Женщина в этот момент кормит маленького Луи:
      – Что он сказал?
      (О, как прекрасна ее грудь!)
      – Вечером деньги будут здесь, только не волнуйтесь. Собственно, спокойствие нужно только мне одному. Я срочно занялся перекладыванием с места на место печатных материалов.
      Не могу же я ей сказать, что мне нечего делать.
      Ее грудь так прекрасна… Чудесный, мягкий, белый маленький холм. Она так контрастирует с темным цветом платья и высовывает свою благоухающую головку, как расцветающий цветок весной… Маленький розовый бутон… Материнское молоко калорийно.
      Наши взгляды неожиданно встречаются в зеркале шкафа. Женщина медленно отнимает маленького Луи от груди. Легким движением плеч она прячет свою грудь в платье и опять сидит безмолвно на краю постели, зажав руки между колен.
      У меня сразу кружится голова, невероятная истома охватила все тело.
      – Мадам… я… по важному делу… я должен сейчас уйти.
      – О, прошу вас, если я вам мешаю… простите… наверное, плохо, что я здесь нахожусь.
      – Я прошу вас остаться… я обязательно вернусь… еще не знаю, как… но обязат…
      Я чувствую, что сейчас мне станет дурно. Я не хочу, чтобы меня тошнило в присутствии женщины. Все равно куда, только прочь отсюда.
      Комната вращается вместе со мной. Сейчас здесь произойдет нечто ужасное, нечто страшное. Я, пожалуй, умру, но до того момента, переход… Если бы кто-нибудь пришел на помощь… Кто может мне помочь? Боже мой… Я, шатаясь на непослушных ногах, выхожу за дверь и цепляюсь за перила.
      Голова моя кружится, сердце дико колотится.
      Не знаю, как долго я стоял так. Не знаю, что со мной случилось.
      Я ощупью осторожно спускаюсь вниз, со ступеньки на ступеньку.
      Свежий воздух действует благотворно. Я стою перед входом в отель и совершенно спокоен. Только в мыслях нет четкости.
      Мои мысли очень туманны.
      Передо мной вдруг вырастает супруг.
      – Привет, это я!
      – Добрый день!
      – Куда ты идешь? Я провожу тебя. В таком виде, без пальто, ты явно собрался недалеко.
      – Я иду есть…
      – Поешь со мной!
      – Я ем всегда один…
      – Мы могли бы за столом спокойно обговорить наше дело. А?
      Он запросто берет меня за руку.
      – Называй меня просто Луи. Я знаю здесь один приличный ресторан. Когда хочешь хорошо поесть, спроси первого же шофера. В этом шофера разбираются лучше, чем в вождении машины. Они знают Париж как свои пять пальцев.
      В ресторане передо мной ставят тарелку, рюмку, прибор.
      Луи составляет меню. Нам принесут два сорта вина. Аперитив тоже будет.
      Закуски, устрицы, пулярка, молодой картофель, рис, раки, сладкие блюда, сыр, фрукты. О небо!
      – Пойми меня, – говорит он после черного кофе и предлагает мне сигарету, – я не в состоянии вернуть приданое. Скажи моей жене, что я ее прощаю… Тебя я уже тоже простил! Черт побери, отпусти ее! Маленького Луи получаешь ты!
      Маленького Луи получаю я. Маленький Луи – подарок Бога в беде.
      Он, подождав немного, наклоняется ближе и шепчет:
      – Ты ее очень любишь?
      – Ах… нет…
      – Зачем тогда вы сделали это?
      – Маленький Луи не от меня.
      – Ты хочешь сказать тем самым, – хрипло возражает он, – что она и тебя обманула?
      – Нет… я… пожалуйста, прочти вот это.
      – Что это?
      – Мой заграничный паспорт.
      – Зачем он мне?
      – Если ты внимательно ознакомишься с ним, то сможешь констатировать, что два года назад меня еще не было в Париже. Как я смог бы… маленького Луи?
      Он окаменело глядит на меня.
      – Луи, я обидел тебя? Не сердись. Я не хотел этого.
      – Как попали к тебе трусики моей жены? Так, он снова начинает старую песню.
      – Я их вытянул наверх.
      – Ты их стянул вниз, хочешь сказать. Ну-ну. Теперь уже все равно. Мне не надо было жениться.
      – Я их вытянул наверх.
      – Ну хорошо, ты их вытянул наверх после того, как они были уже внизу. Не собираешься же ты мне внушить, что ты их вытянул наверх, не стащив вниз? Это же физически невозможно. И вообще, как ты дошел до мысли, что я штаны…
      – Я хочу тебе во всем признаться – я вижу, с тобой нужно говорить открыто. Ты – мужчина.
      Он с чувством трясет мою руку.
      – Так что знаешь, я жуть как влюблен в твою жену. Я могу говорить начистоту?
      – Разумеется.
      – Я видел, что эта женщина живет со старым дураком. То есть с тобой. Я подумал: нужно познакомиться с дамой, но так, чтобы старый дурак об этом ничего не узнал. Если я заговорю с ней на улице, она, чего доброго, расскажет ему, и он меня прикончит…
      – Обязательно…
      – Одним словом, я долго над этим размышлял. Наконец мне пришла хорошая идея. Милые маленькие штанишки твоей жены всегда висят в окне. Я решил их украсть и под предлогом их возвращения представиться ей. Об этом она не смогла бы рассказать тебе, ибо это звучит совсем невероятно. Ты умный, мыслящий, проницательный человек. Почему ты не стал министром?
      – Да. Что было дальше?
      – Однажды ночью я карабкался вниз по стене… Ты слушаешь? Я осторожно пополз вниз по стене и выкрал штанишки.
      – И ты совсем не боялся, что я в этот момент высунусь из окна, удушу тебя и выброшу во двор?
      – Еще как!
      – Дальше. Ты познакомился с моей женой?
      – Нет.
      Мучительная тишина.
      Мы закуриваем по новой сигарете.
      – У тебя нет полегче?
      – Какую марку ты хочешь?
      – «Джоун».
      – Кельнер, одну пачку «Мэриленд Джоун», только побыстрее, и еще одну бутылку этого недурного вина.
      Он склоняется ко мне, кончики наших носов соприкасаются.
      – Ты ее очень любишь?
      – Очень – но теперь больше украдкой.
      – Знаешь что? Я разрешаю тебе ее поцеловать. Ты можешь ей сказать это. Такой вот я муж! Я разрешаю это тебе! Ты заслуживаешь это!
      – Она не допустит этого. Он блаженно улыбается.
      – Мы же можем оба ее любить! Официант, счет!
      В дверях ресторана мы расстаемся. У Луи срочные дела. Он придет домой поздно. Пусть жена не ждет его с ужином.
      – Скажи ей, что я встретил своего директора и должен быть с ним. Вот десять тысяч франков, они твои. Китайский император шлет тебе привет. Шандор Петефи будет жить вечно.
      Луи весело вскрикивает, поднимается в облака и исчезает за крышами улицы Сен-Жакоб.
      – Он причинил вам боль?
      Я не понимаю, что со мной приключилось. Я лежу на своей кровати. Но ведь только что я стоял в воротах отеля. На лбу у меня – холодная примочка, сымпровизированная из кружевного носового платка.
      Два грустных глаза пытливо смотрят на меня.
      – Он вам сделал очень больно?
      Я устал. Закрываю глаза. Очертания странных предметов мелькают перед моими закрытыми веками, растягиваются, стягиваются вновь. Теперь уже ничто не причиняет боль. Блаженство – вытянуться и лежать, совершенно ни о чем не думая.
      – Он вам причинил боль?
      Я вспоминаю – туманно, как в мираже, – что я поднялся в свою комнату… Или нет? Голова трещит, мысли утомляют.
      Звуки, мягкие, милые звуки, нисходят на меня, они идут издалека, сбегаются ко мне и ласково журчат.
      – Вам надо выпить чаю… я помогу… Боже мой, вы устали?.. Если бы я знала…
      Какой милый, прекрасный сон! Я приоткрываю глаза, чтобы он не улетучился.
      Круглая, белая рука женщины перед моим лицом. Тихий нежный аромат окутывает меня.
      – Я села к вам, на край постели… Так, сейчас будет хорошо…
      Она осторожно кладет руку мне под голову и мягко поднимает ее повыше.
      – Еще немного чаю… вот так.
      Благотворное тепло переполняет меня. Я чувствую, как горит мое лицо.
      – Что произошло?
      – Я тоже хочу знать… Вы поднялись сюда… и вдруг упали… Лоб ваш кровоточит немного… Боже, как дрожит ваша рука…
      Ее пальцы слегка пробегают по моим волосам. Мало-помалу окончательно прихожу в себя. Сажусь в постели. Влажная повязка соскальзывает мне на лицо.
      – Подождите, я ее поправлю.
      – Спасибо, мне уже совсем хорошо.
      Молодая женщина стоит передо мной, улыбаясь. Как же ее зовут? Мари-Луиз… да… Я знаю ее. Но я нигде не вижу ребенка. У меня легкое головокружение, но я хотел бы встать. Я вытягиваю вперед руку, чтобы найти опору, тут она подставляет себя, и моя рука обхватывает ее талию. Теплое, красивое женское тело. Значит, это не сон. Никакое не видение. Она поправляет кружевной платочек на моем лбу. Неожиданно ее пальцы замирают, она не шевелится. Из-под ее круглой обнаженной руки я смотрю на стол.
      Белый хлеб… нарезанная ветчина в тонкой бумаге… масло… сыр…
      Я хочу видеть ее лицо, но она нежно удерживает меня от движений. Своим лбом я ощущаю, как тихо поднимается ее грудь. Неожиданно ее лицо скользит вниз, к моему. Красивый круглый подбородок дрожит, линия губ слегка искривляется, словно она собирается плакать. Она все ближе наклоняется ко мне. Теплая рука обвивает мою шею, она гладит щеками мое лицо. Она ласкает меня наполовину как женщина, наполовину как взволнованная девственница. Затем она уходит. Я слышу тихое шуршание ее платья; она уже стоит в двери и говорит:
      – Adieu.
      – Мари-Луиз.
      – Ну что?
      – Я до несчастья приличный человек… отчаявшийся и безнадежно приличный… и…
      Она подходит совсем близко, ее тело легко и изящно прижимается ко мне. Она играет пальцами в моих волосах. Глаза полузакрыты, рот приоткрыт, она глухо шепчет:
      – Теперь хватит… хватит… Мы не должны больше видеться…
      – Почему?
      – Потому что… так лучше… я так хочу… Дверь за ней медленно закрывается.
      Перед постелью на полу лежит раскрытый французский словарь. На столе хлеб, сыр, ветчина, масло…
      Ночью мне становится очень плохо.
      Руки, ноги, а затем и голова начинают неметь. Грудь словно сжата в тисках, я не могу дышать. Кошмар.
      Я высовываюсь из окна навстречу черному небу. Помогите!
      Это оттого, что я так внезапно поел?
      Я не должен был есть! Зачем я ел? Боже милосердный, будь так же добр ко мне, как к Кнуту Гамсуну.
      Лишь на рассвете мне становится лучше. Чувство онемения проходит, я могу нормально двигать руками.
      Я медленно тащусь обратно к кровати и уже лежа смотрю на постепенно светлеющий четырехугольник окна и свисающие куски обоев на стене.

      Я потерял всякое представление о времени. Мой будильник остановился.
      Я осторожно поднимаюсь в постели и нигде не вижу своих ботинок. Стул, на котором обычно лежит моя одежда, тоже пуст. Кто-то украл ее, пока я спал. Боже, теперь я буду умирать не только голодным, но еще и голым. Диким рывком я выпрыгиваю из кровати, в глазах все потемнело. Что бы это значило?
      Приступ головокружения. Только не пугаться! Я стою перед кроватью совершенно одетый, в обуви. Правильно, я ведь даже не раздевался вчера вечером.
      Галстук мой съехал набок, волосы нависают на лицо. Разбитое зеркало так смешно искажает мою физиономию. Вообще-то надо бы умыться.
      Вода холодна, меня словно колют мелкими иголками, когда я погружаю в нее руку. Но после процедуры приятная теплота окутывает меня.
      Когда я вытираю руки, происходит нечто кошмарное. Я замечаю, что из моего кармана торчит что-то белое. Я вынимаю это. Кружевные трусики.
      Кровь ударяет в голову и начинает громко стучать в висках.
      Я засунул это в карман после того, как вытащил наверх… Одним словом… одним словом, с той поры ничего не произошло. Мужчина, женщина, ребенок – их никогда не существовало в реальной жизни. Я страдаю галлюцинациями. Я сошел с ума. Без сомнения.
      Тотчас я чувствую сильное давление в головном мозгу. Я помешанный. Поэтому у меня затекают ноги, руки и голова.
      Что мне теперь делать?
      Что предпринять? Я нахожусь вместе с одним чокнутым. Какие меры предосторожности существуют в таких случаях? Ведь я могу быть опасен даже для самого себя. Надо бежать прочь. То есть мне надо убежать из своего тела.
      Сумасшедших лечат холодной водой. Холодные обмывания. Я с лихорадочной быстротой раздеваюсь. (Надо заказать себе смирительную рубашку.) Может быть, еще не слишком поздно. Дрожащими руками я ставлю таз на пол, наполняю его холодной водой и встаю в него. Но ведь нужно лить холодную воду и на голову… Я выпрямляюсь, взгляд мой падает на стол.
      Боже милостивый, там все еще лежит тонкая бумага… Я вот-вот заплачу от радости… В этой бумаге лежала ветчина. Даже крошки остались… и корка от сыра… Значит, все было на самом деле. Это доказательства. Можно дотронуться до бумаги и до хлебных крошек.
      Спокойно одеваюсь и торжественно-медленно, осторожно спускаюсь по лестнице. Колени мои трясутся при каждом шаге. Воздух на улице резкий и насыщенный. Я механически переставляю ноги, мне кажется, это происходит независимо от меня, возможно, я не смогу остановиться, когда захочу, или не смогу сдвинуться с места, если остановлюсь. Во всяком случае, самого плохого я избежал. Несчастье – не умереть, несчастье – спятить с ума!
      Может, мне посчитать, сколько шагов в длину имеет улица Сен-Жакоб? Нет, это слишком утомительно.
      Я прогуливаюсь туда и обратно напротив отеля. Может, мне удастся повидать Мари-Луиз, когда она выйдет или когда будет возвращаться, если уже вышла.
      Милая Мари-Луиз… милая Мари-Луиз…
      Я стою перед мясной лавкой и наблюдаю через витрину, хорошо ли внутри обслуживают покупателей.
      Кажется, клиентам всегда отвешивают больше мяса, чем они заказывают. Хоть эти подмастерья всю жизнь только и занимаются взвешиванием, все равно у них нет достаточного чувства веса, чтобы не ошибиться каждый раз на несколько десятков граммов.
      Каждый мясник толстяк, и каждый булочник тоже.
      Это становится скучным. Я снова поднимаюсь к себе в комнату и гляжу в окно. Если бы Мари-Луиз захотела, она могла бы увидеть меня из своего окна. Может быть, она поднимется. Это даже лучше, что я сижу дома.
      Я жду до четырех часов пополудни и внезапно чувствую себя уставшим от ожидания. Но разве я влюблен в эту женщину? Чушь какая-то.
      Я пойду в Люксембургский сад и забуду про нее.
      В парке я неожиданно встречаю того друга, которому в лучшие дни одолжил на короткое время триста франков. С той поры я его больше не видел. Не видел ни друга, ни трехсот франков. Мерзкий негодяй, презренный тип… Сердце у меня сильно бьется. Удушить бы без лишних слов эту сволочь.
      – Сервус!
      – Как дела?
      – Спасибо, хорошо. Что с тобой стряслось?
      – Ничего особенного.
      А что со мной могло случиться? Лучше бы сказал, что случилось с тремястами франков! Или он вообще не собирается их отдавать? А он тем временем уже заговорил о прекрасной погоде.
      – Дай мне свой адрес, – говорит он наконец. – Я несколько раз намеревался зайти к тебе, но не знаю, где ты живешь. Иногда появляется желание от души поболтать…
      Возможно, он стесняется и хочет мне прислать деньги почтой.
      – Сервус.
      Он аристократически подает мне руку и со спокойной совестью идет дальше. На его брюках даже свежеотутюженные складки.
      Не имеет смысла огорчаться поведением подобных людей. Чем раньше их забываешь, тем лучше. Его я действительно могу легко забыть, но деньги!.. Это будет потруднее.
      Вот он обернулся.
      Он видит, что я смотрю ему вслед. С Минуту стоит, потом идет назад. Если он до меня дотронется, я убью его!
      – Скажи-ка, я тебе ничего не должен?
      – Должен.
      – Сколько там было?
      – Триста франков.
      Он озадачен. Надо было сказать «сто», тогда он дал бы хоть что-нибудь.
      Он достает бумажник, вытаскивает три стофранковые ассигнации и протягивает их мне.
      – Знаешь, я немного забывчив. Сервус.
      Тип дал мне эти триста франков как подаяние. Надо бы пойти за ним и швырнуть деньги прямо в лицо. Строит из себя важную персону, наверно, думает, что у него на это больше прав, чем у меня. Один из моих предков был важной шишкой при дворе самого короля Маттиаша, ты, ничтожество…
      После этого я начинаю жить.
      – Такси! В отель «Ривьера»!
      Я не поддамся судьбе. Негодяи!
      Я стучу в дверь конторки гостиницы. Вероятно, я ему помешал экономить.
      – Что угодно, мсье?
      – Я заявляю, что уезжаю и освобождаю комнату, – вот что угодно, мсье.
      – Но почему, прошу вас? Может, вы недовольны комнатой?
      – В ней даже нет кресла!
      – Мсье, еще до вечера кресло будет стоять в вашей комнате.
      – Ну хорошо. Я выхожу.
      – Шофер, отвезите меня в приличный ресторан, но я предупреждаю вас, если он окажется убогой харчевней, я пристрелю вас на месте.
      – Прошу покорно! – говорит водитель и жмет на газ.
      – Стойте! Что это за машина? Куда мне девать ноги?
      – Может быть, мсье будет угодно лечь на бок, – говорит таксист и ухмыляется. – Или, может, сядете на пол и положите ноги на сиденье.
      – Пожалуйста, не наглейте! Я мексиканец! Поехали!
      Из зеркальца заднего обзора на меня смотрит смертельно-бледное, осунувшееся лицо – чужое, со сверкающими глазами. С таким лицом невозможно быть молодым. Мне двадцать шесть лет…
      Мы летим по Большим Бульварам, сверкают яркие вывески – пульсирует жизнь. По тротуарам течет людской поток. Фигуры стройных женщин возникают, проскальзывают мимо и исчезают в толпе. Такси не открыто, а закрыто.
      – Эй, водитель, остановитесь! Откройте крышу!
      – Для чего? Сейчас ведь не лето?!
      – Я вас не спрашиваю, какое сейчас время года, а прошу открыть эту штуку.
      – Немного дождит, мсье.
      – Не говорите мне об абстрактных вещах. Мне нужен воздух. Заметьте себе это, вы, невыносимый тип. Разумеется, я все оплачу.
      Он откидывает крышу.
      Чертовски холодно. Он смотрит на меня с недоверием.
      – Вы американец, мсье? Тогда я знаю один блестящий трюк. Вы покупаете одну-две бутылки шампанского и набор рюмок. Из каждой рюмки вы выпиваете только раз и затем бросаете ее мне в голову. Каждый раз это будет стоить пять франков. Я тем временем продолжаю ехать, естественно.
      – Это чушь! Поехали!
      – Но зато дешево! У меня есть еще одна идея. На каждом перекрестке вы даете мне пощечину, это стоит тоже пять франков.
      – Хватит! Поехали – или вы свои глаза понесете домой в кульке!
      Мы сворачиваем в узкую, тихую улицу и останавливаемся перед мрачным зданием. Перед ним горит небольшой красный фонарь.
      – Что это значит? Вы привезли меня в полицейский участок?
      – Здесь ресторан, мсье.
      – Здесь? Что это за кабак? Я сказал вам, что хочу в престижный ресторан!
      – Только не волнуйтесь. Тут так престижно… Желаю вам, мсье, чтобы у вас хватило денег оплатить ваш обед!
      – Подождите!
      – Пожалуйста, – отвечает шофер и шепчет мне дополнительно: – Только будьте внимательны, здесь каждый вдох стоит денег.
      Все ясно: водитель тоже чокнутый.
      Когда я вхожу в зал, ко мне спешат примерно двести мужчин во фраках, сплошь безупречные, угрюмые джентльмены.
      Зал с господами во фраках выглядит как аристократический бал, с которого куда-то сбежали все дамы. На их месте расставили столы, на столах – цветы; потому-то и мрачны одетые во фраки господа.
      Все обтянуто красным бархатом, и загадочный свет пробивается прямо из паркета. На стенах висят большие стеклянные бабочки всевозможных расцветок, они тоже испускают свет.
      Паркет покрыт ковром, который имитирует цветущий луг. В середине каждой из стен – огромное, безрамное зеркало, отражающее внутренний интерьер зала и создающее впечатление бесконечности. Число безупречно мрачных кельнеров умножается. Я тоже стою повсюду, дрожащий, во многих экземплярах.
      Группа фрачных мужчин кланяется мне и при этом смотрит на меня так озабоченно, словно я тяжелобольной перед операцией.
      Куда мне сесть? Все равно. Весь мой аппетит пропал.
      После короткой агонии я выбираю один из столов. Два господина во фраках встают справа и слева от меня и остаются так стоять вплоть до конца трапезы.
      Трое других кельнеров плечом к плечу стоят перед моим столом. Метрдотель склоняется ко мне, он держит посеребренный блокнот и карандаш. Лицо его выбрито до красноты. Глаза плавают в синем свете, череп желтоват, на внушительной лысине – несколько бесцветных волосков. Он зачесывает их поперек, от одного уха к другому. Смешная мода. Эта голова, если смотреть вблизи, сигнализирует о следующем: перед вами один из тех мужей, которых их жены не обманывают лишь тогда, когда у них на это нет времени.
      Меню не упаковано в позолоченный переплет, и это действует успокаивающе, гораздо менее утешительны наименования блюд. Обозначения длинны, перечисляются имена давно почивших генералов, поэтов и прочих немыслимых личностей, о которых можно думать в любой связи, только не когда голоден и хочешь есть.
      Чтобы затяжные поиски не были истолкованы как беспомощное шараханье провинциала, я быстро выбираю двух генералов и одного академика. О последнем я тут же сожалею. Я всегда считал его труды неперевариваемыми; соответственно и названное в его честь блюдо вряд ли съедобно.
      Метрдотель удаляется вместе с тремя кельнерами, двое других остаются стоять позади меня. Эти люди начисто лишены всякой сердечности и деликатности. Если бы по меньшей мере один из них носил очки, чтобы хоть благодаря им выглядеть полюбезнее, как, например, стараются делать врачи перед операцией, когда глядят на пациента, похлопывая его по рукам: «Ну, ну, не надо бояться, милый друг, скоро все будет в порядке!»
      Неожиданно звучит музыка, приглушенно и издалека, словно играют где-то под землей. Она на ощупь вскарабкивается наверх, становится громче, расстилается над ковром и скулит прямо в уши. Как и в уши безупречных фрачных господ, которые, ничуть не взволнованные, стоят группой в конце зала. Иногда они безо всякой нужды поправляют букетики на столах, наблюдая при этом за мной.
      Наконец появляется первое блюдо. Прибыл один из господ генералов.
      К моему столу подкатывают маленький столик на четырех колесиках – это выглядит точно так, как столы для инструментов в операционной. Но хлороформом не пахнет. Метрдотель с дьявольской ловкостью принимает свои меры. Раздаются команды, которых я вообще не понимаю. Слава Богу, что меня ни о чем не спрашивают! Большая серебряная крышка поднимается, из-под нее извлекается маленькая черная рыбка и возлагается на серебряную тарелку. Рыбка испускает пар.
      На столе прибор для еды: шесть вилок, шесть ножей, три маленькие ложки и пять рюмок. Последние различной емкости и стоят тесно одна к другой, как органные трубы.
      Душу мою охватывает легкое беспокойство.
      Маленькая рыбка лежит передо мной и ждет; два фрачных господина тоже ждут.
      С точки зрения логики к маленькой рыбке надо подступать с наименьшим ножом и наименьшей вилкой, но мы в Париже, и здесь все подчиняется совершенно иной логике. Двери должны закрываться так, как будто их хотят открыть; трамваи ходят в абсурдных направлениях и т. д.
      Следовательно, за маленькую рыбку надо приниматься с большим ножом и большой вилкой. Возможно, еще лучше остаться нейтральным и выбрать прибор средней величины. Во время моей тихой медитации возникают новые осложнения. Подходит запыхавшийся фрачный господин и ставит на стол банку с черным сапожным кремом, эта банка тоже уложена на серебряную тарелку.
      Надо поторапливаться, иначе история станет еще запутанней.
      Я соскабливаю рыбку и разделываю ее. Неожиданный оборот: у нее нет спинного хребта. Это моллюск, наподобие Мушиноглазого. Ну да ладно. Я разрезаю его на куски и ем. Он невкусный, но это меня не удивляет. Что вообще хорошего в жизни? Когда я сюда входил, я уже знал, что здесь ничего хорошего быть не может. Крем для обуви я даже не трогаю. Если бы у него по крайней мере было название.
      Оба фрачных джентльмена у меня за спиной застыли как статуи и не шевелятся. Какое у них назначение здесь? Зачем они неподвижно уставились в воздух? Они определенно делают это не за так. Я готов заплатить даже за то, чтобы они ушли, чтобы хоть один из них убрался.
      Когда я положил на место прибор, подошел господин, что был справа, он наклоняется к столу и нажимает снизу на кнопку звонка.
      С шумом появляется господин во фраке; господин, что слева, отдает ему мою тарелку.
      Одновременно сервируется стол под второе блюдо.
      Короче, один для звонков, другой для очистки стола. И второе блюдо тотчас приносится. Никакой паузы, мне не надо ничего делать, кроме как есть. Ну, и платить. На стол ставят голубую чашку. В ней кипяток, и в нем, если не ошибаюсь, плавают по кругу кусочки лимона. Нечто ножеобразное, возникшее, пожалуй, из скрещивания вилки и ножа, лежит рядом. Кроме того, передо мной ставят также пузырек с микстурой и непонятную четырехугольную вещицу на небольшой изящной тарелочке.
      Оба господина сзади меня ожидающе смотрят в расположенное напротив зеркало. В первый момент у меня возникает идея помыть руки. По обстоятельствам надо, видимо, в воду добавить несколько капель микстуры. Но как будет смотреться мытье рук посреди трапезы, не в начале и не в конце? Я же ничего не ел руками. А что там в станиолевой бумаге на тарелочке? Это ведь тоже относится к сему блюду.
      Один из господ сзади меня тактично наклоняется и легким, невесомым жестом придвигает вещицу в станиолевой бумаге ближе к голубой чашке, чтобы намекнуть, что эти два предмета связаны между собой, и тут же в качестве запоздалого предлога разглаживает скатерть. Он хочет сказать следующее: «Мсье, эта вещь в станиоле относится к этому отряду, но я не потому придвинул ее, чтобы обратить на это ваше внимание, а потому что на скатерти образовалась складка; этого же у нас допустить никак нельзя. Я был бы безутешен, если вы мои действия истолкуете как указание, мсье. То была просто счастливая игра случая, которым вы должны воспользоваться, мсье».
      Через десять минут я так или иначе уйду отсюда и никогда в жизни не вернусь.
      Я беру вещь в станиолевой бумаге и осторожно разворачиваю ее.
      Она поразительно легка, внутри что-то зеленое. Едва я успеваю взять это в руки, как оно выскальзывает, и ковровое море беззвучно поглощает его.
      Оба господина сзади меня ничего не видели, я тоже.
      Снова появляется метрдотель. Он еще ни о чем не догадывается. Я вижу это по его глазам: он ищет проблему в серебряной бумаге. Обеспокоенно смотрит на меня: уж не съел ли я это? Я рисую ножом небольшие змеистые линии на скатерти, чтобы успокоить его. Не дрейфь ты, неудачник, если даже я не боюсь! Иди лучше домой, ведь твоя жена наставляет тебе рога, безликий ты тип.
      Теперь подают второе блюдо, академика.
      Этот член академии уже при жизни проявлял не много фантазии: опять рыба.
      Сначала в изысканном стеклянном сосуде приносят рыбу с метр длиной, чтобы я видел, что она жива, и успокоился. Роскошный экземпляр. Нужно бы обязательно рассматривать ее через пенсне, я чувствую это. На всякий случай я встаю.
      Вот он, торжественный момент, когда нужно представляться даже рыбе.
      Рыба уносится на кухню.
      Наливают вина, музыка снова ползет по залу.
      В этот момент в зал входят дама и господин. Дама – от макушки до пят декольтирована – останавливается в дверях и с достоинством контролирует взглядом все зеркала, в которых она тиражируется. Это придает ей мужества, и она начинает ползти словно тонкий тростник, со сдержанными и тактичными вывихами плечей, причем ее живот совершает небольшие полукруглые движения. Проходя мимо меня, она неожиданно распахивает глаза и быстро закрывает их.
      Это страшно, но совершенно излишне.
      Сережка у этой женщины стоит намного больше, чем вся моя жизнь, а эта женщина давно уже не придает большого значения своим серьгам. Она давно уже не придает большого значения ничему, лишь собственная жизнь ей еще не опостылела. Но об этом заботится мсье в ее обществе, который короткими шажками неуклюже ступает за ней; он лыс, обладает потухшим взглядом и двумя мешками под ним. Конечно, он безумно любит эту женщину, только с последствиями все еще не может примириться.