Среди прочих достопримечательностей на улице Сен-Жакоб есть итальянская лавочка деликатесов. Мощная двойная витрина уставлена изысканными лакомствами. Здесь можно запросто все купить – от нарезанной ветчины до лягушачьих лапок, улиток и морских пауков. Выставлены вещи, о которых можно лишь догадываться, рыба ли это, мясо, фрукт или десерт. Роскошные салаты, компоты, фрукты, изделия из теста – все это выставлено длинными рядами, так что вполне может закружиться голова от одного вида этого великолепия.
      Это самый фешенебельный и чистый магазин во всем районе, и пахнет здесь всегда поразительно аппетитно и не вызывающе. Сколько бы я ни проходил мимо – четыре или пять раз на дню, – я всегда вынужден здесь останавливаться. Иногда в витрине появляются новые чудеса, но большинство, однако, я уже знаю. Когда я однажды разбогатею или накоплю пятьдесят франков сразу, я буду покупать все яства по очереди, так, как они здесь уложены.
      А вообще-то я собирался рассказать не об этом итальянском деликатесном магазине, а о Лео. Лео – это не француз и не венгр. Лео вообще не человек. Лео – это крыса.
      Когда я ночью возвращаюсь в отель «Ривьера», то на этом отрезке улицы Сен-Жакоб, где расположена итальянская лавка, спугиваю огромную крысу. Она скачет впереди меня большими прыжками, но, как только я отдаляюсь, снова пробирается назад и занимает сторожевой пост перед спущенными магазинными жалюзи.
      Это стало настолько привычным ритуалом, что я сразу же вспоминаю о ней, когда сворачиваю с Рю Суффло на улицу Сен-Жакоб. Перед лавкой я замедляю шаги, чтобы она не наткнулась на меня и имела время для бегства.
      Однажды я возвращался домой поздно, было что-то около часа ночи. Я шел пешком от Монпарнаса и по дороге ел кусок хлеба.
      Стояла тихая теплая осенняя ночь.
      В непосредственной близости от итальянского магазина я укорачиваю шаги и останавливаюсь. Крысы нигде не видно. Я осторожно приближаюсь, и тут она выскакивает из темноты, пробегает несколько метров, но затем останавливается и пригибает голову. Я тоже продолжаю стоять, мы наблюдаем друг за другом.
      Я кидаю ей кусок хлеба, чтобы напугать ее и освободить путь, ибо она сидит как раз там, где мне нужно пройти. Хлебный ломтик и в самом деле пугает ее, она скрывается. Позднее я оборачиваюсь и вижу, как она возвращается к хлебу и жрет его.
      На следующий день мне снова случилось поздно возвращаться домой, и у меня уже был припасен кусок рогалика. Крыса снова появляется. Я бросаю ей то, что осталось от рогалика. Та же самая штука. Она отбегает, но, как только я ухожу, возвращается и жрет.
      В другой день я провожал Анн-Клер домой. Была такая чудная погода, и мы прогуливались по набережной Сены. Пока я оттуда пешком добрался до своей улицы, было уже поздно. У меня не было ни хлеба, ни рогалика.
      У итальянской лавки Лео пунктуально отрекомендовался, и едва я успеваю удалиться, он галопом возвращается назад и отчаянно рыщет по мостовой. Я фантазирую или он действительно ищет кусочек хлеба? У этой грязной, отвратительной крысы есть разум?
      Я решил отныне систематически приносить что-нибудь Лео и как следует изучить этот случай.
      При следующей нашей встрече я рассказал об этой истории Анн-Клер, но ее она совсем не заинтересовала. Наоборот, она отодвинулась от меня и округлила в испуге глаза.
      – Скажи, зачем ты проделываешь такие вещи?
      – Какие вещи?
      – Связываться с крысами! Когда-нибудь она укусит тебя.
      – Ну если и укусит? Тебе-то что? Она вдруг цепляется за меня.
      – Это причинило бы мне очень большую боль.
      – Значит, ты любишь меня?
      – Немножко.
      – Почему только немножко?
      – Потому что больше не хочу.
      – Почему?
      – Ты же меня совсем не любишь!
      – Я не люблю тебя? Отчего ты решила?
      – Ты никогда мне этого не говоришь.
      Но я люблю тебя, даже если не говорю об этом. Я очень люблю тебя.
      – Правда?
      – Да. Ты сегодня очень красива, Анн-Клер.
      – В самом деле? Я нравлюсь тебе?
      – Очень. Хочешь пойти ко мне?
      – Нет-нет. Лучше останемся здесь, в саду… Позднее мы прогуливаемся по обоим обсерваторским садам. Говорю только я. Она почти не отвечает, будто совсем не обращает на меня внимания.
      – Что с тобой? Почему ты такая странная?
      – Я совсем не странная.
      – Не спорь! Я знаю тебя достаточно хорошо и заметил: с тобой что-то происходит! Я тебе наскучил?
      Она молчит недолго, потом тихо произносит:
      – Monpti, я уезжаю.
      – Когда?
      – Сегодня вечером.
      – Куда?
      – В Гренобль.
      – И все-таки ты могла бы прислушиваться, когда я с тобой говорю. Я провожу тебя к поезду.
      – Нет-нет, я не хочу.
      – Нет? И когда ты возвращаешься? Она опускает голову и не отвечает.
      – Когда? Молчание.
      – Почему ты не отвечаешь? Когда ты возвращаешься?
      – Не знаю.
      – Ты не знаешь, когда будешь снова в Париже?
      – Нет.
      – И писать мне не будешь?
      – А, писать?.. Нет, я не напишу тебе. Это было прекрасно, просто хорошо – быть с тобой, ты был очень мил, но теперь все кончено. Когда-нибудь все равно все кончилось бы. Ты бы уехал, а теперь именно я уезжаю. Это еще прекраснее.
      – Ну тогда… прощай, Анн-Клер.
      – Не грусти, Monpti. Ты найдешь другую. Новую Анн-Клер.
      – Прекратим эту комедию! Прощай!
      – Ты даже не хочешь проводить меня?
      – Нет. Какой смысл? Адье!
      Она держит меня за руку и не выпускает ее.
      – Пусти меня.
      – Нет.
      – К чему этот спектакль?
      – Я ведь вовсе не уезжаю.
      – Ты не уезжаешь?
      – Нет.
      – Тогда зачем ты это все говорила?
      – Я не хотела тебя больше видеть.
      – Но почему?
      – Потому что… Подожди, это так странно. Давай сядем, но не в кресла, за которые надо платить. Сюда, на скамейку… Обещай мне, что спокойно выслушаешь меня до конца… Я солгала тебе. Это неправда, что я целый день ничего не делаю. Я работаю.
      – Ты работаешь?
      – Да.
      – Зачем ты лгала мне?
      – Чтобы больше понравиться тебе. У меня было две недели отпуска, и здесь в саду я провела свой летний отдых. Отныне я не смогу приходить, время вышло. Если не веришь, спроси у моего шефа в бюро. Мелкие служащие получают свой летний отпуск всегда только осенью.
      Анн-Клер – мелкая служащая.
      – И ты вовсе не живешь у своих родителей?
      – Живу, но мне приходится работать. Я думала, что я не так уж и люблю тебя и мы расстанемся. Не хотела тебе говорить, что работаю и потому не смогу больше приходить сюда днем. А теперь чувствую, что не могу расстаться с тобой. Я привыкла к тебе. Ты даже не знаешь, как можно к тебе привыкнуть. Я так часто думаю о тебе! «Что там сейчас поделывает мой маленький иностранец…»
      Боже ты мой, у нее есть работа, и она еще стыдится из-за этого.
      – Когда ты занята на работе?
      – С восьми до двенадцати и с двух до шести.
      – Кем ты работаешь?
      – Я младший бухгалтер в одной конторе.
      – Тяжело?
      – Нет. Только приходится очень рано вставать, потому что контора далеко отсюда.
      – Скажи… гм… сколько ты зарабатываешь?
      – Два франка в час. А что?
      – Да так, меня интересует, можно ли на это прожить.
      – Очень трудно, Monpti, притом я все делаю сама – убираюсь, готовлю, шью и даже глажу.
      – У вас нет служанки?
      – Есть, Monpti… но… Скажи, ты проводишь меня? Мы расстаемся на авеню де Гоблен.
      – Дальше тебе нельзя. Если папа тебя заметит, все пропало.
      – И что было бы?
      – Он может даже убить тебя.
      Я приосанился. Я становлюсь важной персоной в Париже, меня даже хотят убить. Определенно папочка говорит после ужина, затянувшись сигарой и уставившись на клубы дыма: «Я пристрелю его как бешеную собаку».
      Как раздобыть деньги? Искать работу я сейчас не могу. Я должен каждый день встречать Анн-Клер в саду, а это уже занятие. Неожиданно я вспоминаю, что у меня есть небольшой золотой медальон с Мадонной. Его можно было бы продать. (Нужно было появиться женщине, чтобы я вспомнил об этом.)
      Перед отъездом в Париж я получил его от одной девушки в качестве сувенира: «Вот увидите, медальон поможет вам, если вы попадете в беду!»
      Правильно. Поможет, если я его продам. Я полагаю, что при этом не совершу никакого свинства. Ведь и дальше буду вспоминать ту, что подарила мне его. Я тоже ей подарил маленькое золотое колечко на память.
      Нет. Все-таки это свинство. Я не продам медальон за бесценок.
      Я пошел в ювелирную лавку на Буль'Миш и показал его ювелиру, протоптавшись перед тем с полчаса в смятении перед витриной. Ювелиром оказался тонкошеий человечек с птичьей головой. Он вставил в глаз лупу и обстоятельно изучил медальон с Мадонной. Наконец он заявил, что с цепочкой вместе он дал бы за него тридцать франков. Тогда как вещь по меньшей мере стоила франков сто.
      В интересах любви я должен поддерживать свой организм. Кроме того, через две недели предстоит вносить квартплату, что составляет сто тридцать пять франков. На эти тридцать франков я пока проживу еще одну неделю, еще неделю сверх того я буду располагать своей комнатой. Что будет потом, я так и так узнаю.
      А может, не следовало бы мне это знать?
      У нас теперь всегда так получается, что я встречаю Анн-Клер в шесть часов перед ее конторой и провожаю домой, то есть лишь до определенного места – дальше она идти не позволяет. В субботу после обеда она свободна, и мы можем до вечера находиться вместе. По воскресным дням мы не видимся, так как Анн-Клер в это время у своих родителей. На мои тактичные расспросы о семье она отвечает, что мать ее очаровательна и очень мила, отец же напротив – весьма строг.
      – Кого ты любишь больше?
      – Маму, – говорит она, и голос ее делается удивительно мягким.
      Прогулки после трудового дня утомляют Анн-Клер, она заходит ко мне, или я провожаю ее на метро домой. Каждый вечер я жду ее перед конторой в половине седьмого. В шесть работа кончается, но, пока она приводит себя в порядок, проходит еще полчаса. В бюро работает около двадцати человек, и на всех один умывальник; конечно, возникает толкотня – каждый хочет пробиться первым.
      Однажды я увидел синяк на ее руке. Она сказала, что кто-то толкнул ее об угол умывальника. С тех пор ровно в шесть она уже выскакивала из конторы как была, с запачканными чернилами пальцами, косо надетой впопыхах шляпкой. Руку во второй рукав она просовывала уже на улице; мы мчались к станции метро, и приводить себя в порядок ей доводилось уже у меня или дома. Лишь бы выиграть время, чтобы дольше побыть вдвоем.
      Кросс к станции метро тоже имеет свой смысл. В шесть часов закрываются большие магазины, масса учреждений. Настоящее людское море вливается в станции метрополитена. Каждый едет в метро, это самое дешевое и быстрое средство передвижения. В шесть часов ценой усилий и лишений еще можно раздобыть место в вагоне, в половине седьмого это почти невозможно. К этому времени люди уже на улице стоят в очереди, хотя вагоны метро курсируют каждую минуту. Поэтому нам приходится идти быстро, чтобы за три минуты покрыть расстояние между конторой и ближайшей станцией метро, на что уходит десять минут при обычной ходьбе.
      Поездки в метро в любом случае оставляют массу впечатлений. Иногда пассажиров так много, что ногами пол совсем не достаешь, а на больших станциях тебя просто выносит масса выходящих из вагона, хочешь ты или нет.
      Случается, что Анн-Клер на полметра приподнималась в воздух и отдалялась от меня на некоторое расстояние. Она еще успевала крикнуть мне:
      – Следи, милый, куда меня несет, и пробирайся за мной!
      Сначала нам очень не хватало безмятежных часов раннего после полудня: Люксембургский сад… и так далее. Все это пришлось забыть. Нам удавалось провести вместе лишь один час, и то не каждый день. С каждым днем оставалось все меньше надежды, что когда-либо она будет принадлежать мне целиком.
      Однажды она ввалилась ко мне в отель сразу после полудня, с раскрасневшимся лицом и сияющими глазами.
      – Целуй меня скорей, и как можно сильнее!
      – Почему? Что случилось?
      – Сильнее… еще… еще!
      – Хватит! Что с тобой?
      – Солнце выглянуло, и от этого голова кругом пошла. Открой окно, на улице так прекрасно, а ты сидишь здесь в душной комнате.
      – Да что с тобой, почему ты здесь?
      Она отворяет окно. Теплый свет разливается по закопченным крышам и черным трубам. Маленький пучок лучей проникает даже в комнату.
      – Вот видишь, Monpti.
      Она распахивает руки и в чисто гимнастическом прыжке бросается мне на шею.
      – В чем дело? Да отвечай же наконец! Каким образом ты здесь в такое время?
      – Сегодня после обеда мне не нужно в бюро. Я отпущена и могу остаться у тебя до вечера. У тебя нет срочной работы?
      – Нет.
      – Тогда я тебе дам небольшую приятную работу. Ты садишься сюда в кресло, а я – к тебе на колени, и ты рассказываешь мне, как ты меня любишь. Сначала поцелуй меня. Еще… еще… еще.
      – Но все-таки что произошло?
      – Мне повысили жалованье.
      – Ах вот оно что. Значит, только поэтому.
      – Да нет, неправда. Мне совсем не повышали жалованья.
      – Так ты теперь получаешь больше или нет?
      – Нет. Я останусь до пяти у тебя, а потом пойду в контору.
      – Ты только что сказала, что тебе не надо в контору.
      – Когда я это сказала?
      – Когда пришла.
      – До пяти часов мне не надо…
      – Ты опять лжешь. Вчера ты тоже лгала. Ты сказала, что у твоего шефа длинная борода, а через пять минут показала мне гладко выбритого старика на улице – вроде бы он твой шеф.
      – А он тем временем сбрил бороду.
      – Перестань. Ты его сразу узнала, но не сказала: «Смотри, у него исчезла борода», ты сказала: «Этот омерзительный тип – наш шеф». Кто же тогда из нас двоих в дураках?
      – Шеф.
      – Давай не будем острить, любовь моя. Ты вообще всегда врешь. Я предупреждаю тебя, мы расстанемся, если и дальше так пойдет.
      – Послушай, Monpti, я больше никогда в жизни не буду лгать!
      – Ой!
      – Да-да, я уже приступила к этому.
      – Как это понимать?
      – Очень просто, Monpti: отныне я вру только другим людям, тебе же никогда. Посмотри, что я тебе принесла!
      Из сумочки она достает фотографию.
      – Только что снялась. Как она тебе?
      – Ты очень красивая.
      – Прочти мое посвящение, я написала его на обратной стороне: «La petite folle ? son grand fou». «Моему большому дурачку. Маленькая дурочка». Поухаживай за мной, Monpti. Ведь ты даже льстить не умеешь.
      – Да что, бесполезно ухаживать…
      – Откуда ты знаешь? Ах, если бы ты был французом! Эти умеют говорить! Правда, половина – вранье, но все-таки… От тебя мне достаточно услышать: «Ты очаровательная».
      – Ну, ты очаровательная.
      – Но не так же!
      – Подойдем к окну, Анн-Клер. Видишь, это Париж. Серая масса домов-чудовищ и табуны крыш, под которыми люди живут как муравьи. У каждого мгновенья своя печаль и своя радость. В любую минуту в мозгу возникает преступная мысль. В любое время молятся и в любое время распутничают. В любой момент целуют женщину и обманывают мужа. По-французски это звучит так: «L'homme cocu».
      При этих словах Анн-Клер яростно цепляется за меня. Что это? Может, она меня уже обманула?
      – Скажи, ты меня уже обманывала?
      После небольшой паузы она тихо произносит:
      – Да.
      Лицо ее неподвижно, она закрыла глаза.
      – Как часто?
      – Всего однажды.
      – Когда?
      – Вчера.
      – Вчера?
      – Гм-м.
      Лица ее мне не видно, она положила голову мне на грудь и с силой обнимает меня.
      – О Monpti, – вздыхает она.
      Сердце мое стучит предупреждающе: хватит, пора кончать, достаточно волнений. Но мне хочется знать подробности.
      – Ты ходила к кому-нибудь домой?
      – Нет.
      – У себя дома?..
      – Да.
      – Кто это был?
      – Я не знаю.
      – Француз?
      – Не знаю.
      – Что это значит? Вы что, не разговаривали друг с другом?
      – Нет.
      – Ты немедленно расскажешь, как это случилось, ты…
      – Он тотчас ушел.
      – Конечно – зачем ему оставаться с тобой, грязнухой…
      Она вдруг задирает голову, ее лицо горит.
      – Что ты сказал? Так знай: я невинна!
      – Я отведу тебя к врачу, больная ты душа. Впрочем… не стоит время тратить.
      – Куда ты направился, Monpti? Послушай меня, это была лишь шутка. Это мне просто пригрезилось. Вчера вечером я грезила. Не сердись на меня.
      – У невинной девушки не может быть таких пошлых видений.
      – Ну, мой милый, только не рассказывай мне, какие видения посещают девственниц. Скажи, тебя это очень задело?
      – Очень.
      – Тогда ты любишь меня. Я уже давно задумываюсь, любишь ли ты меня. Осторожно, ты с ума сошел, ты же рвешь мне платье… Веди себя тихо, иначе я уйду.
      – Я больше не выдержу этого.
      – Разумеется, выдержишь. Рассказывай дальше: что еще случается каждую минуту в Париже?
      – Каждую минуту кто-нибудь сходит с ума, и теперь, вероятно, очередь за мной.
      – Ты не сойдешь с ума. Если ты такой, ты не заслуживаешь даже поцелуя.
      – Мне двадцать шесть лет – я не могу жить с тобой как отшельник.
      – Ну, тогда раздобудь подружку, которая отдастся тебе. Тогда ты не будешь таким взбудораженным, а со мной станешь обходиться вежливее и приличнее.
      – Подружку? И это говоришь мне ты?
      – Только для одного.
      – Тогда я забуду тебя.