Солнечные лучи, завладевшие комнатой, обшаривают новенький патефон.
      Как глупа жизнь! Если бы меня спросили в самом начале, я бы вообще не появился на свет Божий. Или если бы у меня была нянька, которая уронила бы меня головкой об пол в нежном возрасте, я бы мог сейчас свободно и весело беситься вместе с ангелами. «Слушай, ты, если еще раз будешь целиться золотой пращой в мои глаза, я пожалуюсь старшему ангелу, и он всыплет тебе по заднице алмазной палкой».
      Надо вставать, разогревать какао. Его еще немного осталось. Кажется, Андерсен прав: спирт, сахар и какао сегодня ночью сговорились кончиться одновременно.
      Одеваясь, я ищу спички и обнаруживаю в кармане пять франков. Настоящий подарок. На них я приобрету себе энергию. Так как я сегодня не смогу увидеть Анн-Клер, я пойду в кино. Остановимся ненадолго на этом.
      Кино – это потребность. Насыщение энергией. Когда тяжело, больной человек не может питаться сверху, его насыщают снизу. Таково кино. В этом районе есть дешевый кинотеатрик, хотя показывают там престарые фильмы, это верно, но это и интересно, если, к примеру, снова видишь фильм о Цигомаре, от которого в свое время, в пору школьной юности, был в восторге. На обратном пути можно подискуссировать со своим собственным прежним «я». «Ну, дорогой друг, большего бреда я еще в жизни никогда не видел». Озорник, каким я прежде был, идет рядом со мной и размахивает перед моим носом руками с грязными ногтями. «Вот это неверно! Класс, первый сорт! Отлично, скажу я тебе!» – «Ты, пострел, не возражай мне! Это чепуха, понял?» Паренек не оставляет меня в покое: нет и нет, это было прекрасно. «Смотри не упади, мальчик, а не то получишь такого пинка, что долетишь до Цигомара, а это будет нелегко, ибо он всего лишь выдуманная фигура».
      Показывают и американские фильмы. Ковбой лупит индейцев из-за белокурой красотки. Если он победит и заполучит девицу, загадываю я, я стану богатым человеком. Конечно, он побеждает; после сеанса я иду, блаженный, при лунном свете домой. Если я когда-нибудь напишу сценарий, люди обязаны будут смотреть фильм, такого ведь еще не было. Если меня только допустят к этому. Но где там – кругом сплошные идиоты! Пока мне удастся их убедить, я сам отупею. Нет, надо поставить на конвейер изготовление рисунков и усыпать ими весь Париж. Деньги будут сбегаться к моему порогу, как куры, которые не клюют.
      Я смогу выходить вместе с Анн-Клер… Она часто рассказывает о Робинзоне, о рае для влюбленных. Там есть листва между сучьями, и кофе пьют наверху, прямо на дереве. Или мы будем по нескольку часов каждый день ездить с ней верхом. Впереди еще прекрасные дни. Мы сможем, совсем как прежде, видеться ежедневно, я тоже, как Анн-Клер, буду работать. Мы могли бы также ежедневно вместе обедать.
      Вечером я продолжаю ковать планы на террасе «Кафе дю Дом». Я уже страшно богат и как раз покупаю пятую автомашину для служителей моего замка.
      За соседним столом громко разговорились два господина:
      «Почему же она не захотела?» «Утверждала, что она еще невинна». «И этот глупый парень месяцами ходил вокруг да около?»
      «Целый год».
      «Целый год! Учти, если женщина не отдается в первые две недели, то не сделает этого никогда. Каждая женщина уже в первый момент решает: с этим я бы стала, с тем – никогда. Но решение всегда приходит уже в первую минуту. Позднее она сопротивляется чаще всего лишь для того, чтобы соблюсти форму. И чем же закончилось дело?»
      «Он стал настойчивым, и она его бросила».
      «Этот неудачник мог бы действительно раньше приступить к делу. Это ему, пожалуй, стоило кучу денег, не так ли?»
      «Ясно – богатый юноша!»
      Я тут же расплачиваюсь и иду домой.
      Завтра я скажу Анн-Клер, что между нами все кончено. Или – или. В конце концов, я не кретин.
      Я представил себе, как буду выгонять ее.
      Я провожаю ее домой и, перед тем как расстаться, говорю:
      «Даю тебе двадцать четыре часа на размышление. Если ты завтра вечером не станешь моей любовницей, я не хочу тебя больше видеть. Меня вокруг пальца не обведешь».
      Ее лицо примет усталое выражение. Она уже не будет мне нравиться как прежде. Гибкие пальцы все заляпаны чернилами.
      «Ты хочешь меня покинуть?»
      Мы стоим в широких воротах большого двора; неожиданно поднимается холодный ветер и трясет фирменную вывеску над нами.
      «Je t'en sais gre. Прекрасно с твоей стороны».
      «Мы уже несколько недель вместе. Мне надоел этот театр».
      «Скажи лучше честно и откровенно: у тебя есть другая?»
      «Нет. Ответь на мой вопрос: хочешь ты быть моей? Да или нет?»
      «Нет!» – отвечает она, почти крича, и фирменная доска над нами трещит так громко, что кажется, она вот-вот свалится на наши головы.
      «Тогда исчезни навсегда с моих глаз, – говорю я, – ?te-toi de mes yeux ? jamais. Vade in расе. Безнравственная душа!»
      Я поворачиваюсь и иду домой. Сколько гордости еще во мне, черт возьми!
      Вот так я хочу поступить.
      А утром я тотчас ищу себе Новую.
      На улице Сен-Жакоб перед моими ногами двигается что-то мягкое, странное.
      – Что такое, черт побери?
      В испуге и ярости я даю пинка этой штуке.
      Черное Нечто летит по дуге и шлепается на мостовую. Крыса. Она упала на спину и сучит в воздухе ногами, как опрокинутый игрушечный автомобиль, чей завод еще не кончился. Она так забавно повизгивает от страха, наконец снова встает на лапы и, как снаряд, выстреленный из пушки, мчится прочь.
      Я стою перед лавкой итальянских деликатесов.
      Крыса… Да, крысой был Лео. В последнее время он становился все более ручным. Когда я давал ему кусок хлеба, он уже не отбегал прочь, а останавливался в нескольких метрах от меня и грыз добычу. Сегодня, кажется, он решился вовсе побороть свою пугливость, ожидая меня.
      И тут я ему дал пинка… «Лео… О Лео!..»
      Я стою и ищу его. Никогда в жизни я больше не увижу его. Я подорвал его доверие ко всему человечеству.
      – Лео…
      – Qu'est-ce que vous fichez-la? Что вы здесь делаете? Два ажана на велосипедах останавливаются около меня.
      – Я иду домой…
      – Eh bien… Так, и дальше?
      – Eh bien… Bonsoir, Monsieur, 'dame!

      До полудня я изготовил новые рисунки и отнес их в редакцию «Альманаха», где недавно у меня купили так мною работ. Мне сказали, чтобы через три дня я пришел за ответом. То есть послезавтра. Если я разживусь деньгами, тотчас заплачу за квартиру (взнос на следующей неделе), до той поры буду поститься. В любом случае я заведу приличную молодую девушку, которая мне отдастся, не такую…
      В середине дня неожиданно является Анн-Клер.
      Так, сейчас с ней будет покончено.
      – Servus, Monpti, я пришла, чтобы немного послушать музыку.
      – Патефон не работает.
      – О, уже сломался? Ты не можешь его починить?
      – Я еще не пробовал.
      – Ты знаешь, я так несчастна с тех пор, как ты купил мне шляпу.
      – Каким образом?
      – До этого все было хорошо и прекрасно, а теперь все изменилось. Что бы я ни сделала, ты все время будешь думать, что это оттого, что ты подарил мне шляпу. Как я могу, мол, тебя оттолкнуть, когда ты был со мной так мил. Меня эта шляпа совсем не радует, кроме того, она и не очень идет мне.
      Да, шляпа… Я совсем забыл про нее. Ради шляпы мне не должна отдаваться ни одна женщина.
      – Принеси вечером шляпу.
      – Что ты с ней будешь делать?
      – Мы уничтожим ее.
      – Не лучше ли, если я снесу ее обратно в магазин?
      – Нет, это не годится.
      – Вот увидишь, разреши мне только сделать это.
      – В общем, как хочешь.
      – Я уже сдала ее. Ты не сердишься?
      – И что ты купила взамен?
      – Ничего. Мне вернули деньги, потому что я плакала. Вот они.
      Она может плакать даже по команде…
      Она достает из сумочки деньги и кладет их на стол.
      – Ничего себе. И что мне делать с этими деньгами?
      – Не покупай мне ничего. Мы теперь будем так счастливы, как ты этого не понимаешь! Теперь я могу с чистым сердцем сказать тебе «нет».
      Я не возражаю ни словом. Она еще радуется тому, что свое вечное «нет» смогла выстроить в систему. Ну, погоди!
      Едва она ушла, я тотчас же написал ей открытку для пневматической почты в ее бюро. Всего несколько слов: я должен отъехать, бесполезно искать меня в гостинице, когда она будет читать эти строки, я уже буду сидеть в поезде.
      С этим покончено.
      А теперь я пойду и раздобуду себе другую. Самое лучшее средство против женщин – другая женщина. А женщин, слава Богу, пока достаточно.
      Фонтан Медичи в Люксембургском саду – место встречи влюбленных. Все, кто срочно нуждается в дополнении, приходят сюда.
      Да и те, кто уже нашел взаимопонимание, тоже встречаются здесь.
      «Она» взволнованная сидит на скамейке, как задержавшийся в гнезде птенчик, ждущий маму-воробьиху и выглядывающий, не летит ли она наконец с червяком.
      «Он» задерживается с появлением; умный юноша. Собственно, женщины предпочитают лишь тех мужчин, которые так же невежливы, непунктуальны и лживы, как и они сами. Короче, юнец появляется. Девица вскакивает с места и растопыривает руки уже издали. Она закрывает глаза и раскрывает рот, как голодная птичка.
      Сидят здесь также и молодые дамы тонкого воспитания из хороших семей, которые имеют несчастье принадлежать к безупречному общественному классу и вынуждены приходить сюда, чтобы с замирающим сердцем насладиться блаженством мужского петушиного красноречия и парковых знакомств.
      И застарелые барышни сюда идут, чтобы предаваться воспоминаниям и с помощью наглядных примеров улетать в прошлое. Они как маленькие голубки с лицами коршунов, ртами как лезвия ножей с неприятной оправой. Они лелеют воспоминания и улыбаются своему стареющему облику, колышущемуся в воде. Перекормленные золотые рыбки равнодушно проплывают в зеленоватой воде, избегая столкновения с кусками хлеба, которые бросают им в изобилии. При этом мне приходит в голову, что холодные, с рыбьей кровью дамы тоже приходят сюда, чтобы насладиться повторяемым отказом.
      Не будем в одну кучу валить и холодных, и высоконравственных женщин. Холодная женщина любит втайне. (Только холодные женщины способны на большие скандалы, нервные приступы и на самоубийство, когда сомневаются в их чувствах.)
      Строго говоря, холодная женщина не может жить без любви, но она устраивает это дело совершенно холодно, ей так надо. «Будь любезен! Ты же портишь мне прическу!»
      Холодная женщина не закрывает глаза, когда ее целуют, и не теряет дыхания после поцелуя, а только поправляет прическу или говорит: «Я только что заметила небольшой угорь на твоем лбу, позволь, я его выдавлю».
      Холодную женщину невозможно продуманно, по программе одурачить. «Сегодня нет. Ты и без того уже очень нервничаешь».
      Не она, а ты. Ей виднее.
      Холодная женщина неверна, холодная женщина обманывает холодно.
      Против холодной женщины не существует никакого лекарства, холодная женщина не терпит холодного мужчину.
      Холодная женщина хочет прогуливаться по чувственности мужчины как по саду, вдобавок читая модный роман.
      Боже, охрани любого от холодной женщины… и не вводи нас в искушение, а избавь нас от…
      Вот так и сидят эти многочисленные женщины вокруг фонтана Медичи и ожидают событий, чего-то фатального. Здесь знают лишь одну фатальность. Судьбу.
      Муж обманывает жену, она догадывается – «C'est la fatalit?». Это была его судьба. Если жена обманывает мужа, это тоже фатальность. Супруг убивает любовника, это тоже фатальность. Если супруг случайно не оправдан в суде, это снова фатальность.
      Как хорошо, что существует это слово, оно облегчает жизнь, успокаивает души, и любое чувство ответственности становится излишним.
      «Qu'est-ce que vous, c'est la fatalit?. Чего вы хотите, то была как раз его судьба».
      Надо найти женщину, которая немного похожа на Анн-Клер…
      Люди сидят в саду без пальто и пиджаков. У фонтана Медичи ни души. Что сие означает? Любовники бастуют? Правда, по будням после полудня каждый работает. Тело у Анн-Клер красивое и стройное. Если бы она мне попалась навстречу, я бы с ней не стал здороваться.
      В четыре часа сад закрывается. Группа одетых в форменную одежду младших служащих появляется из здания сената и перекрывает входы в сад. Один из них проходит по важнейшим аллеям и возвещает звуками барабана – периодически бьет в него, – что сад закрывается.
      – On ferme! On ferme! Мы закрываемся! – кричат сторожа со всех сторон. Очень похоже на охоту с гончими. Я никогда больше не увижу Анн-Клер…
      В начале рю де Вожирар стоит небольшая часовня. Так как меня выгнали из сада и у меня нет желания идти домой, я иду в часовню.
      Словом, больше нет никакой Анн-Клер. Как давно я уже не был в церкви. Я совсем не думаю о ней. Да и смысла никакого нет. Как славно здесь пахнет потусторонностью. Где бы ни приходилось скитаться, на чужой земле, среди чужих нравов, церкви остаются более или менее одни и те же. Это нейтральные области, миссии Бога.
      Анн-Клер уже получила открытку по пневмопочте.
      Часовня почти пуста. Рядом со мной молится старуха, склонив голову. Вот бы иметь жену, которая все время молится. Старуха неожиданно вздрагивает всем телом и поднимает голову. Скорее всего, она заснула на молитве. Она смущенно тянется за своей шляпой.
      – Ну что? – спрашивает она без всякой связи и поворачивается ко мне.
      Я сразу устремляюсь из часовни.
      Боже милостивый, мои нервы не в порядке.

      То холодно, то жарко. Как только выглядывает солнце, появляются мухи.
      Двор отеля «Ривьера» раньше был конюшней, здесь даже Наполеон распрягал коня – в молодости, когда он имел дела в этой местности по любовной части. Прямые потомки тогдашних мух не могут это позабыть и тучами паломничают в это памятное место. Они нахальны до невозможности.
      Я купил мухоловку, длинную клейкую ленту. Повесил ее на лампочку. Большинство мух кружатся вокруг лампы.
      Час спустя на ленте уже двадцать одна муха. Они терзались, размахивали лапками и еще крепче приклеивались.
      Должно быть, это мучительная смерть. Собственно, голодная смерть. Мухи тоже чувствуют боль, наверняка. Иначе они не пытались бы освободиться любой ценой. Муха тоже создание Бога. Она радуется жизни: имеет друзей и семью, с угрозой для жизни ищет себе пропитание в мире, пока однажды такой вот подлый дурак не поймает ее и не замучает до смерти.
      Еще не слишком поздно.
      Я спасу ее!
      Очень осторожно я отковыриваю муху от бумаги. Сначала я мою в воде лапки, чтобы она не приклеилась где-нибудь в другом месте, потом кладу на подоконник подсушиться.
      Вообще говоря, на бумажной ленте чистая колония бацилл. Кто знает, какая из этих мух питалась падалью!
      Я убиваю их по очереди тапочкой. Потом как сумасшедший выбегаю из дому. На автобусе «Альбис» я еду на другую сторону Сены и выхожу у «Комеди Франсез». В половине шестого я уже стою перед бюро и дожидаюсь Анн-Клер.
      Ровно в шесть она выходит и тут же видит меня. Она смеется и плачет.
      – Ведь правда – ты не смог уехать? Она судорожно вцепилась в меня.
      – Хочешь пойти куда-нибудь поесть со мной, а потом в кино?
      – Да.
      – Дома тебе не будут выговаривать?
      – Нет, сегодня мои придут поздно, а до этого я уже буду дома.
      Она открывает сумочку.
      – Потрогай мой носовой платок!
      – Зачем?
      Я дотрагиваюсь до платка. Он насквозь сырой.
      – Ты постирала его в бюро? Для чего?
      – Я его не выстирала, выплакала, из-за тебя, сегодня после обеда. Я даже была на вокзале. Мне сказали, что в указанное тобой время никакие поезда на Будапешт не отправляются. Я бы тебя все равно с поезда стащила.
      Мы едим в «Жюльене». Я стараюсь быть равнодушным, когда переступаем порог ресторана. Никто не должен подозревать, насколько редко я посещаю такие заведения.
      Приятное местечко. Хлеб здесь сервируется независимо от блюд, это значит, что здесь питаются тучи студентов, которые съедают его по два килограмма на душу. Килограмм до обеда и килограмм после. Понятно! У большинства из них прием пищи происходит лишь раз в день, поэтому насытиться можно только хлебом.
      Каждая трапеза состоит из четырех перемен, это стандартный набор. Суп или закуски; мясо и овощи; сыр или выпечка. Кроме того, полагается четверть литра красного вина или пива, по желанию – лимонада; все это входит в фиксированную стоимость.
      Французские кельнеры – чудеснейшие создания творца. Только в цирке увидишь такие представления. Они берут одновременно двадцать заказов и для этого всего лишь слегка опрашивают по очереди посетителей: «А вам, мсье?», «А барышне?», «А вам, мадам?» Заказанные блюда повторяются устно один раз, но не записываются. Все это делает единственный человек с озабоченно наморщенным лбом и каплями пота на висках, который затем через пять минут появляется в зале с вожделенными кушаньями. Первый номер – тренировка памяти – отработан, теперь очередь за испытанием на ловкость. Он приносит двадцать различных блюд одновременно: супы, овощи, мясные блюда и торты – и все это несет в левой руке; тарелки лежат на его предплечье. Правой рукой он раздает, и случаи, когда какое-нибудь блюдо по ошибке приземляется не перед тем, кто его заказал, крайне редки.
      С двенадцати до двух часов дня кельнер переносит гору жратвы. И гости встают, дожевывая, чтобы уступить свои места следующим клиентам. Тот, кто не нашел места, просто выбирает кого-нибудь из заканчивающих трапезу, встает перед ним визави и ждет, когда тот встанет из-за стола. Некоторые театрально смотрят на часы и неодобрительно качают головами, если избранный ими кандидат на выход слишком медленно ест. Если кандидат – француз, то он тут же извиняется и начинает есть с такой скоростью, что глаза готовы вот-вот выскочить из орбит.
      «Mais prenez votre temps. Je vous en prie. Нет, пожалуйста, не торопитесь, я вас прошу».
      «Vous en faites pas, Monsieur. Не беспокойтесь об этом, мсье».
      Затем они так долго извиняются друг перед другом, что новый клиент за это время тоже спокойно мог бы поесть.
      После ресторана мы отправляемся в кинотеатр «Монж-палас». Показывают ужасный французский фильм. Маленького ребенка крадут цыгане. (Дальше этого они все еще не продвинулись!) Ребенок страдает, публика тоже, поэтому кто-то вдруг начинает свистеть:
      – Assez! Довольно!
      Я не понимаю этого. В целом французы производят самые плохие немые фильмы, и никто другой не страдает так от этих страшных фильмов, как сами французы.
      Короче, ребенок сирота и страдает в фильме так ужасно, что просто душу выворачивает.
      Неожиданно я слышу возле себя тихое хныканье. Я смотрю на Анн-Клер и чувствую смятение. Эта женщина втайне тоже страдает, лицо ее искажено, губы прикушены, слезы текут как горные ручьи в весеннее половодье.
      – Ты спятила? Ты плачешь над этой штукой?
      – Оставь меня, Monpti, оставь меня…
      – Да как можно плакать от такой чепухи, чокнутая девочка?!
      Позднее в фильме все неожиданным образом поворачивается в лучшую сторону. Цыган преследуют и настигают.
      Взрыв аплодисментов в зале. Он относится не к фильму. Фильм остается большой дрянью, а зрители – исключительно нервные люди, они предпочитают скорую справедливость. Некоторые не могут сдержаться и рычат:
      – Casse-lui la queule! Дай ему в морду!
      Большое преимущество киносеансов в том, что можно курить и целоваться. Можно даже взять даму своего сердца на колени. В худшем случае сзади кто-нибудь крикнет:
      «Ребята, или сдвиньтесь совсем головами, или немного разведите их в стороны. Так ничего не видно!»
      Можно, конечно, и фильм смотреть.
      В перерыве мы заходим в небольшое кафе напротив.
      – Что тебе взять?
      – Один «гран нуар»! – говорит она, просияв. Забавно, как многие здесь увлекаются черным кофе.
      Даже в порцию кофе с кремом они кладут лишь одну чайную ложечку молока. Если хотят посветлее, кладут две ложки. Кто желает еще больше – рискует быть удостоенным презрительной реплики кельнера: «Значит, вы хотите одно молоко?!»
      После кино я провожаю ее до авеню Гоблен, тут мы прощаемся.
      – Дальше не ходи, нас могут увидеть.
      – Servus, моя дорогая.
      На рю Клод Бернар кто-то хватает меня за руку. Это Анн-Клер. Она догоняла меня и теперь не может отдышаться.
      – Что такое?..
      – Скажи… ты… в меня влюблен?
      – Да… Я не понимаю…
      – Тогда почему… ты не машешь мне… после… как мы попрощаемся?
      – Я забыл.
      – Я сейчас пойду, а ты мне будешь махать… а я даже не обернусь!
      – Что?!
      – Да, потому что многие люди видели, как я тебе махала, а ты вообще не обернулся. Какой-то незнакомец ответил мне. Я – француженка, меня нельзя унижать.
      – А я венгр. Я пойду в клетку со львами, если ты бросишь в нее свою перчатку, под совсем маленьких львят, но я не буду махать в воздухе. Это ниже моего достоинства.
      – Но ты любишь меня…
      – Я только что говорил о львах… А ты – ноль внимания!
      – Ну хорошо. Поцелуй меня в шею, и – servus!

      Анн-Клер забыла у меня небольшую книжку, сегодня я обнаружил на столе «Les plus belles pens?es. Le bonheur». «Мудрые мысли. Счастье».
      Ей это тоже нужно. Если же обратиться к анализу, то не все складно в вещах, от которых это зависит.
      В книге есть красиво сочиненные кабинетные премудрости. Ларошфуко, к примеру, говорит: «N? d?sirer que ce qu'on a. Удовольствуемся тем, что имеем».
      «Поиски счастья – это единственная цель всех в этой жизни, ибо основой счастья является эгоизм». А что будет, если мы признаем вышеозначенное определение как единственный путь к достижению счастья? Прекраснейшие вещи в жизни кормятся от грязных корней. Унавоженная земля урожайна.
      Мысль Рене Майзеро остроумна: «Heureux ceux qui n'ont jamais ?t? heureux. Счастливы те, кто никогда не был счастлив».
      Совет, указывающий мне путь, у этого мыслителя я тоже не найду. Он прав. Только неумные люди способны верить, что мы можем помочь друг другу словами. Слова, как бы ни влияли благотворно, имеют ту же ценность, что и морфий для больного раком. Они уменьшают на некоторое время страдания, но не лечат. Зато Рене Майзеро – остроумная голова, что, однако, не означает, что он забавен. Его фраза напоминает Библию, а это великое дело. «Счастливы те, кто еще никогда не был счастлив».
      Шарлес говорит: «Il n'y a de bonheur parfait qu'avec un mauvais coeur et un bon estomac. Без здорового желудка и жестокого сердца нет полного счастья на земле».
      Из этого ясно следует одно: Шарлес страдал желудком.
      Бальзак считает: «On est heureux sans fortune, comme on est amoureux sans femme. Можно быть счастливым без счастья точно так же, как влюбленным без женщины».
      Одним словом, счастье приходит не извне вовнутрь, а изнутри наружу. Неплохо, но и не ново.
      «Предпосылкой счастья является отсутствие несчастья». На первый взгляд это выглядит глупостью, но если поразмыслить, то это хорошая программа. Таково мнение Мориса Доннея.
      На это есть лишь одно возражение: мы как-то не привыкли об этом размышлять.
      По Флоберу, «Счастье имеет три условия: нужно быть глупым, эгоистичным и иметь отменное здоровье. Если отсутствует всего лишь первое, все проиграно». Флобер, видимо, был очень несчастливым, так как он говорит здесь не о себе.
      Солон говорит: «Ни одного смертного перед смертью нельзя назвать счастливым». Приятно, когда о ком-то задним числом еще можно установить, что он был несчастлив. Не для самого несчастливца, а для нас.
      «Счастлив тот, кто смеется? Как часто мы обманываем самих себя».
      Клер Бурдон. Типично по-бабьи. Глупость.
      «Comment cherche-t-on le bonheur? Dans son ?l?ment. Где нам нужно искать счастье? В его стихии». Это – Кармен Сильва. Можно еще много красивого сказать: летом жарко; зимой холодно; белое не есть черное. Прощай, Кармен Сильва. Мы больше никогда не встретимся.
      Ипполит Тэн заявляет: «Ce sont les imb?ciles, qui sont les plus heureux. Самые глупые и есть самые счастливые». Если бы об этом каждый знал, мир был бы полон несчастливых.
      Есть еще бесконечно тупая арабская поговорка: «Хочешь быть счастливым? Тогда не преувеличивай, ищи основу каждой вещи и будь весел». Вот так глупы арабы. Это у них от большого количества чашек черного кофе и неумеренного курения. С бабами они тоже занимаются слишком зло.
      Женщина духовно и физически сильнейший яд на земле. Порча, которую она распространяет, лишь оттого не принимает ужасающие размеры, что мы привыкли к ней в маленьких дозировках. Уже в Библии написано: «Женщина охотится за дорогой жизнью супруга своего». Кто перенасыщается женщинами физически, становится паралитиком, кто вкушает от них духовно, одним словом, живет с ними, со временем становится совершенным идиотом и немужественным, его самостоятельность пропала, у него нет собственного мнения; все его требование сводится к покою, а это – смерть, ибо движение – жизнь.
      Есть женщины, которые сразу после свадьбы так меняются физически и духовно, что их мужей невозможно понять. Как они могли, будучи людьми рассудительными, жениться на этих странных созданиях? Например, женщины, которые в браке совершенно меняют форму, то есть толстеют? Какое духовное единение может быть у несчастного мужа с таким расплывшимся, запрессованным в тугое белье и тяжело дышащим существом? Единственным занятием такой жены становится выискивание женщин, которые растолстели еще больше, чем она. Смешная сторона здесь в том, что за женщиной, которая уже разонравилась мужу, еще нужно присматривать. С толстушкой чаще заводят шашни, но в конце концов всегда оставляют ее на шее мужа. Где же здесь счастье?
      Об этом ничего не написано в этой зачитанной до дыр книге.
      Пока я таким образом кокетничал с прекрасными мыслями о счастье, в мою дверь постучали.
      – Entrez! Войдите!
      Входит мужчина с загорелым лицом и висячими усами. Боже милостивый! Венгерский крестьянин. Что это? Сказочный сон?
      – Дабре ютре! – говорит он на прекрасном диалекте. – Я тут иметь лист господину…
      Боже! Париж вдруг исчезает. Я где-то в венгерской провинции. Солнце палит на дворе. Собака с высунутым языком лежит перед конюшней. Слышно, как лошади, хрустя, жуют овес и звенят недоуздком. Железное кольцо, которым укреплена кормушка, стучит по дереву. У лошадей лоснящиеся шеи, они то и дело нервно встряхивают головами.
      «Хёё, Мицци!»
      Они глухо топчут копытами свежую солому, крупные мухи сидят на их животах, временами кожа на них вздрагивает.
      На дышле в сарае висит мешок с овсом, рядом с ним петух чистит клюв о перевернутый дырявый горшок, затем спрыгивает, неожиданно замирает и направляется – шея вытянута и раскачивается в такт шагам – в огород. На кольях забора, живописно раскинувшись направо и налево, сушатся опрокинутые кувшины для молока.
      Сквозь ветви сливы открывается вид на кукурузное поле. Стройная девушка в красной юбке покачивает бедрами.
      «Марика, черт тебя побери, не будь такой трясогузкой!» «Смотри за собой лучше, ты, ротозей… каждый как может!»
      На небе застыли облака-овечки, одно, невероятной формы, висит над куполом церкви рядом с кладбищем, где ящерицы греются на солнце между осевшими могилами. «Здесь нашел свой вечный покой Штефан Такач. Оплакиваемый его женой Сузанной Альвинчи-Фаркаш. Хвала Господу нашему».
      Скрипит колодец с журавлем, наверх вытаскивают воду.
      «Вот так, матушка Кати!»
      «Да, а что у вас такое?»
      «Я прибью цыплят вашей несушки, если они еще раз полезут один за другим через загородку…»
      «Иесус, вот безбожный парень, вот безбожник…»
      Вот что вместилось в «Дабре ютре».
      Полностью сбитый с толку, взвинченный, я читаю письмо. Оно от друга, которому я в свое время ссудил триста франков и который потом их отдал. Я полагаю, что этим я достаточно охарактеризовал его, ввиду того факта, что о нем вообще редко заходит речь.