Заколдованный спектакль

      Не все знают, что такое "гамбургский счет". Время от времени борцы съезжаются в Гамбург и там при закрытых дверях борются уже по-настоящему и по-настоящему выясняют, кто кого сильней, кто за кем идет по счету. А так, в обыкновенное время, в цирках не спорт, а блеф - бессовестный обман публики.
      Ехал Пепс в Гамбург и думал, что здесь он покажет всю свою силу и ловкость, отдохнет душой. И правда, в первый же день он за восемь минут уложил норвежца Хюиста, потом так же поступил с тяжеловесом немцем Шварцем, потом приемом тур-де-бра на второй минуте припечатал к ковру своего старого соперника Клеменса Гуля. Но в самый канун дня, когда Пепс должен был встретиться с Хольстоном из Калифорнии, Пепса в коридоре цирка пырнул ножом в бедро калифорнийский арбитр Ньюкстон. Пепс хотел вырвать из рук Ньюкстона нож и нечаянно сломал арбитру кисть. И тогда Пепса схватили и отправили в тюрьму. На суде Пепс ясно доказал, что он только защищался, но разве судьи слушают черного человека! И Пепса приговорили к трем годам тюрьмы. У него и сейчас темнеет в глазах, когда он вспоминает свою камеру из железобетона и тюремный двор-колодец.
      Три года томился Пепс в тюрьме и три года думал, зачем бог устроил на земле такую несправедливую жизнь. И еще он думал, что никогда больше не станет бороться. Правда, он привык к цирку, его всегда радостно возбуждала ярко освещенная арена, блестящие костюмы артистов, трескучие аплодисменты; при одном звуке циркового марша по телу у Пепса пробегала нервная дрожь. Но ложиться под Гуля или Хольстона только потому, что они белые, он не согласен. Да и публику он больше не хочет обманывать. Спорт есть спорт, а блеф - блеф.
      Пепса продержали в тюрьме два лишних месяца, взяли с него за это шестьдесят марок и выпустили. Сейчас же к нему бросились антрепренеры. Один ангажировал его в Вену, другой - в Берн, третий - в Константинополь. "Нет! сказал им всем Пепс. - Нет!" У какого-то темного дельца он купил паспорт на имя Джима Никсона из Филадельфии и уехал в Бремен. Там он разгружал пароходы, ел с портовыми рабочими за одним столом, спал с ними в одном бараке. И никто из них не сказал ему: "Блэк!" Нет, ему жали руку и говорили: "Комрад". Для тех, кто трудится, всякий цвет кожи хорош.
      Так прошло несколько месяцев. И вдруг прилетела весть: в России рабочие взяли власть в свои руки. Пепс сказал: "Кончилась ночь на земле" - и двинулся на восток. Много раз его арестовывали, прежде чем перешел он фронт. И вот он опять в России. Но теперь уж это была его Россия, страна, за которую он готов был отдать жизнь. Не в цирк потянуло здесь Пепса, а в шахту. Забойщики хлопали его по плечу и, смеясь, говорили:
      "Ничего, Джим! У тебя черное лицо от мамы с папой, у нас - от угля. Ничего, Джим: пойдем к коммунизму вместе". Пепс жал им руку и, как никогда в жизни счастливый, отвечал: "Вместе! Вместе!"
      И пусть теперь товарищ Иван скажет, что Пепс свое слово держал крепко: они вместе долбили уголь и вместе били врага. А что его отсылают отсюда, в этом он не виноват. Он Луначарскому ничего не писал. Может, товарищ Иван написал, а он, Пепс, никому, кроме Ивана, и не говорил даже, что когда-то боролся в цирке. Зачем ому цирк, когда он и так счастлив! Конечно, народный комиссар лучше знает, что кому делать.
      Он, Пепс, понимает, что такое дисциплина, он подчиняется. Но, если правду говорить, Джиму Никсону лучше живется, чем жилось Чемберсу Пепсу. Пепс умер
      И бог с ним.
      ЗАКОЛДОВАННЫЙ СПЕКТАКЛЬ
      Кому хоть раз довелось проехать ночью по Донецкой степи в арбе на сене, тот, сколько б потом ни жил на свете, хоть сто лет, все будет вспоминать упружистое покачивание, запах чабреца и мяты, шелест сена и бархатное небо со звездами, которые с высокого воза кажутся и ярче и ближе. Но одно дело ехать на сене, а другое - в сене. Пепса так глубоко зарыли, что ему было не до звезд. Даже дышать ему пришлось через какую-то железную трубку. Конечно, сено со всех сторон давило, кололо, царапало, но он терпеливо молчал, не двигался и только изредка чихал. Когда мы доехали наконец до хутора и там освободили бедного пленника, он так глубоко задышал, будто хотел вобрать в свои могучие легкие весь воздух.
      Светало, идти было опасно, и мы остались на хуторе. Через запотелые стекла мы смотрели, как деловито долбят носами землю еще не улетевшие грачи, и томились. Чтоб скоротать время, я принялся рассказывать об Артемке. Пепс оживился, закивал головой:
      - О, да, да! Артиомка очень хороший артист!
      Тогда я рассказал, как правдиво Артемка сыграл у белых роль комиссара и как белые чуть не убили его за это. Пепс вскочил и забегал по комнате:
      - Белий не любит правда! Белий надо в мусор бросать! Артиомка будет великий артист. Артиомка любит правда. О, то не артист, кто играет неправда, то барахле!..
      Едва стемнело, мы выбрались из хутора и зашагали по черной степи. Здесь еще можно было наткнуться на белых. Мы предпочитали не рисковать и, заслышав дальний топот, ложились на землю. Топот затихал, и мы, измазанные грязью, шагали дальше, чтоб через несколько минут, заслышав в бурьяне шорох притаившегося зверька или страшный в ночной тишине крик филина, замереть на месте.
      Но, когда сквозь кромешную тьму стал доноситься переливчатый лай собак и больше не оставалось сомнений, что сюда, так близко к Припекину, дозоры белых забрести не посмеют, мы схватились, как дети, за руки и побежали.
      Нас остановил разъезд. Меня узнали, но со мной был неизвестный человек, к тому же такой необыкновенный, и нам дали конвоира.
      В квартире командира не было ни его самого, ни Дукачева. Был только дежурный - тот самый старый шахтер, который объяснял Артемке, что на конвертах надо писать уезд и волость Держался он начальственно.
      - Ты что же опаздываешь? - сказал он. - Там, поди, уж кончают, - но увидел Пепса и в изумлении заморгал глазами.
      Я наскоро объяснил, кто такой Пепс и откуда мы явились.
      - Так топайте же в театр, - сказал старик. - Там они все представление смотрят. А меня, видишь, тут оставили. Думают: как старый, так, значит, не интересуюсь. Я не обижаюсь, нехай смотрят. Артемка, может, для меня одного все сполна покажет. А что, думаешь, нет? Ого! Артемка до меня. как до...
      Но мы не дослушали и поспешили в театр.
      Вмещал ли когда-нибудь этот амбар столько народу, как в этот вечер! Люди всех возрастов, от поселковых мальчишек до седоусых шахтеров, как зачарованные смотрели на тускло освещенную сцену и, боясь пропустить хоть одно слово, еле дышали А на сцене озябший и больной старик, одетый в дерюгу, говорил с упреком бородатому купцу в сюртуке и цилиндре. "За что меня гонят? Я не чисто одет, так у меня на совести чисто, я бедных не грабил, чужого веку не заедал".
      Кое-как мы с Пепсом протиснулись и стали у стены. И так все были поглощены тем, что делалось на сцене, что никто даже не заметил, какой необыкновенный гость вошел в театр.
      Я смотрел, слушал, и светлые мысли, как чистый родник, сами собой пробивались сквозь рой моих грустных воспоминаний. Вспомнилось мне мое безотрадное детство и то, какой ослепительный праздник принесла мне с собой "волшебная" шкатулка с прекрасной наездницей на белой лошадке. Тогда эта красивая игрушка пробудила у нас с Артемкой мечту о счастье. Мы не знали, в чем счастье. Оно представлялось нам таким же нарядным, как наша шкатулка. И неспроста Артемку так пленил в детстве цирк. Но жизнь не наряжена в голубой шелк с блестками. В ней чистое перемешалось с грязью, а высокое - с низостью. И эту правду жизни мы, двое ребят, зарабатывавшие себе кусок хлеба своими руками, скоро узнали. И не потому ли Артемка не может сказать со сцены ни одного фальшивого слова, а в живых образах и сам живет полной жизнью! Вот он, старый Любим Торцов, уличный скоморох, опустившийся до нищеты, но гордый чистотой своей души. Кто б мог сказать, что это - юнец Артемка, сапожник, беззаветный партизан!..
      Так думал я, стоя вплотную к Пепсу и чувствуя, как вздрагивает его большое, упругое тело.
      А Артемка все больше входил в свою роль. Став перед Гордеем Торцовым на колени, он говорил:
      - "Брат, отдай Любушку за Митю - он мне угол даст. Назябся уж я, наголодался. Лета мои прошли, тяжело уже мне паясничать на морозе-то из-за куска хлеба... Что Митя беден-то! - Любим окинул зрительный зал взглядом, как бы приглашая всех в свидетели, и еще проникновеннее сказал: - Эх, кабы я раньше беден был, я б человеком был".
      И тут произошло то, что навсегда осталось в моем сердце: Любим вздрогнул и быстро поднялся с колен. Поднялся и как завороженный, с лицом, окаменевшим в невероятном напряжении, с устремленными в одну точку глазами, медленно-медленно двинулся к зрителям. Вот он сделал шаг, другой, третий, и, когда до края сцены осталось полшага, два крика, раздавшиеся один за другим, всколыхнули весь зал:
      - Пе-епс!..
      - Арти-омка!..
      Любим Торцов взмахнул руками и ринулся в зал, в распахнутые объятия черного великана.
      - Эх! - сказал Труба, снимая цилиндр и бороду. - Опять сорвался спектакль. Ну, как заколдовал его кто!
      В МОСКВУ
      Утром Пепс, Артемка и Таня сидели в картонной "комнате" и оживленно разговаривали. Я полез под сцену, откопал сверток. Увидев его в моих руках, Артемка быстро встал, вынул из тряпочки кожаный бумажник и застенчиво улыбнувшись, протянул его Пепсу:
      - Это тебе. Сам сделал... Еще тогда...
      - О-о! - сказал Пепс и, как всегда, когда благодарил, приложил руку к сердцу. - Какой тонкий работа! - Он пошарил в кармане, вытащил конверт и почтительно вложил его в бумажник. - Письмо товарищ народный комиссар. Надо тут класть. Хороший память.
      - А это узнаешь? - вынул Артемка часы с серебристым циферблатом.
      - Живой? - несказанно удивился Пепс.
      Артемка подумал и нерешительно развернул парчу.
      - Это - Лясе на туфли, - сказал он потупясь. - Всю жизнь ношу с собой. Потом поднял голову и твердо, будто приготовился услышать сокрушающую весть, спросил: - Пепс, где она?
      - О, да, да, да! - закивал Пепс головой. - Такой красивий девочка, очень умний девочка! Она писал мне от город Астрахань... Очень добрий письмо. Она писал мне, что хочет тоже ехать Москва, что хочет учить... как это... на балет... Она спрашивал, дие есть Артиомка...
      - Так она... в Москве? - с волнением спросил Артемка.
      - Не знаю, - сокрушенно развел Пепс руками. - Она давно писал, еще война не был.
      Артемка с упреком глянул на своего друга, завернул парчу в тряпочку и решительно сунул ее под гимнастерку.
      Таня сидела опустив глаза.
      В "комнату" один за другим стали входить наши ребята. Окружив Пепса, они жали ему руку и уговаривали:
      - Не уезжайте! Мы вас в наш союз примем. Сразу помолодеете.
      Пепс добродушно улыбался. Но, когда просьбы зазвучали настойчивее, вынул бумажник, из бумажника - письмо и со, значительным видом прочитал:
      - "Не наживе дельцов и не обману будет служить у нас спорт, а физической культуре всех трудящихся. Оставьте же ваши колебания и езжайте в Москву".
      Подошел и командир с Дукачевым.
      Все двинулись в зрительный зал, накрыли там стол кумачом, и собрание началось. Вопрос был один: выборы делегата на Первый Всероссийский съезд социалистических союзов рабочей молодежи. Таня сказала:
      - Товарищи, может, нам и не положено посылать своего делегата - мало еще нас, и ничего мы еще такого не сделали пока, - а мы все-таки пошлем.
      - Пошлем! - решительно отозвалось собрание.
      - Может, нашу просьбу уважат, - продолжала Таня, - и дадут нашему делегату слово на съезде.
      - Даду-ут! - уверенно сказали ребята.
      - Ну, так кого ж пошлем на съезд? Тогда все, точно сговорившись, в один голос крикнули:
      - Артема Загоруйко!
      - Я так и думала! - радостно сказала Таня. - И Дмитрий Дмитриевич не сомневался.
      Проголосовали и выбрали Артемку единогласно.
      - Теперь наказ надо дать, - сказал командир. Посыпались предложения:
      - Чтоб били врагов не щадя жизни!
      - Правильно разбираться в политике: что в ней к чему.
      - С винтовкой аккуратно обращаться!
      - Кто покуда неграмотный, чтоб в два счета обучился!
      Одна из поселковых девушек потребовала:
      - Чтоб парни не задирали нос перед девчатами, не обижали их.
      Все засмеялись.
      - Это ж ты в чей огород? - с вызовом спросил Ванюшка.
      - Ни в чей, а вообще. Понятно? Ванюшка поморгал, поскреб в затылке и растерянно сказал:
      - Понятно.
      Артемка сидел ни жив ни мертв. От высокой чести, которую оказали ему товарищи, к тому же так неожиданно, он онемел и только к концу, когда наказ записали и проголосовали, решился поднять руку Начал он тихо, хриплым от волнения голосом, сбиваясь и растерянно останавливаясь. Но потом выправился.
      - Товарищи, - сказал он, - я слово "Ленин" еще мальцом слышал. Фабричные его называли, что в будку к отцу сапоги чинить носили. Где мне тогда было знать, что равного слова на свете нет! Но все ж таки я понимал: для трудового народа в этом слове вся правда и все надежды... А потом пришел в будку Дмитрий Дмитриевич. Отца уже не было, один я был на свете... Оставил он мне книжки, душевно поговорил, в театр сводил. И не раз я потом думал: "А может, это сам Ленин ночевал у меня в будке?.." Глупо, да? А я рассуждаю так: кто такой Дмитрий Дмитриевич? Коммунист, партийный человек. А кто создал партию коммунистов? Ленин. Вот оно и выходит: хоть не сам Ленин побывал у меня в будке, а будто и он. И еще я хочу сказать вот что: сколько ни есть тут нас, молодых, все мы идем за товарищем Лениным, за коммунистами. А чего ж наш союз называется по-другому? Почему он называется социалистическим? Пусть тоже называется коммунистическим, как и сама партия. А то, что ни говорите, обидно как-то, вроде мы чужие...
      Тут все повскакали с мест, повернулись к Дмитрию Дмитриевичу и Дукачеву и захлопали в ладоши.
      И записали в наказ дополнительно, чтоб союзы молодежи повсеместно назывались коммунистическими.
      А потом говорили Дукачев и Дмитрий Дмитриевич. II вот что сказал наш командир под конец:
      - Наказ вы правильно составили и правильно сделали, что избрали Загоруйко своим делегатом. Он выскажет на съезде ваши предложения, вернется и отчитается перед вами. Ну, а какая будет его дальнейшая дорога? Кто позаботится, чтоб талант его не заглох? Вот, скажем, человек имеет хороший голос. Но это не все. Надо, как говорится, этот голос поставить. Только тогда его услышит вся страна. То же и с Артемкой. Одним нутром он всего не возьмет. Учиться надо. Учиться всему: и обыкновенным наукам и сценическим. Как вы думаете на этот счет?
      Собрание молчало.
      - А?.. Товарищи? В ответ кто-то вздохнул.
      - Так-таки и будете молчать?
      Девушка, вносившая предложение, чтоб парни не задирали нос, тихо. сказала:
      - Жалко разлучаться. Ну как это можно - отпустить такого парня!
      Тогда заговорили и остальные:
      - Жалко, товарищ командир!.. Жалко!..
      - А вы глядите пошире, - сказал Дукачев, - за далекие горизонты.
      Решил дело Пепс:
      - Пусти Артиомка! - прижал он руку к груди и так посмотрел на ребят, что Ванюшка крикнул:
      - Эх!.. Из самого сердца выдирает!
      Собрание еще повздыхало, поохало и вынесло решение: "Просить товарища народного комиссара Анатолия Васильевича Луначарского определить Артема Загоруйко к театральным профессорам в учение на артиста в мировом масштабе".
      Выслушав решение, Артемка хотел что-то сказать, но не смог и отвернулся к стене. Плечи его вздрагивали.
      Вечером двинулись мы гурьбой к террикону, что черной громадой закрывал полнеба. У террикона, одетый в крестьянский ватный пиджак, верхом на Ласточке уже поджидал нас Ванюшка, держа на поводу двух взнузданных коней. Отсюда он, Пепс и Артемка проедут на рысях до Пахомовской рощи, а там, спешившись, Артемка и Пепс пойдут дальше, по болотам да лесам.
      Шел с ними и Труба, белея в темноте поварским колпаком. Этот колпак он надел тотчас по возвращении в Припекино и ни за что не хотел с ним расставаться. И хоть Труба по-прежнему варил борщ с салом и кашу из "шрапнели", но прозвище "генерал" так за ним и осталось. Шел он рядом с Артемкой и упорно не глядел в сторону Пепса. Его он считал главным виновником своей разлуки с Артемкой.
      Шли и командир и товарищ Дукачев. Не было только Тани. Все догадывались о переживаниях девушки и делали вид, что ничего не замечают.
      Но, когда стали подходить к террикону и под ногами захрустела измельченная порода, в темноте вырисовалась одиноко стоящая фигура. Торопливым шагом Таня приблизилась к Артемке и взяла его за руку:
      - Там, в Москве, не забывай про нас, Артемка. - Она помолчала и, справившись с волнением, тихо добавила: - А если встретишь там Лясю...
      - Таня... - сказал Артемка и умолк.
      Все поочередно обняли его и Пепса.
      Ванюшка, вырываясь вперед, дернул повод, из-под копыт полетели в нас мелкие камешки, и трое всадников потонули в темноте.
      - Что ж, - сказал командир, - пойдемте. Завтра двинемся и мы.
      Нерешительно оглядываясь, будто всадники могли еще вернуться, все пошли к поселку. И только Труба, Таня да я еще долго стояли на перекрестке и прислушивались к замиравшему вдали топоту.
      1949
      1 Террикон - порода, извлекаемая из угольных шахт и образующая на поверхности земли высокую конусообразную насыпь.