— В каждую машину вы вкладываете свой опыт, — вяло возразил Меньковский, — и без него она мертва. Честно говоря, мне уже опротивел этот спор. Ничего сверхъестественного ваши машины сделать не могут.
      — Вульгарная философия двадцатого столетия! — загремел Бренер. — Если хотите, я завтра создам расу размножающихся автоматов, передающих свой опыт потомкам, и тогда посмотрим, на что они будут способны! Могу держать пари, что меньше чем за год они пройдут путь, на который человечеству понадобилось двести веков, а еще через год мы с вами будем краснеть, когда нас будут называть людьми.
      — Пари? — переспросил Меньковский. — Я хочу держать пари, и, когда вы его проиграете, вы должны будете публично покаяться в своей ереси.
      — Пора спать, — сказал робот, невозмутимо выключая свет.
      Меньковский спустился к морю. "Не нужно было пить столько Стимулятора", — подумал он, снимая одежду.
      Холодная вода быстро сняла возбуждение. Одеваясь, он уже думал о том, какая удивительная наука генетика и какие чудесные люди ею занимаются.
      — Все-таки самое замечательное в этом мире то, что мы не автоматы, сказал он вслух и засмеялся.

* * *

      Меньковский еще раз прочел текст и положил голубой листок на стол.
      Ничего не скажешь, перевод сделан великолепно. Задача была необычайно трудной: перевести на современный язык французскую балладу шестнадцатого века. И вместе с тем чего-то в переводе не хватает. Слишком все гладко: и безукоризненное построение строф, и великолепное звучание рифм, и математически точная тональность стиха. Это было самым лучшим из всех возможных вариантов, но почему-то вызывало тошноту, как слишком сладкое пирожное. Какая-то алгебра, а не искусство.
      Типичный машинный перевод.
      Он вздохнул и открыл словарь французского языка. Конечно, анахронизм изучать в двадцать первом веке языки, но иначе ничего не выйдет, и лицо поэта, так интересовавшего Меньковского, навсегда останется слепой маской, вылепленной бездушной машиной. Что-то вроде машинной музыки, красивой и точной, но напоминающей узор в калейдоскопе.
      Назойливый звонок видеофона прервал его размышления. На экране лицо Бренера кривилось в привычной усмешке.
      — Надеюсь, вы не забыли о нашем пари?
      Охотнее всего Меньковский признался бы, что забыл, но, к сожалению, он все помнил.
      — Я жду вас у себя, — продолжал усмехаться Бренер.
      Меньковский вздохнул и захлопнул словарь…

* * *

      То, что он увидел в лаборатории Бренера, вначале показалось ему забавным. Десять роботов — подчеркнуто небрежные копии человека, сидя спиной друг к другу, пытались распутать проволочные головоломки.
      Первым закончил работу тот, кто сидел ближе всех к двери.
      Он встал и небрежно потянулся к доске, на которой были развешены гаечные ключи. Остальные роботы лихорадочно продолжали крутить кольца. Прошло еще несколько минут, и все роботы, за исключением одного, закончили работу. С умопомрачительной скоростью вертел он головоломку, поглядывая исподлобья на обступивших его роботов. Еще мгновение, и множество стальных рук повалили его на землю. Неуловимо быстрым движением первый робот отвинтил у него на голове гайку, и неудачник рассыпался на десятки стандартных блоков.
      — Что это за спектакль? — спросил Меньковский, наблюдая, как из бренных останков робот собирает новый экземпляр.
      — Самая вульгарная борьба за существование. Роботы запрограммированы на уничтожение наименее способных. Страх быть демонтированным и стремление производить себе подобных, передавая потомству накопленный опыт, служат основными стимулами их развития. Это — математические роботы. В непрерывно проводящейся олимпиаде победители туров имеют право демонтировать занявшего последнее место и из его деталей собрать себе потомка. Самый настоящий естественный отбор. Чем выше темп накопления знаний, тем быстрее идет смена поколений. Элементарное программирование законов биологического развития.
      Меньковский почувствовал острое желание разбить очки на физиономии Бренера.
      "Этот одержимый, — подумал он, — способен сам себя анатомировать, если ему не будет хватать экспериментальных данных".
      Тем временем роботы снова уселись в кружок решать очередную задачу.
      Непреодолимое отвращение заставило Меньковского выйти из лаборатории.
      — Завтра я с ними уезжаю в горы, — сказал Бренер, прикрывая за собой дверь. Там пустует загон для скота, построенный лабораторией экспресс-селекции. Через три недели можете меня навестить, и мы подведем итоги нашего пари. Посмотрите на новую касту — хозяев планеты.

* * *

      Бренеру хотелось пить, но он не мог оторвать глаз от телеэкрана. В загоне творилось что-то неладное. Надо же было этому случиться за три дня до приезда Меньковского? Сначала все шло хорошо. Роботы совершенствовались быстрее, чем он предполагал. Непрерывно усложнялись программы математических олимпиад. Туры следовали один за другим с небольшими перерывами, необходимыми для перемонтажа наименее способных, и вдруг все изменилось.
      Роботы начали хитрить. Они намеренно уродовали своих потомков, чтобы избавиться от конкурентов и обеспечить себе бессмертие.
      Если бы не приезд Меньковского, все еще можно было бы исправить. Нужно только внести изменение в программу самоуправления роботов. Теперь у них образовалась элита хитрецов и лентяев. Вот тот большой робот и два поменьше.
      Остальные — это уже жалкие пародии на автоматов, какие-то шарнирные схемы, лишенные блоков памяти. Легко себе представить, какое будет выражение лица у Меньковского, когда он все увидит. Нужно немедленно заняться этими тремя прохвостами.
      Когда Дренер вошел в загон, трое роботов играли в чет-нечет.
      Увидев Бренера, роботы прекратили игру и встали.
      — Недомонтированный автомат, — сказал самый большой робот, подходя к нему вплотную. — Я его разберу.
      Бренер почувствовал, как стальные лапы, точно клещи, сжали его плечи.
      Холодный пот проступил каплями на лбу.
      "Не волноваться, иначе все кончено, — мелькнула мысль. — Необходимо воздействовать на их сознание через блоки логических сетей. Только строгие силлогизмы могут меня спасти".
      — Я не автомат, а живое, мыслящее существо, — сказал он, стараясь сохранять спокойствие. — Живое существо нельзя разобрать на части. Разобрать и собрать можно только машину. Я это знаю лучше вас, потому что я — тот, кто создал роботов.
      Два робота поменьше схватили Бренера за руки.
      — Мыслить может только автомат, — ответил большой робот. — Мы сами создаем друг друга, а ты — плохой автомат, это сразу видно. Возведи в седьмую степень двадцать тысяч восемьсот шестьдесят четыре.
      — Я не счетная машина, — голос Бренера начал дрожать. — Я человек, мне не нужно в уме производить подобные вычисления!
      Последние слова он уже выкрикивал, лежа на земле.
      — Автомат без логической схемы, — сказал робот, отбрасывая оторванную голову, — ничего нельзя собрать из таких блоков…

* * *

      — Почему вы не отвечаете, Меньковский? Лицо Бренера на экране продолжало кривиться в привычной усмешке.
      — Я вас жду у себя, — повторил он. — Сегодня мы ввели в «Оптимакс» новую программу, и если вас не устраивает перевод баллады, то можно его повторить.
      Меньковский подошел к экрану.
      — Спасибо, — сказал он. — Спасибо, Бренер, но я решил попробовать перевести балладу сам. Что же касается пари, то я очень рад, что все это была шутка. После вчерашней дозы Стимулятора мне весь день мерещится всякая чертовщина.
      Опасная зона етлявшая среди холмов дорога неожиданно кончилась у металлических ворот в кирпичной стене. В свете фар вспыхнула белая табличка с надписью: "Въезд категорически запрещен".
      — Вот здесь, — сказал шофер. — Проходная направо. Если Арсеньев будет спрашивать, скажите, что я вернулся на базу.
      В караульном помещении пахло свежим ржаным хлебом, овчиною и еще чем-то, чем пахнет только в караульных помещениях и сторожках.
      Старенький вахтер долго изучал пропуск, сличал его с паспортом и несколько раз поверх очков оглядел меня с ног до головы.
      — А справка есть? — спросил он, возвращая мне паспорт.
      — Что за справка?
      — Насчет прививки. Без справки не велено пускать. Сам Алексей Николаевич распорядился.
      — Не знаю, о какой прививке вы говорите, — сказал я. — Мне выдали пропуск на базе без всякой справки.
      — Без справки не пущу.
      — Хорошо, — сказал я, — у вас есть телефон?
      — Есть.
      — Соедините меня с Арсеньевым.
      — Нету их. С утра уехали с Максимовым в город.
      — А кто его замещает?
      — Никто не замещает. Одна барышня осталась.
      — Какая барышня?
      — Известно, какая. Беата!
      Я сел на топчан.
      — Что же мне делать?
      Вахтер пожал плечами.
      — Без справки пропустить не могу. Ждите Алексея Николаевича.
      Минут десять прошло в молчании.
      — На базу от вас можно позвонить?
      — С территории можно, а отсюда нельзя.
      — Арсеньев когда должен вернуться?
      — Кто их знает. Может, сегодня, а может, завтра. Он мне не докладывается.
      Я не знал, что предпринять. Нечего сказать, приятная перспектива:
      добравшись с таким трудом до цели, просидеть всю ночь в проходной!
      — А этой барышне можно позвонить?
      — Звоните, — сказал он, указывая на полевой телефон в углу.
      Я покрутил рукоятку и снял трубку.
      — Слушаю.
      — Здравствуйте, — сказал я. — Моя фамилия Шеманский. Арсеньева должны были предупредить о моем приезде.
      — А-а-а. Вы в проходной?
      — Да. Меня не пропускают. Требуют справку о какой-то прививке.
      — Разве вам ее не сделали на базе?
      — Нет.
      — Ну, хорошо, — сказала она после долгой паузы, — сейчас я к вам выйду.
      Через несколько минут в караульное помещение вошла девушка в накинутом на плечи пальто. В левой руке она несла брезентовую сумку с красным крестом.
      Забинтованная правая рука была подвешена к шее на темной повязке.
      — Здравствуйте, — сказала она, кладя сумку на стол. — Меня зовут Беата.
      — Здравствуйте. Извините, что побеспокоил, но я попал в глупейшее положение. Никто мне не сказал, что требуется прививка.
      — Да. Против лучевой болезни. У нас здесь зона повышенной радиации.
      — Что же делать?
      — У меня есть ампулы и шприц. Только… — она посмотрела на свою руку, — придется вам уж как-нибудь самому.
      Беата вынула из сумки спиртовку, никелированный бачок, налила из чайника воды и приступила к стерилизации иглы.
      Укол был очень болезненным. Может быть, сказалась моя неловкость.
      — Надеюсь, все? Теперь меня пропустят?
      — Через четыре часа. Сейчас вам нужно лечь. Не возражаете, — обратилась она к вахтеру, — если он полежит тут у вас?
      — Пускай лежит.
      Я лежал на узком жестком топчане, прислушиваясь к шуму дождя, барабанившему по крыше. После укола болела и чесалась рука. Вахтер курил одну самокрутку за другой. От табачного дыма и тепла чугунной печурки, на которой стоял солдатский котелок, трудно было дышать. Ломило виски и затылок. Кажется, у меня начинался жар.
      — Поешьте грибного супа, — сказал вахтер, ставя на стол котелок.
      — Спасибо, не хочется. Я лучше посплю.

* * *

      Меня разбудил треск подъехавшего мотоцикла. Вахтер оправил гимнастерку и метнулся в проходную.
      Через открытую дверь я увидел высокую, широкоплечую фигуру в плаще с капюшоном.
      Вернулся вахтер.
      — Алексей Николаевич приехали.
      Вскоре в проходной появилась Беата.
      — Пойдемте, — сказала она, — я вас проведу к Арсеньеву.
      Мы поднялись по лестнице во второй этаж.
      Освещенный одной тусклой лампочкой коридор был завален ящиками и частями каких-то аппаратов. Ловко лавируя между ними, Беата подошла к двери, обитой черной клеенкой.
      — Вот здесь.
      В глубине комнаты, за столом, сидел бородатый человек в комбинезоне и пил чай. Перед ним красовался большой, начищенный до блеска самовар.
      — Это Шеманский, — сказала Беата. — Он приехал вечером.
      — И что же?
      Вопрос был задан совершенно безразличным тоном.
      — Мне говорил Лабковский…
      — Я вас сюда не приглашал, — перебил он меня, — и мне совершенно не интересно, что вам говорил Лабковский. Туда я вас все равно не пущу.
      — Вот разрешение комитета.
      Я подошел к столу и положил перед ним запечатанный конверт.
      — Комитета, комитета! — Его лицо покрылось красными пятнами. — А что они там понимают, в вашем комитете? Попробовали бы влезть в мою шкуру, а потом давали бы разрешение всяким…
      — Алексей Николаевич!
      — Ладно, — Арсеньев виновато взглянул на Беату, — садитесь пить чай, переночуете у нас, а утром я вызову с базы машину и отправлю вас обратно.
      Я молча сел за стол. Беата налила мне чаю в толстую фарфоровую кружку и придвинула тарелку с печеньем.
      — Послушайте, Шеманский, — в голосе Арсеньева звучали мягкие, мне показалось, даже заискивающие нотки, — я хорошо знал вашу жену. Понимаю чувства, которые вами руководят. Но в зоне вам делать нечего. Не так там… — он на мгновение запнулся, — не так там все просто.
      — Поймите, — сказал я, стараясь сохранять спокойствие, — что мне…
      — А почему вы не хотите понять, — перебил он меня, — что ваше присутствие здесь никому не нужно? Мы топчемся, не решаясь даже выяснить, что же там произошло, и вот является человек, который… Впрочем, все это пустые разговоры, — махнул он рукой, — не пущу, и все тут! Можете жаловаться на меня в комитет.
      — Я отсюда не уеду, не побывав там.
      Мне хотелось быть твердым и решительным, но выдал голос.
      Беата кинула на меня сочувственный взгляд.
      Мое волнение привело Арсеньева в ярость.
      — А кто вы такой?! — загремел он, ударив кулаком по столу. — Может, вы физик и объясните, почему уровень радиации не падает, а повышается? Или вы — биолог, разбирающийся в этих, как их, дендритах и светлячках с температурой в триста градусов? Да, кто вы такой, кроме того, что муж Шеманской? Можете мне сказать? Почему вы молчите?
      — Я… лингвист…
      — Лингвист! — захохотал он. — Вы только подумайте! Лингвист! Нет, сказал он, неожиданно переходя на серьезный тон, — к счастью, лингвист пока не требуется.
      Я молчал. Арсеньев допил чай и встал.
      — В общем, все ясно. Завтра я вас отправлю назад. Беата покажет вам, где можно переночевать. Спокойной ночи!
      Дойдя до двери, он обернулся, посмотрел на меня долгим, изучающим взглядом и вышел.
      Несколько минут мы сидели молча.
      — Скажите, — нерешительно спросила Беата, — вы… очень любили Марию Алексеевну?
      — Очень.
      — Тогда… действительно, вам лучше туда не ходить.
      — Но почему? Объясните мне, ради бога, что это все значит. Честно говоря, я меньше всего ожидал такого приема.
      Беата задумчиво мешала ложечкой остывший чай.
      — Не сердитесь на Алексея Николаевича. Ему тоже не легко. Вчера он опять получил нагоняй в комитете.
      — За что?
      — За все, по совокупности. Неделю назад отправили в город Люшина со смертельной дозой радиации, а тут я еще со своей рукой. Арсеньева, с одной стороны, обвиняют в медлительности, а с другой — в пренебрежении опасностью, связанной с работой в зоне. Ну, я-то, допустим, сама виновата, а Люшин?
      Разве кто-нибудь мог предполагать, что там такие виды излучения, которые не задерживаются скафандрами? Теперь нужно переделывать скафандры под электростатические ловушки, но нет батарей. С ними какая-то задержка. В дополнение ко всему еще вы.
      — Но я все-таки не понимаю, почему вы считаете, что мне туда лучше не ходить. Если речь идет об опасности, то…
      Беата неожиданно положила свою ладонь на мою руку.
      — Не надо, — сказала она, глядя мне в глаза. — Пожалуйста, не надо об этом говорить. Все гораздо сложнее, чем вы думаете. Пойдемте, я покажу вам вашу комнату. Вот только… — замялась она, — постельного белья не найдется.
      — Не важно, — сказал я, — обойдусь и без белья.
      Она провела меня по коридору и открыла одну из многочисленных дверей. В пустой комнате стояла кушетка, какие обычно бывают в кабинетах врачей.
      — Вот здесь. К сожалению, больше ничего нет.
      — Спасибо, — сказал я, — спокойной ночи!
      — Спокойной ночи! — ответила она. — Как хорошо было бы для всех, если бы вы утром уехали!

* * *

      Ворочаясь на неудобной кушетке, я снова перебирал в памяти события прошедшего дня.
      Мне не в чем было упрекнуть работников комитета, хотя разрешение я получил только после длительных и настойчивых просьб. Во всяком случае, там все были со мной вежливы.
      Хотя в грубости Арсеньева чувствовалось что-то нарочитое, у меня не возникало сомнений, что он приложит все усилия, чтобы вернуть меня в город.
      По-видимому, у него были какие-то причины не допускать меня к месту аварии.
      Самое странное было то, что он все равно ничего от меня не мог скрыть. Я читал все, что печаталось в официальных отчетах, и внимательно следил за дискуссией в журналах. Значит, в зоне было что-то, что не фигурировало в его донесениях, и он боялся, что я об этом узнаю. Мне вспомнился взгляд, который бросил на меня Арсеньев, выходя из комнаты. Так смотрит врач на больного, приговоренного к смерти, но еще не подозревающего об этом.
      И что могла означать последняя фраза, оброненная Беатой? Почему для всех было бы лучше, чтобы я уехал? Если к этому и есть какие-то причины, то отчего мне прямо о них не сказать, хотя бы из уважения к памяти Марии? Нельзя же меня считать совершенно посторонним человеком!
      Я уснул с твердым намерением не уезжать отсюда, не добившись посещения зоны.
      Когда я проснулся, было уже светло. Мне не хотелось откладывать разговор с Арсеньевым и, кое-как приведя себя в порядок, я вышел в коридор.
      — Как вы спали?
      Я не сразу узнал в мальчишеской фигуре, облаченной в мешковатый комбинезон, мою вчерашнюю знакомую.
      — Спасибо, наверно, хорошо. Скажите, где я могу видеть Арсеньева?
      — Он уехал в город, будет не раньше обеда.
      — И вернется таким же злым, как вчера?
      Беата рассмеялась, обнажив ослепительные зубы безукоризненной формы.
      Вечером я не заметил, что она такая красивая.
      — Можете его больше не бояться. На прощанье Арсеньев сказал, что пусть все решает Максимов. Сейчас я вас с ним познакомлю. Он, наверное, выходит из себя, ожидая нас завтракать.
      Мы направились в столовую.
      — Знакомьтесь, Юра, — сказала Беата курчавому юноше, пытавшемуся открыть перочинным ножом банку консервов. — Это Шеманский.
      — Здравствуйте, — ответил он, — может быть, у вас есть консервный нож?
      Ножа у меня не было.
      Завтракали мы молча. Поднимая глаза от тарелки, я каждый раз ловил устремленный на меня взгляд Максимова.
      Первым заговорил я.
      — Вы бывали в зоне, Юрий…
      — Просто Юра, — ответил он. — Нет, там были только Люшин и Беата, оба не очень удачно. О зоне я знаю только по их рассказам. Сейчас Арсеньев запретил работу до переоборудования скафандров.
      — Неужели последствия взрыва…
      — Да никакого взрыва не было, — перебил он меня. — Просто, когда установка вышла из-под контроля, из нее вырвался поток излучения невообразимо большой энергии. По-видимому, здесь мы имели дело с неизвестными до сих пор частицами. Они-то и вызвали вторичную радиацию.
      — Скажите, — спросил я, — они… тогда… очень мучились?
      Максимов бросил быстрый взгляд на потупившуюся Беату.
      — Нет, не думаю, — ответил он каким-то деланно небрежным тоном. Вероятно, они перестали существовать как материальные образования за какие-нибудь миллионные доли секунды. На пути потока не могло остаться ничего живого.
      — Но Арсеньев говорил о каких-то светлячках.
      Он замялся.
      — Видите ли… ничего… с точки зрения тривиальных представлений о формах жизни. Однако там было много металла, в котором излучение породило очень странные явления. Впрочем, об этом вам расскажет Беата лучше, чем я.
      Ведь она у нас первый в мире металлобиолог.
      Максимов поднялся из-за стола.
      — Прошу меня извинить. Мне нужно поехать на базу.
      Он подошел ко мне и крепко пожал руку.
      — Так вы все-таки настаиваете?
      — Да, — ответил я.
      — Зачем вам это? — спросил он совсем тихо.
      — Там погибла моя жена… Я не могу…
      — Хорошо, — сказал он, — вы туда попадете.

* * *

      - Не знаю, чем вас занять, — сказала Беата. — Пойдемте в библиотеку, может быть, что-нибудь подберете почитать.
      Мы прошли по коридору и поднялись на третий этаж.
      Книги в библиотеке были свалены на полу. Вероятно, их собирались вывезти.
      Я подошел к окну.
      — Это там? — спросил я, указывая на гигантское сооружение, напоминавшее формой бублик.
      — Нет, это ускоритель. Пульт — в конце левого крыла.
      Я посмотрел на ее руку.
      — Результат посещения пульта?
      — Да, те самые светляки с температурой триста градусов. Я пыталась взять одного, но он расплавил перчатку.
      Мне вспомнились слова Максимова о металлобиологии.
      — Они металлические? — спросил я.
      — В основном, по-видимому, они состоят из металла. Точный химический состав пока неизвестен, хотя по аналогии с дендритами можно считать их состоящими из сложных металлоорганических соединений.
      — Живые?
      Беата задумалась.
      — Пока еще трудно сказать. В них протекают окислительные процессы, напоминающие дыхание, и восстановительные — на базе реакций фотосинтеза. Они могут ассимилировать металлы из сохранившихся там конструкций и некоторые элементы почвы. Может быть, они даже размножаются делением. Это еще не ясно.
      — А дендриты?
      — Там все гораздо проще. Это — металлоорганические растения. Многое в механизме обмена веществ у них уже разгадано.
      — Эти светляки летают?
      — Нет, ползают, и то очень медленно. Значительно медленнее улиток. Их движение очень трудно заметить.
      — Чем занимается сейчас Арсеньев?
      Кажется, я задал вопрос, на который ей не хотелось отвечать.
      — Видите ли, — сказала она после длинной паузы, — Арсеньев человек со странностями. Он не может простить себе, что уехал в тот день в город.
      Считает, что все произошло по небрежности. Впрочем, — спохватилась она, — не нужно было вам этого рассказывать. Ведь ваша жена…
      — Замещала его в тот день?
      — Да.
      — Беата, — спросил я, — вы можете совершенно честно сказать, почему Арсеньев не хочет пускать меня туда?
      — Совершенно честно? — переспросила она, глядя себе под ноги. — Нет, честно не могу. И, пожалуйста, вообще больше ни о чем меня не спрашивайте!
      * * * За обедом Арсеньев и Максимов разговаривали о каких-то счетчиках. На меня они не обращали никакого внимания. Беата молчала, погруженная в изучение толстой тетради, которую ей передал Арсеньев.
      Мне не хотелось есть. Я все время пытался найти объяснение странному поведению Арсеньева. Вообще вся эта атмосфера недомолвок и нескрываемой холодности начинала меня раздражать.
      Арсеньев прервал разговор с Максимовым и повернулся к Беате.
      — Ну, как?
      — Замечательно! — ответила она, с трудом отрываясь от листка, покрытого формулами. — Просто изумительно!
      — Живые? — спросил Арсеньев.
      — Никаких сомнений.
      — Ну что ж, поздравляю.
      Арсеньев отодвинул стул и направился к двери. Я тоже встал.
      — Алексей Николаевич!
      Он скосил глаза в мою сторону и шагнул в коридор.
      — Договаривайтесь обо всем с Максимовым.
      Я снова опустился на стул.
      — Ладно, ладно, — примирительно произнес Максимов, — завтра начнете помогать мне готовить скафандры.

* * *

      Подготовка заняла пять дней. Я помогал Максимову крепить на скафандрах металлические сетки ловушек, пришивал карманы для батарей, таскал в грузовик кислородные баллоны, отправляемые на зарядку.
      Рабочих на территории не было. Максимов сказал мне, что весь вспомогательный штат экспедиции находится на базе.
      — Арсеньев, — пояснил он, — не любит, когда кто-нибудь тут околачивается.
      В зону поражения должны были отправиться Арсеньев, Максимов и я. Однако в последний момент Арсеньев передумал и велел Максимову находиться в главном корпусе "в готовности номер один", как он выразился.
      Вероятно, я выглядел очень жалким в тяжелом скафандре, согнувшись под тяжестью кислородного баллона, потому что, увидев меня в полном облачении, Беата не могла сдержать улыбки.
      Зато Арсеньев был просто великолепен. Выпрямившись во весь свой двухметровый рост, он, казалось, совершенно не чувствовал веса многочисленных приборов, висевших у него на груди.
      Наконец, приготовления были закончены. Максимов проверил поступление кислорода в шлемы.
      — Готово! — услышал я его голос в наушниках.
      — Пошли! — ответил Арсеньев. — Идите, Шеманский, за мной.
      Тяжелые ботинки со свинцовыми подошвами скользили на гладком полу. Я пытался приспособить свой шаг к легкой, размашистой походке Арсеньева, но мне это плохо удавалось.
      Коридор завернул вправо. Арсеньев скрылся за поворотом.
      — Вот черт!
      Я поскользнулся и шлепнулся на пол.
      — Ну, что там случилось? — спросил Арсеньев.
      — Ничего.
      — Ничего, так идите!
      Я встал на ноги.
      — Может быть, вернетесь, Шеманский? — раздался в шлеме голос Максимова.
      — Нет.
      Арсеньев поджидал меня, нетерпеливо постукивая перчаткой по стене.
      — Старайтесь не отставать.
      — Хорошо.
      Мы прошли еще несколько десятков метров. Коридор кончился. Впереди была массивная металлическая дверь.
      — Вхожу в зону, — сказал Арсеньев. — Вы слышите, Юра?
      — Слышу.
      Арсеньев открыл дверь, и мы начали спуск по винтовой лестнице.
      Я изнемогал под тяжестью баллона. Дышалось с трудом. Липкий пот заливал глаза. Казалось, что этому спуску не будет конца. Низ лестницы терялся во мраке.
      — Осторожно! — сказал Арсеньев. — Не споткнитесь.
      Я почувствовал под ногами пол.
      Арсеньев зажег висевший у него на груди фонарь. Мы находились в большом зале, облицованном белой плиткой, со множеством панелей на стенах.
      — Как связь, Юра? — спросил он.
      — Ничего. Много помех.
      Их голоса прерывались в наушниках моего шлема треском разрядов.
      — Пишите, Юра, — сказал Арсеньев. Он начал диктовать цифры, перемежающиеся короткими фразами: "жесткая составляющая", «градиент», "вектор".
      — Перестаньте сопеть, Шеманский, — неожиданно сказал он, — вы что? Плохо себя чувствуете?
      — Нет.
      — Если вам трудно дышать, прибавьте кислорода.
      Я повернул рычажок на груди. Сразу стало легче.
      — Все? — спросил Максимов.
      — Все. Сейчас я пройду в сектор А три. Оттуда, наверное, связи не будет.
      Вы, Шеманский, ожидайте меня здесь. Слышите, Юра? Шеманский остается в диспетчерской.
      — Слышу.
      Арсеньев пересек зал и шагнул в темный проем. Некоторое время я еще видел отблеск его фонаря на стенах уходящего вдаль коридора.
      В шлеме опять раздался голос Максимова:
      — Алексей Николаевич!
      — Да.
      — Хорошо бы попытаться там снять векторную диаграмму вторичного излучения.
      — Попробую, если… — дальше я не расслышал. Мешал треск разрядов.
      Прошло минут пять.
      — Ну, как у вас дела, Шеманский, — спросила Беата.
      — Стою, как соляной столб.
      — Вот и умница! — В ее голосе мне почудилась насмешка. Все это начинало меня бесить. Я приехал сюда вовсе не для того, чтобы останавливаться на полпути и служить объектом иронии какой-то девчонки.
      Я сделал несколько глубоких вдохов и отправился искать Арсеньева с твердым намерением объясниться здесь же начистоту.
      Пройдя по коридору несколько сот шагов, я обнаружил, что он раздваивается.
      — Алексей Николаевич! — позвал я.
      Никакого ответа.
      Не имело смысла гадать, в каком из коридоров он мог находиться. Я свернул налево.
      В красном свете неоновой лампочки индикатора электростатического поля, горевшей на моем шлеме, многочисленные двери, обитые свинцовыми листами, отливали тусклым металлическим блеском. Я попробовал открыть одну из них, она оказалась запертой.
      Я пошел дальше. Мария много рассказывала мне об установке, но я никогда не предполагал, что это такое грандиозное сооружение. Настоящий подземный город.
      Неожиданно впереди мелькнул голубоватый свет.
      — Алексей Николаевич! — снова позвал я.
      Опять нет ответа, только треск разрядов.
      Сначала мне показалось, что одна из дверей усеяна сотнями маленьких лампочек. Подойдя ближе, я понял, что это светлячки, о которых рассказывала Беата. Они сидели на свинцовой обивке двери среди странных наростов, напоминавших кактусы.
      Я уже не мог тратить время на то, чтобы получше их разглядеть. Прошло более двадцати минут, как я расстался с Арсеньевым. Он уже мог вернуться.
      Легко представить себе его ярость, когда он увидит, что меня нет на месте.
      Я прошел еще немного, и уже собирался повернуть назад, когда заметил яркое пятно света вдали.
      Часть коридора в этом месте была разрушена. В большом проломе виднелось голубое небо. Впереди коридор был завален обломками бетона вперемешку со стальными конструкциями. Слева в стене зияло большое отверстие. Я заглянул туда. В огромном зале перед параболическим экраном стояла человеческая фигура.
      "Арсеньев? Но почему он без скафандра?" — В его неподвижности было что-то зловещее.
      Я пролез в проем и побежал к нему. Бешено колотилось сердце от бега. Я задыхался, перед глазами мелькали красные пятна. Смотровое стекло запотело от учащенного дыхания.
      Я остановился, чтобы продуть шлем…
      Это был не Арсеньев. Вполоборота ко мне, прижав левую руку к груди, стояла… Мария! Нет, не Мария, а ее статуя, отлитая с необычайным искусством из зеленоватого тусклого металла.