Василенко Иван Дмитриевич
      ЖИЗНЬ И ПРИКЛЮЧЕНИЯ ЗАМОРЫША
      СОДЕРЖАНИЕ
      Повесть первая. ОБЩЕСТВО ТРЕЗВОСТИ
      Не треба........... В город!........... Первые дни......... Отец танцует....... Горим.............. Попечители......... Наши посетители.... Исчезновение Никиты Зойка.............. "Петр Великий"..... Дэзи............... "Каштанка"......... Опять у Зойки...... Красный флаг....... "Ряженый".......... Цирк............... Новые шубы ........ Болезнь ....... "Из искры возгорится пламя" Бегство............ ..... На турецком пароходе ...... Край света ................ Царь . .................... Тайна Петра................ Человек против быка........ Разлука ................ Чики-рики.............. Возвращение................
      Повесть вторая. ВЕСНА
      Четыре урока.................. У парадного гимназии.......... У Ильки .......... Я готовлюсь стать гипнотизером Купец-выжига............. На меня налагают эпитимию "Ангел" ............. Зойка меня помнит........ Я удивляю отца........... Молоточек................ У монахов................ Японцы топят наш флот.... Чудеса на чердаке........ Мы выбрасываем царя в мусорный ящик......... Шоколад с предсказанием судьбы........... В греческой церкви ............... Ключ ................ Не здесь ли сокровища пирата?.......... Тайна кузницы.................. Меня хотят заточить в монастырь на горе Атос...... "Смело, товарищи, в ногу!".........
      И. Д. ВАСИЛЕНКО
      Произведения Ивана Дмитриевича Василенко полюбились широким массам взрослых и юных читателей не только в нашей стране, но и далеко за ее пределами.
      Прежде чем стать писателем. Иван Дмитриевич переменил много профессий: был половым в чайной для босяков, учителем, счетоводом. После Октябрьской революции Василенко вел большую работу в органах народного образования.
      В 1934 году Иван Дмитриевич тяжело заболел. Трудно оказаться прикованным к постели человеку, привыкшему всегда находиться в гуще жизни. Но Василенко находит в себе силы остаться полезным людям. Он становится писателем.
      В 1937 году, когда Иван Дмитриевич написал свою первую повесть "Волшебная шкатулка", ему было сорок два года. С присущей ему энергией Василенко всей душой отдается новой профессии.
      Читатели тепло встретили произведения Ивана Дмитриевича Василенко. Вдохновенная работа над осуществлением новых замыслов помогла Ивану Дмитриевичу побороть болезнь.
      В годы Отечественной войны Василенко работал в армейских газетах, но не забывал и своих юных читателей.
      Основные темы творчества И. Д. Василенко - это любовь к Родине, вера в советского человека, вдохновенный труд.
      С особенной силой прозвучала тема труда в повести "Звездочка".
      Сейчас Иван Дмитриевич работает над циклом новых, во многом автобиографических повестей, объединенных одним героем - Митей Мимоходенко - и общим названием: "Жизнь и приключения Заморыша". В этой книге печатаются две первые повести: "Общество трезвости" и "Весна". Они охватывают события, происходившие в начале XX века в портовом городе на юге России.
      ПОВЕСТЬ ПЕРВАЯ
      ОБЩЕСТВО ТРЕЗВОСТИ
      HE ТРЕБА
      Когда я родился, то принялся громко кричать. Меня спеленали и положили около матери. Я еще немного покричал и затих. И так долго молчал, что мать встревожилась. Она потрогала меня и с недоумением увидела, что рука ее стала красной. Думая, что ей это показалось, она потрогала меня другой рукой. Но и другая рука покраснела.
      Стало ясно, что я истекаю кровью. Очевидно, бабка слабо перевязала пупок. Отец всполошился. Он был уверен, *Йо если я умру некрещеным, то на том свете попаду прямо к черту в лапы. Поэтому он стал у моего изголовья и прочитал "Отче наш". Но, конечно, это было не настоящее крещение. Настоящее - это когда крестит священник. Волостной сторож дед Тихой бегал по улицам (дело происходило в большой деревне Матвеевке, где отец служил волостным писарем) и искал священников. В деревне их было трое. Но все они в этот зимний морозный день ходили по хатам, кропили святой водой стены и .пели "Во Иордане крещающуюся". Наконец их удалось сыскать, и они стали, каждый со своим причтом, прибывать в наш дом. Что это было за сборище! Три священника, три дьякона, три псаломщика да еще певчих с дюжину, тогда как для крещения младенца было достаточно одного батюшки и одного псаломщика.
      Чтоб не возникло раздора среди духовных особ, отец предложил им крестить меня сообща. И вот я, таким образом, оказался крещенным тремя попами, что, кажется, удавалось не каждому даже наследному принцу.
      Во время молитв и священных песнопений я молчал как рыба, но, когда бородатый и брюхатый отец Иоанн окунул меня в воду, я слабо пискнул.
      - Э-э, - сказал матери дед Тихон, - да он, Акимовна, еще кормильцем вашим будет!
      Обо всем этом мне не раз потом рассказывала мать, и слова деда Тихона меня почему-то трогали до слез.
      Они часто помогали мне вернуться на правильный путь в моей жизни, полной приключений.
      Своего тепла мне не хватало, поэтому я долго лежал на печи в деревянной шкатулке. Лежал большею частью молча, будто обдумывал, стоит ли мне, такому хилому, пускаться в дальнее плавание: жизньто ведь не шутка, не дашь сдачи - так тебе и на голову сядут.
      Изредка я попискивал, и тогда все переглядывались: жив еще!
      Все-таки из шкатулки я вылез и зажил на общих основаниях.
      Постепенно я стал разбираться в родственных отношениях и окружающей обстановке. Самое теплое, мягкое и приятное существо на свете - это моя мама.
      Бородатый мужчина, из которого время от времени шел дым, был мой отец. Драчливый мальчишка, значительно крупнее меня, - мой брат Витька. А патлатая девчонка, таскавшая меня на руках попеременно с мамой и тайно от нее шлепавшая меня, - моя сестра Машка.
      Подрастая, я узнавал и многое другое, например то, что мы живем в деревне, а деревня - такое место, где живут мужики. Мужики - это люди, которые сеют пшеницу и жито. Пшеницу, когда ее обмолотят, они отвозят в мешках в город и там сдают на хлебную ссыпку греку-живодеру Мелиареси, а сами едят хлеб житный.
      Кроме нас и мужиков, в деревне еще жили пан Шаблинский, доктор, батюшки с дьяконами и псаломщиками, фельдшер, урядник и учитель. Они хлеб ели пшеничный, махорку не курили, мужикам говорили "ты" и землю не пахали. Но между собой тоже различались.
      Доктор и батюшка были в одной компании, учитель и фельдшер - в другой, а к нам в гости ходил только псаломщик.
      Важнее всех был пан Шаблинский, поэтому и дом его стоял не на улице и даже не на площади, как, например, дом батюшки, а на горке, в стороне. От пана, точней - от пани, и пошли перемены в нашей жизни.
      Однажды Маша, в голове которой, как я еще тогда подозревал, гулял ветер, вздумала повести меня и Витьку к панам в гости. Целый день она стирала наши рубашки и штанишки, до блеска начищала пахучей ваксой дырявые башмаки, а под конец умыла нас яичным мылом, взяла за руки и повела на горку. По дороге она рассказывала, что стулья у пана хрустальные, стол серебряный, а ножи золотые. Этими ножами пан, пани и паненок режут толстое вкусное сало и едят сколько захочется. У нас с Витькой потекли слюнки.
      - Маша, а нам они дадут сала? - спросил Витя.
      - А как же! И сала, и пряников, и орехов, - сказала моя умная сестрица.
      Чугунные ворота были раскрыты, и мы по усыпанной гравием аллее пошли к большому белому дому с колоннами. Около дома стояла худая, бледная барыня в голубой накидке и держала в костлявой руке палочку с очками на кончике. Перед барыней вертелся лысый, с толлстыми щеками мужчина. Он что-то ей говорил, а что, мы не знали: все слова были непонятные.
      - Здравствуйте! - сказала Маша и протянула барыне руку.
      Барыня поднесла к глазам очки на палочке и осмотрела через них сначала Машину руку, а потом нас с Витей.
      - Николя, - сказала она мужчине, - что это такое?
      Мужчина тоже осмотрел нас, поморгал и ответил:
      - Я полагаю, Надин, это дети.
      - Да, но чьи дети? - строго спросила она.
      Мужчина, опять осмотрел нас, потянул носом и пожал плечами.
      - Вот этого я, Надин, сказать не могу. От них чем-то пахнет. Кажется, гуталином. Да, да! Гуталином, я теперь это ясно чувствую... Или ваксой.
      - Ах, да я вас не спрашиваю, чем от них пахнет! Я спрашиваю, заче-ем они здесь!
      - Мы пришли играть с вашим панычем, - объяснила Маша. В горелки. Он умеет в горелки?
      Барыня выпучила глаза.
      - Николя, вы что-нибудь понимаете?
      Мужчина поморгал, подумал и опять пожал плечами:
      - Как вам сказать, Надин? Не очень.
      - Це писаревы диты, - сказал бородатый мужик в фартуке и с лопатой в руке.
      - Писаревы дети?! Пришли играть с Коко?! Николя, я еще раз спрашиваю вас: что происходит вокруг нас?
      Маша, которая все время смотрела на барыню с раскрытым ртом, тут сказала:
      - Тетя, у вас глаза вылазят.
      - Что-о? - протянула барыня. И вдруг затряслась, упала головой на плечо лысого и застонала: - Николя, гоните!.. Умираю!.. Гоните!..
      - Гони!.. - крикнул мужику лысый.
      - Тикайте швыдче! - шепнул нам мужик.
      Маша схватила нас за руки, и мы что было духу бросились бежать.
      Когда дома узнали, как нас угостили у панов, отец заволновался:
      - Ну, беда! Выгонят! Пожалуется в городе становому, и меня в два счета выгонят. Надо извиниться.
      И он стал писать барыне письма. Напишет, прочтет, скомжает бумагу - и опять за перо. А дверь скрипнет - он весь сожмется.
      Но становой не появлялся, и вообще все шло по-старому. Отец расхрабрился, порвал все письма и презрительно хмыкнул:
      - Черта пухлого я стану извиняться перед барами!
      Одно письмо все-таки уцелело, и я много лет спустя нашел его в бумагах отца. Вот оно:
      Ваше Превосходительство!
      Имею честь покорнейше просить Вас, проявите великодушие и простите моих неразумных детей за дерзкое поведение. Обязуюсь, Ваше Превосходительство, впредь воспитывать их в сознании своего положения и в глубоком уважении к Вашему Высокопревосходительству и всему Вашему семейству.
      К сему
      волостной писарь Степан Мимоходенко.
      Решив, что ему и черт не брат, отец перешел в наступление и принялся ругать панов в самом волостном правлении в присутствии старшины, богатого мужика Чернопузенко. Да заодно и о царе выразился неуважительно. Дня три спустя Чернопузенко привел в правление плюгавого человечка и показал ему пальцем на отцов стул, а отцу сказал:
      - Не треба.
      - Чего не треба? - спросил отец.
      - Не треба нам таких. Съезжай с квартиры.
      В тот же день отец снял во дворе попа Ксенофонта старый флигелек в одну комнату с кладовкой, и мы на руках стали переносить туда наше имущество из казенной квартиры при волостном правлении.
      - Черт с ними! - сказал отец. - Проживем и без мироедов. Хватит штаны протирать в канцеляриях. Буду свиней разводить. Есть свиньи, которые приносят по шестнадцати поросят. Верное дело!
      Он куда-то съездил и вернулся со свиньей - такой огромной, что смотреть на нее приходили даже из соседних деревень.
      - Купил за бесценок! - хвастался отец, заплативший за свинью все, что было припасено про черный день. - А кормить будем тем, что останется от обеда.
      Но скоро выяснилось, что от обеда не остается ничего, так как и обеда, в сущности, не было. Маша, Витя и я ходили по улицам и собирали колосья, упавшие с крестьянских арб. Зерно, добытое таким образом, и служило нам обедом то в виде кутьи, то в виде супа или лепешек. Если б не корова Ганнуся, подкармливавшая нас парным молочком, то хоть волком вой. Маша к тому времени прошла в школе Ветхий завет и теперь говорила:
      "Что ж, Руфь тоже собирала колосья, а в нее какой-то богач влюбился. Может, и в меня кто-нибудь влюбится".
      Но ни в Машу, ни в нас с Витькой никто не влюблялся.
      Зато поп Ксенофонт, завидя нас на дороге, где копошились в пыли его куры и клевали оброненные колосья, кричал дребезжащим от старости голосом из окошка своего дома: "Нищие! Голодранцы! Уйдите сейчас же с дороги, паршивцы!" Как и предвидел отец, чудо-свинья принесла ровно шестнадцать поросят. Но оттого ли, что от наших обедов почти ничего ей не оставалось, или по какой другой причине, она издохла. Вслед за ней издохли и все шестнадцать поросят.
      А тут еще Ксенофонт, заметя, что в нашей борьбе с курами за оброненные колосья мы явно берем верх, вызвал к себе отца и сказал:
      - Мне куры дороже вашей квартирной платы.
      - Что ж, - ответил отец, - я могу и прибавить.
      Ничего прибавить он не мог, так как уже несколько дней мучился, раздумывая, откуда взять деньги для очередной квартирной платы.
      - Не треба, - решительно отклонил поп. - Вы и без того задержали плату за целых десять дней. Очищайте флигель.
      - Батюшка, в молитве господней говорится: "И остави нам долги наша, яко же и мы оставляем должникам нашим", - напомнил отец.
      Ксенофонт поморщился:
      - Толкование невежественное и своекорыстное! "Долги" сказано в смысле прегрешений. А к данному случаю больше подходит: "Воздайте кесареви - кесарево, а божие - богови".
      - Эх, батюшка, - не сдавался отец, - вспомните Юдифь: она тоже собирала колосья, однако ж царь Давид не осудил ее за это и даже женился на ней.
      - Невежество! - скривил Ксенофонт рот. - Это была не Юдифь, а Руфь, и женился на ней не царь Давид, а Вооз, царю ж Давиду она приходилась бабкой. Невежество!
      - Ну, бабкой так бабкой, а колосья все-таки собирала, стоял на своем отец.
      Поп показал на дверь:
      - Изыди!
      Придя домой, отец сказал:
      - Черт с ним, с попом и его курами! Переедем в город. Дети подрастают, их учить надо. Мне в городе уже кое-что предложили. Вот съезжу и окончательно договорюсь. Верное дело!
      В ГОРОД!
      При одной мысли, что мы переезжаем в город, у меня в груди сладко щекотало. За восемь лет своей жизни я в городе ни разу не был, но сколько чудесного о нем наслушался! Например, Маша рассказывала, что там идешь-идешь по улице, глянул, а прямо под ногами у тебя часы серебряные лежат. Положил часы в карман, пошел дальше - что-то под деревом блестит. Нагнулся - брошь золотая. Может, Машка и врала, но разве не из города отец привозил перед рождеством и пасхой головку голландского сыра и копченую колбасу с перчиком! Разве не из города привозили золотистые пахучие франзольки *, когда я болел и фельдшер запрещал давать мне обыкновенный пшеничный хлеб! Разве не в городе купил отец мне и Вите красного и блестящего, как огонь, сатина на рубашки!
      Город! Да там каждый день крутятся под шарманку карусели с лошадками и каретами, те самые, разодетые в шелк, бархат и серебряную бахрому карусели, которые приезжают к нам в деревню только раз в году, в престольный праздник. Даже паны приводили своего паныча покататься на них. А мы каждый день будем в городе кататься! Вот! Пусть пани, которая прогнала нас, теперь лопнет от зависти.
      Как он выглядит, город, я не знал и представлял его в своем воображении, как мог. Против волостного правления, где мы раньше жили, протянулась коновязь - длинное бревно на вбитых в землю кольях. Однажды я сел на нее, обхватил ногами бревно, а головой опрокинулся вниз. И мир в моих глазах стал другим: деревья, избы, колокольня с золоченым крестом - все показалось праздничным, все купалось в голубом небе. И я от радости закричал: "Ой-ой-ой!.. Как в городе!.." Кочевать из деревни в деревню было для нашей семьи делом привычным, но переехать на постоянное жительство в город - не так просто. К тому же на переезд нужны были деньги.
      - Придется продать корову, - сказал отец.
      Мама всплеснула руками:
      - Продать Ганнусю! Кормилицу нашу!..
      Ганнусей мы все гордились: она слыла первой красавицей в стаде. Даже голос ее, каким она требовала открыть ей ворота, когда возвращалась с пастбища, был самым приятным из всех коровьих голосов.
      Отец вздохнул и отправился искать покупателя. Вскоре он вернулся с коротконогим толстым мужиком, еще более богатым, чем старшина Чернопузенко. В руке мужика была веревка, которую он и принялся без разговоров накручивать на рога коровы.
      - Прощай, Ганнуся! - сказала мама, поцеловала ко
      * Франзоль - маленькая белая булочка.
      рову в белое пятнышко на лбу и вытерла свои повлажневшие глаза концом головного платка.
      - Прощай, Ганнуся! - собезьянничала Маша. Дотянуться до пятнышка она не смогла и чмокнула корову в ее черный нос.
      Мы с Витей заморгали глазами.
      Мужик намотал конец веревки на руку и повел нашу корову со двора. Пошла она покорно, но в воротах повернула к нам голову и жалобно замычала.
      - Иди, иди с богом! - сказал ей отец.
      Наутро во двор въехали две арбы. Мы вытащили из флигеля деревянные табуретки, полуразвалившийся комод, корыто, рассохшиеся бочки. Все это уложили на арбы и увязали веревками, Потом и сами уселись сверху. В это время на своем балконе появился Ксенофонт.
      - На, выкуси, - сказал отец и с высоты арбы показал ему кукиш.
      Ксенофонт издали не сразу рассмотрел, что это ему показывает бывший квартирант, а когда рассмотрел, то и сам сложил свои персты в такую же фигуру.
      Так, напутствуемые поповским кукишем, мы выехали со двора.
      На передней арбе - отец с Витей, на задней - мама, Маша, я и работник мужика, который увел нашу Ганнусю, заплатанный Фома. День был воскресный, хозяева сидели на глиняных завалинках у своих хат, одни лузгали семечки, другие дымили махоркой, и все молча провожали глазами наши арбы.
      Вот и последняя хата, убогая хибарка с выпирающими из-под гнилой соломы стропилами, с запыленным окошком и повалившимся плетнем, - хата вдовы Митрофановны.
      А дальше, на горке, размахивает крыльями ветряная мельница.
      Ух, что за крылья! Когда одно опускается до земли, другое поднимается к самому небу. Ударит такоо крыло по нашей арбе - и в щепки... А отцу хоть бы что!
      Правит прямо на мельницу.
      Но вот и мельница позади. Я оглядываюсь на деревню, и глаза мои застилаются слезами: то ли мне Ганнусю жалко, то ли вдову Митрофановну, когда-то угостившую меня вареной кукурузой, то ли всех нас, прогнанных из родной деревни. Но тут я вспоминаю, что едем мы не куда-нибудь, а в город, где все как в сказке, и душа моя замирает в сладостном ожидании необыкновенного.
      Лошади идут шагом, скрипят арбы, дребезжит подвязанная к задку пустая цибарка. А кругом, до тех манящих мест, где небо сходится с землей, ровно и пустынно.
      Если б не светло-желтые копны скошенной пшеницы, похожие на огромные соломенные шляпы, то хоть шаром покати. По голубому небу плывут белые, как вата, тучки.
      Наплывет такая тучка на солнце - и кругом все потускнеет. Но это только на минутку. Вдали на землю ляжет светлая позолота, она быстро пронесется нам навстречу, и опять все кругом засияет.
      Изредка повстречается арба, так высоко нагруженная скошенным хлебом, что лошадь кажется игрушечной, прошелестит колосьями - и опять никого.
      Сбоку дороги закопошился суслик, похожий на большую крысу. Он поднялся на задних лапках, а передние приложил к щекам, повертел во все стороны головой, точно кого-то выискивая в этой бесконечной степи, и свистнул.
      - Ой, какой хорошенький! - завизжала Маша.
      - Шоб вин здох! - сплюнул Фома. - Обжора! Ну и ел бы ти тильки шо сыплются сами на землю. А вин подкусэ знызу, и колоски падают. Ось якый чертяка, цей ховражок!
      Маша прикусила язык.
      Засмотревшись на суслика, я не заметил, как отец слез с арбы и пошел с ней рядом. Когда я опять посмотрел на арбу, то увидел, что Витька сидит в ней один и держит в руках вожжи. На минутку он повернул ко мне голову, и я чуть не заплакал от обиды: с таким презрением глянул он на меня.
      Фома еле заметно усмехнулся в свои длинные усы и протянул мне вожжи:
      - А ну, хлопчик, подержи, а я цигарку сверну.
      И, пока он курил, я изо всех сил сжимал в руках черные замусоленные ремни. Но Витька больше не обернулся. Он так и не видел, что я тоже правил лошадью.
      И сколько я потом его ни уверял, как ни божился, даже землю ел в доказательство, он только презрительно кривил губы:
      - Приснилось тебе...
      И почему это старшие братья всегда дерут нос перед младшими?
      Подумаешь, заслуга какая - родиться немножко раньше!
      Когда мы изрядно отъехали от деревни, отец свернул с дороги, Фома - за ним, и обе арбы остановились среди побуревшей уже травы. Отец поставил на землю таган, подвесил котелок и вытащил из мешка зарезанную, но еще не ощипанную курицу, которую мама тут же и принялась скубти *. Серенькая курица показалась мне знакомой.
      Бурьяна вокруг нас было сколько угодно, и мы с Витей натаскали его к тагану целую гору. Бурьян под котелком затрещал, запахло дымом, и, хотя мы расположились среди голой степи, стало так уютно, как не бывало даже в поповском флигеле.
      Скоро в котелке забулькало. К дыму примешался аппетитно пахнувший пар.
      Котелок поставили на землю, мама дала каждому по деревянной расписной ложке. Усевшись кружком, мы принялись хлебать суп с пшеном и укропом. От супа тоже пахло дымом, но от этого он казался еще вкуснее.
      Когда суп был уже съеден, отец постучал по котелку, и каждый запустил свою ложку за курятиной. Кому досталась ножка, кому крылышко, а мне дужка.
      - Добрая курица была у попа, - сказал Фома, вытер ладонью усы и хитровато глянул на отца.
      - Добрая, - согласился отец и подмигнул Фоме.
      Степной воздух, сытный обед и равномерное покачивание в арбе так меня разморили, что я склонился к маме на колени и заснул. А проснулся оттого, что чей-то хриплый женский голос кричал:
      - Проезжайте! Проезжайте скорей, будь вы прокляты!.. Не слышите, поезд идет!..
      - Но!.. Но!.. Но-о!.. - кричал отец страшным голосом.
      Я открыл глаза. Было уже темно, и в этой темноте громоздились какие-то строения, черные и огромные.
      Прямо перед нами стояла пестрая будка, а около будки размахивала красным фонарем растрепанная старая ведьма. Рядом с этой большой ведьмой стояла ведьма маленькая, с огненно-рыжей головой, и тоже кричала пронзительно тонким голосом:
      - Проезжайте, цыгане черномазые! Под колеса захотели?
      Отец изо всех сил стегал лошадь, но арба зацепилась за чтото колесом и дальше не двигалась, только судорожно подпрыгивала на месте.
      * Скубти - ощипывать птицу.
      - А, дураки малохольные!.. - выругалась старая ведьма. - Стойте ж теперь, пока не пройдет.
      Маленькая ведьма подняла руку и потянула за веревку. Сверху опустился полосатый столб и загородил нам дорогу. Откуда-то из темноты доносился частый глухой стук, от которого под арбой тряслась земля. Потом показался огромный огненно-желтый глаз, будто само солнце скатилось с неба и поплыло над землей, чтото заорало мне в самые уши, и мимо нас со страшным стуком замелькали дома на колесах. Дома бежали и бежали, а отец и Фома, стоя на земле, держали лошадей под уздцы и закрывали им рукавами глаза. И вдруг дома сразу пропали. Стук несся уже с другой стороны и делался все тише и глуше, Я сидел, вцепившись в мамину ватную кофту. Полосатый столб медленно поднялся. Отец и Фома повели лошадей, и арбы, стуча железными шинами, подпрыгивая и качаясь, поехали мимо ведьм.
      Младшая уставилась на меня и вдруг прыснула:
      - Бабка, бабка, смотри, он язык от страха заглотал! Маменькин сынок!.. Воробей желторотый!.. Мокрый цыпленок!..
      И, пока наши арбы не завернули куда-то за угол, рыжая не переставала выкрикивать мне вслед самые обидные прозвища.
      - Мама, а нас ведьма не догонит? - спросил я.
      - Какая ведьма? - не поняла мама.
      - А рыжая.
      - Девчонка? И вправду ведьма. Нет, чего ж ей гнаться за нами!
      - А зачем она меня дразнила?
      - Ну, ты маленький, хиленький - вот она тебя и дразнила.
      - А Витьку почему она не дразнила?
      - Витька здоровый мальчик, он и сдачи мог дать.
      Мне стало обидно, и я сказал:
      - Вот подрасту и тоже ей сдачи дам.
      - Ладно, - сказала мама, - подрастай. А в городе мы пойдем с тобой на базар, и я куплю тебе пряничек.
      Колеса мягко катились посередине улицы. С той и другой стороны в тусклом свете редких керосиновых фонарей плыли нам навстречу трехоконные дома с закрытыми ставнями. Около домов шелестели акации.
      И, совсем как в деревне, на скамейках под окнами сидели парни и девки и громко пели. Только в деревне пели тягуче и жалобно про долю, которую никак не дозовешься, а тут весело и дробно про какие-то чикирики:
      Ой, гоп, чики-рики,
      Шарманщики-рики,
      Ростовские
      Хулиганчики-рики!
      - На ций недели оци чики-рики, хай им бис, вытяглы у мэнэ на базари кисет с табаком. И гроши б вытяглы, та грошей у мэнэ зроду не було, - сказал Фома.
      Мама стала шарить у себя под ватником.
      Колеса вдруг громко застучали: это мы въехали на улицу, мощенную камнем. В арбе все заходило ходуном, все вещи под нами расползались, а цибарка так дребезжала, что прохожие оглядывались и ругались.
      Вскоре показался большой дом со светлыми окнами в два ряда.
      Из дома неслась музыка, будто там играли на шарманке. Обе наши арбы въехали во двор. Там уже стояло много подвод и распряженных лошадей. Лошади с хрустом ели сено.
      - Вот тут мы и переночуем, - сказал отец. - Фома, распрягай! А утром поедем на квартиру. Утро вечера мудренее.
      В темноте мама и Маша принялись вытаскивать подушки и одеяла и готовить на арбах постели. Мы улеглись, укрылись, но уснуть сразу не смогли: слышно было звяканье посуды, гомон и чье-то тягучее пьяное пение:
      Маруся, ах, Маруся.
      Открой свои глаза,
      А если не откроешь,
      Умру с тобой и я...
      У самых наших голов лошади жевали и жевали.
      Я смотрел в небо и думал, что вот мы проехали много верст, а звезды над нами точно такие же, как и в деревне: значит, они тоже переехали с нами в город. Потом звезды начали меркнуть, а гомон стал уходить куда-то дальше. Теплая лошадиная голова приблизилась к самому моему лицу. "Чики-рики", - шепнула мне голова и поцеловала в глаза. И до утра я больше ничего не видел и не слышал.
      А утром проснулся уже городским жителем.
      ПЕРВЫЕ ДНИ
      "Верное дело" было в том, что отца назначили заведующим чайной. Ее еще только штукатурили и красили, но на постоялом дворе, где мы ночевали, отец уже важно сказал: - Я являюсь заведующим чайной-читальней общества трезвости и, как таковой, прошу отпустить подведомственным мне лошадям два гарнца овса.
      На время, пока чайную ремонтировали, отец снял для нас квартиру где-то около Старого базара. Туда мы и поехали с постоялого двора.
      Мы ехали, грохоча колесами по каменной мостовой и дребезжа цибаркой, а навстречу с двух сторон тянулись такие огромные дома, что в сравнении с ними даже дом панов Шаблинских мне теперь казался чем-то вроде поповского флигеля. То и дело нашу арбу обгоняли черные блестящие экипажи, в которых сидели барыни в шляпах с цветами и господа в шляпах-котелках. Мужчина в красной рубахе толкал впереди себя бочонок на двух колесах и на всю улицу кричал: "Во-о-от са-а-ахарное моро-оженое!" А толстая тетка с розовым лицом, похожая на нашу деревенскую просвирню, тащила большую плетеную корзину и тоненько пела: "Бу-ублики, бу-ублики!" Наши арбы поравнялись с домом, в котором вместо двери были широкие ворота. Над домом к небу поднималась башня. На ее верхушке ходил по кругу человек в золотой шапке. Я вспомнил, что говорила Маша о золотых брошках, и, хоть не очень ей поверил, на всякий случай стал смотреть на дорогу. Конечно, ни золотой брошки, ни серебряных часов так до самой квартиры и не увидел.
      А в квартиру нашу вход был со двора, по ступенькам вниз, и из окошка видны были только человеческие ноги да собаки, которые пробегали мимо. Когда мы перетащили с арб в комнату наше имущество, то оказалось, что для нас самих места почти не осталось. Но отец сказал:
      - Наплевать на кровать, спать на полу будем. Зато через две недели переедем в хоромы. - И отправился в чайную наблюдать за ремонтом.
      Все две недели мы спали на разостланном войлоке. Там же, за низеньким круглым столиком, мы и обедали, поджимая под себя ноги.
      Однажды в комнату зашла квартирная хозяйка купчиха Погорельская.
      Korga она увидела нас с поджатыми ногами, то удивилась и сказала:
      - Чи вы люди, чи турки?
      На это отец важно ответил ей:
      - Я уже неоднократно ставил вас в известность, что являюсь заведующим чайной-читальней общества трезвости. Что касается турок, то они тоже люди, но только в фесках.
      Хотя я и не знал, что такое общество трезвости и что такое фески, но было ясно: отец дал купчихе отпор.
      Впрочем, уже на следующий день я феску увидел собственными глазами. Мама пошла покупать хлеб и взяла меня с собой. Мы вошли в лавку. За прилавком стоял смуглый мужчина с черными глазами. На голове у него была круглая красная шапочка с кисточкой. Я подумал, что мужчина нарочно надел такую шапочку, чтоб побаловаться, и засмеялся. Но мама сказала, что это феска, которую носят все турки, а смеяться над чужими нарядами - грех.
      Затем она спросила, свежий ли хлеб. Турок взял с полки круглую белую булку, положил на прилавок и придавил сверху ладонью. Булка вся опустилась. Он принял ладонь, и она опять поднялась.
      - Хороший хлеб, - похвалила мама, беря булку. - О, да он еще теплый!
      - Мама, чем это здесь так вкусно пахнет? - шепотом спросил я.
      Но турок услышал, взял с блюда что-то розовое и протянул мне на ладони.
      - Ах, нет-нет! - сказала мама. - У меня денег только на хлеб. Нам сейчас не до пирожных.
      - Ничего, ничего, - кивнул турок головой, и на его феске закачалась кисточка. - Русски хороши, турка хороши, вся люди хороши.
      Потом я узнал, что в городе таких пекарен много.
      И почти во всех пекарнях сидели турки.
      За две недели, которые мы прожили в подвале купчихи Погорельской, я увидел в городе так много чудесного, что у меня голова пошла кругом. Особенно ошеломила меня Петропавловская улица. В деревне у нас было всего две лавки. В каждой из них продавались самые разнообразные товары: и лошадиный хомут, и мятные пряники. А здесь на всей улице - сплошь магазины, и каждый магазин продавал свое: в одном окне выставлены блестящие лакированные туфли, в другом - золотые кольца и браслеты, в третьем - окорока, в четвертом - шляпы и шапки. Даже было такое окно, где на задних лапах стоял медведь и скалил зубы. Но я, конечно, не боялся, потому что медведь был неживой. Я даже показал ему язык.
      И еще мне понравился базар. Чего только тут не было!
      Однажды мама, Витя и я пошли покупать картошку.
      Ходим по базару от воза к возу, мама приценивается, торгуется. Вдруг сзади кто-то закричал:
      - Поди!.. Поди!.. Поди!..
      Обернулись: на народ едет лакированный экипаж.
      Лошадь белая, в яблоках, на козлах - бородатый мужик в красной рубахе и черном бархатном жилете. А в самом экипаже сидит толстая барыня и смотрит на возы. Против барыни на скамеечке примостилась тетенька в платочке, с корзиной на коленях.
      - Поди!.. Поди!.. Поди!.. - опять кричит кучер.
      Народ раздается на две стороны, а барыня прямо с экипажа спрашивает:
      - Милая, почем твои утки? Мужичок, сколько просишь за гуся? - И торгуется, как цыганка.
      Наконец сторговалась. Тетенька в платочке взяла с воза гуся и опять села в экипаж на скамеечку. Тут гусь как рванется, как хватит барыню крылом по шляпе - и полетел над головами народа.
      Народ кричит:
      - Держи!.. Лови!.. Хватай!..
      А гусь все хлопает крыльями, все летит да покрикивает: "Га!.. Га!.. Га!.."
      Какая-то рыжая девчонка как подпрыгнет, как схватит гуся за лапу! Гусь отбивается, хлопает рыжую крылом по голове. Она его за другую лапу, за крыло. Усмирила и принесла в экипаж тетеньке в платочке.
      - На, - говорит, - растяпа!
      Барыня покопалась в серебряной сумочке и бросила к ногам девочки две копейки. Девчонка оглядела барыню зелеными глазами и дерзко усмехнулась:
      - Жалко, мадам, что при мне мелочи нету, а то б я вам сдачи дала. - Да ногой с грязной пяткой и отшвырнула монету.
      У барыни лицо стало красное, как бурак.
      - Степан, - сказала она, - стегани эту сволочь!..
      Кучер поднял кнут, но девчонка не испугалась. Она еще ближе подошла к кучеру и, как змея, прошипела:
      - Только попробуй! Я тебе всю бороду выщипаю!..
      И кучер ударил не ее, а лошадь и повез свою барыню из толпы.
      Люди смеялись и говорили:
      - Ну и Зойка! Саму мадам Медведеву отбрила!..
      - Мама, - сказал я, - это ж та девчонка, что меня дразнила. Помнишь, мама?
      - Она и, есть, - засмеялась мама. - Ишь какая забияка!
      - Она, мама, чики-рики?
      - Кто ее знает, может, и чики-рики.
      К тому времени, как нам переехать в чайную, я так осмелел, что отправился на базар один. Я тихонько выбрался из подвала, прошел одну улицу, другую и скоро увидел золоченый купол церкви, около которой и кипел базар. Я ходил от воза к возу, от лавки к лавке, глазел на леденцы-петушки, на пряники-коники, глотал слюнки около медовой халвы и клюквы в сахаре. А когда опомнился и пошел поскорей домой, то увидел, что иду по незнакомой улице. Я вернулся на базар и начал озираться, но никак не мог сообразить, куда идти. И тут на меня напал такой страх, что я заплакал. Я плакал, а около меня собирались люди и наперебой спрашивали:
      - Тебя что, побили? Ты что, заблудился?
      Какой-то дедушка в очках кричал мне в самое ухо:
      - Чей ты сын, а? Сын чей, а?
      - Об... щества... трез... вости, - выговорил я, заикаясь от плача.
      Тетка, от которой несло водкой, принялась хохотать:
      - Вы слышали, добрые люди! Он сын общества трезвости! Потеха!.. Ты что, дал зарок больше не пить?
      - Да где ты живешь? Как улица называется? - продолжал кричать мне в ухо дедушка.
      Я вспомнил фамилию квартирной хозяйки и сказал:
      - Пого...рельская...
      - В нашем городе нету такой улицы, - строго посмотрел на меня какой-то дяденька с папкой под мышкой. - Нету и никогда не было.
      - Как нету? А на Собачеевке? - ответил ему другой дяденька в потертых брюках.
      - На Собачеевке Кирпичная.
      - Да вы очумели? - крикнула пьяная тетка. - Хлопчик вам толком говорит, что он с погорелова края. Погорелец он, понятно? Лето было жаркое, так сплошь пожары прошли. - И хрипло затянула:
      Шумел, гудел пожар моско-овский,
      дым ра-асстилался по реке-е...
      Но те двое не обращали на нее внимания и продолжали спорить: есть в городе Погорельская улица или нету.
      И тут я вдруг увидел Машу и Витю.
      - Вот он! - крикнула Маша. - Ах ты, паршивец! Ах ты, бродяжка! - и трижды шлепнула меня.
      Хоть было больно, я не обиделся и весело побежал с Машей и Витей домой.
      ОТЕЦ ТАНЦУЕТ
      Наконец настал день, когда во двор въехало двое дрог, и мы от Старого базара потянулись к Новому базару. Возчик, дюжий дядька в брезентовом плаще, и отец шли рядом с подводами.
      - Я никак не пойму, куда вас везти, - сказал возчик.
      - В чайную-читальню общества трезвости, - важно ответил отец.
      - Это что ж, заведение такое?
      - Да, заведение. Оно еще не открыто, но на днях откроется на Новом базаре.
      Возчик подумал и покрутил головой:
      - Ничего не выйдет. Прогорит ваше заведение.
      Отец удивился:
      - Почему?
      - Так разве ж чаем вытрезвляются? Вытрезвляются огуречным рассолом. А еще лучше - стакан водки с похмелья.
      - Вы не понимаете, - обиженно сказал отец. - Всякие алкогольные напитки там будут строго воспрещены. Только чай и газеты.
      - Прогорите. Чай не водка - много не выпьешь.
      Отец сердито хмыкнул и отошел от возчика. Тот опять покрутил головой:
      - Чай вприкуску с газетой! Додумаются же!..
      Вот и долгожданная чайная-читальня. Мы останавливаемся около длинного дома. Стоит он посредине площади, а вокруг клокочет базар. Народу - тьма-тьмущая. Горы арбузов, капусты, картошки. Возы с помидорами, с баклажанами, с крупным болгарским перцем, с венками лука. Там жалобно поют слепцы, здесь бешено вертится под бубен цыганка в пестрой, со сборками юбке. Пронзительно кричат торговки, наперебой зазывают покупателей. Ржут кони, ревут быки...
      И нет этому базару ни конца, ни края.
      Оглушенные, мы слезли с подвод и начали переносить наши пожитки в дом. Дело это, которым наша кочующая семья занималась еще до моего рождения, стало теперь и для меня привычным. Я несу утюг и кочергу, Витя волочит корыто, Маша тащит медный, с погнутыми боками самовар, а отец с возчиком сгружают рассохшийся скрипучий комод.
      Похоже, что мы и вправду приехали в хоромы. В доме два больших зала; в каждом зале - один длинный стол и несколько обыкновенных. Кроме залов, есть еще кухня с вмазанным в печку огромным котлом, в котором кипит вода. А за кухней - наша квартира. Да какая! Целых две комнаты! Правда, комнаты маленькие, в них еле-еле вместились наши пожитки, но все-таки две, а не одна.
      Отец сказал, что была одна, но он добился, чтоб разделили деревянной перегородкой пополам. Что ж, хоть перегородка деревянная, а комнат все-таки две. А стены!
      Таких стен я еще никогда не видел: гладкие-гладкие, без единого пупырышка. А потолки! Если б я стал отцу на плечи, то и тогда не достал бы рукой до потолка. И как везде приятно пахнет штукатуркой и краской! Вот тут мы заживем!
      Зал, в котором стоял буфетный шкаф со стойкой и из которого шел ход в кухню, мы сразу же назвали "этот" зал, а другой, который был за первым, - "тот" зал. Мы с Витей бегали из "этого" зала в "тот", от окна к окну и всюду видели ряды подвод с овощами, лотки со свежей рыбой, бочки с солониной и бекмесом *, корзины с бубликами. А деревянным лавчонкам не было числа. В одних набивали обручи на бочки, в других чинили дырявые ведра, в третьих лудили чайники и кастрюли. Скрежет, грохот и стук неслись к нам в окна со всех сторон.
      Только к вечеру базар угомонился и притих. Но вечером мы увидели новое чудо. Отец поднялся на стол, чиркнул спичкой и поднес ее к рожку, который свисал с потолка на черной железной трубочке. Рожок, одетый в круглый сетчатый колпачок, ярко вспыхнул. Стало светло как днем.
      - Это газ, - сказал отец. - Он идет сюда с газового завода по трубам под землей и горит лучше керосина.
      Хоть от рожка пахло скверно, я окончательно поверил, что мы поселились в настоящих хоромах.
      Утром мы с Витей стояли на улице и смотрели, как двое рабочих прибивали над дверью железными костылями вывеску. Витя читал бойко, и я к тому времени научился читать, хоть и по слогам, и мы вместе прочли:
      ПОПЕЧИТЕЛЬСТВО О БЕДНЫХ
      ЧАЙНАЯ-ЧИТАЛЬНЯ ОБЩЕСТВА ТРЕЗВОСТИ
      * Бекмес - выварная патока из арбузов, груш или яблок.
      Мы гордо посмотрели друг на друга: знай, мол, наших! Не какой-нибудь там трактир или просто чайная - таких вывесок мы уже вдоволь насмотрелись в городе, - а чайная-читальня, да еще "общества трезвости", да еще "попечительство" - слово, которое и выговорить с непривычки трудно.
      Вдоволь налюбовавшись вывеской, мы пошли на кухню. Мама суетилась у печки, а Маша перемывала в большой эмалированной чашке посуду. Стаканов было столько, что-их хватило бы на весь базар.
      Мама дала нам с Витей по полотенцу, и мы принялись насухо вытирать стаканы и блюдца. В это время в окне показалась коляска. Мама выглянула в зал и опять вернулась к печке.
      - Ну, уже затанцевал, - сказала она с досадой.
      - Кто затанцевал? - спросили мы с Витей.
      - Кто ж, как не отец ваш!
      Мы бросили полотенца и побежали смотреть, как танцует отец.
      По залу ходил высокий человек с серой бородкой, в сюртуке, со шляпой-котелком в одной руке и палкой с серебряным набалдашником в другой: сразу видно - важный барин. А отец вертелся около него, шаркал подошвами, кланялся, показывал обеими руками то в одну сторону, то в другую и говорил:
      - Извольте пройти сюда-с!.. Извольте взглянуть на этот буфетс!.. Извольте понюхать эту дверь: краска высохла и уже совершенно не издает запаха-с.
      - Так-так, - говорил важный господин. - Так-так.
      Тут подкатил еще экипаж, и из него вышли две женщины. У одной было целых три подбородка. Я сейчас же узнал в ней ту толстую барыню, которую отбрила на Старом базаре рыжая девчонка.
      Другая барыня была молодая, с маленькими черными усиками и такая вся ладная да красивая. Когда она проходила мимо меня, то вынула из сумочки мятную лепешку и сунула мне в рот. А Витьке ничего не дала, и Витька потихоньку обругал ее "кошкой".
      Важный господин пошел барыням навстречу и начал целовать им руки. Барыня с усиками сунула и ему лепешечку. Отец еще чаще зашаркал подошвами и повел всех в "тот" зал. Там он показал на длинный стол и сказал:
      - Извольте посмотреть: вот "Приазовский край", вот "Донская речь", вот "Биржевые ведомости". Каждый день свежие газеты с местными, столичными и иностранными новостями. Это вот "Жития святых", а это, извольте видеть, любимая в народе книга "За богом молитва, а за царем служба не пропадают".
      Барынька с усиками спросила:
      - А Поль де Кока у вас нет? Я вам пришлю "Жоржетту". Пусть читают. Какой чудный писатель этот Кок!
      Важный господин сказал:
      - Гм... Гм... Уж лучше тогда оды Державина. Это будет больше соответствовать духу заведения. Особенно ода "Бог": "О ты, в пространстве бесконечный, живый в движеньи вещества..."
      Тут что-то зазвенело, и в зал быстро вошел военный с закрученными вверх светлыми усами. Все на нем так и сияло: и золотые пуговицы, и золотые погоны, и шашка, и серебряные шпоры-колокольчики.
      - А, вот и наш главный попечитель! - закричали барыни. - Здравствуйте, капитан!
      - Здравия желаю, волшебницы, здравия желаю, прекрасные феи! - сказал блестящий, зазвенел шпорами и тоже принялся целовать барыням руки.
      Я первый раз видел живого офицера и смотрел на него во все глаза.
      Отец шаркнул ногой и так затанцевал вокруг капитана, что тот даже сказал:
      - Послушайте, любезный, вы же мне на сапог наступите.
      Вслед за офицером приехала старая барыня в мягких матерчатых туфлях. Она шла и припадала то на одну, то на другую ногу.
      Потом еще приехало с десяток разных господ и барынь. От всех от них пахло духами.
      А потом прикатили на извозчиках священник с широкой и желтой, как веник, бородой, черный, как жук, дьякон и певчие. От этих пахло только ладаном. Я заметил, что отец хотел было потанцевать и около священника, но потом раздумал, наверно, вспомнил попа Ксенофонта, и обыкновенным шагом пошел на кухню за чашкой с водой для кропления стен. Дьякон взял кадило, а священник надел золотую ризу и затянул козлиным голосом молитву.
      Народу в зал набилось столько, что отец из-за тесноты больше уже ни перед кем не танцевал, а только крестился и кланялся. Тут были и торговки с базара, и нищие-калеки, и обтрепанные мужчины в опорках. Один такой обтрепанный, с красным носом и слезящимися глазами навыкат, стал рядом с певчими и все время подпевал им, но только слова у него были совсем другие.
      Например, когда певчие пели: "Многая лета, многая лета, многая лета", он пел: "Ехала карета, ехала карета, ехала карета". Отец даже погрозил ему пальцем, но он только подмигнул и продолжал свое. Кончилось тем, что городовой взял его за шиворот, вывел на улицу и дал коленом пинка. После молебна священник покропил стены святой водой и больше уже не пел, а заговорил обыкновенно:
      - Православные миряне, возлюбленная паства наша! Алкоголь есть великое зло, порождение диавола.
      Он растлевает душу и тело. Пусть же бог благословит городскую управу, нашего добрейшего городского голову (важный господин в черном сюртуке поклонился), почтеннейших попечительниц ваших (барыни тоже наклонили головы) и всех тех, кто, внемля воле благочестивейшего государя императора и самодержца нашего, несут вам, миряне, благоденствие во трезвости.
      Но тут красноносый оборванец, который незаметно вернулся в чайную, сипло сказал:
      - Я извиняюсь, батюшка, только это татарам и туркам запрещено употреблять вино, а христианам можно. Его же и монаси приемлют. Сам Иисус Христос сотворил чудо и на горе, эх, забыл, как она называется, превратил воду в вино. Или на чьей-то свадьбе.
      Священник покосился на него и недовольно сказал:
      - В меру не возбраняется.
      - Я ж и говорю - в меру. Душа меру знает. Вот уж где народ выпил вволю, на свадьбе этой!
      Городовой опять вцепился в воротник оборванца, но тот начал отбрыкиваться и ругаться. И священник больше уже ничего не говорил, а снял свою ризу и, сердитый, поехал домой. За ним уехали и все важные господа с барынями.
      А люди, которые набились в оба зала, расселись за столами и принялись пить чай с сахаром. И выпили весь котел, потому что в этот день всех, кто ни заходил, поили даром.
      ГОРИМ
      Утром следующего дня отец раскрыл двери чайной и расставил всех по местам. У дверей стал с полотенцем через плечо половой Никита, парень лет двадцати, в красной рубахе и белых парусиновых штанах. Он должен был подавать посетителям чай. Почему такие люди назывались деловыми, я так никогда и не узнал. Понятней было другое их название - "шестерка": в месяц им платили шесть рублей. Маша стала у эмалированной чашки, чтобы мыть посуду. Витя отправился" в "тот" зал следить, чтобы кто не унес газету или книжку. Сам отец занял место за буфетной стойкой и поставил меня рядом с собой учиться буфетному делу. А мама должна была подливать в котел воду и подбрасывать в печку уголь. В таком положении мы стали ждать посетителей. Но они так долго не показывались, что Никита даже задремал на ногах.
      Наконец у двери что-то завозилось, и в зал, грохоча сапогами, ввалился огромный детина с бычьей шеей и красными глазами. Он тяжело опустился на заскрипевшую табуретку и ударил кулачищем по столу.
      - Половой, стакан водки!
      Никита затоптался на месте, не зная, что ему делать.
      - Здесь водкой не торгуют, - строго сказал отец. Здесь общество трезвости.
      - Что-о? - взревел детина. - Ты откуда взялся, шкелет нечастный? Вот я возьму тебя за ногу и...
      В это время с улицы донесся стук колес. Детина заглянул в окно и со звериным воем бросился к двери.
      И мы увидели, как он одной рукой схватил с воза огромный куль, положил его себе на плечо и скрылся в толпе.
      Никита перекрестился.
      - Пронесло, - сказал он побледневшими губами. - Ох, Степан Сидорыч, вы ж не знаете, кто это был. Это ж сам Пугайрыбка, грузчик с порта. Такой громила, что его даже полиция боится.
      - А, черт! - с досадой выругался отец. - Первый посетитель - и тот разбойник.
      После Пугайрыбки зашел лысый старик с топором за поясом, видно, дровосек.
      - Та-ак, - протянул он, усаживаясь за столом. - С открытием, значит. Хорошее дело. Ну что ж, побалуемся чайком. Неси-ка, милый, чайничек.
      - Извольте подойти к буфету и взять чек, - сказал Никита.
      - Чего это? - не понял старик.
      - Чек возьмите в буфете. Заплатите деньги, тогда получите чай.
      - Да ты что? - уставился на Никиту старик. - Боишься, что я убегу?
      Никита развел руками.
      - Такой порядок.
      Старик похмыкал, но все-таки к буфету подошел и выложил на стойку медяки. Отец выдал ему чек и объяснил, что этот чек он должен отдать половому. Никита взял у насупившегося старика листочек и принес его обратно отцу. Отец проверил, тот ли это чек, и нанизал его на стальную наколку. Потом всыпал в маленький чайник ложечку чаю, а на розетку положил два кусочка пиленого сахару. Со всем этим Никита пошел на кухню и принес оттуда стакан с блюдцем, розетку с сахаром, заварной чайничек и большой чайник с кипятком.
      - Вот это порядки! - покрутил старик головой. - Настоящая бухгалтерия с канцелярией.
      Пришел нищий на костылях и с котомкой за плечами. Он принес с собой селедку и потребовал тарелочку, "косушку" и пару чаю.
      - Никаких "косушек", - сказал Никита. - Это тебе не трактир с музыкой, а обчество трезвости. Иди к буфету,, плати деньги, а мне неси чек, тогда и чай подучишь.
      Нищий долго сидел и размышлял. Потом надел котомку и заковылял из чайной.
      Долго никого не было. Никита опять начал дремать.
      Голова его опускалась все ниже и ниже. Но тут муха садилась ему на лицо, он вздрагивал, со злобой хлопал себя ладонью по щеке, а через минуту опять задремывал.
      Наконец пришло сразу трое. Это были крестьяне. Они принесли с собой сало и черный хлеб. Боясь, что крестьяне тоже уйдут, отец не стал требовать деньги вперед. Они поели и принялись пить чай.
      Отец подошел к столу и, показав двумя руками на "тот" зал, спросил:
      - Не угодно ли газетки почитать?
      Крестьяне переглянулись.
      - А чего в них? - спросил один. - Может, война?
      - Нет, войны, слава богу, нету. Разные новости: местные, столичные, иностранные.
      Крестьяне опять переглянулись.
      - А про землю ничего не пишут?
      - Про какую землю? - не понял отец.
      - Слух такой идет промежду мужиков: землю скоро делить будут.
      Отец пугливо глянул на дверь и строго сказал:
      - Это политика. Здесь политикой заниматься воспрещается. Здесь общество трезвости.
      - Так, так, - закивали мужики. - Это правильно.
      Они молча допили чай, заплатили деньги и так же молча ушли.
      Отец выписал чек и отдал его Никите. Тот долго держал листок в руке, видимо, размышлял, что с ним делать. И положил его перед отцом на стойку.
      В полдень приехала старая барыня в матерчатых туфлях. Она повязала кружевной фартук и, переваливаясь с боку на бок, пошла по залам. Отец ходил за ней и пританцовывал. Барыня понюхала воздух, провела пальцем по столу - нет ли пыли - и уселась за буфетом.
      - Разрешите доложить, мадам Капустина: посетители обижаются, что нужно деньги платить вперед. Некоторые даже уходят. Не привыкшие, - сказал отец.
      - Ничего, - прошамкала барыня, - привыкнут. Порядок есть порядок, а беспорядок есть беспорядок. Беспорядок всегда нарушает порядок, а порядок всегда пресекает беспорядок. Так им и скажите.
      - Слушаюсь, - поклонился отец и шаркнул ногой.
      Барыня еще немного посидела и уехала.
      - Черт бы их побрал, этих дам-патронесс! - сказал отец. - От них пользы как от козла молока.
      - Это ее дом на Полицейской улице? - спросил Никита. Огромадный такой!
      - Ее. Что там дом! Муж ее председатель в банке, сорок восемь тысяч рублей в год огребает.
      Никита даже пошатнулся.
      - Сорок восемь тысяч?! Очуметь можно. Мне бы хоть тысячу! Хоть бы сто целковых!
      Отец засмеялся:
      - Ну и что б ты на них сделал?
      - Что?.. Нашел бы что!.. Перво-наперво сапоги б себе купил. Домой бы на деревню уехал, оженился бы. Корову купил бы, вола...
      Подъехала коляска.
      - Еще одна!.. - вздохнул отец и пошел из-за буфета навстречу барыньке с усиками.
      Барынька ласково улыбнулась отцу, кивнула Никите, а мне опять сунула мятную лепешечку.
      - Ну, как вы здесь? - защебетала она. - Да у вас никого нет! Что, дух трезвости гонит всех прочь? Мадам Капустина уже приезжала? Ужасно скучная старуха! А... - Она запнулась и порозовела. - А капитана Протопопова еще не было? Впрочем... - Тут она взглянула на золотые часики, висевшие у нее на груди. - Впрочем, еще без четверти час. Ну что ж, если у вас никто чай не пьет, выпью я. Можно?
      Все столы у нас были покрыты клеенкой, но для дамыпатронессы отец бросился собственноручно накрывать стол скатертью.
      Никита с такой быстротой помчался в пекарню за печеньем, что на его плече захлопало полотенце.
      Барынька пила чай, откусывала беленькими зубками печенье и рассказывала:
      - Я больше люблю миндальное. Но его почему-то здесь не делают. У моего мужа свой пароход, он каждый месяц делает рейс в Марсель и обратно, и капитан всегда привозит мне свежее миндальное печенье. А вы любите миндальное?
      Отец шаркнул подошвой.
      - Так точно, мадам Прохорова, люблю.
      - Вот видите, значит, мы во вкусах сходимся. А клико вам нравится?
      - Как же-с, мадам Прохорова, как же-с! Печенье - высший сорт!
      - Что вы! - Барынька расхохоталась. - Клико - это вино.
      Она все болтала и болтала. Потом опять глянула на часики и прошептала:
      - Полное неуважение к даме...
      Но тут зазвенели шпоры. Барынька бросилась навстречу офицеру.
      - Миль пардон, миль пардон! - весело сказал офицер. Задержался на маневрах. - Он повернулся к отцу и сделал строгое лицо: - Что же это у вас пусто? Нехорошо, нехорошо!
      Отец растерянно молчал.
      - Но я же говорила, что сюда нужен Поль де Кок! - Барынька топнула ножкой. - Завтра же пришлите ко мне человека!
      - Кок Коком, а вот без музыки тут не обойтись, - сказал офицер. Он ударил себя ладонью по лбу и крикнул: - Эврика! У директора кожевенного завода Клиснее есть фонограф. Замечательная штука! Клиснее привез его из Парижа. Едемте! Приступом возьмем!
      - Не даст, - поморщилась барынька. - Я Клиснее знаю: скряга.
      - Даст! Он привез себе уже другой фонограф, еще лучше этого.
      Офицер подхватил барыньку под руку, и они укатили.
      Отец задумался. Думал, думал, вынул из кошелька две медные монеты и бросил в кассу.
      - Черт с ней! - сказал он. - Пусть этот чай пойдет за мой счет. На, Никита, чек.
      Никита подержал чек в руке и сам нанизал его на стальную наколку.
      Появился еще один посетитель. Хотя это был тот красноносый бродяга, которого вчера выводил городовой, отец с Никитой и ему улыбался.
      Красноносый заказал чай, вынул из кармана бутылочку и ударил донышком по ладони. Пробка вылетела.
      Он с бульканьем выпил водку и крякнул.
      Отец и Никита сделали вид, что ничего не замечают: побоялись, что и этот посетитель уйдет.
      - В меру можно, в меру можно, - бормотал красноносый, прихлебывая из блюдца чай. - Утречком шкалик, в полдень шкалик, сейчас вот шкалик. К вечеру, даст бог, еще настреляю копеек двадцать, а то и полтинник, - тогда уже и полбутылочку на сон грядущий можно. Так-то... У каждого своя мера. Так-то...
      Напившись чаю, он мирно пошел к выходу, но у самых дверей столкнулся с толстой барыней. Красноносый посторонился и вежливо сказал:
      - Просю, мадам. Только сразу не напивайтесь. Утром шкалик, в полдень шкалик, а на ночь можете и полбутылочку.
      - Эт-та что такое! - накинулась барыня на отца и покраснела. - Поч-чему тут пьяный?
      Отец испугался и затанцевал:
      - Это-с природный алкоголик, мадам Медведева. Он, мадам Медведева, перейдет с водки на чай постепенно...
      Отдышавшись, барыня начала проверять кассу. Она подсчитывала медяки и чеки и подозрительно посматривала на отца. А подсчитав, злорадно сказала:
      - Восемь копеек недостает.
      - Не может быть, - твердо ответил отец.
      - А я вам говорю, недостает! Что же я, по-вашему, лгу?
      - Вы ошиблись. Каждый человек может ошибиться, - настаивал на своем отец, совершенно забыв шаркать ногой. - Извольте пересчитать.
      Барыня схватила чеки и начала пересчитывать.
      - Правильно, - сказала она. - Я ошиблась по вашей вине: почему у вас нет счетов? Чтоб завтра же были счеты.
      Отец развел руками.
      - На счеты попечительство денег не выделило.
      - Ну, так пришлите кого-нибудь ко мне. У нас в доме их сколько угодно.
      Барыня уехала.
      - Купчиха? - спросил Никита.
      - А ты не видишь? - сердито ответил отец.
      Когда стемнело, Никита зажег газовый рожок. Но на свет рожка так больше никто и не пришел.
      Отец запер дверь на болт и сумрачно сказал:
      - Кажется, возчик верно напророчил: горим с первого же дня.
      ПОПЕЧИТЕЛИ
      На другой день отец послал Витю и меня к дамепатронессе Прохоровой за Поль де Коком. Витька сказал, чтоб я не зевал по сторонам.
      - Попробуй только, потеряйся - сразу в будку попадешь.
      Какой будкой он меня пугал, я не знал. Может, той, которая ездит по улицам с бродячими собаками? От страха я не спускал глаз с Витьки и ничего, кроме его синей рубашки, не видел, пока мы не подошли к дому Прохоровой. Вот это домик! Целых двенадцать окон!
      А над дверью железный навес, такой красивый, будто весь сделан из кружева. К двери прибита белая эмалированная дощечка, а на дощечке напечатано большими буквами:
      АРКАДИИ ПЕТРОВИЧ ПРОХОРОВ
      Тут и Витька оробел. Надо было, как велел отец, придавить кнопочку, а Витька таращил на нее глаза и боялся поднять руку.
      Потом презрительно глянул на меня, будто не он, а я боялся, и ткнул в кнопку пальцем.
      За дверью что-то зазвенело. Витька отскочил как ошпаренный.
      Дверь открылась, и какая-то тетка в белом фартуке и кружевной наколке закричала на нас:
      - Вы чего балуетесь, паршивцы?!
      Я уже хотел деру дать, но Витька сказал:
      - Мы не балуемся, мы до барыни за Коком пришли.
      - До какой барыни? За каким коком? Разве кок здесь? Кок на пароходе!
      Витька огорошенно молчал.
      - До какой барыни, я вас спрашиваю?! - кричала тетка.
      Витька продолжал молчать. Тогда сказал я:
      - Которая с усами.
      Тетка засмеялась и спросила:
      - Откуда вы взялись?
      - Из общества трезвости, - в один голос сказали мы.
      - А, тогда подождите.
      Она ушла. А когда вернулась, то велела нам идти за нею. И мы пошли. Сначала шли по лестнице, только не вниз, как в квартире около Старого базара, а вверх. Лестница была широкая, а ступеньки белые, блестящие. И такие гладкие, что я даже поскользнулся, и Витька зашипел на меня. Потом мы вошли в комнату.
      Ну и комната! Наверно, и у царей таких не бывает. Все стены серебряные, а на стенах, в золотых рамах, веселые картины. И везде золото, золото. Даже клетка, что висела над окном, и та была золотая. Витька потом говорил, что и птичка в ней сидела золотая, но я этого не заметил.
      А из зеленых кадок поднимались до самого потолка невиданные деревья с длинными и узкими листьями.
      Стали мы с Витькой на пороге - и ни шагу дальше.
      Барынька с усиками сидела между кадками в диковинном кресле и вместе с креслом качалась: вверх - вниз, вверх вниз. Увидела нас и спрашивает:
      - Вы что за дети?
      Мне, конечно, стало удивительно: два раза совала мне в рот мятные лепешки, а теперь спрашивает, что мы за дети. Я даже засмеялся.
      - Вы меня не узнали?
      Витька шагнул вперед и сказал:
      - Не серчайте: он у нас вроде дурачка, потому что заморыш. Отец прислал за книжками для пьяниц. Вы обещали Кока дать.
      - А, вы дети заведующего! - вспомнила наконец барыня. Сейчас поищу.
      Она ушла в другую комнату и оттуда вынесла нам две толстые книги.
      - Вот, несите отцу. Пусть читает им по главе в день, поняли? Они прослушают одну главу и будут потом каждый день приходить.
      За барынькой в комнату вошел тощий старичок.
      - Совершенно правильно, - кивнул он облезлой головой. Но при непременном условии, что после каждой главы им будут выдавать по стакану водки.
      Барынька стала сыпать какими-то неизвестными нам словами.
      Сыплет, и сыплет. Знакомых было только два слова: "шут гороховый".
      Старичок ковылял по комнате и хихикал. Потом скривил рот и сказал:
      - Зачем же вы за шута горохового замуж вышли?
      Тут они начали смешно ругаться. Я даже рот закрыл ладонью, чтоб не засмеяться. Но все-таки не выдержал и прыснул. Старик как затопает ногами, как закричит:
      - Вон отсюда, хамское отродье!..
      И мы с Витькой задали такого стрекача, что опомнились только около чайной.
      За то, что мы принесли книги, отец нас похвалил. Потом велел идти к купчихе Медведевой за счетами.
      Купчихин дом был еще больше, чем прохоровский.
      Но нас дальше кухни не пустили. Купчиха вышла к нам сама, дала счеты и сказала, чтобы мы несли их осторожно, не трясли, иначе они рассыплются.
      Когда отец увидел эти счеты, то схватился за бока и стал хохотать. Хохотал и выкрикивал:
      - Вот так счеты!.. Вот так миллионерша!.. Никита, Никита, иди посмотри, какой купчиха прислала нам подарок!.. Вот так расщедрилась!..
      Никита посмотрел и тоже стал смеяться.
      Счеты были такие старые, что даже косточки на них потрескались.
      - Так пусть же она на них и считает! Нарочно не куплю другие, - сказал отец.
      После обеда он велел Никите и нам с Витей идти к капитану Протопопову за фонографом и трубой. Оказывается, Клиснее все-таки фонограф подарил, но прислал не в чайную, а офицеру на квартиру.
      Мы долго стучали, пока, наконец, дверь открылась.
      Вышел сам капитан. Он был без сапог, в одних носках, и без кителя. Один ус, как всегда, закручивался кверху, а другой почему-то свисал книзу.
      - Ну, какого черта надо? - сказал он сердито.
      - Ваше высокоблагородие, - ответил Никита, - мы из чайной. Пришли за трубой и фамографом.
      - Принесла вас нелегкая не вовремя! - пробормотал капитан и передразнил Никиту: - Фамографом! - Он постоял, почесал за ухом и сказал: - Ну, ладно. Войдите в переднюю и стойте там.
      В переднюю он вынес ореховый сундучок и огромную трубу из белой жести. Один конец трубы был узенький, как носок чайника, а другой такой широкий, что Протопопов зацепил им за дверь. Дверь распахнулась, и я увидел нашу барыньку с усиками. Она почему-то испугалась и шмыгнула за занавеску.
      Мы пошли домой. Никита нес сундучок, а мы с Витей трубу. Витя держал ее за широкий конец, а я за узкий.
      Когда мы пробирались через базар, из трубы вдруг что-то как закричит:
      - Ой, гоп, чики-рики!..
      От страха мы бросили трубу на землю. Позади нас приплясывала рыжая девчонка. Та самая. Оказывается, это она подкралась к узкому концу трубы и закричала в дырочку. Никита выругался, но она не отставала и все дразнила:
      - Шарманщики! Карусельщики! Трубачи!..
      В жизни еще не встречал такой противной ведьмы!
      Она, наверно, дошла бы до самой чайной, но тут задрались двое мальчишек. Рыжая остановилась и начала подзадоривать их:
      - Эй, чумазый, как же ты бьешь? По загривку его, по загривку! А ты, лопух, чего скапустился? Двинь его под микитки!..
      Витя сказал:
      - Жалко, что руки заняты, а то б я ее за патлы.
      Никита только хмыкнул:
      - Такая дастся!..
      Когда мы принесли фонограф, в зале сидел красноносый, пил чай и что-то бормотал о шкалике. Увидя трубу, он сказал:
      - Это труба Иерихонская, та самая, в которую трубил Иисус Навин. От звуков ее пали стены града Иерихона.
      ...Дня через два пришел капитан Протопопов и привел с собой мастера. Трубу подвесили к потолку, а узкий конец воткнули в ореховый сундучок. В сундучке блестел стальной валик. Из длинной коробки, которую принес мастер, вынули валик восковой, пустой внутри, и насадили на валик стальной. Потом накрутили ручкой пружину и стали слушать. Сначала долго шипело, а когда перестало шипеть, то кто-то в трубе вдруг запел:
      Вузэт аншантэ э шарман
      Бэль амур, бэль ами, бэль аман.
      Голос был женский, но такой, будто женщина простудилась, охрипла и схватила насморк.
      Протопопов притопнул ногой.
      - Отлично! Теперь у вас будут стены ломиться.
      И ушел, звеня шпорами.
      Я вспомнил, что говорил красноносый о стенах Иерихона, и испугался. Но отец сказал:
      - Как бы не так! Чего они будут ломиться, когда все валики на французском языке. Сюда бы "Разлуку" или "Вниз по матушке, по Волге". И из Кока ни черта не выйдет.
      Все-таки он усердно крутил фонограф и зазывал наших редких посетителей в "тот" зал, чтобы читать им "Жоржетту". Иногда к нам заходили крестьяне со своим хлебом и пили чай. Сначала они пугливо заглядывали, в трубу и говорили: "Тю!.. Дэ вона там ховается, чертяка?!" Потом, послушав немного, просили отца: "Да останови свой шарман, нехай ему бис!" От чтения же "Жоржетты" оборванцы засыпали или незаметно, чтоб не обидеть отца, переползали в другой зал.
      По распоряжению барыни, что в матерчатых туфлях, отец завел тетрадочку и отмечал в ней посетителей.
      Придет посетитель - отец поставит в тетрадке палочку, придет другой - другую палочку. А ночью, когда чайную закроют, отец все палочки подсчитывает. И каждый раз говорит:
      - Как заворожил кто! Десять, двенадцать, от силы пятнадцать человек - и баста. Того и гляди, выгонят меня. А что я могу сделать!..
      Но, когда с неба полил холодный дождь, - а потом замелькали в воздухе снежинки, все у нас изменилось.
      НАШИ ПОСЕТИТЕЛИ
      Никита и раньше говорил: "Вот подождите, Степан Сидорыч, залезет под рубашку мороз, так тут яблоку негде будет упасть". Так оно и получилось. С самого раннего утра в залы стал набиваться народ. У одного на голых грязных ногах рваные калоши, у другого - рыжие головки от сапог, третий натянул старые дамские туфли на высоких каблуках и козыряет на каждом шагу. Штаны - всех заплатанные; из старых стеганок и даже шапок вылазит бурая вата. Волосы нечесаные, подбородки щетинистые, глаза красные, слезятся, руки грязные, трясутся. Придет вот такой и сядет в уголок, чтоб быть неприметнее. Но в углах всем места не хватает: люди идут и идут, целый день визжит блок на дверях. У кого в кармане задержались две-три медные монеты, те пьют чай, а большей частью босяки сидят просто так, греются в теплом помещении. Одного отец спросил:
      - Кто ж вы такие: пропойцы, погорельцы или, может, каторжники беглые? И откуда вас набралось сразу столько?
      Оборванец подышал на замерзшие руки, покряхтел и только потом ответил:
      - Всякие. Одним словом, перелетные птицы, вроде журавлей. К зиме журавли летят в теплые края, а весной вертаются назад. Вот и мы так. А кого в пути застанет холод, тот оседает на месте. Нынче зима что-то рано пожаловала, не успел я и до Батума добраться.
      - И что ж, все пешком? - удивился отец.
      - Когда пешком, а когда на буфере.
      Дела в чайной пошли живей, и отец опять подбодрился. Мы с Витей привыкли скоро к босякам. В обоих залах висел сизый махорочный дым, от босяков несло водочным перегаром, да и вообще запах тут был не из важных, но мы чувствовали себя как рыба в воде. Каждый день происходило что-нибудь новое: то ввалится пьяный, буянит, ругается, и мы с Витей бежим в полицейский участок за городовым; то придет фокусник и начнет глотать огонь и разбитое стекло; то появится новый босяк, такой занятный, что все бы слушал и слушал, как он рассказывает о своих скитаниях.
      Босяки были разные.
      Однажды к нам пришел человек в дорогом, но сильно поношенном пальто, с редкой русой бородой, с широким лбом и маленькими глазками. Он прошел в "тот" зал, сел за длинный стол и потянул к себе газету. Немного почитал и отбросил ее.
      - На кой черт мне знать, что там, в городской думе, болтает хлебный ссыпщик или рыбопромышленник? - зло сказал он. - Все говорят и говорят. Один доказывает, что надо электрическую станцию заказать бельгийцам, другой - что лучше немцев водопровод никто не проведет, а третий добивается, чтоб трамвай строили французы. Но ни трамвая, ни водопровода, ни электричества как не было, так и нет. Зато свои инженеры, которые могли бы земной шар заставить вдвое скорей вращаться, ходят по родной земле с волчьим паспортом! - Он помолчал, глянул на шашки, что рассыпались среди газет, и предложил: - Кто желает сыграть со мной на интерес?
      Красноносый бродяга почтительно сказал:
      - Какой же, господин инженер в отставке, может быть интерес, когда у нас ничего, за исключением вшей, не имеется. А вшей, я думаю, у вас и своих в избытке.
      - Врешь, головастик, я хоть в данную пору и безработный, но в баню хожу каждую неделю. Ладно, садись, сыграем так.
      Оборванцы столпились около стола и все взяли сторону красноносого: подмигивали ему, кивали, а то и прямо подсказывали.
      Но скоро от его шашек, кроме запертых, не осталось ни одной.
      Инженер сказал:
      - Это что! Вот в шахматы бы! Да они в такой богадельне вряд ли водятся.
      - Нет, водятся! - крикнули мы с Витей и побежали за буфетную стойку, где в коробке лежали причудливые фигурки. Отец был уверен, что в такую игру играют только образованные люди, и в "тот" зал шахматы не выносил.
      Инженер расставил фигуры на доске и спросил:
      - Ну, кто умеет?
      Оборванцы молча переглянулись. Умеющих не нaшлось. Только один, патлатый, отозвался:
      - В прошедшее время, когда я служил в Пречистенской церкви диаконом, мне не раз приходилось вступать на шахматном поле в единоборство с нашим благочинным, отцом Феофаном, но по доносу оного же благочинного был изгнан за вольнодумство, от водки и горя утратил зрение и теперь без очков не могу распознать, которая фигура есть лошадь, а которая королева.
      Витя попросил:
      - Научите меня.
      Инженер оглядел его.
      - Ты, брат, еще мал, не поймешь.
      - А может, пойму, - настаивал Витя.
      - Хорошему делу почему не научить! Только эта игра трудная.
      - Поучи, поучи, - сказал дьякон.
      - Ну, ладно, попробуем.
      Инженер стал объяснять, как фигуры называются и как ими ходят. Объяснял он хорошо, даже я понял. Потом опять расставил фигуры и принялся играть сам с собой. Пойдет белой фигурой и тут же объяснит, почему так пошел. Потом пойдет черной и тоже объяснит. После этого Витя уже стал сам за себя играть, но играл так плохо, что инженер его все время поправлял.
      Следующие три дня Витя только и делал, что играл сам с собой в щахматы. А когда увидел, что инженер опять пришел, схватил доску и побежал в "тот" зал.
      - Ты, хлопец, башковитый, из тебя выйдет толк, - сказал Вите в этот день инженер.
      Со мной Витька играть не хотел. Только после того, как инженер куда-то пропал, он сказал мне:
      - Да научись ты играть, дурачина!
      Мы сели за доску, и я проиграл семь раз подряд.
      С Витей я играл часто и всегда проигрывал. Только раз (это было три года спустя) мне удалось выиграть у брата партию. Но эта победа меня не очень порадовала.
      Витя сказал: "Орлам случается и ниже кур спускаться, но курам никогда до облак не подняться". Вообще брат был во всем гораздо способнее меня.
      - Скажи какое-нибудь слово, - предлагал он.
      Я говорил, и он сейчас же называл число букв в этом слове.
      Раз он спросил:
      - Какое самое большое слово ты знаешь?
      - Превышеколоколенходященский.
      - Двадцать семь, - сейчас же сказал он.
      А спорить с ним было совсем невозможно: он всегда меня побивал.
      - Что сильнее - вода или керосин? - спрашивал он.
      - Конечно, керосин, - не задумываясь, отвечал я.
      Да и как могло быть иначе! Вода ничего не стоила, а за керосин мы в лавочке деньги платим. Вода в лампе не горит, а керосин горит. Облей керосином полено и чиркни спичкой сразу вспыхнет, а облей водой - не вспыхнет. Так я Витьке и объяснил.
      А он мне:
      - Ну и что ж! А я возьму и залью его водой. Значит, вода сильней твоего керосина.
      Я чувствовал - тут что-то не так, но доказать не мог и от досады чуть не плакал.
      Инженер то приходил каждый день, то исчезал на неделю и больше. Однажды вечером, когда он играл с Витей в шахматы, к нам пришел еще новый человек.
      В это время пел фонограф. Человек остановился перед ним, поднял бровь и прослушал всю песенку до конца.
      Я его хорошо рассмотрел: худой, высокий, полуседые, зачесанные кверху волосы, лицо бритое, длинное, нос с горбинкой, а глаза серые, большие. Когда фонограф замолчал, он медленно поднял плечи и сказал:
      - Поразительно! Французская шансонетка в российском босяцком вертепе. Жизнь - сплошной парадокс.
      Повернулся и пошел в "тот" зал.
      Что такое "парадокс", я не знал, но и для меня было ясно: этому человеку наша чайная не понравилась.
      - Что я вижу! - опять поднял он плечи. - Герр Стейниц готовит себе смену. И где же! В российском босяцком... гм... клубе. Парадокс! Сплошной парадокс!
      Инженер насмешливо сказал:
      - А, граф! И вы сюда забрели? Стейница себе оставьте: Чигорин мне родней. Не хотите ли продолжить сей парадокс и сразиться на звание чемпиона... босяцкой команды?
      Граф поклонился.
      - Сочту за честь. Что ставите?
      - Будущий мост моей конструкции через Дон и вот жилетку, что на мне, против вашего особняка на Невском и, с позволения сказать, пиджака, что на вас.
      Граф опять поклонился.
      - Условия приняты.
      Они играли и один над другим насмехались до тех пор, пока не закрыли чайную. Но так партию и не кончили. На другой день пришли доигрывать, но опять не кончили. Только на третий день помирились на ничьей и ушли на толкучку. Вернулись оба пьяные. На инженере не было жилета, а на графе пиджака.
      Инженер кричал:
      - Вырожденец! Гнилая кровь! От вашего брата земля уже сто лет пользы не знает!.. А за что я гибну, я, человек одной крови с Ломоносовым!..
      - Все погибнем, все! - в свою очередь кричал граф. - В водке сгорим, в спирте!.. В голубом огне!..
      С тех пор граф стал приходить каждый день, и, хотя никогда не скандалил и не шатался, а только шептал не по-русски какие-то стихи, видно было, что он сильно пьяный.
      В последний свой приход он и стихов не шептал, а сидел молча и качал головой. Вдруг он упал. Когда мы с Витей подбежали, то увидели, что рот у него открыт и вокруг рта колеблется голубоватое пламя. Дьякон сказал, что это горит спирт, который выходит из графа вместе с дыханием, и стал креститься. Пришли городовые и графа унесли куда-то. С тех пор мы его не видели. Был ли он настоящий граф или его только так прозвали, никто не знал. А партию, которую он играл с инженером, Витя запомнил и всю жизнь говорил, что оба они играли, как чемпионы мира.
      Однажды к нам завернул человек такого маленького роста, что я принял его за мальчика. Но по голосу, когда он сказал: "Мир дому сему!" - догадался: нет, это взрослый. На человеке была солдатская шинель, за спиной - ранец, в руке суковатая палка. Он пил чай и после каждого глотка говорил: "А!" Отец долго к нему присматривался и наконец сказал:
      - А что, братец, не влезешь ли ты в наш котел?
      - Сварить хочешь? - спросил человек.
      - Что ты! Живи с богом! - ответил отец. - Накипи много на стенках в котле, поскрести надо, а горлышко маленькое, обыкновенный человек не влезет.
      - Я, значит, не обыкновенный? Ладно, почищу. А когда тебе?
      - Вот закроем чайную, котел остудим - и полезай.
      - Давай задаток.
      Отец качнул головой.
      - Ну, нет! Возьмешь - и поминай как звали.
      - Давай, говорю! Лошадь не обманывал, собаку не обманывал, с воробьем и то во взаимном доверии жил, а ты опасаешься.
      - Сколько ж тебе?
      - Гривенник.
      Отец подумал и вынул из кассы два пятака.
      - Дело! - сказал человек. - Остуживать не надо: без этого обойдемся.
      Он допил чай, сунул деньги в карман и ушел.
      Никита хихикнул:
      - Плакали ваши пятаки.
      - Плакали или не плакали? Придет или не придет? - гадали мы с Витей.
      Он долго не приходил. Ночью, когда уже надо было закрывать чайную, отец сказал:
      - Жулик!
      Но тут блок на двери взвизгнул, и маленький человек вошел в зал. Не говоря ни слова, он прошел на кухню, там вынул из карманов шинели три пакетика, высыпал из них на стол какие-то порошки, перемешал и бросил в котел.
      С полчаса он сидел и аппетитно рассказывал о вкусном хлебном квасе, какой делают монахи в Святогорском монастыре. Потом приставил к котлу ведро и открыл кран. Вода полилась белая, как молоко. Котел промыли. Отец заглянул в него и сказал:
      - Да ты колдун, что ли?! Совсем чистые стены.
      - Чего - колдун! Я путешественник. Хожу по земле и все, что вижу, складываю сюда. - Он ткнул себя пальцем в лоб.
      Мама сказала:
      - Скушай с нами борща, добрый человек. Угостила б чем получше, да ничего другого сегодня не готовили.
      Путешественник ел борщ, после каждой ложки прикрывал глаза и говорил: "А!" Поев, он встал и, поклонившись в пояс, поблагодарил маму. Потом предложил:
      - Хочешь, я завтра сварю тебе борщ поболгарски?
      - Ну что ж, свари, - сказала мама миролюбиво, но, как мне показалось, немного с обидой. - Поучи меня, деревенскую бабу..
      - Поучу, мамаша, поучу, - будто не замечая обиды, сказал путешественник. - А ты поучи меня, как варишь свой прекрасный борщ. Вот мы и квиты будем.
      Путешественника оставили ночевать здесь же, на кухне.
      Рано утром он вымыл стол, на котором спал, и отправился на базар. Оттуда принес полную кошелку кореньев и овощей. Перед тем как начать готовить, состриг на пальцах ногти, а руки вымыл с мылом. Борщ получился обжигающий, но очень вкусный. Сколько потом мама ни пробовала, он у нее таким не выходил, а клала она в кастрюлю все, что клал и путешественник.
      - Давай пятак, - сказал он отцу после обеда.
      - Это еще на что? - спросил отец с полным доброжелательством.
      - Сделаю угощение твоим тараканам. Тараканов у тебя больно много развелось: непорядок.
      Действительно, этой гадости у нас было столько, что ночью мы боялись пройти босиком по полу, а у Маши даже посуда падала из рук, когда по столу проползал черный жирный тараканище.
      После закрытия чайной мы все принялись мыть полы.
      Вымыли так, что нигде не осталось ни одной крошки съедобного.
      Путешественник размочил хлеб и долго ворожил над ним: подсыпал то сахару, то борной кислоты, то еще чего-то. Потом велел мне и Вите делать из этого хлеба маленькие шарики. Шарики он насовал во все шкафы и разложил на полу, особенно густо там, где были норки и трещинки.
      К утру дохлые тараканы усеяли все полы, будто здесь происходила тараканья битва. Никита сметал их на лопаточку и бросал в печку. Тараканы в огне трещали, а Никита злорадно говорил: "Ага, сволочи!"
      Спалив их всех, Никита сказал путешественнику:
      - А ты, браток, и вправду есть колдун.
      - Считай, как знаешь, - ответил тот ему. - Ежели человек, который у всех учится, есть колдун, значит, и я колдун. А по-моему, нет глупей того человека, будь он даже профессор, который только других учит, а сам ни у кого не учится.
      Отец опять предложил ему переночевать. Он ответил не сразу, а когда ответил, то будто не на то, что ему сказал отец:
      - Вот молодцы твои еще в коротких штанишках ходят. А им бы пора уже и длинные пошить.
      - Пора, - сказал отец, - да все недосуг к портному сходить.
      - А материя есть?
      - Да и материи нету.
      - Н-да... Ну, давай деньги, пойду куплю.
      - Да ты меня разорить решил! - воскликнул отец и засмеялся, довольный.
      Он принес из кассы две зеленые бумажки и подал путешественнику. Тот велел нам с Витей одеться.
      - Пойдем за покупками, - сказал он.
      Мы ходили из лавки в лавку, перед нами торговцы развертывали толстые штуки материи, но путешественник покупать не спешил, а смотрел, щупал и говорил нам:
      - Приглядывайтесь, чтоб по вкусу было, чтоб не жалеть потом.
      Витя выбрал себе материю черную, с рубчиком. Я хотел тоже такую, но Витька презрительно сказал:
      - Мал еще.
      Конечно, ему было досадно, что мне сошьют длинные штаны тогда же, когда и ему, и он хотел, чтоб его штаны хоть цветом отличались от моих. Я чуть было не заплакал, но путешественник сказал:
      - Вот это к твоей фигуре больше пойдет. А? Как считаешь? - и показал мне серую материю, без рубчиков.
      Назло Витьке я сказал, что, конечно, серая лучше черной.
      Путешественник подмигнул лавочнику, и тот завернул Витькину материю отдельно, а мою отдельно. Я нес свои будущие брюки, вдыхал запах новой материи, и этот запах краски был мне приятнее всех запахов на свете.
      Шил нам брюки сам путешественник, вручную. Мы с Витей сидели возле него на низеньких скамеечках и слушали, что он нам говорил о лесах. В наших краях лесов совсем не было, все только степь да степь, а ведь в лесах происходило все, о чем рассказывается в самых интересных сказках. Только он рассказывал не о лесах, не об избушках на курьих ножках, а о медведях, о волках, о птицах и деревьях. Он то куковал кукушкой, то подвывал волком, то изображал, как шумит, подобно морю, сосновый бор.
      - А из зверей я всех больше люблю белку, - сказал он. Такая забавная зверушка! Иду раз по лесной тропе, глянул вверх - сидит она на сосне. Прижалась к стволу, уши торчком и смотрит на меня с превеликим любопытством: дескать, что это за зверь двигается на двух лапах? Я остановился и говорю: "Милая, ты меня не бойся, я зла тебе не сделаю. Видишь, я и сам ростом невелик. Лучше сядем вот под этой сосенкой и побеседуем: может, и поймем друг дружку".
      И она уже начала было спускаться, но потом раздумала, сиганула, вроде акробата, на другую сосну - и была такова.
      - А разве она может говорить по-человечески? - спросил я.
      Витька сейчас же фыркнул. Но путешественник сказал:
      - Так, как мы, она, конечно, разговаривать не умеет, но сделать лапкой знак какой-нибудь и она, по-моему, смогла бы.
      Брюки получились как у взрослых: длинные, с двумя большими карманами и одним маленьким - для часов.
      Конечно, часов у нас не было, как не было и надежды иметь их, но кармашками мы еще долго гордились.
      За работу путешественник не взял с отца ничего. Он пообедал, надел свою солдатскую шинель и стал прощаться.
      - Куда ж ты теперь, милый человек? - спросил отец.
      - А все дальше и дальше. Буду идти вперед, пока не приду на то место, откуда вышел.
      - Мудрено понять, - грустно сказал отец. - И все пешком?
      - Пешком.
      - Далеко ли пешком уйдешь! Шаг-то у тебя мелкий.
      Путешественник прищурил глаз.
      - Ползет как-то муравейка вверх по березе, а я лежу под тем деревом и гляжу на него. Потом отвлекся, глянул туда-сюда, и, когда опять поднял кверху глаза, муравейки уже и видно не стало. Так-то.
      - Ты хоть скажи, как звать тебя, - спросил отец.
      - Как звать? - Путешественник подумал: - По разному: летом - Филаретом, а зимой - Фомой.
      Отец развел руками:
      - Ну что ж, раз не хочешь сказать, не буду допытываться.
      ИСЧЕЗНОВЕНИЕ НИКИТЫ
      И еще один человек остался у меня в памяти на всю жизнь.
      Лицо у этого человека было бескровное и рыхлое, будто его вот только сейчас вылепили из известки, даже просохнуть не дали.
      Веки без ресниц, глаза как две изюминки, воткнутые в тесто. Ходил он в старой заштопанной шубе и всем жаловался, что его ограбила и выгнала жена с приказчиком. Но о нем говорили, что жену свою он уморил голодом, а приказчика чуть не убил гирей за то, что тот взял у него в лавке полфунта колбасы.
      Он мечтал захватить в городе всю колбасную торговлю, однако другой колбасник сумел какими то махинациями разорить, его, и он помешался.
      У нас он подсаживался к каждому столу, за которым ели, выклянчивал кусочек. Глядя на него, Никита всегда говорил: "Эх ма! Родила меня мать - не нарадовалась, семь верст бежала - не оглядывалась!"
      Однажды поздней ночью полураздетый Никита прибежал к нам в комнату и с испугом сказал:
      - Степан Сидорыч, кто-то в дверь ломится.
      Все всполошились, зажгли огонь и стали около двери- кто с кочергой, кто с топором. Снаружи несся дребезжащий голос:
      - Пусти-и-и! Замерза-а-ю!..
      На улице, действительно, было очень холодно. Никита прислушался и с облегчением сказал:
      - Да это Хрюков, полоумный!
      Дверь открыли, и Хрюков на четвереньках вполз в зал. Он дополз до печки, приподнялся - и вдруг рухнул на пол.
      - Помер, - сказал Никита, вглядевшись ему в лицо, и побежал в участок за полицией.
      Приехали за Хрюковым только утром. Раздели, осмотрели и увезли в повозке.
      А грязная шуба осталась у нас. Боясь заразы, отец облил ее карболовой кислотой и бросил во дворе на угольную золу. Там шуба и лежала, пугая Машу и нас с Витей. От кислоты она истлела и распалась на клочья, Отец сказал Никите:
      - Отнеси эту гадость на базар, брось там в мусорный ящик.
      Я стоял на дворе, когда Никита собирал клочья. Вдруг, он пугливо глянул на меня и сиплым голосом сказал:
      - Иди отсюда!.. Иди скорей, а то заразишься...
      Я ушел.
      И больше мы Никиту не видели. Он унес истлевшую шубу и не вернулся. Даже паспорт и валенки оставил.
      Отец заявил в полицию. Там спросили:
      - Ничего не украл?
      - Ничего, - ответил отец. - Это-то и странно. С чего ему убегать?!
      Полиция искать Никиту не стала, только паспорт и валенки забрала.
      Отец помрачнел и стал часто задумываться. Маша во сне вскрикивала, а проснувшись, крестилась и говорила, что за нею гнался Хрюков. Мерещился мертвец и нам с Витей. А тут еще откудато поползли слухи, что Никиту унесла нечистая сила, с которой Хрюков был в дружбе, будто злой дух мстил Никите за то, что он бросил в мусорный ящик шубу мертвеца.
      Однажды мы с Витей, взявшись за дужку, понесли во двор цибарку с угольной золой. Только хотели высыпать золу на кучу, как Витя крикнул:
      - Ой, что это?!
      В куче блестел желтый кружочек. Витя схватил его и стал рассматривать.
      - Золотая, - сказал он. - Старинная.
      Мы побежали к отцу. Узнав, где мы нашли монету, отец побледнел и перекрестился, а потом и монету стал крестить. Крестил и в страхе шептал:
      - Наваждение... Приманка... Приманка нечистой силы...
      Он задумался. И вдруг радостно засмеялся.
      - Ах, вот в чем дело! Теперь понятно!
      И побежал во двор.
      Там он принялся разгребать золу пальцами. Блеснула еще одна монета, другая, третья...
      - Все, - сказал отец, тсогда выгреб штук пятнадцать таких монет. - Глубже уже не может быть.
      Он собрал всех нас в комнате, запер дверь и шепотом сказал:
      - Никакой нечистой силы. Просто полоумный Хрюков носил в шубе зашитые монеты. От кислоты шуба распалась, и монеты высыпались. Никита их собрал и дал деру. Впопыхах даже всех не захватил. Ну, поживился парень! Теперь будет первым кулаком в деревне.
      ЗОЙКА
      Витя, надев длинные брюки, заважничал. Конечно, важничать стал и я. Но вот досада: босяки, которые видели меня всегда в коротеньких штанишках, совершенно не замечали, какая в моей одежде произошла перемена.
      Я вертелся перед ними, без нужды лазил в карманы, выставлял одну ногу вперед, напоказ, но они хоть бы что!
      Мама только раз полюбовалась мною в новых брюках - и тем дело кончилось. И вдруг мои брюки заметили.
      Отец послал меня с запиской к столяру, чтоб тот пришел в чайную и перебрал худые табуретки. Столяр жил на Перевозной улице.
      Отец подробно рассказал, как найти дом столяра, и я пошел. Шел я, признаться, не без робости: до этого мне редко приходилось ходить по городу одному. Но я все время себя подбадривал. Вот дошел я до шумного Ярмарочного переулка; вот по переулку дошел до Петропавловской улицы, самой главной в городе; вот поравнялся, как и рассказывал отец, с двухэтажным домом, у дверей которого, под стеклом, выставлены фотографические карточки; вот перешел, оглядываясь по сторонам, через железную дорогу; а вот передо мной и домик с деревянным петушком на крыше.
      Я постучал в калитку, отдал записку и пошел обратно, довольный, что так хорошо выполнил поручение отца.
      Перед железной дорогой я остановился и принялся рассматривать шпалы и рельсы. Я уже знал, что по этим рельсам катят в порт, прямо через город, поезда. Ну и пусть катят, а мне ни чуточки не страшно: ведь я уже не тот деревенский хлопчик, который до смерти испугался, когда наша арба остановилась ночью перед железной дорогой. Конечно, это было здесь: вот и полосатый столб, вот и будка. Я храбро перешел через рельсы. Вдруг слышу, кто-то кричит:
      - Эй, здоровяк, давай ударимся!
      Оглянулся, а по шпалам идет мальчишка, чуть не вдвое больше меня. Подошел, глаза прищурил, губу оттопырил и спрашивает:
      - Ты чего тут ползаешь? По загривку захотел?
      У меня душа ушла в пятки.
      - Нет, - сказал я ни жив ни мертв.
      - Нет? - удивился он. - Не хочешь по загривку? А чего ж ты хочешь?
      - Я домой хочу...
      - А, домой! Хорошо, сейчас я тебе покажу твой дом.
      Он сбил с меня картуз и потянул за волосы. Я заревел.
      - Ну как, видишь свой дом? Нет? Ну, сейчас увидишь.
      И потянул еще сильнее.
      Когда я решил, что жизни моей настал конец, мальчишка неожиданно шлепнулся на землю. Над ним стояла рыжая девчонка и кричала:
      - Ах ты жаба! Ах ты гадюка! На маленьких нападать?!
      Мой мучитель хотел укусить ее, но она так двинула его ногой, что у него кровь пошла из носа.
      Я не успел опомниться, как оказался в будке.
      За столом сидела растрепанная старуха и пила чай с сахаром вприкуску.
      - Что, опять подралась? - спросила она равнодушно,
      - Нет, - ответила девчонка. - Я тут одному нос расквасила: пусть не нападает на маленьких. Да ты ж посмотри, бабуся, кого я привела! Это ж тот цыганенок, который напугался поезда, помнишь? А теперь он ходит с трубой по базару, представления разные делает. Ох, умора!..
      Бабка сонно сказала:
      - Никакой он не цыганенок. Самый обыкновенный хохол.
      - Ну, хохол, - без спора согласилась девчонка. Она оглядела меня и засмеялась. - Бабка, посмотри, он уже в длинных брюках! Он уже кавалер! Ох, умора!
      Но тут от всего пережитого я стал дрожать. Бабка заметила и сказала:
      - Он перемерз. Ты его положи на топчан и укрой шалью.
      Рыжая потянула меня за руку и, когда я лег, укрыла. Потом и сама села на топчан.
      - Хочешь, я тебе сказку расскажу? - спросила она. Слушай: жили-были два гуся, вот и сказочка уся. Хорошая?
      Я успокоился и перестал дрожать. Она сказала:
      - Ну, теперь вставай, садись за стол: бабка тебе чаю нальет. Нальешь, бабка?
      - Налью, - ответила бабка. - Что мне, чаю жалко?
      Она нацедила из жестяного чайника в стакан чаю и положила передо мной огрызок сахару:
      - Угощайся.
      Никогда я в нашей чайной не пил с таким удовольствием чай, как теперь, в этой будке.
      Вдруг в углу, в железной коробке, которую я еще раньше приметил на стене, что-то затарахтело. Бабка взяла со стола две палочки - одну с красным флажком, другую с желтым - и, кряхтя, пошла из будки.
      - Это что она понесла? - спросил я.
      - Сигналы, - объяснила рыжая. - Бабка всеми поездами командует. Покажет машинисту красный флажок, тот сейчас же: "Стоп, машина!" А желтый покажет - ничего, прет себе дальше. А ты по морю плавал?
      Я признался, что не плавал.
      - Там тоже флажками переговариваются. Вот идет посудина, а навстречу ей другая. Сейчас же на первой флажки кверху поднимают. Это значит: "Эй, старая калоша, куда путь держишь?" А с другой отвечают: "А тебе какое дело, корыто дырявое? Хоть бы и в Бердянск!"
      Будка начала мелко дрожать. Издали донесся глухой грохот. Он все нарастал и нарастал, и вот уже ничего на свете не осталось, кроме этого страшного грохота. Рыжая что-то мне кричала, но я не мог разобрать ни слова.
      Когда грохот вдали смолк, бабка вернулась и налила мне еще чаю.
      От железной печурки в будке было жарко, а тут еще чай меня разморило, и я стал клевать носом.
      - Пусть еще полежит, - сказала бабка. - Ничего, пусть.
      Я лег и задремал. А когда проснулся, то услышал разговор:
      - Мне что, мне бы только дожить, когда ты замуж выйдешь, а там и умереть не страшно, - говорила бабка.
      - Я замуж не выйду, - отвечала рыжая.
      - Чего так?
      - Я конолатая.
      - Ну и что ж, что конопатая! И конопатые выходят. Это первое. А второе, конопатки зимой сходят, а для лета можно купить мазь "Мадам Морфозу".
      Заметив, что я проснулся, бабка сказала:
      - Вот и отдохнул. Теперь иди домой, а то там, наверно, уже беспокоятся.
      Рыжая вызвалась проводить меня.
      Уже стемнело, когда я вернулся в чайную. Столяр сидел в зале на корточках и чинил табуретку. Как только я переступил порог, отец закричал:
      - Ты где шлялся, мерзавец? Все с ног сбились, искали тебя!
      Он схватил меня за руку, потащил в нашу комнату и велел стать на колени. Я хотел рассказать, что со мной случилось, но он не слушал, а все бил меня по щекам.
      Потом приказал просить прощения. Я сказал:
      - Прости, папочка.
      Он дал мне поцеловать руку и ушел за буфет. А я забился в угол и долго там плакал.