– Пожалуйста… что случилось с моей женой?
– Ее переехал автобус. Вы что, не знаете? – поражена она.
– Где?
– Идемте, идемте.
Мы входим в огромную палату. При свете красноватой лампочки видны женщины-пациентки, лежащие в кроватях. Они поворачивают головы при нашем появлении и смотрят на нас. Одна из них приподнимается в постели, белое пятно в сумраке – как будто оживший в ночи труп.
Анн-Клер? Нет, это не она.
Женщина хнычет, когда мы проходим мимо нее:
– Madame, c'est terrible! Это так ужасно! Сиделка не отвечает, спокойными быстрыми шагами проходит дальше.
Какая из этих женщин Анн-Клер? Мой взгляд боязливо прыгает от кровати к кровати, отыскивая ее белокурую голову. Ее здесь нет. Мы проходим всю палату и теперь находимся в следующем коридоре, откуда есть проход в небольшую палату.
Вторая санитарка спешит мимо нас и роняет на ходу:
– Номер одиннадцать: ей совсем плохо.
Она не ждет ответа и торопится дальше, оставляя за собой шлейф эфирного запаха.
Моя сиделка открывает дверь, заглядывает внутрь и говорит:
– La voil?! – С этим она оставляет меня стоять. Совсем небольшая палата, внутри только кровать и ночной столик… Между двумя высоко поставленными подушками полусидит-полулежит Анн-Клер, она улыбнулась, завидев меня.
– Servus, – говорит она на венгерский манер.
– Что случилось?
– Закрой как следует дверь. Никто не слышит? Я сказала, что я твоя жена, только затем, чтобы ты побыстрее приехал. Ты сердишься?
– Ради Бога, что с тобой стряслось?
– Дурацкая машина наехала на меня.
– Где тебя переехали?
– На рю Ги Люссак, недалеко от тебя. Наклонись, я хочу тебя поцеловать.
– Где у тебя болит? Твои ноги?..
– О, я не умру от этого, не бойся.
– Что сказали врачи?
– Что я не должна двигаться. Знаешь, уже было так поздно. Я ведь хотела быть у тебя в шесть часов. Я так ужасно спешила и не смотрела по сторонам, когда шла по улице. Неожиданно кто-то закричал, но не я, – и вот я тут. А как ты?
– Тебе больно?
– Нет. Мне делают уколы. Я только устала и ослабла, но это оттого, что я потеряла немного крови.
– Анн-Клер, ma petite, почему ты была так невнимательна к себе?
Она тихо улыбается:
– Ты напуган, Monpti? Ты любишь меня?
– Боже мой, Боже мой, нас преследуют одни несчастья.
– Ну, это первый раз. Подойди, я хочу погладить твои волосы. Врачи сказали, что через две недели я снова буду здорова. Знаешь, я почти не чувствую своего тела, такое впечатление, что у меня его вовсе нет. Это от большого количества уколов.
– Так?..
Временами она закрывает глаза, и лицо ее искажает легкая гримаса.
– Сядь ко мне на постель.
– Нет… я не сяду.
– Ну, говори, я тебя буду слушать, только не надо меня бранить…
– Через две недели ты будешь опять дома, Анн-Клер… Это точно… Это ведь и не так страшно… Возможно, ноги у тебя еще немного поболят, но это пройдет… Скажи, они сейчас болят?
Она не отвечает. С закрытыми глазами она лежит не двигаясь. Лицо ее распрямляется, она дышит равномерно, словно заснула. Я стою у края кровати и слышу, как где-то захлопнулась дверь. Тихими, быстрыми шагами по коридору проходят люди.
Неожиданно Анн-Клер шевельнулась, она открывает глаза и долго, испытующе смотрит на меня, словно не узнавая.
– Ты закрыл окно? Нужно закрыть обе двери… Она поднимает правую руку и делает ею какое-то движение в воздухе. Она смотрит на меня так отчужденно и зло, как никогда прежде. Я затаив дыхание слежу за ней.
– Анн-Клер…
Она долго всматривается в меня. Наверное, хочет что-то сказать. Затем снова утомленно закрывает глаза. Пальцы ее нервно дергаются на одеяле, будто собираются разгладить его.
Теперь она что-то говорит, совсем тихо, несколько раз повторяет одно и то же. Я склоняюсь над ней, чтобы расслышать, какое слово срывается с этих бескровных губ, становится громким в этой белой комнате, чтобы достичь того, кто уже не живет более, но, возможно, сможет услышать.
– Maman… Мама…
Неожиданно она открывает глаза и с изумлением глядит на меня. Взгляд ее ясный и теплый.
– Monpti… врач сказал, что я очень красива.
– Хочешь чего-нибудь?
– Хорошо, что ты здесь. Она закрывает глаза и спит. Тихо входит сиделка.
– Сейчас вам лучше уйти.
– Да.
Я наклоняюсь и целую руку Анн-Клер.
Она ровно дышит. Светлые волосы неухоженными матовыми локонами в беспорядке падают ей на лоб и шею.
В справочном окне мне ничего не хотят говорить о ее состоянии.
Тридцать шестая глава
Больница открыта для посещений ежедневно между часом и тремя. Еще нет и одиннадцати, когда я отправляюсь в больничный квартал. Я прочесываю весь район, чтобы время проходило быстрее и незаметнее.
Из станции метро «Глясьер» людская масса вытекает как скопище потревоженных муравьев. Уже минуло двенадцать. У меня есть еще добрых полчаса. Больница в десяти минутах ходьбы отсюда. Я смотрю на людей, спешащих домой, которых я вижу, быть может, в первый и, возможно, в последний раз в жизни. У кого из них такое же горе, как у меня? Кто может быть таким же несчастным, как я? Но лица людей ничего не выражают, не выдают никаких тайн. Невозможно, однако, чтобы все были счастливы. Они снуют туда и сюда один за другим – кто знает, какой груз они беззвучно несут на себе?
Я вдруг замираю как вкопанный, сердце мое начинает бешено колотиться…
Анн-Клер идет мне навстречу. Точно она. Такая же стройная фигура. Волосы белокурые, глаза синие. Лицо совершенно то же самое. Возможно ли такое? Если бы я совершенно определенно не знал, что Анн-Клер сейчас лежит в больнице…
Даже походка, все движения удивительно похожи. Только платье другое.
Она спешит прямо ко мне. Когда она оказывается совсем рядом, то смотрит на меня, словно удивляясь. Все это длится меньше секунды, и она уже идет дальше.
Я как во сне иду за ней.
Около рю де ля Глясьер она сворачивает в узенький переулок и останавливается перед мрачным многоквартирным домом. Перед тем как исчезнуть в темном подъезде, она еще раз оборачивается.
Я стою перед этой огромной казармой и не могу шагу сделать дальше, сам не знаю почему.
В доме прачечная. Через открытые двери видны три молодые девушки, которые споро гладят и складывают белье.
Я дохожу до угла и снова останавливаюсь.
Смешно. Как могут два человека быть так похожи. Если лицо зеркало души, то и внутренне они должны походить одна на другую, возможно, у них и судьба та же самая.
Еще только четверть первого. Я еще раз прохожу узким переулочком. В воротах толстая женщина болтает с другой, которая стоит на пороге прачечной.
Неожиданно из дома выходит блондинка. Она говорит какие-то слова толстухе и направляется ко мне. В руке у нее молочная бутылка, завернутая в газету, она проходит мимо меня, словно совсем меня не видит, смотрит мимо меня и рядом со мной в воздух, словно я вообще не существую.
Затем она сворачивает за угол, и я теряю ее из виду. Теперь толстуха стоит одна в подъезде дома.
– Извините, мадам, кто была эта дама, с которой вы перед этим разговаривали?
– Э, молодой человек, у этой дамы четверо детей!
– Невозможно. Она же так молода!
– Это моя сестра. Я младшая. Faites vos excuses, Monsieur… Вам надо извиниться, мсье…
– Это блондинка, которая…
– Ах вон что! Я думала, вы спрашиваете о другой. Маленькая блондинка? Это мадемуазель Люсьенн Ребу. Очень приличная молодая девушка. Она живет одна. Очень толковая, солидная девушка. Обратите внимание, всегда аккуратно вносит плату за проживание.
– Большое спасибо, мадам.
– Y a pas de quoi, Monsieur. Не за что, мсье. Мадемуазель Люсьенн Ребу… мадемуазель Люсьенн Ребу…
В три четверти первого я уже перед воротами больницы. Здесь уже многие стоят и ждут. Женщины с потерянными взглядами и молчаливые мужчины, прячущие под полами пиджаков пакеты и свертки.
Ровно в час открываются ворота, посетители устремляются внутрь и расходятся по дорожкам, спеша к своим коттеджам-отделениям.
Когда я с замиранием сердца спрашиваю сиделку о состоянии Анн-Клер, она отвечает:
– Она все утро спала. Подробностей мы не знаем.
Я осторожно закрываю за собой дверь в палату, она пробуждается.
– Bonjour!
Голос у нее усталый и бесцветный. Сиделка приносит в палату стул.
– Merci.
Я подвигаю его поближе к кровати.
– Ну, говори же… Я хочу слушать тебя…
– Анн-Клер, я видел кое-кого… Другого такого сходства быть не может, это была просто ты, совершенная копия.
– Monpti, – говорит она неожиданно и приподнимается. – Monpti, когда я умру, не покупай мне цветов, позаботься лучше о себе. Ты такой легкомысленный.
– Ты с ума сошла? Как тебе в голову такое…
– Скажи, он меня здорово накажет?
– Кто?
– Всемогущий.
– Не говори чепухи! Когда ты выйдешь из больницы, мы тут же уедем. Ты поедешь со мной в Венгрию и больше не будешь работать… Дунай – красивая широкая река, а Будапешт очень красивый город. Небо всегда синее-синее. Дождь идет редко. Горы тоже есть. Часть Будапешта такая же романтичная, как старый Монмартр вокруг Сакре-Кёр, но намного красивее. Там нет никаких увеселительных кабачков и заведений, переулочки тихие и чистые. Там живут старые люди, они крестятся, когда в полдень звонят колокола церквей и их звон тянется над старыми домиками, которые выглядят как пахнущие лавандой беловолосые матушки в белых фартучках. Зимой выпадает много снега, и тогда весь город белый. Воздух бодрящий и свежий. Жизнь размеренная, не такая беспокойная, как здесь. Люди ходят намного медленнее. В кафе можно по-настоящему посидеть и даже получить любые газеты. Есть и французские газеты и журналы. Женщинам говорят «целую вашу руку» и любят французов. Ты увидишь, все будут тебе рады… Венгры приятны и вежливы, в трамваях мужчины уступают дамам места. Все красиво одеты, и многие говорят по-французски. Женщины при встречах целуются и ни о ком не говорят зло. Все венгры порядочные и любят друг друга.
– Там ты был маленьким ребенком?
– Да.
Она молчит некоторое время.
– Monpti, я боюсь, что потеряю свою работу… Ты сходишь в бюро и скажешь, что случилось?
– Анн-Клер, я женюсь на тебе. Она начинает плакать.
– Отчего ты плачешь?
– Ты говоришь это только… потому что… потому что я больна.
– Неправда, я люблю тебя… Ты хочешь?
– Да… я знала, что ты когда-нибудь спросишь об этом… только не думала… что здесь… на больничной койке…
– И из-за такой чепухи ты плачешь? Я не пойду в бюро, тебе уже не нужно будет работать…
– Нет, ты должен сходить… Я хочу работать, пока ты не возьмешь меня с собой… Это будет такое счастье – считать дни. Но до этого нам надо собрать немного денег. Я буду экономить. Раздобудь мне карандаш, Monpti, и немного бумаги. Я точно рассчитаю нашу жизнь.
Она становится совсем оживленной.
– Дай мне сумку мою… сюда… пожалуйста… Она извлекает блестящую вещицу.
– Monpti, купи себе обручальное кольцо. У меня уже есть.
И тут же надевает свое кольцо. Она улыбается.
– Я всегда это знала, только не верила никогда, Monpti. Захвати с собой завтра молитвенник, тот, что я подарила тебе на Рождество. Принеси. Если ты меня хоть немножко любишь, ты принесешь молитвенник.
Тридцать седьмая глава
В конце улицы Сен-Жакоб неожиданно кто-то преграждает мне путь. Старик нищий. Которому я однажды дал пятнадцать франков.
Он пьян в стельку, от него за версту разит перегаром, и он едва держится на ногах.
Я хочу молча увернуться от него, но он не дает мне пройти.
– Я однажды парню… ик!.. которому я влепил пощечину… ик!.. он получил свое… ик!..
Он сплевывает.
– Убирайтесь прочь!
– Ты… хочешь двадцать су… э? Не говори, что я… плохой собутыльник…
Он, шатаясь, плетется за мной.
Я убыстряю шаг. Он рычит мне вслед:
– Ты! Esp?ce de m?t?que! Иностранная собака! Вот нализался…
Сперва я отправляюсь в справочное бюро больницы и спрашиваю об Анн-Клер. На этот раз опять ничего определенного мне не говорят. Почему они тут все такие скрытные?
Когда я вошел, она спала. Сегодня она выглядит намного хуже. Лицо бледное, щеки ввалились. Руки бессильно вытянуты поверх одеяла. Я не хочу ее будить; замерев, стою возле кровати.
Проходят минуты, потом четверть часа, она не открывает глаз.
На ночном столике, рядом с ее сумочкой, лежит лист бумаги, весь исписанный цифрами, рядом карандаш, который она просила принести. Наверняка она высчитала, сколько она сможет сэкономить от двух франков при почасовой оплате.
Я не стану говорить ей, что вчера ближе к вечеру я побывал в ее конторе: они не собираются брать ее обратно. На ее место уже взяли другую. Бог мой, кому ты теперь рассчитываешь счастье?
Не знаю, как долго я стою здесь, но побаиваюсь, что скоро кончится время посещения и мне придется уйти, не обменявшись с ней словом.
Я осторожно дотрагиваюсь до ее руки.
– Ma petite! Моя маленькая! Анн-Клер!
Мне приходится довольно долго будить ее, наконец она открывает глаза.
– О!
– У тебя слабость?
– Ты давно здесь? Почему ты ничего не сказал?
– Как ты себя чувствуешь?
– Я немного устала. Ты принес молитвенник?
– Да.
– Дай сюда! Подожди! Раскрой его! Все равно где. Она медленно высвобождает руку из-под одеяла и вцепляется пальцами в молитвенник. Она разрывает, рвет в клочья и мнет страницы изо всех оставшихся у нее сил.
– Ты с ума сошла?
– Молчи! Этот молитвенник ты сейчас же разорвешь, немедленно. Разорви его!.. Мне кто-то дал его… Я не хочу, чтобы он оставался у тебя… Разорви его… Если ты любишь меня, ты разорвешь его! Мне его дал один мужчина… Тогда я еще не знала тебя… Прости… что я тебе подарила эту книгу… но у меня… совсем не было денег…
– Не надо плакать из-за таких глупостей.
– Я такая скверная…
– Не говори больше, иначе ты устанешь…
– Теперь у тебя нет рождественского подарка…
– Если ты не перестанешь плакать, я уйду…
– Дай мне руку.
– Ну, улыбнись же. Вот так. А ну-ка еще веселей.
– Monpti, я умру… Принеси мне три красных апельсина…
– Сейчас?
– Нет. Завтра рано утром.
– Здесь пускают посетителей лишь в час дня.
– Но ты должен прийти уже утром. Только спрячь апельсины получше, а то у тебя отнимут их…
Ночью я видел странный сон.
Анн-Клер стояла на высокой скале, я пытался вскарабкаться к ней. Выступы камней обламывались у меня под руками, когда я цеплялся за них, и с глухим грохотом падали позади меня в бездну. Каждую секунду я снова сползал вниз, окровавленные руки уже не удерживали меня на скале. Силы мои были уже не исходе, я задыхался. Анн-Клер стояла высоко наверху и лишь улыбалась, глядя куда-то вдаль, словно мы были совсем незнакомы.
Утром я проснулся и обнаружил, что плачу. Это был почти нервный приступ. Я быстро, лихорадочно стал одеваться.
Чудесный весенний солнечный свет лился в окно. На дворе заливался дрозд: тилио, тилио…
По улицам люди шли без пальто. «Enfin, un peu de beau temps. Наконец-то такая чудесная погода».
«Pourvu que ?a dure. Лишь бы подержалась подольше».
Маленькая девочка гуляет с собакой, и та волочет ее на поводке, отчаянно порываясь к дереву.
В больничном саду рабочие с вымазанными черноземом руками высаживают цветы.
«Jules, passe-moi une cigarette. Жюль, кинь мне сигарету».
Небо чистое и безоблачное. Воробьи во всю глотку чирикают на покрытых зеленым пушком ветках.
В бюро больничного отделения худощавая женщина разговаривает с мужчиной.
Здесь полагается испрашивать разрешение на внеочередное посещение.
– Она ни о чем не подозревает! – говорит она своему собеседнику. – И это прекрасно. Поверьте мне, ей надо благодарить Бога. У нее будет тихая смерть.
Она поворачивается ко мне. Мне надо быть чрезвычайно любезным, чтобы не напороться на отказ.
– Что вы желаете?
Я объясняю, о чем идет речь. Я хотел бы посетить свою жену. Я совсем ненадолго.
– Да-да, – отвечает она, неожиданно посерьезнев, и перебирает бумаги на своем столе. Потом поворачивается ко мне, смотрит пристально и тихо произносит: – Она скончалась сегодня утром. Elle est d?c?d?e ? trois heures du matin.
Мужчина, с которым она только что говорила, уже ушел. Значит, это адресовано мне.
– Вы хотите еще раз увидеть ее?
Она делает знак сестре, и та ведет меня куда-то.
Через больничный двор мы направляемся к мрачному зданию у каменной стены – это амфитеатр, морг.
Перед нами открывают матово-стеклянную дверь. Мы попадаем в коридор с двумя дверями, справа и слева. Своеобразный, сладковатый запах стоит в помещении.
– Эй, Луи, – кричит сестра в глубь коридора, и я слышу шаркающие шаги, которые приближаются. – C'est pour le 23. Просят номер 23.
Она уходит, не дожидаясь даже, когда мужчина подойдет.
От другого конца коридора ко мне медленно движется огромный, мускулистый, безобразного вида человек в белом халате.
– Номер 23? – спрашивает он мягко. Неожиданно на меня накатывает слабость – такая, что я едва стою на ногах.
– Вы хотите ее увидеть, – констатирует безобразный мужчина со смиренным сочувствием в глазах.
У него желтое пятно спереди на белом халате. Вторая пуговица болтается, она оторвется, если ее вовремя не пришить.
Эта пуговица оторвется.
Он открывает дверь.
Мы входим в огромный, совершенно пустой зал, разделенный на две части большим белым занавесом. Мужчина на цыпочках подходит к занавесу и раздвигает его. Там лежат мертвецы, выложенные в ряд, покрытые покрывалами. Их головы и ноги высовываются из-под простынь.
Он подходит к одному из трупов и осторожно обнажает его. Неуклюжие, тяжелые, большие руки его составляют странный контраст с белым покрывалом. Он делает мне знак глазами, словно стараясь избежать любого шума, который мог бы разбудить лежащих здесь.
Вот лежит Анн-Клер, с исказившимся лицом, недвижно. Ее белокурые волосы рассыпались, спутаны, падают на лоб. Она ужасно изменилась.
И это – Анн-Клер? О Бог мой… Я не могу смотреть на нее…
Мужчина вынимает из кармана сломанный гребень и причесывает ее. Он придвигает стул, выходит на цыпочках, оставляя меня одного.
Дверь со скрипом закрывается. Слышно, как медленно защелкивается дверной замок.
В полной тишине лежат мертвые и ждут. Их одиннадцать в зале, и еще много свободных мест. Кандидаты на них еще хнычут в различных отделениях, строят планы, а некоторые из них еще носятся по жизни за стенами больницы.
Анн-Клер шестая от стены, рядом с ней лежит очень длинный труп.
В конце стола, в изголовье, я вижу ее одежду, ее чулки и шляпку. Все это связано и в виде подушки подложено ей под голову.
Рот ее слегка приоткрыт, чуть видны белые зубы. Один глаз закрыт не полностью, осталась щель, сквозь которую видно глазное яблоко, плавающее в слезах.
Слезы сопровождали ее до последнего дыхания.
Обнаженные плечи спокойные и застылые; эти красивые круглые плечи, которые она все время весело вздергивала, когда смеялась. Узкие длинные нервные пальцы так странно закоченели. Один палец поднялся кверху и так и застыл безо всякой опоры.
– Анн-Клер… А-анн-нн… Кле-ер…
Муха села ей на щеку, идет вдоль рта и в углу рта замирает. Она моет передние лапки, потом голову и ласкает бескровные губы.
Дверь открывается, тяжелыми шагами вносят нового обитателя этого скорбного пристанища.
– Луи, номер 14 надо одеть. Прошу вас, вам больше нельзя здесь находиться.
Я выхожу в коридор и снова чувствую тот же сладковатый запах.
Мне бы надо поцеловать ее лоб. Надо бы попросить отрезать локон. Почему я не погладил рукой ее платье, ее рубашку, чулки – вещи, сопровождавшие ее в этой безрадостной, непостижимой жизни?
Почему я не был с ней ласковее? Теперь со мной случится что-нибудь страшное. Меня должен покарать Бог, не она. Бог… Нет никакого Бога. А если и есть, то он жестокий и старый, ему много миллионов лет… Он сидит на своем троне и молчит… Где теперь Анн-Клер? Где? Возможно, ее душа еще цепляется за мертвое тело, но не может больше ничего выразить… «Monpti, не оставляй меня… меня хотят увезти… они так грубы…»
– Эй, молодой человек, вы забыли свою шляпу! Скоро двенадцать. Время обеда… Анн-Клер, время обеда… Я принес тебе три апельсина… Но я не могу их дать тебе… Эти не понимают… это сплошь негодяи и живут себе… Что ты делаешь сегодня вечером? Я позвоню тебе… Подлецы… Я подам в суд… Подлость… Почему мне не сказали, что она умрет?.. Почему я не мог бы быть возле нее в последний момент?.. Она меня наверняка звала… Ей надо было мне что-нибудь сказать. Может, она что-нибудь написала… для меня… А они отобрали это… уничтожили… Я уверен в этом… Но с помощью посольства… Женщина, которая мне первая сказала… Она испугалась… И этот длинный мертвец… К чему это было?.. Однажды я… Все… все это… к черту!.. А ты там, наверху, слышишь меня… Я ненавижу все… попов… церкви… Понял? Я буду бороться с тобой… Ты жесток… ты несправедлив… ты бессердечен… ты…
– Вам нехорошо? Может, дать воды?
– Нет… нет… спасибо…
Кто-то в больничном дворе касается моей руки. Женщина в белом халате.
– Вы муж номера 23, которая сегодня рано утром умерла?
– Да.
Она вручает мне небольшой пакет.
– Это сумочка вашей жены.
Может быть, Анн-Клер написала мне что-нибудь, это должно находиться в сумке.
Я лихорадочно роюсь среди бумаг, писем и фотографий. Ничего, ничего… Неожиданно я замечаю голубой конверт. Таинственный конверт. Она всегда прятала его от меня, поэтому не разрешала заглядывать в свою сумку. Я сразу узнал его по оторванному уголку.
Открывать этот конверт я не имею права. Анн-Клер этого не хотела. Я должен уничтожить. Но когда я собираюсь разорвать его, я чувствую, что-то мешает, конверт не пустой.
Очки.
Я ничего не понимаю. Тут же начатое письмо: «Дорогая Жанетта, я очень прошу тебя, будь так добра и дай мне взаймы еще десять франков. Я сразу же верну, как только получу свое жалованье. На днях я только потому с опозданием вернула двенадцать франков, что со мной приключилось несчастье. У меня разорвались чулки. Это я тебе, правда, говорила. В залог я отдаю тебе мой любимый сувенир, очки моего отца. Ты можешь подумать, что…»
Больше ничего… Господи, помоги мне… Нет, нет… Вон церковь… Нет, не сниму я шляпу… Ты, там наверху!.. Слышишь? Я не сниму шляпу!.. Убей меня… пусть будет что угодно… нет… Нет!
Тридцать восьмая глава
Сквозь открытое окно я слышу шелест листвы на ветру. Весна.
Где-то цвинькает птаха, я слушаю ее, лежа в постели. Руки мои, измотанные, лежат на одеяле. Сегодня я встану. Сколько я лежу вот так? Не постучав, в дверь входит горничная.
– Ну как, вам лучше?
– Спасибо. Где моя одежда?
– Вы хотите вставать? Я повесила ее в шкаф. Подождите, я дам вам ее. Головокружение прошло?
– Благодарю, мне уже лучше.
Она кладет мой костюм на постель и ставит перед ним ботинки.
– Еще чего-нибудь?
– Спасибо… Какой сегодня день?
– Вторник.
– Вторник?.. Ах да. Вчера был понедельник, а завтра будет среда.
– Не очень-то красиво со стороны вашей подружки, что она теперь не показывается здесь. Одевайтесь уж. Это намного лучше, чем лежать в постели. Помочь вам?
– Нет… нет…
У меня еще здорово кружится голова. В девичьем пансионе звонят… Какао… нормандский сыр… мэрилендский табак… Сколько лет может быть Мушиноглазому? Здоров ли он?
Он тоже знал ее.
Я стою перед домом номер 6 по улице Пяти Алмазов и поглядываю наверх, на балкон второго этажа, на пять темных окон. Собственно говоря, она жила здесь, а не в переулке Луговых Мельниц.
Бедняжка Анн-Клер!
Три месяца назад в полночь мы, тесно обнявшись, вместе смотрели на эти окна.
«Monpti, последнее окно мое, в балконной комнате стоит рождественская елка, она макушкой достает до потолка. О, если бы мама знала, что мы двое…»
Я почти чувствую аромат ее волос.
Я верю в потустороннюю жизнь. Могу себе представить, как Анн-Клер стоит рядом со мной и плачет оттого, что я грущу. Если сейчас одно из пяти окон засветится, тогда загробный мир существует и Бог есть.
– В мае дом снесут, – говорит кто-то сзади меня, – там уже никто не живет. – Это сказал бакалейщик, который стоит на улице перед своим магазинчиком.
Я недвижно смотрю на дом и верю, что рядом стоит Анн-Клер, берет меня под руку и спрашивает своим приятным альтом:
«Alors, tu viens, Monpti? Ну, ты идешь, Monpti?»
Иври-Бисетр.
Сюда ездят на восемьдесят четвертом.
Трамвай выезжает за кольцевой вал. Безобразное, унылое предместье. Неподалеку от кладбища ресторан под открытым небом с длинными деревянными скамьями. Мужчины и женщины в траурных одеждах сидят тут, едят pommes frites и пьют к нему красное вино. Одна из женщин откинула назад траурную косынку, нос у нее блестит, когда она ест; глаза надломлены от боли. На столе большими лужицами разлито красное вино.
В воздухе пахнет астрами.
– Один франк – букет. Слева канцелярия кладбища.
– Мадемуазель Анн-Клер Жовэн.
– Когда она скончалась?
– Двадцать девятого марта.
Ее ищут в большой книге. Анн-Клер стала рубрикой, строчкой в большой книге, толстом фолианте. На писаре грязный воротничок. Его тоже однажды внесут в эту книгу.
– 5 отделение, 17 линия, 38 захоронение.
– Спасибо.
Я иду по аллее могильных памятников. Мавзолеи, братские могилы, цветочные грядки, ивы. Могилы строго отделены одна от другой, обнесены белыми и серебристыми решетками, они выглядят как клетки. Тут и там мраморные доски:
«Pour sa f?te. Pour son No?l». «На день ангела». «Рождественский привет».
Я нахожу ее могилу. Желтая глинистая почва совсем плоско утрамбована. Вероятно, недавно шел дождь. Два следа от обуви на могиле. Кто-то наступил на нее, чтобы быстрее добраться до могилы любимого покойника. Забавный жучок выскакивает у меня из-под ног и устремляется прочь.
«Ici g?t Anne-Claire Jouvain. Здесь покоится Анн-Клер Жовен». Было ей от роду двадцать три года.
Светит солнце, и длинная волосистая гусеница сжимает свое тело как гармонику, когда переползает через ком земли по пути к кресту.
Высоко в синем небе жужжит самолет.
На глубине пять футов лежит гроб.
Нет ни цветочка на ее могиле. Пахнет паленым, где-то сжигают старые сухие венки, ветер разносит странный запах.
Мне вспоминается другой весенний день. «Я сбегаю за сигаретами, Анн-Клер. Быстро вернусь». «Я могу сама их купить, подожди, я схожу. Идет?» «Нет, подожди меня».
Я возвращаюсь, перескакивая через три ступеньки, вхожу в комнату.
Анн-Клер лежит на постели, кофточка расстегнута, белокурые волосы растрепаны, мне видна ее белая грудь.
«Что с тобой? Что у тебя?»
Она не шевелится.
«Анн-Клер!»
Я трясу ее. Она недвижима.
В один прыжок я у двери.
«Monpti!»
Я оборачиваюсь.
Улыбаясь, она сидит на постели.
«Что случилось?»
«Я хотела знать, больно ли тебе будет, если я вдруг умру…»
Это больно, Анн-Клер… Анн-Клер, это страшно больно… Я этого не перенесу…
Старуха набирает в пустую банку из-под какао воды из кладбищенского колодца, чтоб полить могилу. Она осторожно ступает, чтобы не пролить ни капли.
Неожиданно солнце прячется, над могильными крестами повеяло холодом.
Начинает моросить.
Мужчина и женщина возвращаются к выходу. Она обнимает его:
– Monpti, ты не должен плакать. Она говорит ему «Monpti».
Я остался один. Теперь меня никто не видит. Я опускаюсь на колени перед ее могилой.
– Отче наш, что на небе, да святится имя твое, да приидет царствие твое, исполнится воля твоя…
Если я пойду домой пешком, на сэкономленные деньги я зажгу свечу в часовне Вожирар.
Тридцать девятая глава
– Вы не будете любезны позвать вниз мадемуазель Люсьенн Ребу на минуту?
– Кто хочет с ней говорить?
– Ее знакомый.
Домовладелица идет во двор и кричит:
– Mademoiselle Reboux! On vous demande en bas. Мадемуазель Ребу! Вас спрашивают.
Она возвращается:
– Поднимитесь, пожалуйста. Барышня ожидает вас. Sixi?me, premi?re porte ? gauche. Шестой этаж, первая дверь слева.
Обшарпанная лестничная клетка. Непривычно пахнет керосином. На шестом этаже стоит вторая Анн-Клер, живая, и смотрит на лестницу.
У меня темнеет в глазах – настоящее безумие.
– Вы искали меня, мсье? Даже голос тот же самый.
– Не понимаю. Сказали, знакомый…
– Да…
– Я ведь не знаю вас… то есть… подождите… так странно… Что вам угодно?
– Хотелось взглянуть на вас.
– На меня? Зачем?
– Не знаю.
– Это очень оригинально, мсье. Я не признаю таких знакомств… Я живу одна… Не знаю, что теперь обо мне будут думать…
Она произносит это не категорично, а тихо и мягко, словно догадывается, как это ранит меня. Одна… она тоже живет одна.
– Да и смысла никакого не имеет.
– Конечно… никакого смысла. Простите. Я поворачиваюсь и иду вниз по лестнице. Я еще слышу, как она говорит самой себе:
– C'est ?trange. Странно.
Я стою на углу небольшого узенького переулка и оглядываюсь на этот старый дом. Шестой этаж – мансарда.
В окне неподвижно стоит мадемуазель Люсьенн Ребу и смотрит мне вслед.
Справа от нее в окне висит птичья клетка, слева стоит цветочный горшок – вечные спутники одиноких девушек, этих маленьких француженок, отстаивающих свое достоинство, которые могут быть помолвлены с пятью мужчинами, не являясь любовницей ни одного из них.
