Вечером я возвращаюсь домой.
      В моем ящичке в рецепции светится белый конверт. Я нервно тянусь за ним. На голову мне падают два ключа: Мушиноглазый тоже хватает письмо, проверить, мне ли оно предназначено. Вот я тебе залеплю в рыло, и не откроешь больше свои выпученные глаза.
      Письмо от Анн-Клер. Я узнаю ее почерк.
      Я бегу с ним в комнату.
      «Ты уже дома сейчас? Хочешь поговорить со мной?»
      Сначала я закурю сигарету и только потом буду слушать тебя, бестия. Что ты смогла сочинить на сей раз? Ты, наверно, долго ломала себе голову. Подожди-ка, я выпью сперва глоток воды и выгляну в окно.
      Прекрасная погода.
      Я сажусь в невозможно раскрашенное кресло и беру в руки письмо. Оно довольно увесистое. Бритвенным лезвием я аккуратно разрезаю конверт. Внутри восемь убористо исписанных страниц.
      «Mon petit, прости меня, что я не живу на улице Пяти Алмазов. Я живу в гостинице, в которую, как ты видел, я входила в тот раз. Я живу совсем одна, так как мои родители давно умерли. Мне не исполнилось и шестнадцати, когда я потеряла их. С той поры я обретаюсь совершенно одна..»
      Далее следуют три мелко исписанные страницы, полные размывов от слез, – короткие болезненные фразы.
      «…Одинокую молодую девушку защитить некому, и каждый думает о ней, что она плохая. Я лгала лишь затем, чтобы ты сильнее любил. В моей жизни были двое мужчин, которые меня целовали, которых я любила – в разное время, – но так, как тебя, я не любила никого. Я говорю это тебе, потому что, возможно, позднее ты и сам узнаешь это. Да, я невинна. C'est bien la v?rit?. Я не такая плохая, как ты думаешь. Каждый день я приходила к тебе в твердой решимости отдаться; и я совсем не знаю, почему так все сложилось.
      Теперь это уже не имеет значения, раз ты все знаешь… Я обещаю тебе никогда не лгать больше. Я не знаю, почему я такая. Мне так стыдно. Однажды в бюро я солгала, что у меня умерла сестра, которой никогда не было, только чтобы выплакаться и чтобы другие меня пожалели. Должна также рассказать тебе, что у нас на работе есть один молодой человек по имени Поль Делавье, он видел, как мы однажды целовались. Я ему нафантазировала, что мы женаты. Я купила обручальное кольцо. На работе я всегда носила ею и прятала лишь в моменты наших встреч. Пишу это тебе лишь затем, чтобы ты снова не испытывал ко мне отвращения, если случайно об этом узнаешь. Прости меня, Monpti. Жди сегодня меня в шесть часов там, где обычно ждешь. Если ты не придешь, я буду знать, что ты не хочешь меня больше видеть.
      Твоя бесконечно скорбящая Анн-Клер».
      Постскриптум:
      «Сходи в мою гостиницу и справься обо мне. Тебе скажут, что я живу одна. Я все время дома, если только не у тебя. Могу я еще приписать, что тысячу раз целую тебя?»
      Хелло! Как чудесно светит солнце!
      По улице идут исключительно веселые люди.
      – Тетушка, букет прекрасных фиалок, пожалуйста!
      – Да они все прекрасны, дорогой мсье, все прекрасны!
      Пока только четыре часа. До шести у меня целых два часа. Я тем временем отправляюсь посидеть в Люксембургском саду.
      По извилистым тропинкам проходят дозором надзирательницы за креслами и атакуют ничего не подозревающего приезжего или туриста, который благодушно занимает место на стуле, поигрывая своими ключами, и не обращает внимания на кресельного полицейского в юбке.
      С местным гражданином подобное исключается.
      Местный гражданин садится только на скамейку или просто приносит с собой раскладной стул, ставит его на отличнейшем месте, там, куда из предусмотрительности никогда не поставят бесплатную скамью, и ухмыляется в лицо кресельной тетке, которая с презрением важно проплывает мимо него, как графиня, только что лишившая своего сына наследства.
      Коренные граждане позволяют себе стул в саду в крайнем случае по воскресеньям.
      Это не так просто. Господин коренной гражданин сначала добросовестно гуляет – со своей толстой золотой цепочкой, перстнем с печаткой, своими скрипящими ботинками, мягкой черной шляпой и черным зонтом, – чтобы устать и тем самым успокоить свою совесть: теперь можно и посидеть. Но если уж его вынудили раскошелиться, то он будет сидеть до самых сумерек. Не до тех пор, пока это доставляет удовольствие, а до тех пор, пока выдерживает зад. Конечно, он мог бы передать кому-нибудь другому свой билет на стул, но этого коренной гражданин не сделает. Он против обмена. Он посещает вечерние мессы и сдает в ризнице старые газеты в пользу бедных больных. Он готов также участвовать пятью франками в каком-нибудь фонде, но лишь если его имя попадет в газеты или перед ним рассыпаются в благодарностях особо чувствительным образом.
      Короче, он не обманывает, ибо чувствует, что должен сам отсидеть полностью свои деньги, чтобы достойно отметить воскресный праздник. Если сидят одновременно несколько таких граждан – ибо они появляются всегда, как журавли, стаями, – то все осведомляются, вставая наконец, хорошо ли было сидеть.
      «Forc?ment, ?a fait du bien. Несомненно, это действует благотворно».
      Вообще здесь вошло в обыкновение обо всем спрашивать, хорошо ли было или нет. Едва освободившись от объятий, французская дама допытывается у своего возлюбленного, хорошо ли ему было. Это так же повсеместно, как у женщин в Будапеште вопрос: «Что вы теперь будете обо мне думать?» Это внимательные, вежливые люди. Само собой, каждый может на такой вопрос дать лишь один ответ: «Да, это было прекрасно». Даже умирающий, когда справляются о его самочувствии, отходит в мир иной со словами «Ca ва бьен». Стоит лишь кому-то случайно ответить «Ca не ва па», «Мне нехорошо», как все озадачиваются. Французы не любят горе, даже если оно настигает другого.
      Вот и еще одна покровительница кресел.
      Как бы я хотел удрать от нее. Честное слово, не из-за двадцати пяти сантимов, а из-за наслаждения, из-за возбуждения, которое доставляет бегство. С другой стороны, и эта старая женщина должна на что-то жить.
      – Скажите, дорогая, сколько вы имеете от этих двадцати пяти сантимов?
      – Один сантим, – отвечает она апатично и стоит грустная в своих стоптанных туфлях передо мной. Даже черное страусиное перо на ее шляпе грустит.
      Вот она уже ковыляет от меня в сторону, потому что засекла господина, который только что уселся на ее объект. Однако господин тоже заметил ее, он тут же встает и пускается в бегство. Тетка останавливается на полпути, медленно меняет направление обхода и исчезает в аллеях.
      Спустя десять минут рядом со мной на креслах удобно располагается целое общество. Пять человек. Это уже урожай из пяти сантимов, мадам надзирательница! Надо бы свистнуть ей, чтоб побыстрее пришла, пока и эти клиенты не удрали. Хотя они не похожи на таких.
      Ага, она уже торопится сюда на своих старых ногах. Страусиное перо весело подскакивает на ее выцветшей шляпке. Наверное, она была в засаде.
      Общество расплачивается медленными, натянутыми движениями. Безнаказанно нельзя даже любоваться природой.
      – Постойте, дайте мне тоже билет!
      Тетка озадачена. Она еще очень хорошо помнит меня и потому потрясена. Такого с ней еще не бывало – чтобы кто-то платил дважды, когда тут и один-то раз с трудом расстаются с деньгами.
      Она дает мне талон и ковыляет прочь. Спустя полчаса она снова проходит мимо, инспектируя окрестности. Так, теперь позабавимся по-настоящему.
      – Дайте мне, пожалуйста, билет!
      Она смотрит на меня так, словно я укокошил одного из ее родственников.
      – Вам я… никакого билета! – визжит она. – Я дожила до седин в честности! У вас уже есть два билета! Память меня не обманывает! Нет… нет… со мной у вас такие штучки не пройдут!..
      Сказав, уходит, тряся головой; затем разговаривает сама с собой. От своей кристальной честности она рехнулась. Потеряла всю сообразительность и уже не знает больше, что разумно, а что нет.
      – Ты дряхлая, старая какаду, я же только хотел тебе помочь!
      В половине шестого я стою с букетиком фиалок перед бюро и ожидаю Анн-Клер.
      Стрелки часов медленно подползают к цифре шесть.
      Ровно в шесть я становлюсь напротив того места под въездом в ворота, где я ее обычно жду. Я не хочу сразу подходить к ней, пусть подумает, что я не пришел: тем больше будет радость, когда она меня увидит. Надо немножко ее потомить. Хочу на минуту насладиться ощущением, что меня любят.
      В шесть с двумя минутами – электрические часы рядом – Анн-Клер выходит из бюро, пересекает улицу, оглядывается по сторонам, взволнованная, ищет меня. Полная страха и ожидания, она смотрит то вправо, то влево. Вот здесь она неизбежно должна пройти, когда пойдет домой… Вот здесь я и подожду ее, так лучше всего.
      Она стоит, замерев, не трогаясь с места, и ждет.
      На проезжей части неожиданно возникло скопление машин и автобусов, за ними ее не видно. Когда движение снова упорядочивается, ее там уже нет. Словно сквозь землю провалилась. Куда она исчезла? Она же должна была пройти мимо меня, направляясь к метро… и неожиданно испарилась в воздухе.
      Я бегу вперед. Единственная станция метро, куда она могла спуститься, – «Лувр». Наверняка она поехала в этом направлении. Если потороплюсь, то смогу догнать ее. Не могла же она за это время далеко уйти. На улице много прохожих. Мне приходится держать в поле зрения и другую сторону улицы, что весьма нелегко. Анн-Клер нигде не видно. Лучше, если я не буду тратить время попусту, а сразу двинусь к станции метро, там я не упущу ее.
      Я отталкиваю в стороны идущих мне навстречу, протискиваюсь между людьми, задыхаясь, бегу к метро и стою в ожидании, фильтруя всех пассажиров.
      Целые толпы проходят мимо меня – люди смеются, теснят друг друга, счастливые тем, что освободились от принудительного дневного труда. Составы вагонов хватают и заглатывают людские массы и мчатся прочь, чтобы освободить место для следующих вагонов. Кондукторы едва поспевают – так много людей, и всем они должны проколоть проездные билеты. Костюмы их выглядят нереально и празднично – словно усыпаны конфетти.
      Ее нет.
      Уже три четверти седьмого. Я даже не заметил, как много времени прошло. Возможно, она пошла домой пешком. Ожидание уже не имеет никакого смысла. Я сажусь в первый поезд метро. К счастью, я знаю, где она живет.
      На станции «Одеон» я случайно выхожу – сам не знаю, инстинктивно или по привычке. Так как я уже вышел, я иду домой. Я хочу тут же написать Анн-Клер письмо и забросить в отель «Виктория». Да, это лучшее, что можно сделать. Я спешно пересекаю рю Мсье ле Принс, сворачиваю на улицу Сен-Жакоб и в гостинице за один прием одолеваю по три ступени сразу.
      На втором этаже мне показалось, что кто-то прошмыгнул мимо меня и спрятался в коридоре, чтобы остаться незамеченным.
      Я останавливаюсь. Возможно, я ошибся, и это всего-навсего постоялец, вернувшийся в свой номер.
      Как только я достиг третьего этажа, я услыхал шаги.
      Кто-то спускался со второго этажа. Я свешиваюсь через перила.
      Это Анн-Клер.
      В следующий миг я настигаю ее. Она прислоняется к стене и улыбается мне сквозь слезы:
      – Это ты?
      Неожиданно она теряет равновесие; если бы в последний момент я не подхватил ее, она бы просто рухнула на пол. Я несу ее в мою комнату, кладу на постель и быстро делаю мокрый компресс.
      Медленно она приходит в себя.
      – Анн-Клер, я ждал тебя около бюро, но ты неожиданно исчезла. Тебе лучше?
      – Да, сейчас немного лучше.
      Лицо ее бледно, под глазами глубокая синева.
      – Что с тобой? У тебя болит что-нибудь?
      – Нет, ничего.
      – Посмотри, я принес тебе цветы.
      – Мне?
      Она смотрит на меня большими, влажными от слез глазами. Такой красивой она еще никогда не была.
      – Я хочу выплакаться.
      – Ну, не будь ребенком, Анн-Клер.
      Лицо ее медленно искажается, она беззвучно рыдает, слезы катятся ручьем по щекам.
      – Перестань плакать, все же хорошо.
      Постепенно она успокаивается, обессиленная, затихает, словно готова вот-вот заснуть. Слышно лишь тиканье часов. Рядом кто-то кашляет.
      – С тобой действительно все в порядке?
      – Я голодна. Со вчерашнего дня я ничего не ела.
      – Отчего? У тебя не было денег?
      – Деньги были, но я была в трансе.
      – Подожди, я сварю тебе чашку какао. Есть еще немного сыра.
      – Возьми, прошу тебя, деньги из моей сумки и принеси для нас ужин.
      Я, задетый, молчу. Она смотрит на меня и говорит тихо:
      – Не смущайся, делай спокойно, что я говорю. Сегодня ночью я все равно буду спать у тебя.
      – Мне ничего не надо.
      – Как это? Я остаюсь эту ночь у тебя.
      – Я не улавливаю здесь никакой связи.
      – Я хочу спать у тебя. Я так рада, что могу быть у тебя. Я так устала.
      Своими прекрасными синими глазами она смотрит на меня изумленно.
      – Ты не хочешь спать со мной?
      – Больше нет.
      – Нет?
      – Ты можешь оставаться, раз ты устала. Я буду читать свой словарь в этом невозможно выкрашенном кресле. Зачем ты сейчас-то плачешь? Ты же всегда так хотела!
      – Я и не плачу вовсе.
      – Тогда хорошо. И если тебе будет недостаточно чашки какао и сыра, которые я тебе предложил…
      – Да нет, мой сладкий, конечно, достаточно, более чем достаточно. Мне помочь накрыть на стол?
      – Нет, лежи спокойно.
      Какао пригорело и на вкус отвратительно. Она пьет его.
      – Чудесно, – говорит она и улыбается благодарно. Она ведь всегда лгала.
      Если выпил гость, я, конечно, тоже должен вкусить того же. Бррр…
      – Я не виновата, Monpti.
      – В чем ты не виновата?
      – Я чувствую себя так, будто я себя продала частями. Меня это словно бьет наотмашь.
      – Кому продала?
      – Тебе.
      – Мне?
      – Да. Перед этим я сказала: возьми деньги из моей сумки. Это было естественно. Я не хотела тебя этим обижать. Послушай, если ты не разрешаешь, чтобы я тратила на тебя деньги так же, как ты делаешь это для меня, тогда я чувствую себя так, словно продавала себя по частям. Ты чувствуешь то же самое и поэтому уже не просишь меня стать твоей любовницей.
      Что на это сказать?
      – Деньги для того только и существуют, – заявляет она поразительно мудро, – чтобы облегчить жизнь. Когда кто-то кого-то любит, то составляет с ним одно сердце и одну душу и считает все естественным. Есть грешная и есть святая любовь. В основе своей обе одинаковы, и только от обстоятельств зависит, станет ли любовь грехом или добродетелью. Ты не думаешь, что точно так же и с деньгами? Я не смогла бы любить тебя больше, чем теперь, если бы даже мы были женаты. Если ты именно в этом пункте, являющемся основой совместной жизни, стал бы отделяться, не знаю, насколько большой была бы тогда твоя любовь.
      – Где ты это вычитала?
      – Нигде.
      После небольшой паузы она тихо говорит:
      – Это неправда. Я где-нибудь это вычитала. Я читала, что истинная любовь не знает никаких условностей и никакого ложного стыда, не страшится никакого закона и никакой силы. Любящие во всем хотят быть едины, даже в грехе. Любовь стоит выше всех сил.
      – Прекрасно. Но если ты меня любишь и хочешь мне угодить, ты прежде всего должна думать, как думаю я. Если ты считаешь, что ты таким образом продаешь себя по частям, то я должен тебе признаться, что напоминаю себе сутенера, когда между нами возникает разговор о деньгах. Я здесь ни при чем. А теперь давай поговорим о чем-нибудь другом.
      Она бросается поперек кровати и всхлипывает.
      – А сейчас отчего ты плачешь?
      – Я не знаю… Я боюсь, что я все испортила… Я прикуриваю сигарету.
      – Скажи, кто была та женщина, о которой ты мне во время рождественской мессы сказала, что это твоя мать?
      – Откуда я знаю?
      – А мальчуган, о котором ты рассказала, что он твой крестник?
      – Понятия не имею. Я его никогда раньше не видела.
      – А печенье, которое ты на Рождество принесла… якобы твоя мать испекла?..
      – Купила его.
      – Тебе не стыдно тратить деньги на мужчину? – (Да, правильно, грог.)
      Пауза.
      – Но хоть родственники есть у тебя?
      – Нет, никого.
      – Друзья?
      – Тоже нет.
      – Твой жених?
      – У меня его никогда не было.
      – Письмо, которое ты однажды писала какому-то Жоржу?
      – Это я так просто писала, несуществующему адресату. Вообще-то я писала его тебе.
      – Зачем ты лгала?
      – Чтобы ты меня любил.
      – Когда я представляю себе, как последовательно ты играла роль осторожной девушки, у меня разум отказывается понимать что-либо. Я не мог тебя провожать, иначе бы нас увидели. А весь этот театр с улицей Пяти Алмазов. Ужасно. Я не сомневался ни минуты в твоей правоте. Это просто страшно, как ты умеешь лгать.
      Она закрывает глаза и не произносит ни слова.
      – Если у тебя нет родителей и вообще знакомых, то где же ты находилась, когда мы не были вместе? Все эти вечера, когда вы якобы принимали гостей?
      Она молчит и не отвечает.
      – Да говори же! Как ты проводила эти вечера? Тишина.
      – Анн-Клер, будь искренна! Даже в Библии говорится…
      – Не надо про Библию, я совсем не в том настроении.
      – Ты осмеливаешься говорить о Боге в таком тоне?
      – Такой он меня создал.
      – Я хочу знать правду. Где ты находилась все вечера, когда ты рассказывала, что должна быть с родителями?
      Ответа нет.
      – Ты все лжешь. Декарт говорил: cogito, ergo sum. Ты могла бы сказать о себе: я лгу, значит, я существую.
      – У Декарта была совсем другая жизнь.
      – Оставь Декарта, ответь на мой вопрос.
      – Нет.
      – Нет?
      – Нет.
      – Всего хорошего, любовь моя.
      – Что случилось?
      – Я вежливо прощаюсь с тобой, потому что ты уходишь. Поняла? Между нами все кончено.
      – Боже мой… Боже мой… – говорит она. – Мы же только что помирились.
      Она берется за пальто. Я мог бы убить ее.
      – До свиданья.
      Она тихо прикрывает дверь за собой.
      Подлая душа. Завтра куплю себе револьвер. «Молодой венгр застрелил свою любовницу-француженку в отеле „Ривьера“ на улице Сен-Жакоб». По крайней мере в газетах я не буду выглядеть простофилей.
      Минуту спустя в дверь стучат.
      – Войдите! Анн-Клер.
      – Это было твое последнее слово?
      – Да, всего хорошего.
      – О Боже мой, Боже мой, oh, ce n'est pas rigolo du tout. Но ведь это совсем не смешно.
      Она ждет какое-то время, наконец говорит очень тихо:
      – Я скажу тебе это.
      – Ну, говори!
      – Я стирала.
      – Что?
      – Свое белье; и кроме того, я варила, шила, гладила и готовила еду на завтра. Я зарабатываю всего два франка в час, а на это вряд ли проживешь. Дьявольски трудно. Ты подлая свинья. Зачем ты хотел это знать?
      Теперь она смотрит на меня так, словно ненавидит меня.
      – Мне не надо ничьей жалости. Даже от тебя. Стучат.
      На пороге появляется Штефан Цинеге, Иштван.
      – Здрастуте. У меня писмо милостивому гаспадину. Надо бы его когда-нибудь раз и навсегда вышвырнуть. Письмо опять написал мой друг. Он вернулся в Париж (вот непоседа, нигде не засиживается), его нашел Штефан Цинеге и хотел переночевать у него. (Этот крестьянин считает, что мы у себя в деревне.) Ему очень жаль, но он не может предоставить ему квартиру, даже на ночь, потому что он живет с одной женщиной и это никак не устраивает их обоих. Я же одинок и без проблем мог бы это устроить. Земляк спит на полу, даже может спать стоя или прислонившись к стене. В армии спал даже на марше – он совершенно не избалован.
      Я уже прочитал письмо, но еще долго блуждал глазами по строчкам. Что мне делать? Просто ума не приложу. Осторожно кидаю взгляд на Штефана, он стоит передо мной с опущенной головой, комкая шляпу в узловатых, натруженных руках. Он ничего не говорит, он ждет. От меня зависит, придется ли ему всю ночь прогуливаться под открытым небом.
      – Анн-Клер, извини, но сегодня я не смогу остаться с тобой.
      – Я хотела тебе сказать, что мне нужно домой. До свиданья, – говорит она, обращаясь к Штефану Цинеге.
      – Цлую ручку! – Цинеге отскакивает в сторону, давая ей пройти, и щелкает каблуками.
      Анн-Клер проскальзывает мимо него, как принцесса, на ходу накидывая пальто на свое гибкое тело. В воздухе поплыл нежный аромат духов. Штефан Цинеге с почтением внюхивается.
      Я провожаю Анн-Клер до двери. Она быстро шепчет мне:
      – Жди меня завтра перед бюро.
      В сумраке лестничной площадки я украдкой целую ее и возвращаюсь к Цинеге.
      – Мой друг пишет мне, что вам негде переночевать.
      – Н-да. Покорнейше докладаю.
      – То есть вам нечем было платить за гостиницу?
      – Это я не сделать, прошу вас.
      – Тогда неудивительно, что вас выставили за дверь.
      – Простит, милст'гсударь, что я не перебиваль вас, но кто мог мне такой позор учинять, хе?
      – Ну, естественно, гостиница, где вы не заплатили.
      – Какой гостиница, если позвольт мой вопросен, пожалста?
      – Там, где вы жили!
      – Я еще нигде не жилось вед.
      – С какого времени вы без квартиры?
      – Я никгда не имель воще не мог.
      – Где же вы тогда спали, с тех пор как в Париже?
      – Я спаль немног, пожалста. Я один за другой гуляль на мужской манир.
      – Боже милостивый! С каких же пор?
      – Но, итак уже несколько неделя, прошу вас.
      – С ума сойти.
      Действительно, если приглядеться к нему, у него явные трудности. Лицо его осунулось, щеки ввалились.
      – У вас нет денег?
      – Но есть, но если я мои деньги проспать, то не знай, что делать, когда проснусь.
      – Зачем вы, собственно, в Париж приехали, Цинеге?
      – Ну, прошу вас, это быль итак… что…
      – Садитесь, не стойте колом.
      – Нет, милст'господин, мои ноги выдержат, я знай, как положено.
      – Да сядьте же!
      В гостинице «Ривьера» о «положено» не может быть и речи. То, что крестьянину это еще не бросилось в глаза, меня удивляет. Впрочем, он привык спать даже в конюшне.
      Он неловко присел на край кресла. Не знает, куда девать руки. Мне кажется, что сидеть в моем присутствии ему более неловко, чем стоять передо мной навытяжку.
      И тут он рассказывает многословно о том, как несколько лет назад служил парадным кучером у отца моего друга. Недавно он узнал, что молодой хозяин живет в Париже, ну и «вдумал» приехать сюда – может, тот найдет для него здесь «применение».
      – Чем же вы собирались здесь промышлять?
      – Я ведь парадный кучер, милст'сдарь. Хорошенький парад…
      – Мой друг ездит на автомобиле, если спешит куда-нибудь.
      – Но это неправилно, думаю, милст'сдарь. Если настоящ венгр, он должн ездить на повозке, впереди которой лошадь.
      – Боюсь, что здесь вряд ли потребуются кучера, милейший Штефан Цинеге.
      – Но, прошу вас, я сам вижу, глупость сделал. Люди здесь совсем не знать, что им хорошо. Черт бы побраль все это модерное.
      – Ну и что вы теперь намерены предпринять? Сплевывайте, не стесняйтесь, мне это не мешает.
      – Я делать обратно концентраций на Зала-Апати.
      – Когда вы хотите ехать?
      – Я бы лучше целиком пешком ходить, осмелюсь доложить. Но хорошо б мне сказаль, милст'сдарь, куда я должен идти, я не зналь направление.
      Мне плохо уже при одной мысли о подобном предприятии.
      Но не могу же я показывать, к тому же наугад, дорогу в Венгрию – он ведь пойдет галсами и допрет до Испании.
      – Это не так просто. Дороги здесь такие извилистые, вы определенно заблудитесь. Вам надо обратиться в венгерское посольство, там вам объяснят, как вам попасть в Зала-Апати. Для этого у нас есть посольство. А теперь вы, наверное, хотите спать, вы, должно быть, устали.
      – Да это я живу как ночная сова, мне это не так над.
      – Завтра я напишу вам адрес посольства и объясню, как туда добраться.
      Я чуть не сказал: ка туд'дэбрац. Не из иронии, а как это делают государи, из уважения надевающие мундир другого. Он так на меня действует, что я тоже каждую вторую фразу начинаю с «да, итак…».
      – Я не знаю только, где мне вам постелить.
      – Я спать на полу, перед дверью, милст'сдарь.
      – Нет, так не пойдет, как это пришло вам в голову? Штефан Цинеге всю ночь спал на полу, положив под голову свой узел с пожитками, и храпел так, что стены ходили ходуном.
      Утром он распрощался, и больше я его ни разу не видел.

Тридцать четвертая глава