Теперь я вел "письменно-умственную" работу (так говорил мой начальник): составлял две ведомости. В одну записывалось неисправное оружие, в другую отремонтированное. В моих глазах Яков Лукич был человек необыкновенный. Высокий, худой, он выглядел намного старше своих тридцати лет. Сын безземельного крестьянина, Костров с детских лет до самого призыва в армию батрачил у кулаков. Дальше своей деревни на Тамбовщине нигде не был. Грамоте выучился в армии. Мировую войну провел на фронте, был несколько раз ранен, награжден двумя георгиевскими крестами, произведен в унтер-офицеры. Летом 1917 года, после очередного ранения, привезли его в московский госпиталь, а уже в ноябре, не залечив полностью раны, Яков Лукич сбежал оттуда и примкнул к отряду рабочих и солдат, штурмовавших Кремль. Тогда же вступил в партию большевиков и стал работать по формированию отрядов Красной гвардии. Во главе одного из таких отрядов он выехал на фронт. В феврале 1918 года под Псковом, в бою с немцами, Яков Лукич был тяжело ранен осколками гранаты. Руку пришлось отрезать, ногу залечили, но осталась хромота. Подсчитали врачи его ранения и заключили: "К военной службе не пригоден". - Только что они понимают? - с обидой сказал мне Костров. - Заседают в той комиссии старорежимные врачи, ну а я им ответил: "Из армии никуда не уйду! А пока жив, буду служить революции одной рукой и двумя глазами!" Его маленькие, неопределенного цвета глаза были удивительно пронзительны, и от них не укрывалась ни одна мелочь. Все оружие, поступавшее в мастерскую, и после ремонта Костров осматривал сам. Обнаружив недоделку, вызывал оружейника, выполнявшего работу, и начинал: "Ты что же, хомяк? - В данном случае "хомяк" произносилось гневно. - Какая это работа? Ты что, готовишь смерть пролетариату или работаешь на защиту лучшей жизни?" Оружейники, слесари высокой квалификации, вздыхали, не глядя в лицо начальнику, но никогда не оправдывались и не ссылались на плохой материал или отсутствие хорошего инструмента. Молча брали оружие и уходили, а начальник уже в спину напутствовал: "Смотри, хомяк, не на господ работаешь!" Впрочем, такие беседы случались очень редко. В конце рабочего дня, когда оружейники уходили в казарму, Яков Лукич звал меня к себе в кабинет. Кабинетом Кострову служил угол мастерской, отгороженный досками и фанерой. Убранство было самое неприхотливое: небольшой стол, покрытый потертой клеенкой, два табурета и топчан, на котором спал Костров. Рядом с топчаном патронный ящик, заменявший тумбочку. На стене в деревянном ящике висел телефон. Много места занимал огромный сейф; к нему были приделаны две толстенные петли, а запирался он висячим замком диковинной формы и размера. В сейфе хранились документы и поступающие на ремонт пистолеты и револьверы. Остальное оружие находилось в кладовой при домике охраны. Приняв мои ведомости, Костров угощал меня чаем и заводил разговор на "международные и политические темы". Чаще всего мы обсуждали войну с белополяками и врангелевцами. Яков Лукич считал, что война скоро кончится. - Ты, Саша, вспомни, чем мы занимались месяц назад. Чинили трофейное оружие и отправляли на фронт. Своего не хватало. Возьми, к примеру, винтовки. Какие только у нас не побывали: арисака, маузер, манлихер, ремингтон, энфильд
. Весь мир посылал белякам свое оружие. Помогло? Нет! Не помогли заморские винтовки! А сейчас они нам ни к чему. Теперь Ижевск и Тула-матушка полностью обеспечивают наших бойцов. Золотое это, рабочее оружие! Почему же не помогли заморские подарки Деникину и Колчаку? Как ты думаешь? Я не успел ответить. Яков Лукич ответил сам: - Потому что не оружие воюет, а солдаты, армия воюет! А где взять солдат белогвардейцам? Лорд Керзон и Вудро Вильсон
больше им солдат не посылают: боятся. Ведь кто такой солдат? Вчерашний крестьянин или рабочий. И не хочет английский или американский рабочий воевать против русского. А что стоит Врангель с пушками и винтовками без солдат? Нет, Саша, ничего у них не получится, потому что они между собой и то грызутся. Генералы стоят за "единую, неделимую", а Врангель согласился уступить пол-Украины Польше. Американцы не отдадут японцам Дальний Восток, а французы с англичанами не поделят наше Закавказье. Словом, хомяк, как в басне про лебедя, рака и щуку. Ничего у них не получится и потому, что наш мужик и рабочий не хотят ни хозяина, ни кулака-мироеда. Не хотят и не допустят! Били мы, голодные и рваные, Юденича дважды, немцев дважды, Деникина, Колчака - всех не пересчитать. Дождутся своего и остальные. Не задушить буржуям Советскую власть! Все, что есть на земле, сделано и принадлежит трудовому народу, как поется в нашем гимне: Владеть землей имеем право, а паразиты никогда! Яков Лукич хорошо знал и любил ручное оружие, называя пистолеты и револьверы "стрелялками". Причем слово "стрелялка" имело у него множество звучаний. Браунинги первый номер, бульдоги и другие системы мелкого калибра назывались презрительно "дамская стрелялка". Наганы заслуживали уважительного названия "стрелялка", а маузеры, кольты и парабеллумы почтительного. Он мог часами рассказывать о преимуществах той или иной системы. И, понятно, наши беседы, доставлявшие обоим большое удовольствие, частенько затягивались допоздна. Дорога домой, почти к центру города, у меня отнимала около часа. Ночного пропуска я не имел, поэтому приходилось "нажимать", и к дому я подходил запыхавшись, весь мокрый. Откровенно говоря, возвращаться поздно я побаивался не только потому, что меня могли задержать комендантские патрули. В городе было неспокойно. На окраинах снова появились мелкие банды и одиночки-грабители. Случалось, убивали. Мой путь лежал мимо кладбищенской стены, мимо домов с закрытыми ставнями - домов, из которых никто не выйдет, как бы ты ни взывал о помощи. Из-за заборов изредка взлаивали собаки, потревоженные стуком моих шагов. Обычно я шел по проезжей части улицы, наивно полагая, что, увидев грабителей раньше, чем они меня, успею удрать. "Эх, было бы у меня оружие!.." В один из таких вечеров я намекнул начальнику, что, будь у меня какая-нибудь стрелялка, тогда бы я ничего не боялся. Костров сразу понял. - А тебе разве страшно домой ходить? - улыбаясь, спросил он. Я с волнением стал рассказывать о пустынной дороге, об убийствах и грабежах. Начальник перестал улыбаться и спросил: - А ты не забалуешься, если я дам тебе стрелялку? Наверное, у меня было настолько оскорбленное лицо, что Костров понял ненужность своего вопроса. - Ну, ладно, ладно! Ты парень серьезный и сознательный. - Он открыл сейф и достал бельгийский браунинг. Вороненые грани ствола отливали сине-фиолетовым цветом. О таком пистолете я и не мечтал. - Бери, - сказал Костров и, вынув пачку патронов, приказал: - Ну-ка, заряди! Дрожащими руками я набил обойму, дослал ее в рукоятку и поставил пистолет на предохранитель. - Вот и хомяк, - осуждающе покачал головой Яков Лукич. - На предохранитель автоматическая стрелка ставится, когда патрон дослан в ствол. А то, пока ты спустишь предохранитель и дошлешь патрон, тебя сцапают, как курчонка. Понял? - Понял, Яков Лукич! - Первый раз я назвал начальника по имени и отчеству, даже не понимая, как это вышло. - То-то "Яков Лукич" … - Очевидно, Костров был удивлен не менее, чем я. - Сыпь домой, а завтра сдашь стрелялку лично мне. Еще запомни одно: никогда не вынимай оружие, если в этом нет надобности, а уж если вынул, то применяй с толком! На этот раз я шел домой не торопясь. Шел не по мостовой, как обычно, а по тротуару. Браунинг, прижатый ремнем к животу, холодил кожу. В темени безлунной ночи, пропитанной запахом зацветающей белой акации, я вызывающе насвистывал мотив "Яблочка". Я был вооружен и, чего греха таить, даже хотел, чтобы на меня кто-то напал. Но… до самого дома никого не встретил.
4
Наш дом стоял на боковой улице, недалеко от центра города. Во дворе позади дома росло несколько больших деревьев, окаймленных кустами жасмина и сирени. В углу этого сада, около забора, - дощатый стол и две скамейки на вкопанных в землю столбиках. Здесь с наступлением сумерек собиралось молодое население нашего и соседних домов. Обычно вечер начинался шумными рассказами последних новостей. Знали ребята все, что происходит в городе и уездах. Знали не с чьих-то слов и не из базарных слухов. Многие из них служили в Частях особого назначения, сформированных из коммунистов, комсомольцев и рабочих. Отряды ЧОНа вместе с Чека и милицией вели борьбу с бандитами. Рассказы чоновцев о боевых стычках, облавах на бандитов и самогонщиков, может быть, немного приукрашенные, мы слушали затаив дыхание. Да и кто стал бы проверять рассказчика, было ли в бою тридцать бандитов или только двое. Авторитет этих семнадцатилетних ребят, имевших служебные книжки, куда была записана винтовка с пятьюдесятью патронами, а иногда и револьвер, был среди нас очень высок. Когда кто-либо их них приходил с забинтованной рукой или головой, то на наши сочувственные вопросы: больно ли, не повредит ли ему выписка из госпиталя - раненый обычно отвечал: "Чепуха, царапина!" Иногда в сад приходили Борода и председатель губчека Ян Вольдемарович Лембер. В нашем доме Лембер бывал часто: в первом этаже жили его мать и сестра. Мы быстро подружились с чекистами, рассказывали им о своих делах, не стесняясь доверяли свои тайны, мечтали о будущем. Ян Вольдемарович никогда не смеялся над нашими мечтами, как бы фантастичны они ни были. Он и сам был мечтателем, что как будто и не вязалось с его суровой работой. Даже голос у него звучал по-другому, когда он начинал рассказывать о светлых городах из камня и стекла с садами на крышах, о фабриках и заводах, где человек будет только нажимать кнопки, о всеобщей грамотности и радости труда. Это звучало как сказка. Рассказы Бороды были проще, но не менее увлекательны. В то время губернию терроризовали два бандита - Кузуб и Полковник. О ликвидации Кузуба Борода рассказывал примерно так: "Приехали мы на хутор впятером, а они, бандиты, нас пулеметом встретили. Сразу же ранили Костю Лаптева. Ранили в ногу. Он залег в стороне и обеспечил наш тыл. Ну, мы тоже постреляли, постреляли, вот бы тебя туда, Саня, - а потом бросили в хату "лимонку" и взяли двух целых бандитов и двух сильно пораненных, а один ушел в рай…" Борода умолчал, что в этой схватке он тоже был ранен, но не вышел из боя, что это он бросил "лимонку" и, ворвавшись в дом, истекая кровью, сам скрутил считавшегося неуловимым Кузуба. Об этом и других подвигах Бороды, невероятных по смелости и смертельному риску, я узнал много позднее от его друзей. Каждый вечер в саду заканчивался пением. Наша любимая песня была чоновская: Вот и окопы, рвутся снаряды, но их не боятся ЧОНа отряды! Но, пожалуй, главным в нашем репертуаре было раздольное матросское "яблочко". В те годы его задорный, лихой мотив пели по всей стране от Балтики до Тихого океана. В простеньких злободневных куплетах этой песенки отражались самые последние события: военные, политические и местные городские. Чаще всего мы пели про битых и еще не добитых белогвардейцев. Эх, ты, Врангель-барон, куда котишься? В губчека попадешь - не воротишься! Зачастую с нами пели Лембер и Борода. Только они пели серьезные, революционные песни. Обычно Лембер предлагал: "Кира, может, споем, а товарищи помогут?" - и, не ожидая согласия, запевал: Вихри враждебные веют над нами… Темные силы нас злобно гнетут, подхватывал Борода, а за ним и мы. Чекисты пели хорошо, их голоса красиво выделялись в нашем хоре. Потом Лембер пел эстонские песни. Особенно нравилась нам песня о рыбаке, который ушел в море на старой дырявой лодке, чтобы отдать долг хозяину, и утонул. Ян Вольдемарович рассказывал нам об эстонских певческих союзах, о белых ночах на Балтике. Из сада чекисты уходили поздно. Мы провожали их до ворот. - Вот это люди! - мечтательно говорил Яшка Шорник, ученик-масленщик с электростанции. Шорником его прозвали за уменье отлично чинить футбольные покрышки. Было ему тогда семнадцать, и, конечно, никто еще не знал, что через пять - шесть лет Яшка сам станет грозой басмачества в Северных Каракумах. Да, это действительно были люди! Они всё знали и всюду успевали. Их подвиги были для нас примером, а работать в Чека мечтал каждый из нас. Однажды Борода сказал Лемберу обо мне: "У этого палки-махалки здорово получается стрельба по мишеням. Это тот парень, что у "чекистов" ордер требовал". Оба рассмеялись. Лембер протянул мне руку и стал расспрашивать: давно ли я занимаюсь стрелковым делом, нравится ли оно мне. После этого разговора я заметил, что Лембер стал интересоваться мною. Он отводил меня в сторону, расспрашивал, что я делаю после работы, что читаю, какие комсомольские поручения выполняю. Его интересовало: кем я хочу быть, когда вырасту. Наши уединения вызывали ревнивые вопросы ребят: "О чем вы толкуете с предчека?" Однажды об этом же спросил и Борода. Вспомнив последний разговор с Яном Вольдемаровичем, я ответил: - Кажется, о звездное небе и рассказах Киплинга. - Что ж, Киплинг так Киплинг. Пойдем, палка-махалка, стрельнем!
* * *
В тот вечер, когда я, впервые вооруженный, возвращался домой и готов был к нападению, у наших ворот мне встретился какой-то человек, одетый в красноармейский костюм. Он стоял и, казалось, прислушивался к голосам и смеху ребят, доносившимся со двора. Увидев меня, он резко повернулся и, быстро зашагав по улице, свернул за угол дома. Когда я проходил двором, открылось окно первого этажа - и мать Лембера громко позвала Яна Вольдемаровича из сада, сказав что-то по-эстонски. Я понял одно слово - телефон. В саду Борода рассказывал о разгроме какого-то самогонного притона. Вдруг к столу быстро подошел Лембер. - Кирилл, - взволнованно перебил он, - сейчас звонили из… Он не успел договорить, как у самого забора оглушительно грохнул выстрел. Закричал Севка, стоявший рядом с Лембером. Бросился к забору, на бегу вытаскивая свой кольт, Борода. И когда он уже перелезал через ограду, раздался второй выстрел. Меня как будто подтолкнули. Выхватив браунинг, я тоже полез через забор. Когда я уже был наверху и пытался разглядеть, что происходит в соседнем дворе, раздался третий выстрел - и пуля взвизгнула над моей головой. Я спрыгнул вниз, упал, больно зашиб коленку и локоть. Из темноты неслись крики: "Туда побег, чертов бандит! Уйдет! Уйдет!" - и голос Бороды: "Стой, стой, палка-махалка!" - а затем грянули два выстрела из кольта. Не обращая внимания на боль, я бросился на голос Кирилла Митрофановича и догнал его у соседнего забора. Здесь была выломана доска, но протиснуться в узкую щель Борода не мог. Тогда он перемахнул через забор, а я юркнул в щель и одновременно с ним очутился по ту сторону забора. - Ты зачем здесь? - сердито зашептал Борода. - Марш назад! Я молча показал ему браунинг. - Ладно, помощничек, - смягчился он и шепотом спросил: - Сарай видишь? - Вижу. - Ложись и наблюдай за дверью. Если кто покажется - стреляй! Я не сразу разгадал план Бороды и поэтому удивился, когда он побежал вдоль забора к сараю, забрался на его крышу, гремя железом, протопал по ней и спрыгнул в соседний сад. Стало тихо. "Уйдет бандит садами, - подумал я, ничего Борода в одиночку там не сможет, еще нарвется на пулю из-за дерева". Не успел я додумать, что же предпринять, как тихо скрипнула дверь сарая и в ее темном проеме появилась какая-то тень. Срывающимся от волнения голосом я закричал: "Вот он! Вот он!" - и дважды выстрелил. Тень исчезла, дверь осталась открытой, а из сарая послышались стоны и ругань. По крыше опять затопал Борода. Спрыгнув на землю, он закричал: - Выходи! Из сарая тотчас ударил выстрел. Борода спокойно сказал мне: - Саня, беги домой, узнай, что там с Яном. Скажи ему, что здесь полный порядок, управлюсь сам! В сарае снова бухнул выстрел. Борода рассмеялся: - Зря, парень, стараешься! Кидай наган и выходи! Тебя же перевязать нужно, кровью истечешь.
* * *
В нашем дворе Ян Вольдемарович отдавал распоряжения красноармейскому патрулю, прибежавшему на выстрелы. Чуть отдышавшись, я доложил, что ранил бандита, что он в сарае, а Борода цел и невредим. Лембер послал красноармейцев на подмогу Бороде, потом похвалил меня за помощь матросу и вдруг спросил: - Вы сказали, что ранили бандита? Чем? Я показал браунинг. - Откуда у вас пистолет? Разрешение есть? - Нет, Ян Вольдемарович, но я… - Давайте его мне! - строго приказал предчека. Он взял у меня браунинг и положил в карман, даже не выслушав объяснений. От обиды и несправедливости я чуть не заплакал. Но расплакаться в присутствии Лембера? Это было бы несмываемым позором. Я сдержался. Но что я завтра скажу Лукичу? Вскоре Борода и красноармейцы привели бандита. Он сильно хромал и стонал, а Борода приговаривал: "Ничего, ничего, палка-махалка, сейчас тебя в Чека перевяжут, а там до свадьбы заживет!" Ян Вольдемарович отдал мой браунинг Бороде, приказал сдать его начальнику мастерских, объяснить расход патронов, а также указать на недопустимость выдачи оружия без разрешения. У меня отлегло от сердца. Браунинг все же вернут по назначению, а Лукич едва ли осудит меня. Ведь оружие я применил не зря, не баловался. Борода похлопал меня по плечу: - Не робь, палка-махалка. Завтра приеду и отдам пистолет, а чтоб не ругали, расскажу о твоем геройстве. Бандит сидел на земле и громко стонал. "Придуривается", - сказал Яшка Шорник. Кто-то вынес керосиновую лампу, и мы стали рассматривать задержанного. Этого человека, возвращаясь домой, я и видел у ворот. Он смотрел на Лембера и все что-то пытался сказать, но от испуга или от боли только судорожно глотал слюну. Наконец выругался: "Все равно, тебе… собака… будет амба!" Ян Вольдемарович только хмыкнул. И в это время Севка Копчушка, прозванный так за смуглую кожу и маленький рост, звонко запищал: - А я этого дядьку знаю! Бандит рванулся с земли, и не будь красноармейца, который сбил его с ног, плохо бы пришлось Севке. Чувствуя надежную защиту, Севка торжествующе выкладывал: - Пошел я к Петьке за книжкой, а этот дядька открыл мне дверь и сказал: "Чего вас черти носят, нет Петьки дома!" - и захлопнул дверь. А я знал, что Петька дома, - он же больной. Опять позвонил, а дядька этот и говорит: "Позвонишь еще раз, ухи оборву!" Ну, я и ушел, и правильно, что ушел: такой бы мог оборвать уши, куда я против него, без пистолета… Севка, наверное, долго бы еще распространялся, но его прервал Борода: - А где живет твой Петька? Задержанный снова рванулся к Севке, зарычав: "Убью, гаденыш!" - но Борода осадил его. И Копчушка важно изрек: - Но, но! Вы не очень задавайтесь и не ругайтесь. Никто вас не боится. Это вам не на темной лестнице. Там я был без оружия, а вы в кармане за наган держались. Неожиданное заявление Севки всех рассмешило. Борода повторил вопрос. Севка сказал, что приятель его живет на Екатерининской, номера дома не знает, а квартира семь. У ворот зафыркал автомобиль. Это приехали чекисты. Ян Вольдемарович распорядился немедленно произвести обыск в квартире семь. - Парень пусть покажет дом, не выходя из машины! - предупредил Лембер. Чекисты уехали, арестованного увели красноармейцы, а ребята, порядком взбудораженные, потолковали о случившемся и разошлись по домам.
* * *
Анны Петровны не было дома. Я тщательно запер все двери и, не поужинав, лег спать. Долго ворочался на своем диване, прислушивался. Мне казалось, что кто-то ходит по кухне, пытается открыть дверь на лестницу. Все время перед глазами вставал раненый бандит, и я, сжавшись, натягивал одеяло на голову.
5
Утром на пороге мастерской меня встретил Яков Лукич. - Все знаю, можешь не рассказывать! Мне уже звонили из Чека. Молодец, хомяк! Вскоре появился Борода. Бросив свое обычное "здорово, палки-махалки", он прошел в кабинет начальника, а через несколько минут меня позвал Лукич. На столе лежал мой браунинг. Лукич приветливо улыбался. Борода встал, протянул мне руку и торжественным голосом произнес: - От лица службы объявляю вам благодарность за помощь в задержании важного преступника! Он так крепко стиснул мою ладонь, что у меня невольно выступили слезы. Я прерывающимся голосом выдавил "спасибо" и стал растирать занемевшие пальцы. Лукич и Борода заулыбались. - Ты извини, палка-махалка, это я от души! А сейчас, если начальник разрешит, проводи меня до ворот. Я вопросительно посмотрел на Лукича. Он кивнул головой. Мы вышли на улицу. - Вот что, Саня, - начал Борода, - есть разговор, только тут не место. Приходи ко мне в гости. Часов в восемь. А если меня не будет, подожди. Гостиницу "Париж" знаешь? - Знаю! - Ну вот. Зайдешь и скажешь вахтенному, что ко мне. Подымешься по трапу и направо, каюта пять. А если меня еще не будет, ключ под комингсом. Я ничего не понял и широко раскрыл глаза. - Что же тут непонятного? - удивился Борода. - Вахтенный - это дежурный, трап - лестница, а комингс - порог. Придешь, скажешь вах… тьфу, дежурному: так, мол, и так, иду к Бороде. Прямо по лестнице на второй этаж, направо первая каюта - ну, комната! - номер пять. Нагнешься, возьмешь под порогом ключ. Садись, читай, а если захочешь есть - полезай в рундук, там хлеб, сало… Что такое рундук, я тоже не знал, но про себя решил: скорее умру с голоду, но не стану спрашивать, что это такое.
* * *
В гости к Бороде я направился в семь часов. На захламленных улицах, носивших еще дореволюционные названия: Всехсвятская, Дворянская и даже Жандармская - повсюду следы зимних боев: много сгоревших и полуразрушенных домов, витрины магазинов, заколоченные досками, разбитые уличные фонари, оборванные провода и груды битого кирпича. Неподалеку от гостиницы, на противоположных углах главной улицы, помещались два иллюзиона (так тогда называли кинотеатры) - "Рекорд" и "Паласс". Возле них толпились мальчишки, торговавшие поштучно папиросами и махоркой. Они громко выкрикивали: - А вот кому "Египетские"! - А вот кому махорочки! Кременчугскую крупку на одну закрутку! Папиросники затевали шумную возню вокруг каждого покупателя. Изредка по улицам проезжали извозчики, их здесь называли "фурками". Лязгая цепями, промчался грузовой автомобиль с полным кузовом красноармейцев. Ощетинившийся во все стороны штыками, грузовик походил издали на громадного ежа. На улице стало темнеть. Покрутившись возле "Парижа" еще минут пятнадцать, я сверился по часам в витрине часовщика и ровно в восемь толкнул тяжелую дверь. Когда-то гостиница считалась лучшей в городе. При деникинцах в ней размещался армейский штаб. Во время зимних боев здесь засела и бешено сопротивлялась группа офицеров-контрразведчиков. Сейчас от былой гостиничной роскоши остались расколотые мраморные ступени парадной лестницы, разбитые зеркала в вестибюле и на лестничных маршах и ободранная хрустальная люстра огромных размеров. Единственная лампочка едва освещала вестибюль. Вдоль лестницы, по стенке в щербинах от пулевых пробоин, были расклеены какие-то объявления и плакат с изображенным на нем красноармейцем, прокалывающим штыком генерала в черной черкеске. Поперек плаката красной краской было написано: "Добить Врангеля!" Я постучал в "каюту" номер пять. Никто не отвечал. Тогда я нашел ключ и открыл дверь. В комнате было темно. На подоконнике стояла керосиновая лампа. Я поискал спички, но не нашел их, уселся на подоконник и, задумавшись о предстоящем разговоре, незаметно задремал. Разбудил меня громкий смех. Горела электрическая лампочка. Посреди комнаты с большим чайником в руках стоял Борода. - Чудак ты, палка-махалка! Чего же не зажег свет? Он распахнул дверку письменного стола, достал хлеб, сало, несколько кусочков сахару, две кружки и, отодвинув в сторону стопку книг, разложил на листе оберточной бумаги это великолепное угощение. Пока он по-хозяйски хлопотал, я просмотрел книги. Кроме знакомых мне учебников - алгебры, геометрии и географии, здесь были "Государство и революция" В. И. Ленина, "Россия в цифрах" Рубакина, "Западня" Эмиля Золя на французском языке и пухлый, зачитанный томик рассказов Конан Дойля. Я бегло полистал его, а Борода, как бы оправдываясь, объяснил: - Вот, понимаешь, взял почитать. Думал, найду что-нибудь полезное для работы. Пишет занятно, но нам неподходяще: Шерлок, да и доктор, конечно, люди храбрые, а учиться у них нечему. Разве только наблюдательности. Я не был согласен с ним, но промолчал. За чаем Борода расспросил, что я делаю в свободное время, а когда узнал, что я оставил школу, вдруг накинулся на меня: - Работы впереди - ой, ой сколько! Успеешь еще поработать! Да и работать грамотному интереснее. Эх, мне бы годика два-три поучиться! Понимаешь, палка-махалка, нет времени газеты читать! Вон сколько их набралось! - Он кивнул в угол комнаты, заваленной пачками газет. - А все бандиты треклятые. Обычно Борода рассказывал о себе скупо, но в тот вечер много поведал о своей жизни. Родился он на Дону, в казачьей станице. Его родители были не казаки, а "иногородние" - так называли в станицах приезжих и ремесленников. Мать его умерла рано. Отец, слесарь-механик, круглый год ездил по хуторам и станицам, чинил двигатели, ружья и швейные машинки. Когда Кирилл подрос, отец стал брать его с собой "на выучку".. В одной из станиц разъяренный бык насмерть забодал отца. Похоронив его, Кирилл продал скудное имущество - лошаденку, слесарный инструмент - и подался к морю, о котором был много наслышан. Все лето он батрачил с рыбацкой ватагой на Азовском море, а осенью попал в Одессу. Там устроился юнгой на грузовое судно, которое плавало на линии Одесса - Пирей - Марсель. "Это был поганенький самотоп, - рассказывал Борода, - больше чинился, чем ходил. Случалось нам в Марселе простаивать месяцами. Вот там-то, палка-махалка, я и выучился читать и говорить по-французски". В начале 1914 года Кирилл Митрофанович был мобилизован и направлен на Балтийский флот. С Яном Вольдемаровичем Борода познакомился, еще когда служил на минном тральщике в Кронштадте. Лембер, рабочий-электрик, в то время был партийным агитатором на морском заводе. Еще до революции он рекомендовал Бороду в партию. В октябре 1917 года по призыву Ленина Борода с отрядом матросов прибыл в Петроград для охраны Смольного. Выполняя приказ Свердлова, занял помещение Петроградского телеграфного агентства, потом штурмовал Зимний дворец. А вскоре после Октябрьской революции, в декабре, Кирилла Митрофановича направили во Всероссийскую Чрезвычайную Комиссию. - Я, палка-махалка, когда пришел на работу в Чека, там всего народу человек тридцать - сорок было, а врагов в Петрограде - тысячи, - не без гордости сказал матрос. - В Питере я снова встретился с Лембером. Он уже работал в Чека. - Глаза Бороды заблестели. - Ты знаешь, какой он человек? Всего о нем не расскажешь! Скажу откровенно: такого еще не встречал! Бесстрашный, честный, дни и ночи работает. О себе и не думает. А в свободные минуты книгу пишет. Да, да, книгу! Уже написал во-от столько! Борода показал на добрую четверть выше стола. - О чем пишет? Никому не говорит, никто не знает. Может, о том, как мы сейчас живем, а может, о том, как будем жить. Ты ведь слыхал, как он рассказывает о будущем? Я так прямо и вижу, как все сбудется. Да, за это можно идти на риск, на смерть. - Он прошелся по комнате. - Заболтался я, а о главном чуть не забыл. Приглядывались мы с Яном Вольдемаровичем к тебе, и появилась у нас такая думка. Хотим приспособить тебя на работу в Чека. Как ты на это смотришь? У меня даже мурашки по спине забегали, и, очевидно, я сильно покраснел. Борода спросил: - Чего краснеешь? Не хочешь или испугался? - Нет, нет! - пробормотал я, еще не придя в себя от неожиданности. - Я, конечно, согласен, если, если… смогу. - Смогу, не смогу - это, палка-махалка, разговор не комсомольский. Захочешь - сможешь! Парень ты грамотный, смелый, а что будет не под силу, помогут товарищи. Будешь работать со мной - в обиду не дам. А что знаю тому научу! - И, не дав мне опомниться от удивления, стал рассказывать: Сегодня Ян Вольдемарович утвердил план одной операции и разрешил взять тебя в помощники. Если ты, конечно, палка-махалка, не возражаешь и… не будешь краснеть. - Он подошел ко мне. - Ну, так как? По рукам? - Согласен! - взволнованно сказал я и протянул ему свою руку, решив, как бы крепко он ни пожал ее, не подавать виду и не морщиться. Но Борода очень осторожно, даже нежно пожал мою руку. - Все, что от меня услышишь или от чекистов, никто не должен знать, кроме тебя. Да и вообще: чем меньше будешь болтать, а больше слушать, - только на пользу. - Это были первые азы чекистской грамоты, которой начал обучать меня Борода. - Ты слыхал о банде Полковника, или Меченого? Я кивнул головой. Еще зимой я наслушался от Катри всяких небылиц об этой банде и о том, что у Меченого всегда наготове несколько тысяч казаков с пушками и пулеметами, и что он ждет лета, чтобы начать наступление и перебить на Украине всех большевиков. Борода рассказал, что главарь банды, по фамилии Аркадьев, полковник царской армии, служил у Деникина, но не успел удрать. Немногочисленную, хорошо вооруженную банду Аркадьева неоднократно настигали красноармейские и чоновские части, но она, не принимая боя, рассеивалась, а через некоторое время появлялась в другом уезде. - Так вот, палка-махалка, попробуем-ка мы с тобой взять этого Полковника живьем. Что смотришь? Неожиданностям сегодня не было конца. - Вы, наверно, шутите?.. Как же… вы… да я, да еще живьем… Что же, он так просто сдастся? - Какие шутки! - воскликнул матрос. - Я тебе дело говорю! Слушай! Оказывается, в ту ночь, когда Севка вызвался быть проводником, чекисты застали в квартире номер семь подозрительных людей. Один сразу сдался, а второй стал отстреливаться и был убит. Это были офицеры-курьеры Врангеля, посланные к Аркадьеву. Везли они важные документы и распоряжение доставить Полковника в Мариуполь для организации восстаний в наших армейских тылах. - Ясно теперь, палка-махалка? - подмигнул Борода. Мне еще ничего не было ясно, но я кивнул, а Борода продолжал: - Попробуем сами доставить Полковника, только не в Мариуполь, там он ни к чему, а к нам в Чека. Я буду за того сдавшегося офицера, а ты за хлопчика при моих конях. - А второй офицер? - Правильный вопрос, палка-махалка! Так его же застрелили, а я, слава богу, уцелел. Понял? - Борода принял мое молчание за согласие и добавил: Если понятно и не дрейфишь, с завтрашнего дня начинается подготовка. Тебе нужно научиться запрягать, распрягать и править парой коней. Стрелять из пистолета ты должен так, чтобы все сто в яблочко. - Как так сто? - удивленно спросил я. - Вы же сказали стрелять из пистолета, а они, самое большее, десятизарядные. - Ты чего ухмыляешься? Думаешь, что я в оружии меньше твоего разбираюсь? Сто - это сто процентов. Соображать надо! А когда все усвоишь, поедем за Полковником. "Ничего себе, - подумал я, - поедем за Полковником!
