В Париже часто празднуют «F?te d'arrondissement» – праздник района. Это народное гулянье столичного масштаба. Вдоль тротуара устанавливаются палатки и киоски. Есть тиры, лотерейные «колеса фортуны», японский бильярд, женщина с крокодильей кожей, самолеты, карусели, вампиры, пойманные в склепах, факиры, вещуньи, глотатели стеклянных осколков, русский балет для рассматривания снизу, музыкальный зал с пикантными шкафчиками, в которые можно заглянуть, предварительно бросив два су, чтобы потом удалиться в приятном возбуждении. Есть цирк с тиграми, борцами и атлетами.
      У глотателя огня нет своей палатки, он расстилает на земле рваный коврик, ставит рядом бутылку с керосином и тампон, укрепленный на длинной проволоке.
      – Дамы и господа, представление начинается. Я выпью керосин и затем подожгу его. Выступление опасно для жизни. Сначала мы организуем небольшой сбор. Когда наберется сотня су – это не много, будьте рассудительны, я, в конце концов, тоже должен есть, – начнется представление… Спасибо… спасибо… спасибо. Так, не хватает еще девяноста двух су… Спасибо, итак, еще восемьдесят шесть су… Франки в счет не идут, господа, они считаются почетным даром.
      Прежде чем дело доходит до представления, появляется полицейский. Огнеглотатель не глотает никакого огня, его самого проглатывает толпа.
      Уличные торговцы предлагают невероятные вещи: настоящие, восемнадцати каратов, золотые наручные часы с браслетом за пять франков, а вдобавок еще и платиновое кольцо. Никто не понимает, как это у них получается. Конечно, им приходится приплачивать.
      На углу уличные певцы знакомят с новейшими шлягерами:
      – Aupr?s de ma blonde… qu'il fait bon… fait bon… fait bon… aupr?s de ma blonde qu'il fait bon dormir. Рядом с моей блондинкой… о, как хорошо… как хорошо… как хорошо… рядом с моей блондинкой спать.
      Маленькие дамочки приглаживают пальто и плащи на своих вялых формах и заглядывают вам в лицо, прищуриваясь и подмигивая, словно близорукие, забывшие дома очки.
      На таких праздниках есть чертовски много развлечений, но я уже не раз убеждался, что на это у меня никогда не хватает денег. Стоило лишь объявить об этом гигантском гулянье и приступить к возведению будок и киосков, я уже знал: когда они будут выстроены, у меня уже не будет денег. Поэтому я всегда мрачнею, завидев что-нибудь палаточноподобное или просто белое пятно, простыню или озаренный солнцем брандмауэр.
      Вот и на этот раз у меня всего тридцать пять сантимов.
      Перед одной из палаток толпится особенно много народу.
      – Дамы и господа! Один номер лотереи стоит всего двадцать пять сантимов, и обратите внимание, сколько всего вы можете выиграть. Ваш приз – большая сумка для покупок, в которую мы кладем следующие вещи: палку лионского салями, килограмм масла, пачку сахара, пакет макарон, банку кофе, плитку шоколада, пачку риса, коробку сардин, сыр, мясные консервы, сладкий горошек, коробку фиников, банку компота и, наконец, бутылку шампанского. Все это вы сможете иметь всего за двадцать пять сантимов. Есть также утешительные призы. Смелее, дамы и господа, approchez-vous, подходите ближе!
      Все спешат приобрести номера лотереи. Сначала я хочу взглянуть поближе – может, надувают?
      Не надувают.
      Показывают на толстую женщину, которая с полчаса как стоит перед палаткой и ухмыляется. Она уже выиграла такую сумку для покупок!
      – Дайте сюда один номер, мне тоже! Мне достается номер 132.
      Встаю перед выкликающим, вперяю взгляд в его водянистые глаза и начинаю гипнотизировать: вытащи номер 132, ты, собака… номер 132…
      Пришлось ждать добрых полчаса, пока набралось столько идиотов, что проведение лотереи стало выгодным.
      – Итак, дамы и господа, мы продали все номера, сейчас будем тянуть.
      Нервное содрогание в толпе.
      – Первый выигравший: 132.
      Я цепляюсь за шляпу старой женщины:
      – Это я… я! Боже милостивый!
      – Пожалуйста, номер. Да, 132. Мы не обманули. Прошу, дамы и господа, взгляните на этого мсье, он сошел с ума от радости. Пожалуйста, не трогайте сумку для покупок. Сначала разыгрываются утешительные призы. Вот ваш утешительный приз.
      Мне дают лишь продолговатую коробку. Что это? Это утешительный приз? Ничто не в силах меня утешить.
      Сумку для магазина снова выигрывает толстая дама впереди. Вот счастье скотине! Я смотрю на свою коробку. На ней написано: «Питательное средство для укрепления костной системы младенцев. Полную ложку питательного средства добавить в молоко или суп ребенка. Смесь не имеет вкуса. Вы будете поражены развитием вашего ребенка».
      У меня осталось еще десять сантимов. Их тоже стоило бы пустить в дело. Сейчас я иду домой. Только бы еще знать, что там делать.
      Половина первого.
      Раз уж мне все равно проходить мимо Люксембургского сада, я решаю зайти в него, чтобы немного передохнуть.
      Прекрасное осеннее настроение. Бессильные солнечные лучи ласкают деревья и людей. Аллеи полны опавших листьев. Солнце светит невыразимо мягко, как будто у него не осталось других забот.
      Я прогуливаюсь с утешительным призом.
      Находясь в подобном настроении, примиряешься со своими воспоминаниями. Начинаешь верить в более сносное будущее, которое определенно придет, нужно только уметь ждать. Терпение! В конечном счете даже эта ужасная современность будет когда-нибудь прекрасной, и я буду предаваться блаженным воспоминаниям о ней. Когда-нибудь я сделаю вывод: все-таки я был счастлив. Короче, я и сейчас счастлив, только не ведаю о том.
      Под деревьями гувернантки неотступно следуют за бегающими, играющими детьми. Их задача – по возможности отравить им детство всевозможными злыми замечаниями:
      «Ты не должен засовывать камешки в нос Нинетте!» «Не обмазывай грязным песком голову Полетте!»
      «В сумке воспитательницы воду носить нельзя!» А что тогда можно?
      Стаи голубей прорезают воздух. На краю зеленого газона еще цветут цветы. Так приятно пахнет травой. Туристы с планом города в руках идут, осторожно ступая, словно босиком по жнивью, и всё добросовестно обнюхивают.
      Я сажусь на бесплатную скамейку. На ней уже сидит девушка и читает газету. Фигура ее в этом положении образует красивую, эротично изогнутую линию. Интересно. У всех молодых девушек, когда они сидят, красивые фигуры. Я сбоку смотрю на ее профиль.
      Надо бы привязаться к ней: «Мадемуазель, ведь я знаю вас!» – «Я тоже». – «Меня?» – «О! Не вас – этот трюк».
      У нее красивое маленькое, почти детское лицо. Интересно, как ее зовут? Какой у нее голос, когда она говорит? Какие привычки? Живы ли еще ее родители? Невинна ли она или уже носит скрытую горечь, которую каждая первая любовь привносит с собой и которую каждая молодая девушка утаивает, полагая, что ее случай единственный и неповторимый.
      Ее прекрасные длинные пальцы нервно шелестят газетой. Она просматривает объявления, наверняка ищет работу. Это же родственная душа, на ней можно жениться. Теперь она взглядывает на меня и презрительно кривит прекрасные пухловатые губы. Сложенную газету она кладет рядом с собой на скамью, встает, оправляет платье и уходит. Можно рассмотреть ее фигуру: она из тех, кого женщины называют немножко полными, а мужчины – немножко худыми. Мой случай. В конце аллеи она сворачивает, и я больше не вижу ее.
      Газета словно упрек лежит на скамье рядом со мной; если бы она могла говорить, она бы сказала: «Добрый человек, женщины презирают лишь тогда, когда не имеют возможности любить».
      Кого я буду любить через пять лет? Мне это совсем неожиданно пришло в голову. Кстати: та женщина этого еще не знает. Она, не унывая, завязывает одно знакомство за другим и не подозревает, что однажды ей придется дать мне отчет о своем прошлом.
      В два часа я отправляюсь домой.
      Оставшиеся десять сантимов раздражают меня. Я смотрю на них: отчеканены в 1921 году. На них стоит: Libert?, Egalit?, Fraternit?. Свобода, Равенство, Братство.
      Я швыряю их в окно. Сразу становится намного спокойнее.
      Я ложусь на диван, чтобы почитать свой французский словарь. Другого чтения у меня нет.
      Неожиданно я слышу необычное оживление и радостный, довольный смех во дворе.
      В будни после полудня в отеле «Ривьера» это крайняя редкость.
      Я выглядываю в окно. Группа празднично одетых негров, мужчин и женщин, пожимает руку негру, играющему на лютне.
      Играющий на лютне женится.
      Мне он бросился в глаза еще вчера. Он сидел во дворе, грелся на солнце и нагло ухмылялся. Уже это должно было навести на подозрение. Кроме того, он уплатил за квартиру за два месяца вперед.
      У негра много хороших друзей.
      Будет куча еды и выпивки, накрытый стол занимает почти всю комнату. Сверху мне все будет очень хорошо видно. Бедняги, как много им придется всего съесть.
      …Негры ели и пили в течение трех часов – уже темнело, когда они постепенно разошлись, оставив молодую парочку наедине.
      Вскоре свет был погашен, а окно захлопнуто.
      Что делает эта негритянская свинья теперь там, внутри?
      Парень определенно заключил брак по всем правилам.
      Я высунулся из окна и смотрел на небольшой клочок звездного неба, видневшегося поверх крыш и дымовых труб.
      Дома сейчас папа наверняка играет с кем-нибудь в шахматы, пепел едва держится на его сигаре… «Теперь мой ход».
      Бабушка тихо сидит в кресле, держит руки на коленях и делает вид, что думает о чем-то. Но на самом деле она дремлет.
      Мама в большой столовой дает указания по сервировке стола, девушка постукивает приборами – бокалы тихо звенят в ее руке. В коридоре снаружи другая девушка машет утюгом, напевая «Адью, мой маленький гвардеец-офицер…».
      Господин в пенсне на носу долго чистит ботинки, прежде чем войти в дом. «Привет, Паульхен, какой приятный сюрприз!..»
      И начинается ужин…
      Ну а мы идем спать. Кстати: мы очень поздно ужинаем в отеле. В пансионе уже звонят отход ко сну. Девушки выстраиваются плечо к плечу и идут в общую спальню. Сплошь девчушки-подростки с большими руками и ногами, только в их глазах уже отблески общей судьбы. Пока даже неизвестно, кто из них станет красивой и элегантной: все это спит еще под двойной оболочкой их институтских одежд и их полудетским возрастом. Они уже раздеваются красиво и томительно долго: складывают свои платья, спускают рубашки и выступают из белого круга. В зале горит лишь красная лампочка, надзирательница обходит аллею из кроватей, пока равномерное дыхание девушек не показывает, что все в порядке. Тогда, тихо ступая, она выходит.
      Раздается шепот из одной кровати:
      – Смотри, Жанетта, Бог тебя накажет!
      – Та-ра-та-та!
      Я ложусь. До чего же холодная постель!
      На далекой крыше плачет влюбленная кошка. Кто-то хочет выйти из дома в соседнем дворе и кричит привратнику:
      – Шнур, пожалуйста!
      Я определенно умру с голоду.

      Сегодня я целый день гулял в Люксембургском саду, пил много воды, вечером выкурил свою последнюю сигарету и наблюдал за негритянской парой. Но ничего особенного не произошло.
      Я бодрствовал до полуночи. Прочел словарь до буквы «С». Затем, утомленный, уронил его на колени и прислушался в сумерках к треску старого шкафа.
      Окно я оставил открытым, потому что погода была весьма приятной и свежий ветерок надувал странно пахнущие желтоватые занавески.
      Мне вспомнилось детство. Прошлое на цыпочках подкралось ко мне и нежно прикоснулось к вискам. Все, что было прекрасного, снова ожило во мне. У меня появилось ощущение, что я очень, очень стар.
      Если лечь на спину и разглядывать кусочек неба, то из моей постели видны две звезды.
      Сегодня я еще не слышал колокол в пансионе. Смешно.
      Хоть бы раз посмотреть на того, кто звонит.
      Пятница
      В шесть часов утра у одного из моих соседей громко затрещал будильник. Потом зазвенело. Что-то шмякается о стену, и сосед, который в это время один, кричит:
      – Je suis malade, salaud! Я болен, свинья ты этакая!
      Это относится к будильнику, который старик отшвырнул за то, что тот разбудил его.
      Будильник тупо продолжает свое дело где-то на полу, но все тише, апатичнее, как подстреленная птица; наконец он затихает.
      Заснуть я уже не в состоянии. Желудок мой горит. Я встаю и пью воду. Она теплая, с каким-то своеобразным привкусом. Я снова ложусь и вслушиваюсь в шорохи просыпающегося отеля.
      В ближней церкви Сен-Жак-дю-От-Па зазвонили колокола.
      Почему сегодня звонят в колокола? Как прекрасна эта мелодия – я очень люблю колокольный звон. Может, умер кто-нибудь?
      Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа. Аминь.
      Теперь покойный стоит перед троном Бога. Бррр. Не приведи Господи, чтобы со мной случилось такое.
      Неожиданно я вспоминаю о питательном средстве, которое я выиграл на ярмарке. Уже два дня я живу рядом с этой подкормкой и совсем забыл про нее.
      Решительными движениями я одеваюсь и достаю утешительный приз. Не повредит, если мои кости немного укрепятся, боюсь, правда, что немножко поздновато.
      Я вспарываю коробку. Похоже на белую муку. Совсем ничем не пахнет. Что мне делать с ней? В таком виде потреблять ее вряд ли разумно. От нее задохнешься. Я разведу ее в небольшом количестве воды и буду есть.
      Я высыпаю весь порошок в свою чашку и с помощью воды делаю кашу. У нее нет никакого вкуса. Ничего. Да и не важно. Еда для меня давно перестала быть наслаждением. (Жизнь – это сон в лихорадке. «Счастливых сновидений. Моему дорогому Мутцихен от его верной подружки Путцихен».)
      Одну-две ложки этого месива можно рискнуть проглотить. Мой желудок принимает к сведению поступление пищеобразного и перестает урчать.
      Много питательной каши есть нельзя, после пятой ложки она переходит в наступление и душит меня. Я запиваю ее двумя стаканами воды, и дело в шляпе.
      Как-нибудь перебьемся.
      С сегодняшнего дня начинаю целесообразную жизнь.
      Я выучу из Ларусса все слова, начинающиеся на «X», – их меньше всего.
      «"X" – двадцать третья буква и восемнадцатый консонант алфавита».
      Мне это нравится, я люблю точных людей, они все пересчитывают, не дают себя ни в чем провести. Может ли точность быть должностью? Почему у меня нет подобной должности?
      Если бы это был немецкий словарь, тут было бы указано, что «X» является вторым консонантом и третьей буквой с конца алфавита. Еще бы, милый мой, немцы…
      «Ксантрель, дворянин из Гаскони, умер в 1461 году в Бордо».
      Сказано очень трогательно, но мало. Отчего он умер? Долго ли он болел перед смертью?
      Когда у меня в следующий раз будут деньги, я куплю толстенный лексикон и вызнаю про это дело все.
      Или человек интеллигентен, или нет.
      В сущности, интеллигентность нужна не ему самому, а другим, потому они и не прощают тому, кто глуп.
      Сначала я должен раздобыть точные данные о Ксантреле.
      Суббота
      Черт возьми, из чего сделано это питательное средство? Надо бы обязательно записать название этого препарата. Но я не нахожу коробку. В комнате убирались, пустую коробку выбросили. А для чего здесь вообще убирают, как будто ничего не случилось? Они еще ничего не знают, механически выполняя предначертания Судьбы. В один из дней уберут и меня, когда найдут посреди комнаты, как высохшую муху, отдавшую Богу душу, в положении лежа на спине с откинутыми конечностями.
      Большое невезение, когда нечего даже курнуть. Сигарета определенно успокоила бы меня. Голодать – дело мучительное, но больше всего я опасаюсь последствий. Лишь бы со мной не приключилось то, что произошло с одним типом, который тоже прибыл в Париж для четырехнедельного обучения… Он шел голодный по бульвару, здоровался с кем-то, и ветер вырывал у него волосы с головы целыми прядями. Правда, это случилось в настоящую бурю, а при легком ветерке он вообще не мог ходить, только если дуло в спину, – так он ослаб.
      Я попытался подергать свои волосы – еще не выпадают. Поэтому надо есть питательное средство. Корни волос тоже хотят быть сытыми. Бедные корни, они не заикнутся о своей нужде. Но мои волосы еще хорошо держатся. За них можно даже дергать.
      Воскресенье
      Утром я проснулся усталым и разбитым. Мне приснилось, что я пешком возвращался в Будапешт. Я, видимо, целую ночь во сне двигал ногами. Это большая ошибка. Лишняя трата сил.
      Короче, мы пробудились к новому дню. Только без паники! На пустой желудок голова работает лучше. Следовательно, с каждым днем я становлюсь смышленее. Спрашивается, как долго можно так совершенствоваться?
      Сейчас полдевятого утра и воскресенье. Чем я займусь в этот праздничный день? Что я должен праздновать? Есть люди, которые радуются воскресенью. Они зевают, потягиваются при просыпании и приветствуют утро утробными звуками. Потом они умываются, фыркают и сморкаются, растираются докрасна после холодной воды и надевают свежевыстиранное, еще влажное от утюжки белье.
      «Черт возьми, опять кто-то мои запонки засунул неизвестно куда».
      Красная шея разрывает воротник, на широких плечах потрескивает туго натянутый пиджак.
      «Сюзанна, где же мой завтрак?»
      Сюзанна несет кофе с молоком и хрустящие булочки. Кофе заглатывается большими глотками – он горячий, от него еще поднимается пар. На желтых от никотина усах остается кофейный след.
      «Ах!»
      Достается сигарета, кончиком с фильтром стукается о закрытую сигаретницу. Спичечный коробок основательно встряхивается, прежде чем из него извлекается спичка. Изо рта и носа струится дым, водянистые глаза, обрамленные мешками морщин, созерцают лучшую половину, которая в халатике сидит в кресле и обмакивает конец рогалика в большую чашку с кофе. Мерзость эта баба. Боже мой милостивый, и этакое я взял себе в жены!
      «Ну, так, сейчас я иду к парикмахеру».
      Вот что такое настоящее воскресенье.
      Из всего перечисленного мне остается только умывание. Для чего я вообще умываюсь? Чистейшая трата энергии. Что это опять за сумасбродство, позвольте спросить? Даже команда на подводном корабле… но оставим это… Нет, почему же, если кто-то идет на смерть, он должен иметь право спокойно высказать свои последние мысли. Что же случилось, мой мальчик, как это было у команды подводников? Команда ложится плашмя на живот и не двигается, когда кислород кончается. (Эту чепуху ты уже однажды рассказывал.) Мне надо тоже экономить движения. Хотя было бы лучше в свое время экономить деньги. Но так и бывает, когда кто-то…
      Господи! В церкви Сен-Жермен-де-Пре по воскресеньям после девятичасовой мессы раздаются маленькие булочки. Эти небольшие хлебцы освящены, их можно сразу есть, потому они и распределяются. Не будем исследовать подробно, почему они, собственно, раздаются, на это нет времени, главное – что раздаются бесплатно. Это хороший обычай.
      Я решительно вскакиваю с постели и начинаю лихорадочно одеваться. Булочки хоть и очень маленькие, но все же это булочки. Через десять минут я готов, еще через десять минут я буду на месте. При раздаче я попытаюсь получить три штуки. Одну я сохраню на утро.
      Я готов и смотрю на будильник: половина девятого. Только половина девятого? Перед этим было столько же. А если точнее, то выясняется, что часы остановились. Я выглядываю в окно, отсюда видны часы на башне, сейчас без четверти десять.
      Месса окончена. Булочки давно розданы. Верующие уже успели съесть их. Все помолились. И все это уже прошлое, имперфект. Даже плюсквамперфект, давнопрошедшее.
      Мыслимо ли такое? Можно ли в воскресенье спать до без четверти десять? Кто не способен следить бдительным оком за местом, где распределяются булочки, пусть умрет с голоду.
      Что теперь делать? Я уже одет. Может, пойти на прогулку? По улице сейчас ходят люди, которые уже позавтракали и ели даже вчера; такие мне противны. В принципе всюду так и кишат эти бесхарактерные типы.
      Нужно только уметь справляться с самим собой. Энергия много значит. Нельзя распускаться. Немного шведской гимнастики пошло бы на пользу. После гимнастики прогуливаются широкими, решительными шагами, словно после завтрака. Все дело в воображении. В те времена, когда у меня было что поесть, я ведь, в конце концов, тоже не ел беспрерывно. Смешно. Мне всего-навсего надо вообразить, что я только что закончил трапезу, и все о'кей.
      Как проста, в сущности, жизнь, об этом элементарно забывают.
      Уходя, я заглядываю сквозь грязное окно двери в конторку: нет ли почты для меня?
      У каждого постояльца есть маленькая ячейка, над ней висит ключ от номера, который нужно сдавать, когда выходишь из гостиницы. В ячейки раскладывают письма.
      Каждый день я ожидаю письма, помощи, которая должна же когда-нибудь прийти. Не знаю только, откуда и от кого.
      Письма нет, к сожалению. Бог спит.
      До двух часов я иду гулять в Люксембургский сад.
      По воскресеньям сад полностью преображается. Пожилые господа играют у фонтана в парусники, делая вид, будто бы того желают дети, щелкают в волнении фальшивыми челюстями и бегают вокруг фонтана с большими шестами в руках.
      Вот солидный, усатый дядя подходит к фонтану, осторожно опускает на землю большой парусник. Это точная копия огромного парусного судна, со всеми деталями и принадлежностями. Он любовно чистит его фланелевой тряпочкой, трет его, обнюхивает и наконец решается спустить на воду. Во время приготовительного церемониала вокруг собирается с полсотни зрителей, сопящих и вытягивающих шеи. Детей тоже много, но их старик не любит.
      По-воскресному вычищенные, таращащие на все глаза дети катаются на осликах и ездят в повозках, запряженных козликом; позади них шествует папа в скрипучих ботинках, в одной руке зонт с ручкой из слоновой кости, в другой – газета. Во рту погасшая сигарета.
      По воскресеньям в саду много изумительных женщин. Они красивы и элегантны. Маленькие мидинетки, в единственном, за счет желудка приобретенном платье по последней моде, с глазами синими, как горные озера, нежным чистым цветом лица, ярко накрашенными губами и прекрасными, словно рекламными, зубами. Изящные девушки, которые раз в неделю купаются, сжавшись в комочек, в тазу для стирки и потом докрасна растирают махровым полотенцем свое тело, стараясь удалить с него все обнаруженные несовершенства. Мама, старый боевой конь, которая одна выпивает литр вина, долго наблюдает за происходящим и наконец не выдерживает: «Что ты, черт побери, затеваешь, коль ты так прихорашиваешься? Отдавай же наконец таз, нам нужно мыть салат».
      Там, где извилистые тропинки более всего затенены, между деревьями и кустами, сидят и обнимаются любовные парочки. Он, как правило, сидит, устремив взгляд перед собой, а она смотрит на него блестящими глазами и шепчет возле самого его рта. Она ухаживает за ним. Пожимает его руку или залезает в рукав его пиджака, и он разрешает ее ладошке опускаться прямо до колен и смотрит при этом на нее. Это как взгляд смертельно больного, который глядит на алтарь любви и знает, что не позднее чем через двадцать четыре часа он станет лучшим супругом, незаменимейшим другом, любвеобильным отцом семейства…
      Лучше всего мне пойти домой. Правда… в это время в отеле «Ривьера» тоже бушует любовь.
      Ну, ничего.
      Я устал, буду отдыхать, лягу в постель.
      Запах свежезажаренного мяса заполняет гостиничный коридор. Отменный аромат. Ради своего желудка Мушиноглазый не экономит. Две смеющиеся молодые девушки обгоняют меня. Они одолевают сразу по две ступеньки, перешептываются между собой, оборачиваются и смеются, глядя на меня. Не по адресу, мои милые. У меня на все есть желание, только не на баб. Я занимаюсь сейчас больше с самим собой, как брахман. Хотя… брахманы тоже иногда съедают какой-нибудь пустячок, прежде чем углубиться в загадки жизни.
      После полудня небо неожиданно затягивается тучками, начинается дождь. Прохожие бегут под арки ворот и пассажей, под навесы на террасах кафе и оттуда поглядывают на небо.
      En voil? un dimanche emmerdant. Какое занудное воскресенье. И им кажется, что уже наступило утро понедельника.
      Стоя за закрытыми окнами, рядом с пожелтевшими, странно пахнущими занавесками, я смотрю из своей комнаты на усталый осенний дождь. С легким стуком оставляет он на грязном стекле маленькие капли. Капли отправляются путешествовать, сливаются по пути с другими и зигзагами сползают вниз.
      Где-то звонят колокола. О Боже мой, как отвратительно это одиночество!
      Притихшие было комнаты гостиницы вновь оживают. Дождь загоняет обитателей с их возлюбленными домой. Так, сейчас начнется цирковое представление.
      Тем временем дождь перестал, но тут же пошел снова.
      Воздух стал сырым и влажным. Все безнадежно скучно. Что мне делать? Лучше всего мне снова выйти. Куда? Жизнь не имеет особого смысла. Человек совершает бессмысленные прыжки на пути между колыбелью и гробом, пока наконец не успокаивается навсегда. Близкие люди поскорее закапывают его, иначе в квартире появится трупный запах. Ах, не будем философствовать. Я беру пальто и спускаюсь по лестнице.
      Перед входом в гостиницу я останавливаюсь.
      Магазины открыты даже в воскресенье. Хотя некоторые закрываются после полудня. «Хотя…» Это прекрасное слово. Красивое и благородное. Оно подходит людям с перстнями с печаткой и пенсией. Такие слова употреблять я не могу, иначе опрокинется мое душевное равновесие.
      С какой-то улицы сюда доносится протяжный, напевный звук. Грустный мужской голос. Похоже на старьевщика, «хэндли», как у нас называют. Так кричат парижские хэндли. Они толкают перед собой небольшую тележку и кричат: «Покупаю старую одежду… тра-ла-ла-ла… тра-ла-ла… я – хэндли… Тралла-лла…»
      А мое пальто? Неожиданно толчками забилось сердце.
      Почему бы и нет?
      Лучше жить без пальто, чем завтра быть трупом в пальто. Я продам его. Быстро снимаю пальто, перекидываю через руку и иду в направлении звука, за старьевщиком.
      В этом районе перекрещивается множество маленьких улочек. И Бог один ведает, на какой из них раздается пение.
      Пока я высматриваю нужного скупщика, замечаю идущую навстречу мне женщину. У нее чудесная раскачивающаяся походка, ее груди тихо подрагивают при каждом шаге. Проходя мимо, она взглядывает на меня и идет дальше. Сзади она тоже хороша, отсюда видно, как колыхаются ее формы в такт походке. Боже, съесть бы мне сейчас миску студня!
      Жажда жизни вспыхивает во мне свечой.
      Благодарю тебя, Господи, что мне на ум пришло мое пальто. Какое чудесное сегодня воскресенье! Я больше никогда не буду легкомысленным. На деньги, вырученные от пальто, я закуплю хлеба про запас.
      Я ищу хэндли, но нигде не могу отыскать. Он исчез. Что Бог хочет этим сказать? Ведь в этом опять скрыт какой-нибудь смысл.
      А вообще-то даже лучше, что так получилось. Это пальто совсем не мое. Папа дал его на время поездки. Отличное короткополое охотничье пальто. Правда, папа уже не ходит на охоту. Но как быстро исчез этот хэндли! В конце концов… да, это тоже элегантный оборот речи.
      Я не имею право продавать пальто.
      Немедленно возвращаюсь в отель. Пусть я голоден, но зато смогу без угрызений совести выдержать взгляд кошмарного Мушиноглазого. Это будет чудовищно успокоительным ощущением. Потом я поем немного питательной смеси. Я и без того хочу пить. Насколько я знаю это питательное средство, мне его хватит на неделю. Это как лекарство. Двух ложек совершенно достаточно. Питательная мука это выдержит, вопрос лишь в том, смогу ли и я… Пальто не продается. Я этически и морально возвышенная натура, человек утонченный и чувствительный. Моральное питательное средство для самого себя.
      Мне показалось, что я снова слышу голос хэндли.
      Легкая дрожь пробирает меня. Господь, Боже милостивый, зачем ты искушаешь меня?..
      Изящно и тихо жужжа, как пение сверчка на лугу в летнюю ночь, приближается ко мне уже знакомый мне звук и целует меня: «Ну, подходи!»
      Нельзя не идти на зов.
      Я мчусь маленькими переулочками.
      Повсюду празднично одетые люди. Супружеские пары, безмолвно идущие по улицам рядом друг с другом. Их держит вместе только воскресный день и узы брака, но по крайней мере они сыты.
      И тут я вижу хэндли.
      Боже мой! Только бы не потерять его из виду. Вон он идет в конце улочки, толкая тележку перед собой. Он двигается и поет точно так, как по праву можно ожидать от серьезного скупщика, от натурального хэндли.
      – Тра-ла-ла-ла… Я хэндли… Я скупаю у хороших ребят их одежду… Тра-ла-ла-ла…
      Сейчас я подойду к нему и продам свое пальто.
      Да, но это не так просто. Сначала надо выждать момент, когда на улице будет поменьше народу.
      Неторопливо проходя мимо, я беззаботно осведомлюсь: «Господин хэндли, сколько вы дадите за мое пальто?» Эту фразу я брошу как бы мимоходом и небрежно, как подобает человеку, для которого вся эта затея совсем не важна, который лишь случайно увидел хэндли и сказал себе: «Посмотрим, что было бы, если бы я предложил ему купить мое пальто». Не повинуясь нужде, а из чистой скуки.