Все это прекрасно, но хэндли моментально использует это. Он сразу предложит меньше. Наоборот, надо на очень грустной ноте подступиться к нему: «Да, признаюсь, если хотите знать, я очень нуждаюсь в деньгах!» Может, он сжалится надо мной.
      У хэндли нет сердца. Рассчитывать на это? Напрасный труд. Нет, надо идти к нему твердым шагом; нужно наорать на него, чтобы он сразу понял, с кем имеет дело.
      А что будет, если пальто ему не понравится? Он примется лгать. Достаточно лишь посмотреть на него, даже взгляда на его спину довольно, чтобы убедиться: ни одного правдивого слова этот человек в жизни не сказал. Каких только людей нет на свете!
      Я заметил, что за мной тащится какой-то оборванный парень. Чего ему надо?
      Он подходит ко мне смиренно, с опущенной головой, и говорит:
      – Я уже три дня ничего не ел…
      Почему именно три дня? Почему не четыре и не два? В любой сказке люди не едят ровно три дня. И я должен ему верить?
      Он лишь взглянул на меня и опустил голову. Итак, еще один, который ничего не ел. Родственная душа, только иначе одет, чем я. Если я сейчас не пойму этого человека, то как же его поймут те, у которых есть что поесть?
      – Ну, пошли вместе, так и быть, дам вам что-нибудь. Мы оба тащимся за хэндли, который идет впереди нас и поет:
      – Тра-ла-ла-ла… тра-ла-ла…
      Собственно говоря, этот побирушка – посланник Бога. Бог проснулся и принимает свои меры. Нищий будет продавать мое пальто.
      – Послушайте, господин нищий, – говорю я, – что вы скажете об этом пальто?
      – Прекрасное пальто.
      – А цвет?
      – Очень красивый.
      – Господин нищий, это хлам. Просто обыкновенный хлам. Я не выношу больше это пальто. Je commence ? m'emb?ter. Продайте его этому старьевщику.
      – За сколько?
      Это умный парень. Его отец определенно посещал гимназию. Такое ведь передается с генами…
      – Проси как можно больше.
      Он берет пальто, несет его хэндли. Я скромно отступаю назад. Хэндли хватает пальто, придирчиво его рассматривает. Я слышу его голос:
      – Даю за это сорок франков.
      Я совсем забыл предупредить нищего, чтобы он поторговался. Я сам еще ни разу в жизни не торговался, но так не может продолжаться, это же чистое сумасшествие. Надо, безусловно, начать новую жизнь. Может, он даст на пять франков больше. С пятью франками можно питаться целый день на витаминной основе. Без витаминов – на три франка.
      Решившись, я подхожу к обоим. Заново родившийся – решившийся торговаться; это зарево новой жизни. Осанна!
      – Пальто принадлежит мне. Тридцать пять франков.
      – Сорок, – отвечает он неуверенно.
      – Тридцать пять! – рычу я.
      Хэндли напуган, он платит тридцать пять франков и уходит.
      – Что случилось? – спрашивает нищий. Действительно, что случилось?
      – Он же хотел дать сорок.
      – Теперь скажите сами, господин нищий, видали ли вы когда-нибудь подобного афериста? Сейчас же идите за ним и потребуйте от него пять франков. Я ведь приезжий и незнаком с местными нравами и обычаями. Je suis ?tranger, Monsieur. Я иностранец, мсье.
      Нищий гонится за хэндли. Я гонюсь за нищим.
      Они начинают оживленно жестикулировать и показывают на меня. Я слышу, что разговор уже зашел о родителях хэндли.
      Люди останавливаются и начинают интересоваться. Мне это не нравится.
      Нищему я должен дать минимум пять франков. Из-за продажи пальто его добрая репутация в этих местах загублена. Пять франков, которые он сейчас выбивает, по праву принадлежат ему. Чего я, собственно, еще жду? А если он их не получит, я должен ему что-то давать из своих тридцати пяти? Пусть нищий продает охотничье пальто своего отца. А если у него его нет? Чего нет – отца или пальто? Но почему я, собственно говоря, все еще здесь торчу?
      Я неспешным, прогулочным шагом направляюсь на угол улицы, а оттуда мчусь домой и взлетаю к себе на четвертый этаж.
      Зачем я пришел домой?
      Где это питательное средство? Господи, будь к нему милостив! Я швыряю все на лист бумаги, комкаю ее и выбрасываю в окно. Комок долетает как раз до крыши мастерской напротив.
      Ну вот, все закончено, теперь мы идем есть.
      Я лезу в карман, чтобы пересчитать деньги, – их там нет. Обыскиваю все карманы подряд – ничего похожего. Я молю Всевышнего и ищу снова. Десять раз заклинаю Создателя. Денег пока все еще нет. Что это значит?
      Я задыхаюсь. Где тридцать пять франков? Хэндли отсчитал нищему, а нищий деньги мне еще не отдал. Так все и было. Только денег у меня нет.
      Голод окончательно лишил меня разума.
      Я мчусь в обратном направлении к тому месту, где мы заключили выгодную сделку по части пальто.
      Нигде нет хэндли, нигде нет нищего. Я не рискую предположить, что оба исчезли в тот момент, когда я молился.
      Как хоть выглядел этот нищий? Не помню. Я знаю о нем лишь то, что он три дня ничего не ел, но теперь в этом вопросе полная ясность, и он уже наверняка ест.
      Целый час ищу обоих – напрасно.
      Все. Конец.
      Я возвращаюсь в комнату и, не помня себя от отчаяния, сажусь на стул.
      Если бы я не бросил нищего на произвол судьбы, мы могли бы сейчас сидеть вместе и неторопливо есть. Нищий рассказал бы мне историю своей жизни, с ним наверняка случались интересные истории.
      Он определенно будет есть, но не в этом районе.
      Я выглядываю в окно.
      Питательное средство лежит на крыше мастерской напротив, завернутое в бумагу. Даже лучше, что именно там. С тех пор как я и питательное средство спали в одной комнате, крысы отеля «Ривьера» толпами ломились по ночам в мою дверь. А теперь наконец будет покой.
      Небо красивого серого цвета, и птицы носятся над домами. За окнами живут люди. Счастливые и несчастливые. Да-а, целая куча несчастливых. Если у кого-то портится желудок, он уже считает себя несчастным. Может быть, даже плачет. Я не несчастен. Но если так, то зачем я сижу такой грустный? Нужно быть веселым.
      Надо бы спеть что-нибудь.
      Небольшую, простую песню, которую смогу спеть даже я, чтобы успокоиться. Но я не знаю ни одной песни. Хотя нет: гимн. Но он печальный, кроме того, при пении гимна надо вставать. Я знаю еще одну: «Славный май, веселый май». Но это чепуха.
      Лучше разглядывать небо. Оно красивое, серое, и под ним носятся птицы.
      В нем или под ним?
      Птицам хорошо, они порхают и едят. Что будет, если они переключатся на питательное средство для младенцев? Кажется, я еще не совсем пришел в себя, до меня не дошло, что питательного средства больше нет, раз я так спокойно сижу и жду.
      Птицы склюют питательное средство. Ужасно.
      Питательное средство, может, и невкусно, но оно насыщает, ведь уже название говорит само за себя: средство питания.
      Обратите внимание: совсем от еды отвыкнуть невозможно.
      Я снова спускаюсь вниз и говорю Мушиноглазому:
      – Прошу вас, я сейчас уронил пакетик, он упал на крышу мастерской.
      – Мастерской? Она же на соседней улице. Как это он туда попал?
      – Да это был совсем легкий пакетик, совсем неудивительно. Его подхватил ветер и перенес туда. В этом пакетике воспоминания о моих юных годах. Моя тетя, когда была совсем маленькая…
      – Сегодня воскресенье, и мастерская закрыта. Спросите завтра. Вы наверняка достанете его. С пакетиком ничего не случится.
      Утро.
      В принципе никакое это не несчастье. По крайней мере время моего обладания мукой для младенцев продлевается. А организм требует немного покоя. Желудок тоже должен иметь передышку. Может, такая питательная смесь его перетруждает. Кто знает?
      Я поднимаюсь к себе в комнату.
      Мука все еще лежит на крыше.
      Что тут можно придумать? Во всяком случае, приходится констатировать, что единственное съестное – это питательная мука, которая лежит на крыше.
      Надо укрепить на конце длинной веревки изогнутую булавку, утяжелить ее грузилом и перекинуть на крышу. Только так можно выудить пакетик.
      Веревки у меня нет, зато есть катушка ниток. Надо нитку сложить втрое или вчетверо, а в некоторых местах и сплести, чтобы выдержала.
      Боже мой, у меня появилось занятие! Хоть бы оно подольше продлилось.
      Я сгибаю булавку и прикрепляю ее.
      Чем утяжелить эту «наживку»? Ключом от комнаты, он тяжелый – то, что надо.
      Главное – хорошо прицелиться. Какой глаз нужно закрывать при этом? Не могу понять, почему в самые ответственные моменты мне в голову лезут разные идиотские мысли. Итак, вперед! Ведь прищуривание не играет роли.
      С третьей попытки заброс удался.
      Я закинул ключ по большой дуге, так что он даже перелетел через крышу мастерской.
      Теперь не ослаблять внимания и медленно тянуть за нитку.
      Она не поддается.
      Наверное, где-то застрял конец булавки. Если я слишком сильно дерну, оборвется ключ. Совсем недавно был скандал между Мушиноглазым и одним постояльцем, который потерял ключ и не торопился заказывать новый за свой счет. В конечном счете ему пришлось заплатить. Утерю ключа утаить невозможно. Потому что снаружи у двери нет ручки, и комнату, даже если она не заперта, можно открыть только ключом.
      Если ключ пропадет, я больше не смогу отсюда выйти и буду заперт как в склепе. А оставить комнату открытой, уходя, тоже не могу.
      Я тщетно пробую освободить ключ – ничего не получается.
      Боже, если бы удалось по крайней мере спасти ключ, я был бы уже рад. Что делать, если ключ сорвется? Надо заранее все обдумать. Я не смогу объяснить, как туда попал ключ и что, собственно, произошло. Я не могу признаться, что все случилось из-за этого пакетика, иначе откроют и посмотрят, сделают химический анализ и, если выяснится, что это несъедобно, меня отправят в дом для умалишенных. Дом находится в Шарентоне. Как избежать всего этого?
      Я отчаянно тяну за нитку. Неожиданно она поддается, и на крыше появляется ключ. Я подтягиваю его очень бережно, ближе к пакету с питательной мукой. Теперь они лежат рядышком. Волнующие мгновения. Можно немного передохнуть и порадоваться, затем работа продолжится.
      Ключ лежит уже на пакетике и тащит его. Питательная мука, стало быть, клюнула и теперь на крючке. Медленно штука поднимается на попа, бумага разворачивается, смесь высыпается наружу. Теперь она лежит на грязной жестяной крыше.
      Все. Я же знал, что этим кончится… Ничего. Наоборот, даже хорошо… Одним словом, теперь…
      Ключ ведь спасен. И по крайней мере вся эта история с питательной мукой раз и навсегда закончилась. Больше об этом не будем говорить. Я быстро тяну нитку с ключом наверх. Опять… опять он застрял. Я высовываюсь из окна и вижу, что булавка вцепилась в какое-то белье, выставленное в окне второго этажа гостиницы для просушки. Пытаюсь высвободить ее – не получается. Я тащу, я дергаю – ничего не выходит. Но и лежать там ключ тоже не может. Людям ведь не объяснишь, как дело дошло до этого. Ничего не остается, как подтянуть к моему окну эту тряпку, а потом выбросить во двор. Подумают, что сама свалилась.
      Я быстро тащу ее наверх.
      Маленькие дамские кружевные штанишки.
      Из окна сразу же высовывается женщина.
      – Et ma culotte? А мои трусики? – спрашивает она и в отчаянии осматривает двор. Потом поднимает взгляд на меня.
      Я делаю вид, что оцениваю состояние неба. Только оставаться хладнокровным, это главное. Я даже вытягиваю руку, чтобы удостовериться, не идет ли дождь. Солнце светит вовсю. Именно сейчас ему приспичило светить. Перед этим ведь накрапывало.
      – Вы не видели мои штаны, мсье?
      Теперь в окне появляется мужчина и рычит:
      – У кого ты ищешь свои штаны?
      – Я его совсем не знаю.
      – Это неправда, иначе бы ты его не спрашивала. Какая дама будет спрашивать чужих мужчин, где ее штаны?! Отвечай, или я задушу тебя.
      Женщина не отвечает. Он удушит ее. Завтра мы попадем в газеты, все трое. (Белым крестиком помечен молодой человек с кружевными трусиками в руках.)
      – Вы! – кричит мне мужчина.
      Я отпрядываю назад, все еще оцепенело держа трусики в руке.
      – Он даже не осмеливается показать свою рожу! Да и не надо, я ее уже запомнил! Если я вас где-нибудь увижу, я из вас сделаю фарш.
      (Помечено двумя крестиками: молодой человек в виде фарша.)
      Куда девать трусы? В постель? Там их найдут. В шкаф? Там их тоже отыщут. У шкафа нет замка. Может, выбросить ночью во двор? Лучше всего сунуть в карман и в удобный момент положить возле двери их владелицы. Но как найти ее дверь? Вопросы… Нет, не пойдет. Пусть лучше их черт заберет. Нужно их просто где-нибудь оставить лежать. Пока на сегодня так или иначе делать нечего. Я выпиваю литр воды и ложусь одетым на кровать.
      Уже семь часов, а супруг все еще не появляется. Пожалуй, он отложил свой визит на утро.
      Я почитаю немного в словаре и потом засну.
      Природой мудро предусмотрено, что голодающий хорошо спит. Но если бы не было даже этого… Я уже не хочу есть. Почему я не хочу есть? Неужели питательная мука была такая сытная? Я утратил ощущение голода, потому что это конец. Организм устал бороться с ударами судьбы. Последний миг придет так неожиданно, что у меня не будет даже времени закричать. Я однажды не смогу больше встать на ноги, и – все. Нельзя ложиться в постель, я вообще не имею права ложиться. Надо сесть в кресло, периодически вставать и пробовать, могу ли я еще ходить.
      Ноги мои слабы, как у выздоравливающего. Возможно, это уже мышечная атрофия ног. И я тут же заметил, как странно я дышу.
      Я не вынесу этого больше.
      Достаточно наголодался!
      Господь всемилостивый, я не смирюсь с этим. Терпел достаточно. Я бунтую. Ты понял? Ты слышал? Разразилась революция! Прошу принять меры. Создавать людей и не заботиться о них – так не пойдет. Если про птичек небесных правда, которых ты насыщаешь… Что случилось? Кто-то что-то сказал?.. Да… так дальше не пойдет… я хочу есть. Я ХОЧУ ЕСТЬ!
      Но я не потерплю никакого какао и никаких нормандских сыров. Я хочу иметь настоящий обед. Если ты заботишься о птичках небесных, то позаботься, пожалуйста, и обо мне. Прошу отрегулировать мои обстоятельства. В обратном порядке, пожалуйста. То, что я до сих пор не съел, я сэкономил! Теперь я все это хочу съесть сразу!
      Довольно я натерпелся. Хватит. Я устрою такой скандал, что… Со мной не поиграешь!.. Я тебе покажу!..
      Когда я хватаю кресло, ножка задевает оконное стекло; звенят осколки.
      О-о!
      Я осторожно заглядываю вниз, в глубь двора.
      Все тихо, ни шороха. Никто ничего не заметил. От проникновения холода я не смогу защититься, я умру на сквозняке.
      Бог мой, Боже мой милостивый, я не плохой человек, только несчастливый.
      Ты это хорошо знаешь, я просто нервный. Тебе это известно, ты же всю эту чепуху с нервной системой изобрел… Боже милосердный, целую неделю я жил на питательной муке и воде…
      Надо было молиться.
      Молитесь, и обрящете.
      Бог, старик, отец, где ты там во Вселенной, дай мне чашку чая без рома, кусок хлеба с маслом. Масло не надо толсто намазывать, лучше пусть хлеб будет немножко потолще; если он не совсем свеж, это тоже ничего, а от масла, в конце концов, я могу совсем отказаться. Полчашки чая тоже достаточно. Бутерброд подождет до утра. Или только сигарету… Господь… отец…
      «…сидя по правую руку Господа…»
      Я не умею молиться. Я хочу только благоговейно думать о тебе. Тебе даже не надо делать никакого чуда. В рамках законных границ, без всякого шума. Да, как же… Только без сенсаций.
      Неожиданно мне приходит мысль о сигарете, которую я однажды отложил и потом забыл про нее. Короче: примерно так.
      У меня есть маленький медальон с образом Богоматери, я кладу его на стол. Кладу голову на руки и пытаюсь вспомнить все про сигарету.
      Честное слово, сигарету я положил куда-то. Но куда? Куда? Клянусь, что сберег еще и бутерброд. Еще и неделя не прошла.
      Я ищу на столе, в ящике стола. Ничего, нигде. Я проверяю даже относительные рубашки.
      Когда я рассматриваю одну из рубашек, я обнаруживаю большое кровавое пятно. На другой то же самое. Свежие пятна крови. А вот и еще одно, хотя только что тут совсем ничего не было.
      Я смотрю на свою руку.
      С моей правой ладони стекает кровь. Рукав пиджака весь в крови – темное, пурпурного цвета большое грязное пятно.
      Что со мной произошло?
      В ужасе я иду к двери.
      Но куда я иду? Хочу убежать от самого себя? Это случилось, когда разбилось стекло. Теперь я все понимаю.
      Я становлюсь все слабее, даже кровь, столь необходимая для организма, покидает меня.
      Но Бог бесконечно добр. Мне не надо пугаться, все решает большая-большая мудрость. Бог не хочет никакого чуда.
      Он хочет сделать добро, но по-своему. Каким-то особым образом, так что я сам об этом ничего не узнаю.
      Теперь я быстро умру. Быстро и с незначительными болями – чтобы затем вновь родиться, но уже богатейшим человеком.
      Страдания очищают и облагораживают. Нужно страдать, даже голодать.
      Молиться нужно тоже. Но почему попы такие красные и толстые?
      Хвала Иисусу Христу.
      Не знаю, когда я заснул, но среди ночи меня будит дикий вопль.
      Это женские крики. Бьют женщину, бьют ночью.
      Странно! Кстати, почему странно? Девушкой она быть не может, девушек по ночам не бьют. Такое бывает очень редко и происходит в крайнем случае после балов.
      Я выглядываю в окно, слышны и другие, не столь громкие звуки. Вокруг темно, ни в одном окне нет света. Событие никого не интересует. Вот теперь можно бы и штаны выбросить во двор, но кто знает, может, как раз избивают обладательницу этих несчастных трусов. Ужасно. Вопль становится все громче, отчаяннее – и нигде никого, кто бы вмешался, пока эту несчастную совсем не прибили. Неужели никому нет дела до нее или просто никто ничего не слышит?
      Страшная мысль приходит мне в голову. Это не слышит никто, кроме меня. Поэтому никто и не идет на помощь. Все ясно: это галлюцинация, последствия голода. Я должен немедленно успокоить свой организм и объяснить ему, что я тоже ничего не слышу. Еще будут вещи и пострашнее. Ничему нельзя удивляться, и нельзя об этом никому рассказывать. Никому. Шкаф подойдет к умывальнику и станет перед ним кланяться. И сплошь такие вещи. Ужасно. Нечего также удивляться, если питательная мука влетит в окно и будет громко насмехаться надо мной. Нужно закрыть окно, пока еще не поздно; но тогда не услышат мои крики о помощи. Да мне и нельзя кричать о помощи, это же только видения, и если о них узнают окружающие, меня запрут в дом для умалишенных. А это в Шарантоне. Короче говоря, помощи ждать нечего. Я опускаюсь на край кровати и жду видения.
      Легкое жужжание издали, словно приближается поезд. Я слышу даже, как состав погромыхивает на стыках. Гудение приближается. Значит, мне предстоит еще встреча с целым поездом. Как он здесь поместится? Только без нервозности. Нужно рассматривать все вместе взятое как фата-моргану, и нельзя возражать видениям. На все говорить только «да»…
      Я устал, иду в кровать, Глазки буду закрывать. Отче, я тебя люблю, Охраняй, пока я сплю. Если плох я был сегодня – Пусть минует гнев Господень.
      И храни моих родителей, братьев и сестер, врагов моих, преподавателя катехизиса…
      Нет, преподаватель катехизиса придет раньше. Он появится вместе с поездом и скоро будет здесь. Преподаватель был в молодости гусарским офицером и придет с саблей. Он убьет питательную муку.
      Что это опять за бред?
      Помогите!
      Ведь это все неверно. Кнут Гамсун никогда не писал о таких видениях. Нет? Тогда придет Хорла. О нем писали.
      ХОРЛА. Речь идет о мебели. Сейчас начнут перевозить мебель.
      Устрашающая тишина.
      Почему все так внезапно стихло?
      Светлая полоска появляется на краю смолисто-черного неба.
      Странный равномерный стук доносится с улицы.
      Питательная мука! Творец в небе!
      Надо пойти ему навстречу и предотвратить дело. Какую-нибудь вещь… оружие… Я ковыляю к окну. Через соседний двор идет мужчина, совершенно нормальный мужчина. Он сплевывает и закуривает сигарету. Где-то открывается окно.
      Светает.
      Спасение пришло в последний момент, как это бывает в американских фильмах. Утро. Я падаю на постель.

Девятая глава