- Не забивай себе голову вещами, в которых ты разобраться не можешь.
      - Почему?
      - Потому что квантовая механика оперирует такими математическими понятиями и методами, которые тебе еще недоступны.
      Он с явной насмешкой поглядел на меня и ответил:
      - А я пытаюсь понять, что тут написано словами.
      - Ну и что же?
      - Почти ничего не понял.
      Я рассмеялся.
      - Вот видишь? Зачем же попусту тратить время? Потерпи немного.
      Скоро все это станет твоим достоянием. Ты овладеешь современным математическим аппаратом, и перед тобой откроется новый, изумительный мир во всей его неповторимой сложности.
      Он как-то очень грустно покачал головой.
      - Нет, я не хочу такого мира, который нельзя объяснить словами.
      Мир - ведь он для всех, а не только для тех, кто владеет этим аппаратом.
      Я, как мог, постарался ему объяснить особенности процесса познания в новой физике. Рассказал о принципе неопределенности, упомянул работы Семена Ильича. Он заинтересовался, спросил:
      - А мой отец был действительно гениальным ученым?
      - Конечно!
      - А я мог бы прочесть его работы?
      - Пока нет, для этого у тебя еще слишком мало знаний, но о нем самом я тебе могу кое-что дать.
      На следующий день я принес ему книгу о Семене Пральникове. Он ее прочитал в один присест. И несколько дней после этого был очень рассеянным.
      - О чем ты думаешь?! - сделал я ему замечание, когда он переспросил условие задачи.
      - О своем отце.
      Между тем жалобы других учителей на Андрея становились все более настойчивыми, и я решил посоветоваться с психиатром.
      Мне порекомендовали представителя какой-то новой школы.
      Я его привез на дачу в Кратово и под благовидным предлогом оставил в саду наедине с Андреем. Предварительно я сказал ему, что это мой воспитанник, по-видимому в перспективе выдающийся математик, и объяснил, что меня в нем смущает.
      Беседовали они больше часа.
      По дороге на станцию мой новый знакомый упорно молчал. Наконец я не выдержал и спросил, что он думает об Андрее. Его ответ несколько обескуражил меня.
      - Вероятно, то, что вы бы не хотели услышать.
      - Например?
      Он в свою очередь задал вопрос:
      - Вы считаете его действительно талантливым мальчиком?
      - Несомненно!
      - Так вот. Все талантливые люди, подобно бегунам, делятся на стайеров и спринтеров. Одни в состоянии скрупулезно рассчитывать свои силы на марафонских дистанциях, другие же могут дать все, на что способны, только в коротком рывке. Первые всегда верят в здравый смысл, вторые - в невозможное.
      Ваш воспитанник - типичный спринтер. Из таких никогда не получаются экспериментаторы. Они для этого слишком нетерпеливы и неуравновешенны.
      Вы жалуетесь на то, что он не может ничего зазубрить. Для людей его склада это очень характерно. Воспитание тут вряд ли может что-нибудь дать.
      Различия, о которых я говорил, обусловливаются типами нервной системы.
      - Следовательно?..
      - Следовательно, я могу вам только сочувствовать. У вас сложное положение. Удастся ли вам подготовить нового рекордсмена, или все надежды лопнут, как мыльный пузырь, зависит не от вас, а от него.
      - Как это понимать?
      - Я уже сказал: вера в невозможное. Ясно только одно: чем больше вы будете на него давить, тем меньше шансов, что такая вера появится. К сожалению, ничего больше я вам сказать не могу.
      Мне от этого было не легче.
      Виктор Борисович Кашутин Историю Андрея Пральникова я узнал перед его поступлением в университет.
      Михаил Иванович Лукомский пришел ко мне в деканат по поручению Дирантовича.
      Он посвятил меня во все подробности и просил принять Пральникова без экзаменов на первый курс физического факультета. Это было связано с некоторыми трудностями. Пральников сдал экстерном экзамены на аттестат зрелости с посредственными оценками по гуманитарным предметам. Кроме того, ему было всего пятнадцать лет.
      Для соблюдения хоть каких-то формальностей мы решили устроить собеседование по профилирующим дисциплинам и на основании несомненно выдающихся способностей добиться соответствующего решения. Лукомский просил меня держать в строжайшей тайне проводящийся эксперимент и обещал, что в случае каких-либо возражений ректора Дирантович все уладит.
      Беседа происходила у меня дома.
      Честно говоря, я волновался, зная, кого мне предстоит экзаменовать. Во всяком случае, я позаботился о том, чтобы наша встреча прошла в самой непринужденной обстановке.
      Ольга Николаевна, как всегда, оказалась на высоте. Изысканный холодный ужин, бутылка легкого итальянского вина, к чаю - ее знаменитый торт.
      Для Лукомского - кофе с коньяком. Я знаю его слабость.
      Они пришли вместе. Лукомский, видимо, был слегка обеспокоен; Пральников же казался просто напуганным.
      Ольга Николаевна почувствовала создавшуюся напряженность и начала потчевать гостей. Она с материнской заботливостью накладывала Пральникову в тарелку кусочки повкуснее и собственноручно налила ему фужер вина, который он осушил залпом.
      Я уже было решил приступить к делу, как Пральников спросил:
      - Послушайте, а это что там в пузатой бутылке?
      - Коньяк.
      - Можно попробовать?
      Я посмотрел на Лукомского. Тот пожал плечами. Ольга Николаевна и тут проявила свойственный ей такт. Она достала из буфета самую маленькую рюмку.
      Я выполнил роль виночерпия и поднялся с бокалом в руке.
      - Я говорил о славной когорте физиков, пробивающих путь к познанию мира, о том, что все мы - наследники Ньютона, Максвелла, Эйнштейна, Планка...
      - Птолемея, - неожиданно прервал меня Пральников. Он уже каким-то образом умудрился опорожнить свою рюмку.
      - Если хотите, то и Птолемея, и Лукреция Кара, и многих других, которые...
      Он снова не дал мне договорить.
      - Кара оставьте в покое! Он все-таки чувствовал гармонию природы.
      Ньютон, пожалуй, тоже. А вот вы все - прямые наследники Птолемея.
      - Это с какой же стороны?
      - С любой. Птолемей создал ложное представление о Вселенной, но к нему на помощь пришла математика. Оказалось, что и в этом мире, ограниченном воображением тупицы, можно удовлетворительно предсказывать положение планет.
      Сейчас такой метод стал господствующим в физике. Вы объясняете все, прибегая к математическим абстракциям, заранее отказавшись от возможности усваивать элементарные понятия.
      Тут вмешался Лукомский.
      - Не забывай, Андрей, что при переходе в микромир наши обычные представления теряют всякий смысл, но заменяющие их математические абстракции все же дали возможность осуществить ядерные реакции, которые...
      Пральников расхохотался.
      - Умора! Тоже нашли пример! Да испокон веков люди производят себе подобных, хотя до сих пор никто не понимает ни сути, ни происхождения жизни.
      Какое все это имеет отношение к познанию истины?
      Этого уже не выдержала Ольга Николаевна. Она биолог и никогда не позволяет профанам вторгаться в священную для нее область.
      - Охотно допускаю, что вы не представляете себе происхождения жизни, сказала она ледяным тоном. - Что же касается ученых, то у них по этому поводу не возникает сомнений.
      - Коацерватные капельки?
      - Хотя бы.
      - Так... - сказал он, вытирая ладонью губы. - Значит, коацерватные капельки. Пожалуй, на уровне знаний прошлого века не так уж плохо.
      Сначала капелька, потом оболочка, цитоплазма, ядро. Просто и дешево. Но как быть сейчас, когда ученым, - он очень ловко передразнил интонацию Ольги Николаевны, - когда ученым известна, и то не до конца, феноменальная сложность структур и энергетических процессов клетки, процессов, которые мы и воспроизвести-то не можем. Что ж, так просто, под влиянием случайных факторов они появились в вашей капельке?
      Я видел, как трудно было сдерживаться Ольге Николаевне, и пришел ей на помощь, использовав, возможно, и не вполне корректный прием.
      - Вы что ж, в бога веруете?
      Он с каким-то озлоблением повернулся ко мне.
      - Я ищу знания, а не веры. Верить все равно во что, хоть в сотворение мира, хоть в ваши капельки. Между абсурдом и нелепостью разница не так уж велика.
      Лукомский еще раз попытался исправить положение.
      - Зарождение жизни, - сказал он, - это антиэнтропийный процесс, где обычные вероятностные законы могут и не иметь места. Мы слишком мало еще знаем о таких процессах, чтобы...
      - Чтобы болтать все, что придет на ум. Не так ли?
      - Совсем не так!
      - Нашли объяснение образованию симфонии из шума. Антиэнтропийный процесс! А что дальше? Вот вы, - он ткнул пальцем по направлению к Ольге Николаевне, - считать умеете?
      - Думаю, что умею.
      - Не в том смысле, сколько стоит эта рыба, учитывая ее цену и вес, а в том, сколько лет требуется, чтобы она появилась в общем процессе биологического развития.
      - Мне не нужно это считать. Существует палеонтология, которая дает возможность хотя бы приблизительно установить...
      - Что между теорией изменчивости и естественного отбора, с одной стороны, и элементарными подсчетами вероятности случайного образования сложных рациональных структур - с другой - непреодолимая пропасть. Тут уже антиэнтропийными процессами не отделаешься!
      Я понял, что пора кончать, и подмигнул Лукомскому.
      - Ну что ж, - сказал он, вставая, - мы как-нибудь еще продолжим наш спор, а сейчас разрешите поблагодарить. Нам пора.
      Судя по всему, он был в совершенной ярости.
      - Ну как? - спросил я Ольгу Николаевну, когда мы остались одни.
      - Трудный ребенок! - рассмеялась она. Думаю, что это было правильным определением. Насколько я знаю, Семен Ильич Пральников до самой смерти тоже оставался трудным ребенком.
      Все же должен сознаться, что первая встреча с Андреем Пральниковым произвела на меня тягостное впечатление. Этот апломб невежды, этот гаерский тон могли быть лишь следствием нахватанных, поверхностных сведений и никак не свидетельствовали не только о сколь-нибудь систематическом образовании, но и об элементарном воспитании. Жаль только, что и тем и другим руководил такой уважаемый человек, как Михаил Иванович Лукомский. Будь моя воля, Андрею Пральникову не видать бы стен университета как своих ушей.
      Однако Лукомский с Дирантовичем проявили такую настойчивость, оказали такой нажим во всевозможных инстанциях, что в конце концов Пральников был зачислен студентом.
      Учился Пральников хорошо, но без всякого блеска и как студент никакими выдающимися качествами не обладал.
      Срыв произошел уже на пятом курсе, когда он вдруг заявил о своем намерении перейти на биологический факультет.
      Лена Сабурова Мы дружили с Андреем Пральниковым. Иногда мне казалось, что это больше, чем дружба. Видимо, я ошибалась.
      Вначале он не привлекал моего внимания, - может быть, потому, что он был самым молодым на нашем курсе. Такой рыжий паренек с веснушками.
      Держался всегда особняком, приятелей не заводил.
      У нас говорили, что это сын знаменитого академика, что в детстве у него подозревали какие-то удивительные способности, нанимали специальных учителей, однако надежд он как будто не оправдал.
      Наше настоящее знакомство состоялось уже на четвертом курсе.
      Как-то после лекций он подошел ко мне в коридоре, страшно смущенный, комкая в руках какую-то бумажку, сказал, что у него совершенно случайно есть лишний билет в кино и что, если я не возражаю...
      Я не возражала.
      В кино он сидел нахохлившись, как воробей, но в конце сеанса взял меня за руку, а провожая домой, даже пытался поцеловать. Я сказала, что не обязательно выполнять всю намеченную программу сразу. Он удивительно покорно согласился и ушел.
      Спустя несколько дней он спросил меня, не собираюсь ли я в воскресенье на лыжах за город. Я собиралась.
      Мы провели этот день вместе и с тех пор начали встречаться очень часто.
      Как-то я взяла два билета на органный концерт, один себе, другой для него. Когда я ему об этом сказала, он поморщился и процедил сквозь зубы:
      - Ладно, если тебе это доставит удовольствие.
      Я обиделась, наговорила ему много лишнего, и мы чуть не поссорились.
      Впрочем, на концерт пошли.
      Минут десять он ерзал в кресле, сморкался, кашлял - словом, мешал слушать не только мне, но и всем окружающим. Затем вдруг вскочил и направился к выходу. Не понимая, в чем дело, я побежала за ним.
      Вот тут-то, в фойе, и разыгралась наша первая ссора.
      Он орал так, что прибежала билетерша.
      - Не смей меня больше сюда таскать! Это не искусство, это...
      это... черт знает что!
      Я довольно спокойно сказала, что для того, чтобы понимать классическую музыку, нужна большая внутренняя культура, которую невозможно развить в себе без того, чтобы... и так далее.
      Куда там!
      - Культура?! - орал он пуще прежнего. - Посмотри в кино, как дикари слушают Баха. А кобры? У них что, тоже культура?
      Чужая злость всегда заразительна. Всякий крик меня обычно выводит из равновесия.
      - Не понимаю, чего ты хочешь?! Чем тебе плоха музыка?
      - А тем, что это примитивное физиологическое воздействие на эмоции, в обход разума.
      - Да, если разум находится в зачаточном состоянии!
      - В каком бы состоянии он ни находился! А если я не желаю постороннего вмешательства в свои эмоции?! Понимаешь, не желаю!
      - Ну и сиди дома! Тебе это больше подходит.
      - Конечно! Уж лучше электроды в мозг или опиум. Там хоть сам можешь как-то генерировать свои эмоции.
      Я обозвала его щенком, которому безразлично, на что лаять, и ушла в зал.
      Он принес мне номерок на пальто и отправился домой.
      На следующий день он подошел ко мне в перерыве между лекциями и извинился.
      С ним было нелегко, но наши отношения постепенно все же налаживались. Мы часто гуляли, много разговаривали. Мне нравилась парадоксальность его суждений, хотя я понимала, что в 19 лет многие мальчишки разыгрывают из себя этаких Базаровых.
      Летом мы не виделись. Я уехала к тете на юг, он жил где-то под Москвой.
      Осенью, при первой нашей встрече, меня поразила странная перемена в нем.
      Он был какой-то пришибленный. Мы сидели в маленьком скверике на Чистых прудах. Молчали. Вдруг он начал мне читать стихи, сказал, что написал их сам. Стихи были плохие, и я прямо заявила ему об этом.
      Он усмехнулся и закурил.
      - Странно! А я был уверен, что ты сразу признаешь во мне гения.
      Мне почему-то захотелось его позлить, и я сказала, что такие стихи может писать даже электронная машина.
      Он было понес очередную ахинею о том, что в наше время найдены эстетический и формальный алгоритмы стихосложения, поэтому почему бы машине и не писать стихи, что вообще стихи - сплошная чушь, одни декларации чувств, что в рассказе хорошего писателя куда больше мыслей, чем в целом томе стихов, но сбился и неожиданно спросил:
      - А как ты думаешь, что такое гений?
      Я ответила что-то очень шаблонное насчет пяти процентов гения и девяноста пяти процентов потения. Он обозлился.
      - Я серьезно спрашиваю! Мне нужны не педагогические наставления, а точная формулировка.
      Я задумалась и сказала, что, вероятно, отличительная черта гения чувство ответственности перед людьми и, главное, перед самим собой за свое дарование.
      Он обломил с куста прутик и долго рисовал им что-то на песке.
      Потом поднял голову и внимательно посмотрел мне в глаза.
      - Может быть, ты и права. Кстати, мне нужно было тебе сказать, что я уезжаю.
      - Куда это?
      - В пустыню. Думать о своей душе или об этом... как его? Чувстве ответственности.
      - Надолго?
      - Не знаю.
      - А как же университет?
      - Подождет. Потом разберемся. Ну, пойдем, провожу тебя домой. В последний раз.
      Он действительно уехал. На две недели, без разрешения деканата, а когда вернулся, началась эта ерунда с переводом на биофак. Конечно, никакого перевода ему не разрешили, но крику было много. Говорят, сам Дирантович занимался этим делом. Он у него кем-то вроде опекуна.
      С того вечера на Чистых прудах в наших отношениях что-то оборвалось. Не знаю почему, но чувствую, что окончательно.
      Нина Федоровна Земцова Боюсь, что я не сумею толком объяснить, почему я на это решилась.
      Мне всегда хотелось иметь ребенка, но я бесплодна. Никанор Павлович Смарыга и тот другой профессор объяснили мне, что единственный выход для меня - пересадка. Сказали, что это совершенно безопасно.
      Я была старшей сестрой отделения, где лежал Семен Ильич Пральников. Я сама делала ему внутривенные вливания, ну и всякие другие процедуры.
      Он был очень нетерпеливым, плохо переносил боль и не подпускал к себе никого, кроме меня. Как-то мне попалась тупая игла, и он на меня так накричал, что у меня слезы на глазах появились. И тут он вдруг поцеловал мне руку и спросил:
      - Нина Федоровна, вы знаете, о чем мечтает каждый мужчина?
      Я сказала, что, наверно, каждый о чем-то своем.
      - Ошибаетесь. Каждый настоящий мужчина мечтает о такой жене, как вы.
      - Почему же это?
      - Потому что вы лечите не только тело, но и душу.
      Я разревелась, как девчонка. Уже тогда врачи говорили, что он безнадежен. Исхудал он ужасно, кости да кожа, но в лице что-то очень молодое. Никогда не скажешь, что ему 55 лет и что он знаменитый ученый.
      Просто несчастный паренек, которому еще нужны материнская ласка и уход. Вот тогда я и подумала, что мне бы такого рыжего, вихрастого сыночка. Так что когда Смарыга мне предложил, я сразу согласилась. Говорили, что все это имеет большое значение для науки, но я, право, не из-за этого.
      Беременность и роды были легкими.
      О нас очень заботились, дали квартиру, большую пенсию. Я старалась тратить меньше, знала, что это деньги Андрюшины, может, они ему когда-нибудь понадобятся.
      Конечно, мне бы хотелось, чтобы Андрей рос, как все, ходил в садик, играл с другими детьми, но тут моей власти не было. Чуть ли не с пеленок начали натаскивать, как собачонку. Не по душе мне были все эти кубики с формулами, но Михаил Иванович Лукомский говорил, что так нужно.
      А тут еще этот Фетюков повадился. Придет - и сразу: "Ну, как наш гений?"
      Ноги в передней не оботрет, прямо в детскую прется. Все старался Андрюшу чем-нибудь позлить. Каждый раз обязательно до слез доведет. Мне этот Фетюков сразу не понравился. Говорят, это он довел Смарыгу до инфаркта.
      Я много раз просила Михаила Ивановича, чтобы запретили Фетюкову ходить к Андрюше, но тот только руками разводил. "У него, - говорит, - особые полномочия". Полномочия, не полномочия, а в школу отдать тоже не разрешили.
      Начали ходить учителя на дом. Совсем Андрею голову задурили. Бывало, скажу ему: "Пойди поиграй хоть во дворе, отдохни немного", а он: "Я играть не умею, лучше посижу, почитаю". Книг у нас тьма-тьмущая, все от покойного Семена Ильича остались.
      Вообще-то Андрюша мальчик ласковый, меня любит, но больно они его науками затыркали.
      Летом мы всегда выезжали в Кратово, там у Семена Ильича своя дача была.
      Так и на даче отдыха не бывало. Что ни день, то Лукомский, то кто-нибудь еще. И все разговоры, разговоры. Так и маялись год за годом.
      Раз приходит ко мне Михаил Иванович и говорит:
      - Пора Андрея в университет отдавать.
      Я аж руками всплеснула.
      - Да разве такого несмышленыша можно?! Ему же еще и пятнадцати лет полных нету.
      А он только засмеялся.
      - Ваш несмышленыш знает больше иного студента третьего курса. У него выдающиеся математические способности, не забывайте, кто он. А что касается пятнадцати лет, то время терять незачем. Этот вопрос обсуждался и уже решен.
      Ну, решен, так решен. Меня в таких делах они вообще никогда не спрашивали.
      Поступил Андрей. Говорят, без экзаменов приняли.
      Стало как будто легче. Ходит на лекции, делает домашние задания, все-таки режим какой-то человеческий. Стал в кино ходить, гулять, зимой на лыжах. Четыре года проучился, все хорошо.
      И вдруг как снег на голову. Прихожу домой, Андрея нет. На столе письмо.
      Я его сохранила, вот оно:
      Мамочка, дорогая!
      Прости меня, что заставляю тебя волноваться, но мне самому нелегко.
      Дело в том, что я все знаю. Неважно, кто мне об этом сказал, я ему дал честное слово не называть его имени.
      Я уезжаю. Мне нужно побыть одному и о многое подумать.
      Пойми меня правильно. В моих представлениях отец всегда был чем-то недосягаемым, гениальным ученым, может быть, и не вполне оцененным современниками, но на голову выше всех этих дирантовичей, лукомских, кашутиных и прочих. Я же мальчишка, способный лишь более или менее сносно усваивать чужие лекции.
      И вдруг выясняется, что я - это он.
      Здесь какая-то трагическая ошибка. Я не чувствую в себе мощи титана и всю жизнь буду мучиться сознанием, что от меня ожидают того, чего я дать не могу. Судя по всему, из меня выйдет очень посредственный физик, и жить, постоянно оглядываясь на собственную тень, зовущую к подвигам в науке, это такая пытка, которая мне не по силам.
      Где-то был допущен просчет, и я стал его жертвой.
      Не беспокойся, родная, я с собой ничего не сделаю. Просто мне нужно хорошенько подумать.
      Я тебя ни в чем не обвиняю и по-прежнему люблю, только не мешай мне принять решение и никому ничего не говори.
      Андрей.
      Я вся обревелась. Места себе не находила, хотела бежать к Лукомскому, но побоялась, что Андрюша рассердится. Сначала ломала себе голову, кто мог такую подлость сделать, а потом догадалась. Кроме, как Фетюкову, некому. Он с самого начала за что-то невзлюбил нас обоих. Одно время, слава богу, совсем перестал ходить. А тут не прошло и трех дней - заявляется, спрашивает, где Андрей.
      Я его дальше порога не пустила и сказала, что Андрюша уехал в Тулу к моему брату. "Зачем?" - спрашивает. Я говорю: "По семейным делам". А он с такой ухмылочкой: "Что еще за семейные дела появились?" Я сказала:
      "Вас это не касается" - и выставила.
      Вернулся Андрей через две недели, лица на нем не было. Я его обняла, заплакала, говорю: "Ну как, сынок? Что теперь делать будем?" - "Ничего, говорит, - перезимуем".
      Ну, перезимуем так перезимуем. Больше он мне насчет этого ни одного слова не сказал. Даже про то, что он собирался куда-то переводиться, стороной узнала. Хорошо, Лукомский его отговорил. Все-таки четырех лет учения жалко. Да и сам он, вижу, немного успокоился.
      Кончил Андрюша университет, отпраздновали. Его к себе на работу сам Дирантович взял, приезжал к нам, мне руку поцеловал. "Не беспокойтесь, говорит, - все будет в порядке, готовьтесь скоро диссертацию обмывать".
      Только после этой истории какой-то не такой стал Андрюша. Ходит на работу, вечером телевизор смотрит или читает, но жизни в нем прежней нету.
      Вялый, что ли, не могу объяснить.
      Хоть бы женился, может, все-таки веселее бы стал.
      Развязка Аплодисментов не было. Делегаты международного конгресса покидали зал молча. Невольная дань уважения побежденному соратнику.
      Андрей Пральников стоял у доски, судорожно сжимая в руке указку.
      Сейчас, когда уже все было кончено, на смену злому азарту пришла тупая усталость.
      Дирантович поднялся с председательского кресла и вынул из уха микрофон слухового аппарата. Двое аспирантов услужливо подхватили его под руки и повели через служебный ход. По дороге он остановился и еще раз внимательно поглядел на развешанные листы ватмана с причудливой вязью уравнений. В фойе его сразу окружили. Из толпы любопытных, энергично работая локтями, пробрались вперед корреспондент международного агентства и Фетюков. О, это был совсем другой Фетюков! Вместо былой спортивной подтянутости появилась непринужденная сановитость, та самая сановитость, которая дается только долгими годами успеха. Солидная плешь придала лицу чисто сократовское глубокомыслие. Одет он был по-прежнему элегантно, но уже без всякого признака дурного вкуса. На пальце - тонкое обручальное кольцо.
      Чувствовалось, что все его жизненные планы выполняются с неукоснительной последовательностью.
      - Мировая сенсация! - обратился корреспондент к Дирантовичу. - Сын против отца! Ничего не пощадил, камня на камне не оставил. Вы могли бы прокомментировать это событие?
      - Что ж тут комментировать? Академик Пральников был настоящим ученым. Я уверен, что, появись у него в то время хоть малейшая тень сомнения, он бы поступил точно так же. Но не нужно забывать, что доклад, который мы сейчас слышали, построен на очень оригинальной интерпретации новейших экспериментальных данных, и нужен был незаурядный талант Андрея Пральникова, чтобы...
      - Положить самого себя на обе лопатки, - пробормотал Лукомский.
      Корреспондент обернулся к нему:
      - Значит, слухи, которые ходили в свое время, имеют какие-то основания?
      - Какие слухи?
      - Насчет несколько необычных обстоятельств появления на свет Андрея Пральникова.
      - Чепуха! - сказал Дирантович. - Никаких оснований под собой ваши слухи не имеют. Мы все появляемся на свет э... весьма тривиальным образом.
      - Но что же могло заставить молодого Пральникова взяться именно за эту работу? Ведь, что ни говори, роль отцеубийцы... К тому же, честно говоря, меня поразил резкий, я бы даже сказал, враждебный тон доклада.
      - Не знаю. Тут уже чисто психологическая задача, а я, как известно, всего лишь физик.
      - А вы как думаете?
      - Вера в невозможное, - ответил Лукомский.
      - Извините, не понял.
      - Боюсь, что не сумею разъяснить.
      - И разъяснять нечего, - авторитетно изрек Фетюков. - Почитайте Фрейда.
      Эдипов комплекс.
      Дирантович улыбнулся, но ничего не сказал.
      Эпилог Письмо заслуженного деятеля науки профессора В. Ф. Черемшинова вице-президенту Академии наук А. Н. Дирантовичу Глубокоуважаемый Арсений Николаевич!
      Я должен выполнить последнюю волю Никанора Павловича Смарыги и сообщить Вам некоторые дополнительные сведения о проведенном эксперименте. Надеюсь, Вы меня правильно поймете и не будете в претензии за то, что в течение двадцати трех лет я хранил по этому поводу молчание.
      В тот день, когда Н. Ф. Земцовой должны были сделать пересадку, у лаборантки, ехавшей из лаборатории в больницу, украли в трамвае сумочку, в которой находился препарат клеток академика Пральникова.
      Семена Ильича к тому времени уже кремировали.
      Трудно передать отчаяние Никанора Павловича. Ведь этот эксперимент был завершением работы, на которую он потратил всю свою жизнь. Вы знаете, с каким трудом ему удалось добиться разрешения провести такой опыт на человеке. Смарыга прекрасно понимал, что, если бы не ореол, окружавший имя академика Пральникова, ему бы пришлось еще долго ждать подходящего случая.
      Мы приняли решение сообща, пойдя, если хотите, на научный подлог. Мне трудно определить истинные границы этого термина в данном случае.
      Опыт был поставлен, причем в качестве донора выбран сторож, работавший в лаборатории Смарыги. У него была та же пигментация волос, что и у академика Пральникова.
      Таким образом, в сыне Земцовой воплощен не всемирно известный ученый Пральников, а Василий Кузьмич Лягин, умерший десять лет назад от пневмонии.
      Думаю, что от этой замены эксперимент Смарыги не потерял огромного научно-познавательного значения, каким, по моему мнению, он несомненно обладает. По существу, решалась все та же задача: наследственность и среда, но в еще более строгих начальных условиях. Мы предоставили ни в чем не примечательному человеку возможность проявить дарования, может быть скрытые в каждом из нас.
      Поэтому мы решили хранить все в тайне до выяснения результатов эксперимента.
      К сожалению, Никанор Павлович уже никогда не узнает, чем он кончился. Что же касается меня, то я вполне удовлетворен.
      Можете судить о моем поступке, как Вам угодно, но вины своей я тут не вижу.
      Ваш покорный слуга В. Черемшинов.
      ФАНТАСТИКА ВТОРГАЕТСЯ В ДЕТЕКТИВ
      ИНСПЕКТОР ОТДЕЛА ПОЛЕЗНЫХ ИСКОПАЕМЫХ Повесть Часть первая.
      1 Джек Клинч прибыл в Космополис инкогнито. Поэтому его раздражало, что все, начиная со стюардесс и кончая дежурной в отеле, глядели на него с нескрываемым любопытством. Впрочем, это было в порядке вещей. Его двухметровый рост, рыжая шевелюра и пушистые рыжие усы всегда вызывали повышенный интерес, особенно у женщин. Нельзя сказать, чтобы сам Клинч был равнодушен к прекрасному полу, однако сейчас он предпочел бы на время быть обладателем менее броской внешности. Но не сбривать же из-за этого усы, взращенные с такой заботливостью!
      Номер в отеле был заказан на имя Юджина Коннели, инженера из Лондона, поэтому Клинч кроме маленького чемодана захватил еще и объемистый портфель из буйволовой кожи, снабженный множеством застежек.
      Портфель был пуст, так же как и сафьяновый бумажник, хранящийся во внутреннем кармане темно-серого пиджака, сшитого одним из лучших портных Англии. На оплату костюма ушла большая часть полученного аванса. Не то чтобы Клинч был так уж беден, но последний год в делах ощущался застой, а жить он привык широко, ни в чем себе не отказывая.
      - Пожалуйста, мистер Коннели! - Дежурная протянула ему ключ от номера. - Куда послать за вашим багажом?
      - Не беспокойтесь. Я всего на несколько дней.
      Клинч проследовал за боем, подхватившим чемодан и портфель.
      Он придирчиво осмотрел апартаменты люкс, состоящие из спальни, кабинета и гостиной. Профессия частного детектива сводила Клинча с самыми различными людьми, но он терпеть не мог скаредных клиентов. Что ж, на этот раз, кажется, все в порядке.
      - Вам ничего не нужно, сэр?
      - Нет, можете идти.
      Клинч вынул из кармана брюк несколько монет.
      - Благодарю вас, сэр! Бар на втором этаже, ресторан - на первом.
      Если захотите обед в номер, позвоните в этот звонок.
      - Хорошо.
      - Помочь вам разложить вещи?
      - Не нужно, я сам.
      Клинч подождал, пока за боем закрылась дверь, достал из чемодана белье и начал наполнять ванну.