Алексей Варламов
      Попугай на Оке
      Это было в тот год, когда я окончил университет и, уйдя из родительского дома, снимал однокомнатную квартиру в Теплом Стане. И до и после нее я сменил много разных адресов, но такого скверного жилища у меня не было никогда. Маленькая, метров в пятнадцать комната с облезлыми желтыми обоями, затертым полом, покрытым обшарпанным грязно-розовым линолеумом, с низкими потрескавшимися потолками и крошечной кухней, она накалялась летом так, что в ней было невозможно находиться и открытые окна не помогали даже ночью. На кухне не было холодильника и табуреток, зато в изобилии водились тараканы, которых пытались травить прежние квартиросъемщики, но пруссаки выработали иммунитет и не боялись ничего. Что там тараканы - однажды ночью я проснулся от ужасной, точно кто-то зажигал спички между пальцами ног, боли и не понял, что происходит. Я включил свет и увидел маленьких, меньше спичечной головки, насекомых, которые ползали по простыне. Я никогда не видел прежде клопов, но сразу догадался, что это они. Всю ночь я бродил по улице и вернулся домой лишь утром, когда солнце залезло в окно, суля еще один несносный душный день в раскаленной клетке.
      Казалось, все изгоняло меня отсюда и спрашивало: что ты делаешь, безумный, зачем ушел от добрых своих родителей, для чего покинул кирпичный отчий дом без клопов, с большим, набитым продуктами холодильником и окнами на север? Или плохо тебе жилось с батюшкой и матушкой? Возвращайся, блудный сын, скорей пади к ногам их и проси прощения. Но я стойко держался за свою независимость.
      Через неделю мне удалось извести клопов, хотя запах от той дряни, которой я их травил, не выветривался целый месяц. Холодильник мне подарила моя подружка Лена Северинова, перед тем как уйти от меня замуж. Осенним днем мы поехали к ней на дачу под Павлов Посад и протопали пешком четыре километра от станции до дощатого домика на четырех сотках, но маленький агрегат под названием "Морозко", в который можно было поставить разве что одну кастрюлю и пакет молока и который вопреки своему названию даже не имел морозилки, в "абалаковском" рюкзаке не поместился. Тогда я привязал ремни от рюкзака к задней стенке холодильника и надел "Морозко" прямо на спину. Ремни были коротковаты, и со стороны я походил на кентавра. Леночка отказалась меня сопровождать, садоводы и огородники смотрели с изумлением, а полная женщина лет сорока с сумкой на колесиках и огромным букетом гладиолусов поворотилась к мужу и с упреком сказала:
      - Вот видишь, Толик, народ с дач холодильники на себе увозит. А тебе лень транзистор взять.
      Однако когда с холодильником за спиной я добрался до дому и включил "Морозко" в сеть, оказалось, что агрегат не работает. Я сидел на нем и только что не плакал от обиды и отчаяния. Силы мои были на исходе, а родительский дом совсем близко. Он манил к себе, но я должен был выстоять.
      К счастью, вскоре захолодало, измучившая меня жара в квартире сменилась лютой стужей и сквозняками, я вывешивал продукты за окно, а холодильник использовал в качестве табуретки. За это удовольствие я платил семьдесят рублей в месяц маленькому плешивому мужичку неопределенного возраста по имени Гена, который был уверен, что я приехал из другого города и деваться мне некуда, и если бы узнал, что я плачу за свободу, счел бы меня круглым идиотом. С учетом налога на бездетность на жизнь оставалось около тридцати рублей, из которых шесть я отдавал за единый билет, на остальные питался супом из плавленого сыра, жареной картошкой с майонезом и ливерной колбасой и внушал самому себе, что в этих жертвах есть смысл.
      В маленькой квартирке было тоскливо, я бродил по Москве, наматывая километры на московских улочках и бульварах, и возвращался домой очень поздно, когда автобусы уже не ходили. Шел пешком по длинной Профсоюзной улице, случалось, меня подвозила поливальная машина, но в какой бы час я ни подходил к дому, в нем всегда светилось одно окно. Оно горело прямо над моей квартирой, и я иногда гадал, кто может там жить. Не то чтоб меня так это мучило или интересовало, но, когда жизнь пуста, какие только глупости не лезут в голову?
      Однажды я вернулся с работы и увидел на полу в ванной лужу воды. Я поднял голову - с потолка капало. Я подставил таз и пошел наверх.
      Дверь открыла высокая благообразная старуха с неподвижным лицом.
      - У вас ничего не течет? - спросил я у нее.
      - У меня ничего не течет, - сказала старуха с готовностью.
      - Откуда ж тогда у меня вода на потолке?
      - Не знаю, батюшка, откуда у тебя вода. А ты вот пойди, сам посмотри.
      У нее действительно было сухо и чисто. Я даже поразился тому, насколько по-другому может выглядеть точно такая же квартира, как моя. На аккуратной, украшенной полотенцами кухне бросалась в глаза икона с зажженной лампадкой в углу, но не могла же она светить так ярко, чтобы я перепутал ее с электрическим светом? Я хотел спросить старуху, однако не стал, да и какое мне было дело до того, кто залил чужую квартиру?
      Но какое-то странное и разочарованное впечатление у меня осталось. До последнего момента это светящееся в ночи окно было тайной, которая мне что-то обещала, и теперь я почувствовал себя обманутым. Я плохо спал в ту ночь, несколько раз вставал курить, садился у окна на холодильник и смотрел на темную кольцевую дорогу, по которой днем и ночью ехали машины. Идти на работу не хотелось. Я вспомнил большую лабораторию, где нужно было заполнять и сверять бесконечные бумаги или радоваться тому, что тебя посылают на овощную базу. Мысли о том, какого черта я пять лет учился в университете, покусывали меня, как клопы. Не то чтобы я был честолюбив и мечтал о карьере или необыкновенной жизни, но, глядя на сорокалетних сумрачных мужиков, которые много лет подряд ходили с девяти до пяти на одну и ту же работу и стреляли друг у друга деньги до зарплаты, я с ужасом спрашивал себя, неужели стану таким же.
      Утром меня разбудил телефонный звонок. Звонил мой однокурсник Норвегов. Он сообщил, что купил бутылку азербайджанского коньяка, и предложил ее немедленно выпить. Я обрадовался тому, что нашелся повод никуда не ходить, и позвал его к себе.
      - А что, хорошо у тебя, - сказал Норвегов, оглядываясь. - Совсем другая жизнь.
      - Чем другая?
      - Женщин можно приводить, когда хочешь.
      - Ну можно, - сказал я кисло: признаваться в том, что никаких женщин после Лены Севериновой у меня не было, было неловко.
      - Сразу видно, ты, брат, в общаге не жил, - сказал Норвегов покровительственно и с чувством превосходства. - Я там чуть импотентом не стал. Только наладишься, как хрясь - в дверь стучат.
      Норвегов был полгода фиктивно женат и когда женился, то позвал меня в свидетели. После этого я вынес такое отвращение к загсу и нарядной служащей, глумливо объявившей моего сокурсника мужем, а сорокалетнюю высохшую женщину его женой, какое испытывал лишь в детстве к детскому саду, где меня заставляли есть гречневую кашу с молоком.
      Жену свою Норвегов, с тех пор как она его к себе прописала, не видел. Союз их строился на взаимном благородстве и честном слове - она обязывалась с ним не разводиться, а он не претендовать на ее жилплощадь. Он страшными словами крыл москвичей и институт прописки. Я не совсем понимал, почему надо так клясть Москву и одновременно всеми правдами и неправдами в нее стремиться, а он ужасно сердился и кричал, что я ничего не понимаю и что на всех москвичах стоит клеймо.
      Работал он экскурсоводом у трех вокзалов, ездил по Москве на "Икарусах" со случайными группами, состоявшими из ожидающих поездов людей, водителей "Икарусов" ненавидел так же, как и свою работу, и это нас сильно сближало. Мы оба думали, что все у нас в жизни временно, пили коньяк и мечтали о другой жизни. Жил Норвегов где-то на даче на станции "Платформа сто тридцать третий километр", куда он меня несколько раз звал, но я так ни разу туда и не добрался. Иногда мы уезжали с ним в путешествия по окрестным городам - он хорошо разбирался в таких мудреных вещах, как расписание автобусов и поездов, и с ним я знал, что не пропаду. Но самой больной проблемой в нашей жизни, которую Норвегов умел решать, была добыча выпивки. Километровые очереди за водкой эпохи ранней перестройки сменились талонной системой времени первых съездов народных депутатов. Разделившись по команде Норвегова, мы гоняли по всей Москве, отоваривая талоны, звонили из автомата моей маме - она сообщала мне, где и в какой очереди стоит Норвегов, а я передавал через нее, где стою я; мама координировала наши передвижения, так что вдруг оказывалось, что надо срочно брать пустую тару и ехать из Теплого Стана в Медведково. Я хватал такси, несся туда сломя голову, очередь уже подходила, меня не хотели пускать, крепкие мордатые алкаши всех распихивали, терпеливо жались интеллигенты, стойко стояли старушки, и среди этого волнующегося человеческого моря возвышался, как памятник без постамента, маленький Норвегов, который уже всех знал и со всеми перезнакомился. Не знаю, какие чувства испытывала диспетчер-мама, когда, счастливые, мы объявляли ей, что нам удалось взять четыре "Кристалла", две имбирных и три портвейна, но Норвегов ей нравился. К тому же благодаря ему она чаще слышала мой голос.
      Мы допили коньяк и поехали в какую-то квартиру на "Беговую", где норвеговские знакомые поэты читали стихи. Все они работали, как и мы, черт знает кем, все были необыкновенно талантливы, умны и уверены в своем блестящем будущем. К часу ночи поэты разошлись, пора было уходить и нам, но Норвегов никуда не торопился. Он сказал, что его последняя захаровская электричка ушла, на такси у него денег нет, расположился на диване, пил сухое вино, ревниво передразнивал поэтов и пытался рассмешить хозяйку, молодую девицу, которая недавно вышла замуж, но муж по какой-то причине отсутствовал. Норвегов ее дружески приобнимал, предлагал выпить на брудершафт, и я несколько изумленно следил за его ухаживаниями. Институт брака представлялся мне в ту пору священным. Сперва девушка сбрасывала его руку довольно вяло, потом решительнее, но он был настойчив. Странное дело, мне хватило бы десятой доли той пренебрежительности, с какой она отмахивалась от его полупьяных приставаний, он норовил ее подпоить, но вместо этого подпоился сам до состояния невменяемого.
      Мне это надоело ужасно, и я сказал, что ухожу.
      - Нет уж, уходите оба, - запротестовала хозяйка.
      - Ты меня выгоняешь?
      - Заберите его, пожалуйста.
      - Он не маленький, - буркнул я.
      - Подожди меня минутку на улице, я сейчас, - заявил Норвегов и шепотом добавил: - Иди, иди. С женщинами надо быть не гордым, а настойчивым.
      Я немножко постоял на улице, покурил, но из дома никто не вышел. Я не завидовал, не ревновал - я был разочарован. Девушка мне и самому понравилась, и то, что она все-таки не выгнала Норвегова, меня огорчило. Мне стало так грустно, что, вернувшись домой, я выпил еще водки и саркастически вспомнил маму, которая переживала из-за того, что я не женат.
      Разбудил меня звонок в дверь. Спросонья я почему-то подумал, что это вернулась Лена Северинова, и стал торопливо надевать штаны и рубашку.
      На пороге стояла старуха с верхнего этажа. Она смотрела на меня ясными глазами. Но что-то очень странное было в этих застывших глазах.
      - Я, батюшко, повиниться пришла. Солгала я тебе. Это я тебя залила. Стирать стала и залила. А потом как увидала, то все в ванной вытерла.
      Я уже забыл про залитый потолок и смотрел на старуху недоуменно.
      - А тут стала перед исповедью грехи перебирать и вспомнила. Ты прости меня старую.
      - Бабушка, а почему у вас ночью свет всегда горит?
      - А я его не вижу, - ответила старуха. - Я, батюшко, от рождения слепая.
      Она твердо пошла по коридору, а я отправился спать. В дверь зазвонили снова. На пороге стоял Норвегов.
      - Ты чего? - спросил я.
      - Ничего, - сказал он и печально добавил: - Ничего.
      Честность была его несомненной добродетелью. Норвегов никогда не приписывал себе недействительных побед.
      - Хотя я уверен, что с мужем она несчастлива, - сказал он, снимая маленькие ботинки. - Счастливые женщины выглядят иначе. У меня на это нюх.
      Я рассказал ему про старуху.
      - Лопух ты, братец. Надо было у нее талоны на водку попросить, сказал он, зевая.
      Мы еще немножко выпили и легли спать. А наутро взяли резиновую лодку, сели в электричку и поехали на Оку под Серпухов. Ока кишела рыбой, но, сколько я ни закидывал спиннинг, у меня не брало. Палатки у нас с собой не было, мы спали под открытым небом, варили макароны с тушенкой, слушали соловьев, а на другой день, когда плыли метрах в пятидесяти от левого берега Оки, Норвегов увидел барахтающегося в воде попугая. Вода была еще совсем холодная, попугай выбивался из сил, объемистый мужик мощно загребал по направлению к нему, и громко кричали на берегу маленькая остролицая девочка и ее мать.
      - Туда! - скомандовал Норвегов.
      Мы успели вытащить попугая в последний момент. Еще мгновение, и дурная птица, убежавшая от своих докучливых хозяев и вообразившая, что перед нею воды никак не меньше, чем Лимпомпо, сгинула бы в Оке. Но когда Норвегов схватил ее, попугай извернулся и со всей дури клюнул своего спасителя в палец. Норвегов сжал его, попугай издал хриплый звук и обмяк.
      - Эй, эй, потише там! - завопил подплывший к нам синий от холода мужик с круглыми бабьми плечами. - Он знаете каких денег стоит!
      - Ничего себе! - возмутился Норвегов. - Мы ихнего попугая, рискуя жизнью, спасли, а нас же еще и ругают. Может, его обратно выпустить?
      - Я те выпущу! - сказал мужик, тяжело дыша, и уцепился за лодку.
      Девочка на берегу хлопала в ладоши и приседала вокруг клетки, попугай открыл один глаз, потом другой и возмущенно заверещал, а Норвегов мрачно рассуждал:
      - Вот если бы я рассказал этой крале с "Беговой", что в мае месяце меня укусил на реке Оке попугай, она бы меня точно не выставила. До крови, гад, куснул. А у него заразы никакой нету? Откуда ты знаешь?
      В Пущине мы увидели на берегу девушку в белом платье. Она весело помахала нам рукой.
      - До Каширы далеко? - крикнул Норвегов.
      Девушка принялась объяснять. Она очень слабо разбиралась в географии, не соображала, в какой стороне что находится и куда течет река, говорила путано, но нам нравилось болтать с ней, а ей с нами, и мы все трое смеялись. На берегу появился смурной человек в майке и тренировочных штанах с пузырями на коленях.
      - В чем дело, Света?
      - Вот ребята не знают, куда им плыть. А еще говорят, что у нас в Оке водятся попугаи. Представляешь?
      - Представляю, - сказал он хмуро.
      Он все быстро и толково нам объяснил, девушка замахала нам рукой, но Норвегов сделался печален.
      - И почему только они выходят замуж за таких уродов? Не знаешь? А я знаю. Потому что мы на них не женимся. Они хотят замуж. А мы хотим гулять. Ну куда нам жениться? Какой из меня или из тебя муж? Разве что фиктивный.
      Мы плыли до поздней ночи, и приставать к берегу не хотелось, ночь была теплая, звездная, какие редко случаются в начале мая. Вода тихо плескалась возле бортов лодки, соловьи в прибрежных кустах пели, как сумасшедшие. Мы бросили весла, курили и смотрели, как нас уносит течение. В темноте мерцали огни бакенов, иногда нас обгоняли большие баржи с сигнальными огнями, и снова становилось тихо.
      - А давай не вернемся? - предложил Норвегов. - Ока впадает в Волгу. Волга в Каспийское море. Через пару месяцев мы приплывем в Персию и, когда приедем домой, расскажем такое, что все девушки будут нашими.
      - У нас нет денег и еды.
      - Неужели ты думаешь, что на русской ферме нам откажутся дать молока?
      С русской фермы нас прогнали на следующий день матюками. Я шел вслед за Норвеговым по нарядной приокской деревне, где дома, свежепокрашенные в веселые голубые и желтые цвета, удивительно контрастировали с разбитыми дорогами и не высыхающими лужами. Вожатый мой не унывал - он зашел в один дом, в другой, третий, и мало-помалу мы набрали себе на пропитание.
      - Дойдем до Мурома, - объявил Норвегов. - Пошли матери телеграмму, пусть высылает деньги на обратную дорогу.
      За Рязанью лиственные и хвойные леса отступили, Ока текла в пустынных глинистых берегах, кое-где из них выходя и заливая луга. Вокруг было множество птиц, они летали высоко над землей, носились низко над водой, плавали, ныряли, сидели на островках, кричали. Все зеленело и распускалось вокруг, воздух накатывался волнами и тек, как еще одна громадная, разлившаяся в половодье река. Иногда встречались деревни или одинокие избы, в которых жили бакенщики, но часто мы не видели за день ни души. С дровами было плохо, зато хорошо с комарами. Мы стали черными от солнца и опухшими от укусов.
      Перед Касимовом погода испортилась, задул ветер и пошел холодный дождь. Мы лежали под полиэтиленом, курили, раздражая дымом пустой желудок, и хотели домой. А потом так же стояли и мокли на шоссе со своими рюкзаками и лодкой. Однако никто не останавливался. Холодно, голодно и плохо было так, что, мне казалось, это не кончится никогда и на этом месте я умру. Не шевелиться было невозможно, а стоило пошевелиться, как мокрая одежда от носков до воротника рубашки прилипала к телу. Норвегов махал руками, одной и двумя, вытягивал кулак с оттопыренным большим пальцем вниз, переворачивал его наверх, но ничего не помогало. Обдавая нас брызгами, тяжело груженные машины проезжали мимо.
      - Вот суки!
      Уже смеркалось, когда из притормозившего "Камаза" высунулась чернявая рожа и, сверкнув зубами, сказала:
      - Здэс нэ стойтэ, рэбята. Здэс рядом ГАИ. Далше, далше идытэ.
      - Фигня! - воскликнул Норвегов и двинулся в сторону молодого белобрысого мента, должно быть, нашего сверстника. - Браток, помоги до Москвы добраться.
      Гаишник в брезентовом плаще махнул палкой и остановил первого попавшегося дальнобойщика.
      - Да куда я их двоих с хотулями в кабину посажу? - возмутился водитель:. - Сейчас автобус пойдет. Пусть на нем едут.
      - Залезайте, хлопцы. Остановят - скажешь, я разрешил, - лениво приказал служивый. Ему нравилось показывать свою власть.
      Шофер ругался и говорил, что ни в какую Москву он не едет
      - А нам, батя, хоть куда - только б под дождем не стоять. Ты же не с "Икаруса" московского, посреди дороги людей не высадишь, правда?
      В кабине ьыло сухо, тепло, дворники смывали воду, водитель постепенно успокоился и стал рассказывать, как в маленьком городе за Окой к нему в машину попытались запрыгнуть на ходу двое шалопаев.
      - Вроде вас шляются, не пойми кто. Я остановился. Выхожу из машины: мать честная, а весь борт у меня в крови. Ну все, думаю, хана, сдаваться надо. Самого дрожь бьет. Мент машину обошел, посмотрел на меня и говорит: ну дыхни! Я дыхнул, он так разочарованно: "Не пьяный". Это, говорит, арбузный сок... Вы чего бороды-то отрастили? Думаете, умнее будете казаться?
      - Мы, дядя, в поиске, - сказал Норвегов меланхолично.
      - В розыске? - Шофер скосил на него ясные голубые глаза.
      Руки у шофера были толстые, жилистые, а из-под сиденья торчала монтировка.
      Ночевали мы в городке строителей возле Спас-Клепиков. Дальнобойщик накормил нас консервами, положил спать в вагончике, а утром довез до Рязани и дал денег на дорогу домой. Норвегов тотчас же потащил меня в привокзальный ресторан, и в Москву мы поехали зайцем и на рогах.
      Последствия нашего путешествия были нехороши. Мне объявили в лаборатории строгий выговор и отправили на месяц на овощную базу в Солнцево. А Норвегова из его экскурсионного бюро выгнали. Он слонялся без работы, а потом исчез, и долгое время я ничего о нем не слышал.
      Опять настало лето. Жара в квартире была невыносимая. Каждый час я залезал под холодный душ, потом, не вытираясь, ходил по комнате и пил воду. Однажды в сумерках мне в дверь позвонили. Я открыл как был, в трусах, и увидел Леночку Северинову.
      - Не ждешь? - спросила она строго.
      Я пожал плечами:
      - За холодильником пришла? Бери, он мне не нужен.
      - Не ври, он у тебя не работает.
      - Ты откуда знаешь?
      - Он уже сто лет не работает. Мы не знали, куда его девать.
      - А зачем же тогда, ты его...
      - Да надо было куда-то оттащить.
      Она стояла и никуда не уходила. Лицо у нее было такое же красивое, только глаза погрустнели, и я чувствовал, как заколыхнулось у меня сердце.
      - Ну и развел ты грязи! Тащи ведро с водой и тряпку.
      На следующий день Леночка пошла в "Лейпциг" и купила желтые занавески.
      - Шторы в квартире, как туфли на ноге женщины - это половина дела, объявила мне она весело.
      А через месяц поздним вечером заявился хозяин квартиры. Был он выпимши.
      - Все, парень, жилплощадь я больше не сдаю, - объявил Гена мрачно.
      - Ты бы хоть заранее предупредил, что придешь, - сказал я, и все заныло у меня внутри.
      - С чужого коня среди грязи вон, - ответил он и потопал на кухню. - Меня моя баба тоже не предупредила, что хахеля в дом приведет.
      Я был уверен, что Леночка этого не переживет и снова исчезнет из моей жизни, но она спокойно сняла шторы и поехала со мной на Курский вокзал. Мы успели вскочить в последнюю захаровскую электричку. "Сто тридцать третий километр" оказался "Тридцать третьим", и ехать до него было меньше часа.
      Мы долго ходили по ночному поселку и искали норвеговский дом. Ночь была ветреная, Леночка озябла, но, должно быть, прошедший год, о котором мы не обмолвились ни словом, дался ей не легче, чем мне, и она заметно присмирела и не говорила мне больше о моей никчемности. Застекленная терраса светилась на краю мрачного поселка так же, как светилось одинокое окно слепой старухи на верхнем этаже.
      С террасы на нас безо всякого смущения глядела краля с "Беговой". И глаза у нее действительно были совсем другие, чем в прошлый раз.
      - В жизни всегда есть место для подвига, - сказал Норвегов, доставая с подоконника большую бутыль самодельного вина из черноплодки. - А я, брат, съезжаю.
      - Куда?
      - Разводимся мы c ней, - сказал он, показывая на кралю. - А потом женимся.
      Мы выпили вина, разожгли в саду костер и стали рассказывать двум девушкам про шофера-дальнобойщика и разбитый арбуз, про попугая на Оке и слепую старуху, они смеялись, охали, но верить нам не хотели. Ночь была ясная, звездная, где-то лаяли собаки, падали в саду яблоки, и было слышно, как далеко гудит электричка.