Я сижу здесь, в «Кафе дю Дом», и пью кофе со сливками на обед. Это благородное занятие. Время от времени это тоже необходимо.
      Но осторожно, вокруг меня сидят исключительно богатые люди. Поклонники богемы появляются лишь с приходом ночи, притягиваемые светом, как ночные мотыльки.
      Надо, почитать газеты. Но я буду читать газеты не с последних страниц, а с самого начала.
      «Во Франции очень мало детей».
      Да, это правда. Черт знает, чем занимается сегодняшняя молодежь.
      После часового чтения газет все в этом мире может опостылеть. Я отправляюсь на прогулку на бульвар Монпарнас. Перед обувными магазинами я притормаживаю и заглядываю вовнутрь. Женщины, когда примеривают туфли, забывают про всякое приличие и показывают свои ноги аж выше колен – поворачивают их вправо и влево, как будто делают все это для того, чтобы отсюда, снаружи, можно было их хорошенько рассмотреть. «Тебе хорошо видно сейчас, милый? Тебе нравятся мои ножки, мой сладкий?»
      Так я добираюсь до площади Италии.
      А что, если сегодня поужинать? Сегодня ужин, а завтра…
      Я тотчас обнаруживаю простенький ресторанчик. Засаленное меню висит на двери. Так, этот ресторан не должен быть дорогим. А в остальном да хранит нас всех Господь.
      Внутри за маленькими мраморными столиками сидят люди и шумно едят. Рабочие в синих блузах, с длинными, свисающими усами, тонкошеие чиновники в крахмальных воротничках и галстуках-регатах и несколько слишком молодых и слишком старых женщин. Все пьют красное вино.
      Кельнер приносит сразу двадцать блюд, выстроив башню из тарелок, расположившихся одна над другой: чесночные колбасы свисают в персиковый компот, кусок бифштекса соскользнул с края тарелки и устало прислонился к уху официанта.
      Отступление уже невозможно. Ничего, главное – спокойствие, здесь должно быть дешево.
      Я сижу напротив пожилого лысого мсье, который сразу начал кашлять мне прямо в глаза – он как раз ел шпинат, между прочим.
      Скатертей тут нет. Другие уже приняли это к сведению.
      Я, правда, вынужден был обходиться уже совсем без других вещей, но в том-то и дело, что со временем совершенствуется вкус человека.
      Мне принесли мясо а-ля Маренго. (Бедный Наполеон, ведь он все-таки победил при Маренго. Что же тогда было бы за мясо, проиграй он ту битву…)
      – Сыр, пожалуйста…
      Я получаю небольшую дольку сыра Грайер, из которой выглядывает что-то черное. Рассматриваю сие поближе. Ну да, это, должно быть, род жучка. Должно было быть, в прошлом надо говорить, так как вторая половина туловища отсутствует. Она осталась в другой дольке сыра. Кто-то другой получил ее, возможно, даже уже съел. Интересно, кто бы им мог быть среди этакого скопления людей?
      Должен признаться, я сожалею не о насекомом – в конце концов, зачем ему понадобилось прогуливаться именно между двумя порциями? Мне жаль сыр. Я говорю кельнеру, что он должен взглянуть на мой сыр.
      – А что там смотреть?
      – Здесь половина маленького червячка.
      – Ну и что?
      – Червяк. Точнее: invert?br? ? corps mou et d?pourvu de membres, представитель цефалоподов. Будь он еще жив и ползал бы, я мог бы вместе с римлянами воскликнуть: «Vera incessu patuit dea!»
      Моей образованности никто не удивляется. За соседним столом мужчина в белом галстуке замечает:
      – Этого надо бы тоже в банку со спиртом.
      – Пожалуйста, но отсутствует половина.
      – Да не эту вещь, а вас.
      Мсье в очках, с грязными руками говорит просто «Пардон». Он берет пальцами мой сыр с тарелки и подносит его к носу, изучая, он близорук.
      – Вы заблуждаетесь, мсье, – объявляет он затем, – это никакой не цефалопод… ха-ха-ха… и уж конечно, не ламеллибранхиат или гастропод, если быть точным. Во всяком случае, надо бы иметь и вторую половину.
      Это ученый. Теперь любой может легко представить, как выглядят руки ученого в ресторане, когда он ест.
      – Если вы хотите видеть насекомых, молодой человек, то приходите ко мне! Я покажу вам пелециподезов – вы поразитесь. Мои «моллюска вермис» неповторимы.
      – Вы коллекционер?
      – Моя коллекция так богата, что вы будете хлопать глазами и рот разевать.
      – Вы ее здесь собрали?
      Кельнер возвращается, забирает сыр и, в высшей степени негодуя, показывает его еще кому-то.
      – Совсем крохотная мушка, мсье, и даже вряд ли она, ибо у нее совсем нет крыльев.
      – Надеюсь, вы замените мне мой сыр?
      – Но я просил бы вас, этакое мальчишество, – говорит с укором кельнер и прочищает нос с помощью салфетки. – Неужели это стоит разговора?
      – Червяк небольшой, ничего не говорю, вы правы. Но я клянусь, что я не хочу его и в таком виде – вообще, я просто боюсь всех червей. Я не мстителен по природе, я знаю, что в свое время черви и меня сожрут, но тем не менее я не хочу их есть, en attendant.
      Толстый мсье рычит мне:
      – Ну, недурно! Червяк, подумайте! Так вы только поэтому и не хотите есть сыр? А что говорить тогда моему кузену, которого вчера переехал трамвай? А дяде Лефакару, который уже шесть недель как помер?
      – Свети ему вечно свет небесный, мсье, но шутки в сторону – даже ради вашего кузена я не буду есть червей.
      Появляется новый посетитель. Кто-то кричит ему навстречу:
      – Жорж, если хочешь посмеяться, взгляни на сыр у этого типа!
      Неприязненная атмосфера сгущается вокруг меня. Я быстро заказываю слоеный яблочный пирог. Кто-то тянет руку к моему сыру.
      «Pla?t-il? Вы позволите?» – должен он был бы сказать, согласно моему словарю, однако он говорит:
      – Passe-le moi, salaud, et pis ta gueule, hein! Дай сюда, ты, мерзавец, и заткнись!
      Он съел его. Это был апаш. Надо быть начеку! Я слегка кланяюсь.
      Здесь едят яблочный пирог ложками, но не потому, что он мягкий. Наоборот, твердый, дьявольски жесткий. Маленькая ложечка, собственно говоря, здесь, скорее, чистый символ; трогательно, но неуместно, так как ложкой едят только изысканные кушанья.
      Я вонзаю ложку в пирог. Оттуда выкатывается небольшая черная вещица и падает на стол. Я хватаю ее.
      – Славно! – говорит мужчина в белом галстуке. – Этот опять что-то нашел. Неплохо!
      – Ничего я не нашел!
      – За что вы хватаетесь тогда? Вы ловите мух? Ma parole, quel type! Честное слово, ну и тип!
      Я быстро поедаю пирог, чтобы избежать линчевания, и расплачиваюсь. На улице я с облегчением констатирую, что маленькая черная вещица была не чем иным, как дробинкой. Они сшибают яблоки дробью!
      Домой я иду пешком.
      Минуло десять вечера. Предместье уже спит. Ветер шуршит оборванными плакатами на стенах ветхих, подпертых черными балками домов.
      Бездомная собака с поджатым хвостом молча бежит посреди мостовой. Мужчина бурно целует женщину в воротах дома.
      – Ты любишь меня?
      – Не могу жить без тебя!
      – Скольким ты уже говорил это, негодник?
      – Еще никогда, никому.
      Дальнейшее я уже не слышу. Крупными шагами иду домой и забавляюсь тем, что стараюсь наступать точно в середину больших каменных плит тротуара.
      Отель «Ривьера» уже затих; это значит, он храпит, сопит и шипит.
      Не знаю почему, но сегодня моя комната кажется мне совсем чужой.
      Я открываю окно и всматриваюсь в темное море крыш и в сияющее звездное небо над ним.
      Дворы спят в черном безмолвии.
      Завтра я начинаю новую жизнь.

      Только сейчас мою комнату убирают.
      Горничная девушка как раз заправляет постель.
      Молодая женщина с сильным торсом. Она, верно, приехала в Париж из провинции, у нее характерный диалект. Роскошный экземпляр бабы. Талия стройная, бедра широкие и готовые к любви. Лицо некрасивое, маленький нос картошкой, но вся она лучится здоровьем и молодой силой.
      – Bient?t, Monsieur. Сейчас, мсье, – говорит она и наклоняет во время работы свое крепкое тело то вправо, то влево. Она тихо напевает под нос, ничуть не смущаясь моим присутствием. Обе ее голых ноги купаются в слабом солнечном свете, пробившемся сквозь открытое окно.
      Я хочу ей что-то сказать, но слова задыхаются во мне. Слова, с которыми я сейчас все равно ничего не смог бы предпринять. Моя глотка словно сдавлена, ноги начинают медленно дрожать. Я часто и тяжело дышу. Скоро исполнится год, как…
      – Ну вот, я закончила, – говорит она неожиданно и идет к двери. При этом ее мощные бедра колышутся, своей голой рукой она задевает меня, проходя мимо в узком месте, но не произносит ни слова.
      Она не знает светских манер. Она невежлива. Это совершенно здоровая женщина. Родись она в высших кругах общества, она имела бы дюжину любовников.
      Я потихоньку открываю дверь и смотрю ей вслед. Она уже убирает следующий номер, весело выбивает постельное белье и насвистывает. Боже праведный, я подсматриваю за горничными! Холодной водой я смачиваю голову, чтобы успокоиться, и ложусь на кровать, чтобы… рассматривать плафон на потолке.
      Где же те бабы, которым нужен мужчина? Где они? Потому что здесь не хватает женщины. В следующий раз, когда у меня появятся деньги, Анн-Клер должна напиться. Почему бы нет? Я такой же кавалер, как остальные. Один из моих предков…
      Вечером я простудился.
      Совсем не понимаю, каким образом. Вечера, правда, холодные, это верно. Но я дал своему организму достаточно времени привыкнуть обходиться без пальто.
      – Сегодня я не буду целовать тебя, я простужен, – говорю я Анн-Клер, когда мы встречаемся.
      – Нет, поцелуй меня, я еще никогда не получала насморка таким образом.
      – О чем ты? Ты еще никогда не заражалась насморком через поцелуй?
      – Я не так сказала… а что никогда бы не получила!
      – Ты сказала, что еще никогда не получала.
      – Нет! Я сказала, никогда бы…
      – Скажи, зачем ты лжешь? Я слышал собственными ушами!
      – Ты плохо слышал.
      – Надо бы каждое твое слово записывать на граммофонную пластинку. Тогда ты не смогла бы спорить. Любая ложь отвратительна. Почему ты не берешь пример с меня? Скажи, я разве лгу?!
      – Monpti, у тебя нет пальто?
      – Да, но я спортсмен.
      – Ты? Да ты ведь такой тонкий!
      – Именно поэтому я закаляюсь.
      – Обещай мне, что ты сейчас же пойдешь домой и ляжешь в постель. Завтра тебе тоже нужно побыть в постели. А сейчас срочно домой, иначе ты ужасно заболеешь и даже можешь умереть. Завтра вечером я навещу тебя.
      У меня нет желания противоречить, я действительно чувствую себя отвратно.
      Я иду и сразу же зарываюсь в постель. Но и под одеялом я долго еще мерзну, меня пробирает дрожь. (Заболеть – мне только этого недоставало.) Ночью меня охватил такой жар, что я не мог спать.
      Ранним утром в полусне я слышу, как кто-то стучится в мою дверь.
      Сонный, растрепанный, я приподнимаюсь на локтях. Кто там может быть?
      Дверь осторожно открывается. Анн-Клер просовывает в нее голову. Она дышит часто и прерывисто.
      – Что-нибудь случилось?
      – Я спешу… только на десять минут… я так беспокоилась за тебя… поэтому решила забежать.
      Она быстро сбрасывает пальто и кладет на камин два пакета.
      – Я приготовлю тебе грог. У тебя есть кипятильник?
      – Мне ничего не надо. Очень мило с твоей стороны, что ты пришла, но…
      – Немного грога – это неплохо.
      – Кроме того, я швырну «немного грога» в окно. Будь так добра, Анн-Клер, не трогай ничего.
      Она уже открывает стенной шкаф. Там все реквизиты, которые необходимы, чтобы есть, не выходя из гостиницы.
      Она обнаружит мою нищету.
      – Там… – я хотел сказать: там ничего нет, я ем на стороне. Но слишком поздно. Она вытаскивает треснувший кофейник с остатками какао, помятую, видавшую виды кастрюлю, тоже с засохшим какао на дне, подобным древесной корке. Есть там и искривленная ложка и бутылка из-под молока.
      Я закрываю глаза, чтобы не видеть эту ужасную картину.
      – Я сейчас вымою это, – говорит она совершенно спокойно, без тени удивления в голосе.
      Она подворачивает рукава своей блузы и мчится в коридор к водопроводному крану.
      – Тсс! Анн-Клер!
      Мушиноглазый может настигнуть ее в любой момент. Кроме того, она просто соскребает слой какао из кастрюли, чтобы выбросить его. Я же умею использовать этот слой не один раз.
      – Анн-Клер!
      Слышно, как плещет вода в коридоре, она моет посуду как угорелая. Придется срочно выбираться из постели и принимать меры.
      – Анн-Клер! Пойди сюда!
      – Ты меня больше не увидишь, если не разрешишь сварить тебе грог. Не протестуй, этим ты только утомляешь меня, а у меня мало времени. У тебя есть большая ложка?
      Я лишь с грустью смотрю на нее.
      – Ой, глупая я! Большая ложка вовсе не нужна. Она распаковывает пакеты; на камине стоит бутылка рома в соломенной оплетке и коробка сухарей.
      – Ты с ума сошла, Анн-Клер? Ты что задумала?
      – Не ссорься со мной сегодня; я очень волнуюсь и совсем тебя не слушаю.
      – Пойми же, я совсем не болен! Когда ты уйдешь, я сразу же встану и пойду на ветерке прогуляться. Я не позволю, чтобы женщина тратилась из-за меня! – рычу я. – Мои деньги из банка еще не пришли!
      – Я тебя научу, как кричать в присутствии такой милой маленькой женщины. А если ты пойдешь гулять на таком ветру, с тобой случатся ужасные вещи. Покажи язык.
      – Чего ты хочешь от меня?
      – Посмотрю, не обложен ли он.
      – Нет!
      – Не кричи! У тебя жар?
      – Да. Сорок пять градусов.
      Она садится на край кровати, и слезы капают в грог.
      – Наш… домовладелец… тоже… от инфлюэнцы… умер…
      Неожиданно она становится на колени перед кроватью и говорит:
      – Monpti, ведь правда, ты выпьешь это? Ты будешь послушным мальчиком и выпьешь грог?
      Она по-матерински и неуклюже гладит мою щеку.
      – Я ставлю грог на ночной столик, потому что убегаю. Сухари тоже. Где твои сигареты и спички? Я все поставлю сюда, чтобы тебе не приходилось вставать, но обещай мне, что не будешь много курить. Обещаешь?
      Она губами изображает легкий поцелуй, хватает пальто и, не надевая его, убегает. В дверях она оборачивается.
      – Вечером я приду еще раз.
      Она сбегает по ступенькам. Ее каблучки проворно стучат, но все тише и отдаленнее, пока вовсе не стихают.
      Сквозь закрытое окно я слышу звонок в девичьем пансионе. Начинаются занятия. Начинается также дождь, и толстые капли робко стучат в оконное стекло. Рядом кто-то разговаривает, монотонные слова становятся постепенно тише.
      Настоящий мужчина не стал бы прикасаться к грогу, в лучшем случае вылил бы его из окна. Но кто это увидит? Никто не смотрит сюда, один Бог. Смирение – добродетель. Это так. А я болен. Выпить грог – это подлость. Когда женщина отдается сама, то принять этот подарок – корректно, правильно; принуждать к нему – прямо-таки по-мужски. Но когда она преподносит кому-то воду с ромом – это совсем другое.
      Размышляя об этом, я засыпаю. Когда я пробуждаюсь, снова слышен звонок в пансионе для девушек.
      Из четырехугольника окна струится туманный умирающий свет и слабо обрисовывает контуры мебели.
      На моем будильнике половина третьего.
      Я смотрю в окно, плотный туман покрывает море крыш. Тут и там светящиеся точечки окон борются за свое выживание. Короче говоря, еще всего-навсего вторая половина дня и на улице просто очень сильный туман.
      Что мне делать до половины седьмого – пока придет Анн-Клер?
      Недавно она попросила старые рисунки, чтобы повесить их в своей комнате. Я заберу рисунки из редакции «Альманаха», если они еще там и не выброшены в корзину. Их я хочу подарить ей. Иначе мне и без того нечего делать.
      Эта мысль вдруг ведет к другой. Что вообще со мной будет? Очень скоро произойдет катастрофа в моих отношениях с Мушиноглазым. Но помочь я себе уже ничем не могу, лучше всего просто не думать об этом.
      А что, если неожиданно начать совершенно новую жизнь?
      Одним словом, нужно искать работу. Может быть, стать актером? Например, киноактером. Я пробую сделать перед зеркалом несколько движений. Получается неплохо, даже сверх ожиданий.
      Мне надо обязательно стать киноактером.
      Я начну новую жизнь. В семь часов утра встаю. В половине восьмого шведская гимнастика. Основная стойка: руки тесно прижаты по швам, наклоны туловища, приседания. Раз-два! Раз-два! Для укрепления мышц живота стойка на голове, ноги развести – ноги выпрямить! Прыжок с места, руки скрестить назад! Раз-два, раз-два! Глаза открыты! Завтра начну с этого.
      Завтра я встану на рассвете в семь утра, замаскируюсь под Клемансо и явлюсь в фирму Пате. Будет немного трудно, ибо у меня нет прогулочной трости с серебряным набалдашником, и потом, я не знаю, как Мушиноглазый выпустит меня из гостиницы в виде Клемансо. Два глотка рома, и я свободен от этих забот.
      Подгоняемый надеждой на новую жизнь, я хватаю свою шляпу и мчусь на улицу.
      Видимость едва ли полметра. Я еду на метро до Оперы и дальше иду пешком, причем стараюсь подражать походке восьмидесятичетырехлетнего старца. Но тут происходит нечто незабываемое, от этого я лишь сильнее укрепляюсь в своем замысле.
      – Хелло, что с тобой, ты, кажется, совсем дошел! Мой друг, тот, с тремястами франков, вырастает передо мной.
      Значит, мне удалось. Даже он купился. Я неожиданно распрямляюсь и говорю, положив руку на его плечо:
      – Через две недели можешь смело обращаться ко мне, если в чем-либо в жизни будешь нуждаться! Я буду в твоем распоряжении! Servus!
      Он остается стоять как идиот и обалдело смотрит мне вслед. Если бы я попросил у него два франка, ему бы это, наверно, больше понравилось.
      В редакции меня принял секретарь.
      – Я даже не знаю, посмотрел ли господин редактор ваши рисунки, – говорит он, мило важничая.
      У этого я еще могу поучиться актерскому мастерству. Почему такие люди играют ничтожные, маленькие сцены? Нужно воспринимать роль связанной в единое целое, иначе она распадается.
      Ага, он уже несет мои рисунки.
      – Прошу. Господин редактор просмотрел рисунки и девятнадцать из них оставил у себя.
      – Ага. И когда я должен их забрать?
      – Мы их купили, мсье.
      – Купили? Что же теперь?
      – Потрудитесь обратиться в кассу, вам сейчас же выплатят деньги.
      Гм-гм… Это, должно быть, недоразумение. Такого не может быть, чтобы мне дали денег. Моя рука начинает дрожать. Поначалу незаметно, потом она совсем перестает слушаться. Мне удается расписаться в получении гонорара лишь с помощью трюка – я с дьявольской скоростью набрасываю свою фамилию.
      Кассир протягивает мне пять сотенных, одну пятидесятку и две бумажки по десять франков. Я делаю равнодушное лицо и запихиваю деньги в наружный карман пиджака, потом ухожу. В своем неслыханном возбуждении я вместо двери на выход едва не вошел в большой шкаф.
      На бульваре я обнаруживаю, что забыл наверху свою шляпу. Но вряд ли стоит из-за этого возвращаться, возможно, это вызовет раздражение. Разумеется, они уже спохватились, что ошиблись, и теперь только и ждут моего появления. Лучше куплю себе другую шляпу.
      У меня ощущение, будто меня преследуют. Полицейский не смотрит на меня.
      Я дрожу всем телом. Сую руку в карман: деньги еще там.
      Только спокойствие и хладнокровие! Важно одно: как можно скорее выбраться из района, где помещается редакция!
      – Такси!
      Шофер широко распахивает дверцу передо мной.
      – Остановитесь на углу авеню дель Опера и рю Пти Шан!
      Я заберу Анн-Клер из бюро. Она должна сейчас же узнать, что я привлек к себе внимание Парижа. Лучше всего, если я буду все время держать деньги в руке, иначе я так долго стану перекладывать их из одного кармана в другой, пока не потеряю. Нет, так тоже нехорошо. Анн-Клер все равно придет вечером. Лучше поехать домой и все приготовить к ее торжественной встрече.
      – Эй вы, шофер, сначала поезжайте на улицу Сен-Жакоб, отель «Ривьера»!
      Я куплю шампанское и цветы. Лилии. Нет, это ерунда. Я куплю золотые часы. Их я могу позднее заложить. Еще лучше было бы пойти с ней куда-нибудь поужинать. Мне надо будет купить Анн-Клер какой-нибудь подарок.
      А также шляпу. Квартплату надо внести за два месяца вперед. Я куплю мешок какао. Сегодня Анн-Клер должна напиться… напиться…
      Мы уже перед отелем «Ривьера». А что мне теперь делать дома?
      – Шофер, назад, на Большие Бульвары!
      С деньгами нужно непременно что-нибудь предпринять.
      Причем именно сегодня, иначе я сойду с ума от сплошных забот.
      Сначала что-нибудь купить для Анн-Клер.
      – Эй, шофер, поезжайте на рю Сан-Оноре. Я скажу, где остановиться.
      Это улица модных магазинов для дам. Но что мне покупать? В каком модном товаре женщина нуждается прежде всего? Придумал!
      Сенсационная идея. Я куплю ей шляпу. У первого же шляпного салона я прошу шофера остановиться.
      – Пожалуйста, – говорю я спешащей ко мне красивой белокурой девушке, – я хотел бы купить шляпу.
      Две стройные, элегантные дамы как раз примеряют шляпы перед зеркалом и тут же оборачиваются ко мне.
      – Вы ошиблись, мсье, это салон дамских шляп.
      – Олл райт! Я как раз хочу купить дамскую шляпу! Все женщины в магазине смотрят в мою сторону.
      – А где же дама, мсье?
      – Дома. Это должно быть сюрпризом. Очень приятным сюрпризом. Я рассчитываю на вас, мадам. Мне хотелось бы купить очень красивую шляпу. Какие теперь в моде?
      – Какой размер у дамы?
      – Размер чего?
      – Головы, мсье.
      – Ах да, правильно. Скажем так: речь идет о нормальной женской голове. Вот эти вещицы там – это сейчас современно?
      – Мсье, может быть, вы можете нам принести старую шляпу дамы, тогда дело будет намного проще.
      Сверху тоже группками подходят девицы и почтительно оглядывают меня.
      – Это абсолютно не нужно, мадемуазель, я опишу вам даму. Она мне по плечо, а голова примерно вот такого размера. Я даже могу вам сказать, что это должна быть небольшая шляпка. Я считаю, что мне она должна быть чересчур мала. Я знаю это, потому что однажды я примерял шляпку дамы, о которой речь, – она была слишком мала. Лучше всего, если я примерю все шляпы. Сразу почувствую, какая из них подойдет.
      Владелица магазина начинает дико волноваться.
      – Пожалуйста, мы можем позднее обменять шляпу, когда ваша знакомая преодолеет первые впечатления от сюрприза. В каком жанре вы хотите, собственно, выбрать, мсье?
      – Я хотел бы купить красивую, небольшую шляпку. Цена не играет роли.
      – Пожалуйста, взгляните на наши шляпы.
      – Вот эта мне уже нравится. Там, на каркасе, за лиловой шляпкой та, от которой виден один бант. Вот это я хочу. Сколько она стоит?
      – Восемьдесят франков. Я плачу.
      – Oy! – вздыхает все дамское общество и трепещет с закрытыми глазами.
      В другом магазине я покупаю три пары шелковых чулок. Это намного легче: здесь я уже мог сказать, что могу обхватить рукой лодыжку дамы.
      – Отель «Ривьера», – говорю я шоферу.
      На перекрестке нас застопорило движение транспорта. Я выглядываю в окошко. Туман медленно рассеивается. Мы стоим как раз у магазина патефонов. Бог мой, именно у патефонного магазина.
      Я что-то говорю шоферу и выхожу из машины. Через две минуты я выхожу, за мной несут патефон и набор пластинок, все это аккуратно укладывается в автомобиль, словно речь идет о младенце, которому исполнилось пять дней от роду. Музыка – важнейшее дело в жизни. Я вообще не понимаю, как я мог до этого обходиться без нее.
      Любимые песни Анн-Клер я купил, среди них и «Le temps des cerises», «Сбор вишен».
      В шесть я уже у гостиницы.
      Я расплачиваюсь с таксистом, у меня остается пятнадцать франков пятьдесят сантимов. Зато у меня нет шляпы, я совсем про нее забыл.
      Перед воротами отеля стоит морщинистый ветхий старичок. Иссохшими дрожащими руками он трет лоб, словно у него нервный припадок. Один глаз закрыт, крупная слеза выкатывается из него и на ходу чернеет, прежде чем исчезнуть в седой бороде. Это опять будет стоить мне денег.
      Неожиданно старик поворачивается и идет, не дожидаясь меня. Его обтрепанные брюки выглядят как отделанные кружевами дамские штаны из девяностых годов XIX века. Я тогда еще не жил, но знаю. Во время уроков географии много об этом читал.
      Старик обут в черные полуботинки – хотя они могли когда-то быть и желтыми, – и черная вода вытекает из них на уровне щиколоток.
      – Эй, дедушка, остановитесь же!
      Но он не останавливается. Пожалуй, он еще и глухой. Ах ты, несчастный! Я хватаю его за руку и кричу в ухо:
      – Хелло, гранпер!
      Старичок вздрагивает и вздымает вверх руки, чтобы защитить хотя бы голову.
      – Возьмите вот этот пустяк, старина. На жизнь этого, правда, не хватит, но три-четыре раза вы сможете основательно накачаться.
      – Да, да, да, да…
      – Вам ведь неважно, сколько вы еще проживете…
      – Нет, нет, нет, нет…
      – Главное – чтобы у вас было хорошее настроение…
      – Да, да, да, да…
      Я поднимаюсь наверх, на четвертый этаж, с патефоном и пластинками.
      Что случилось? Смена запахов на моем этаже? Тигровый запах сменился диким бычьим запахом. (Разница между обоими так же велика, как различие в размерах между тигром и быком.)
      Только в комнате я спохватываюсь, что совершенно забыл про ужин. Ужасно… Кроме того, Анн-Клер должна сегодня быть в опьянении. Я мчусь по ветхим ступеням. Последний этаж я проезжаю одним махом на собственных пятках. Я потребую у нищего назад пять франков из пятнадцати.
      Старик уже стоит перед витриной итальянского магазина деликатесов. Он еще покупает себе что-то из еды! И у итальянца! И за мои деньги! Так далеко я еще никогда не заходил. Я дал этому мошеннику денег не для того, чтобы он ел, а чтобы он нализался.
      – Эй, старик, верните-ка мне назад пять франков, я забыл о собственном ужине!
      Он только шевелит губами, не произнося ни звука.
      – Ну, дайте сюда пять франков, старик, этого хватит до завтра, потом я возьму деньги в банке.
      Он смотрит на меня как идиот.
      – У меня нет ничего… ничего…
      Он выглядит как рваный старый черт.
      – Как это – ничего?
      – Никаких денег… никаких…
      – Только не надо мне шарики заливать, что вы уже все потратили, вы, негодяй!
      – Никаких денег… – говорит он и хочет уходить.
      – Значит, не дадите?
      Старик останавливается, глядит на меня и говорит весьма определенно:
      – Нет!
      – Короче, я должен идти в банк?
      – Да.
      Такого в моей жизни еще не было.
      Я смотрю на старика, на то, с какой решительностью он стоит передо мной, и замечаю, что не такой уж он и истощенный. И брюки у него не такие уж оборванные, из ботинок не льется вода – словом, вполне приличный человек, только не очень следит за собой.
      – Я хочу с одной женщиной поужинать, старина. Ради этой дамы дайте мне пять франков, если вы уж меня терпеть не можете.
      Неожиданно я вижу Анн-Клер.
      – Я так и знала, я так и знала, – говорит она, – что ты встанешь.
      – Если ты это знала, то не удивляйся.
      – Кто этот старик, с которым ты только что разговаривал?
      – Бедный нищий. Я дал ему денег.
      – Подожди, я ему дам тоже.
      – Не давай ему ничего, Анн-Клер, если ты меня немножко любишь.
      – Нет, я хочу ему дать, а нам поможет Бог.
      – Бог сочтет нас за дураков.
      Слишком поздно. Она уже дает ему деньги.
      – Почему вдруг ты стал таким бессердечным, скажи? Ты разве не ощущаешь благотворное тепло, когда можешь кому-нибудь помочь?
      – Не говори мне о благотворном тепле…
      Подлый старик все-таки пошел в итальянскую лавку деликатесов. Хватило наглости…
      – Анн-Клер, я прошу о большой любезности. Пройдись вниз до Пантеона и сразу возвращайся назад.
      – А что мне там делать?
      – Ничего. Только дойди, поверни сразу обратно и подымайся ко мне. Мне нужно в итальянском магазине кое-что уладить.
      – Нет, нет, ты хочешь тем временем обмануть меня. Я пойду с тобой.
      – Обманывать? За такое короткое время?
      – Откуда я знаю? У тебя сейчас женщина в комнате, и она не может выйти, потому что я поднимусь наверх. Я не оставлю тебя ни на миг. Pas la peine d'insister. Бессмысленно на этом настаивать.
      – Я приготовил для тебя сюрприз. А так никакого сюрприза не получится.
      – Если я сейчас не пойду с тобой, я сойду с ума.
      И она уже гладит тыльной стороной ладони свой лоб.
      – Ладно, идем. Хотя я хорошо знаю, что безо всякой подготовки сойти с ума нельзя.
      Она прижимает руку к сердцу, пока мы поднимаемся по лестнице.
      Сначала она стучит, потом осторожно открывает дверь и всовывает голову в образовавшуюся щель.
      – Ну хватит, мне надоел этот театр!
      – Подожди, я только загляну под кровать.
      – Я начинаю бояться тебя.
      – Прости, я ужасно ревнива. Что в этих пакетах?
      – Ты мне всегда говорила, что я должен найти себе другую женщину, если хочу жить с тобой.
      – Я никогда не говорила этого. На чем тебе поклясться? Что в этих пакетах? Я жутко любопытна.
      – Отвернись к стене, ты узнаешь это, когда я тебе скажу.
      – Это имеет ко мне какое-нибудь отношение?
      Едва я начал развязывать сверток, в котором находился патефон, как она обернулась.
      – Ты как ребенок! Иди сюда.
      Я беру полотенце и обматываю ей все лицо.
      – Ой! Что ты делаешь?
      – Сядь сюда на кровать и не шевелись!