Жан-Батист Адамберг стоял, прислонившись спиной к черной стене подвала, и разглядывал огромный котел, впавший накануне в кому. Случилось это в субботу, 4 октября, когда температура воздуха под влиянием пришедшего из Арктики циклона упала до одного градуса. Комиссар ничего не смыслил в отопительных приборах, он молча взирал на решетку и остывшие трубы в надежде, что доброжелательный взгляд оживит агрегат или материализует мастера, который давно должен был явиться, но все никак не приходил.

Он хорошо переносил холод, да и сложившаяся ситуация его не слишком раздражала. Больше того – мысль о том, что северному ветру бывает порой под силу в мгновение ока добраться от ледников до Тринадцатого округа Парижа, внушала иллюзию, что, стоит ему захотеть, и он окажется в далекой Арктике, прогуляется по льдам, выдолбит яму для охоты на тюленя. Он поддел жилет под черную куртку и, будь его воля, спокойно ждал бы прихода мастера, высматривая в снегах тюленью морду.

Увы, обитавший в подвале мощный агрегат принимал немаловажное участие в работе уголовного розыска, разогревая тридцать четыре батареи и даря тепло двадцати восьми легавым. Окоченевшие от холода борцы с преступностью в куртках и перчатках толпились вокруг кофейного автомата, отогревая руки о белые пластиковые стаканчики. Кое-кто дезертировал в окрестные бары. Дела практически встали, а ведь занимались здесь в основном убийствами. Впрочем, котлу было на это наплевать. Величественный тиран ждал, чтобы ему поклонился Мастер. Адамберг спустился в подвал засвидетельствовать гиганту свое почтение (хоть и без всякой надежды его умилостивить) и отдохнуть в полумраке и уединении от нытья и жалоб сотрудников.

Бесконечные стенания по поводу холода в здании – хотя температуру удавалось поддерживать на уровне +10° – заставляли задуматься о перспективах командировки в Квебек: осень там выдалась холодной – накануне в Оттаве столбик термометра упал до – 4°, и то и дело шел снег. Две недели парижским сыщикам предстояло заниматься «генетическими отпечатками», слюной, кровью, потом, слезами, мочой и другими выделениями, характеристики которых были занесены в компьютер, рассортированы и обработаны. Все человеческие секреты стали мощным оружием в руках криминалистов. За неделю до отъезда Адамберг мыслями был уже в густых канадских лесах с миллионами озер. Его заместитель Данглар с ворчанием напоминал, что пялиться придется в экраны, а не на озерную гладь. Капитан Данглар бурчал и ворчал уже год. Адамберг знал, в чем причина, и терпеливо ждал, когда его зам успокоится.

А вот Данглар не рвался ни к каким озерам – он каждый день молился, чтобы какое-нибудь неотложное дело сорвало поездку. Он уже месяц воображал свою неминуемую смерть во время крушения самолета над Атлантикой. Несколько улучшал ему настроение непоявлявшийся мастер по ремонту котлов. Данглар надеялся, что холодрыга в здании развеет дурацкие мечты о ледяных пустынях Канады.

Адамберг положил руку на решетку радиатора и улыбнулся своим мыслям. Интересно, мог бы Данглар намеренно повредить котел, зная, какое расхолаживающее действие это окажет на коллег? А саботировать ремонт, не подпуская к котлу мастера? Да, он был на это способен. Его гибкий ум постигал действие любых самых сложных механизмов сознания, конечно, если ими руководили здравый смысл и логика. Водораздел между разумом и инстинктом многие годы был причиной фундаментальных расхождений между Адамбергом и его помощником.

Комиссар поднялся по винтовой лестнице и пересек большой зал на первом этаже, по которому медленно передвигались неуклюжие фигуры сотрудников, – чтобы не замерзнуть, людям приходилось надевать по два-три свитера. И заматываться шарфами. Никто не знал, почему это помещение называли Соборным Залом, может, потому, что здесь проходили общие собрания, улаживались дела и устраивались секретные совещания. Соседнее помещение называлось Залом Капитула – здесь заседали узким кругом. Адамберг понятия не имел, кто это придумал, но подозревал, что Данглар, эрудиция этого человека казалась безграничной и почти смертоносной. Капитан страдал недержанием информации, которая извергалась из него частыми и неконтролируемыми толчками – этим он напоминал лошадь, принимающуюся ни с того ни с сего фыркать и шумно вздрагивать. Стоило Данглару услышать малоупотребительное слово или зыбкое понятие, в нем – не всегда к месту – просыпался всезнайка, правда, его можно было заткнуть, просто махнув рукой.

Адамберг отрицательно покачал головой: нет, котел по-прежнему отказывается подавать признаки жизни. Он зашел к Данглару. Тот с мрачным видом дописывал срочные рапорты в ожидании вылета в Канаду, куда он, конечно, не долетит, потому что самолет взорвется над Атлантикой, когда в левый мотор засосет стаю скворцов. Такая перспектива, по мнению Данглара, позволяла ему открыть бутылку белого вина не дожидаясь шести вечера. Адамберг присел на угол стола.

– Данглар, что у нас с делом Эрнонкуров?

– Закрываем. Старый барон написал признание. Пространное и четкое.

– Слишком четкое. – Адамберг оттолкнул от себя рапорт и схватил со стола аккуратно сложенную газету. – Семейный ужин превращается в побоище, а неуверенный, с трудом подбирающий слова старик внезапно пишет пространное и четкое признание. С чего бы такая резкая перемена? Нет, Данглар, тут дело нечисто. Отсутствут светотень. – Адамберг шумно перелистнул страницу.

– И что вы предлагаете? – спросил Данглар.

– Начнем все сначала. Барон нас обманывает. Он кого-то покрывает, возможно, свою дочь.

– И дочь позволит отцу отдать себя на заклание?

Адамберг перевернул следующую страницу. Педант Данглар терпеть не мог, когда шеф брал в руки что-то из его вещей: комиссар излишней бережностью не отличался.

– Такое случается, – ответил Адамберг. – Аристократические традиции, предполагаемое снисхождение к слабому старику. Повторяю: слишком уж резкий поворот на сто восемьдесят градусов. Без полутонов, без светотени. Значит, есть тут какая-то закавыка.

Данглар так устал, что ему внезапно захотелось забрать свой рапорт и послать все к черту. А еще – вырвать у Адамберга газету, с которой тот так небрежно обращался. Прав комиссар или нет, из-за его неясных предчувствий придется проверять проклятые признания барона. Эти вечные предчувствия напоминали Данглару прозрачных бесформенных медуз, колышущихся на поверхности воды, и действовали угнетающе на строго рационалистический ум капитана. Он их, конечно, всегда проверял, ведь, вопреки всякой логике, они почти всегда подтверждались. Дар предвидения вел Адамберга от успеха к успеху и в конце концов привел его сюда, за этот стол, на это место, сделав тем, кем он теперь являлся – странным, грезящим наяву шефом уголовного розыска Тринадцатого округа. Сам Адамберг ни в какое предвидение не верил, говоря, что все дело в знании жизни и людей.

– А вы не могли сказать мне об этом раньше? – спросил Данглар. – Зачем я тратил время на печатание?

– Я сообразил сегодня ночью, – сказал Адамберг. – Когда размышлял о Рембрандте.

Он отбросил газету – на него внезапно, как выпустившая когти рысь, навалилась боль. Удар под дых, подавленность, пот на затылке… Сейчас пройдет, уже проходит.

– Но в таком случае, – продолжил Данглар, беря в руки рапорт, – нам придется остаться.

– Когда мы уедем, это дело будет вести Мордан, он прекрасно справится. Что у нас с Квебеком?

– Префект ждет нашего ответа завтра в два часа дня. – На лице Данглара читалась явная тревога.

– Прекрасно. В десять тридцать соберите тех, кто едет на стажировку, в Зале Капитула. – Помолчав, он добавил: – Данглар, вам не обязательно в этом участвовать.

– Вот как? Префект сам составил список участников. И я иду первым номером.

В этот момент Данглар совсем не был похож на одного из лучших сыщиков отдела. Страх и холод лишили его обычного достоинства. Некрасивый, «недообработанный природой» – по его собственным словам, – Данглар делал ставку на безупречную элегантность, чтобы компенсировать «никакое» лицо и бабьи плечи и придать английский шарм своей долговязой и отнюдь не атлетической фигуре.

Сегодня осунувшаяся физиономия, куртка на меху и моряцкий берет сводили на нет все усилия Данглара. Берет, должно быть, принадлежал одному из его пятерых детей. Данглар срезал помпон под корень, но оставшийся на его месте маленький красный хвостик выглядел ужасно смешно.

– Можно сослаться на грипп по вине котла, – предложил Адамберг.

Данглар подул на руки в перчатках.

– Через два месяца я должен получить майора, – пробормотал он, – и не могу рисковать повышением. У меня пятеро детей на шее.

– Покажите мне карту Квебека и объясните, куда мы едем.

– Я вам уже говорил, – ответил Данглар, разворачивая карту. – Вот сюда. – Он ткнул пальцем в точку в двух лье от Оттавы. – В чертову дыру под названием Халл-Гатино, где ККЖ расположила одно из отделений Национального банка генетических данных.

– ККЖ?

– Я вам уже говорил, – повторил Данглар, – Канадская Королевская жандармерия. Полицейские в сапогах и красной форме, как в старые добрые времена, когда ирокезы еще были хозяевами на берегах реки Святого Лаврентия.

– В красной форме? Они до сих пор это носят?

– Только ради туристов. Если вам так не терпится уехать, поинтересовались бы, куда попадете.

Адамберг широко улыбнулся, и Данглар опустил голову. Он собирался поворчать, а в Зале сплетен (точнее, в закутке, где стояли автоматы с едой и напитками) говорили, что улыбка Адамберга способна не только сломить любое сопротивление, но и растопить арктические льды. Данглар реагировал на эту улыбку как девчонка, а не как пятидесятилетний мужчина, что его самого дико бесило.

– Я знаю, что эта самая ККЖ находится на берегу впадающей в море реки Оттавы, или Утауэ, – заметил Адамберг, – и что там водятся дикие гуси.

Данглар глотнул вина и суховато улыбнулся.

– Казарки, – уточнил он. – А Утауэ впадает не в море. Она в двенадцать раз длиннее Сены, но впадает в реку Святого Лаврентия.

– Пусть, раз вы настаиваете. Вы слишком много знаете, чтобы отступить, Данглар. Вы в обойме и поедете. Успокойте меня, скажите, что это не вы повредили ночью котел, а потом убили мастера, он ведь так и не пришел?

Данглар оскорбился:

– Зачем мне это?

– Сковать инициативу, придушить в зародыше даже намек на приключение.

– Вредительство? Вы верите в то, что говорите?

– Мелкое вредительство. Лучше сломанный котел, чем рухнувший в океан «боинг». Таков истинный мотив вашего отказа? Не так ли, капитан?

Данглар бухнул кулаком по столу, вино брызнуло на донесение. Адамберг вздрогнул. Данглар мог ругаться, ворчать или тихо дуться, выражать неодобрение разными способами, но он был культурным, воспитанным, очень добрым и скромным человеком. Вывести его из себя могло только одно. Адамберг напрягся.

– Мой «истинный мотив»? – сухо переспросил Данглар, так и не разжав кулак. – Какое вам до этого дело? Не я руковожу отделом, не я тащу всех валять дурака в снегах. Черт…

Адамберг покачал головой. За многие годы Данглар впервые говорил с ним так откровенно. Ладно. Его это не задевало: спасали легкий характер и бесконечная доброта, а по мнению некоторых – тех, кому действовала на нервы невозможность вывести его из себя, – безразличие и толстокожесть.

– Хочу вам напомнить, Данглар, что речь идет об уникальном предложении сотрудничества и об одной из самых эффективных систем. Канадцы на голову впереди всех в этой области. Если откажемся, будем выглядеть полными идиотами.

– Чушь! Не говорите, что вы хотите заставить нас бегать по льду для пользы нашего общего дела.

– Именно так.

Данглар залпом допил вино и уставился на Адамберга, угрожающе выпятив подбородок.

– Что еще, Данглар? – мягко спросил Адамберг.

– Ваш мотив, – буркнул он. – Ваш истинный мотив. Может, расскажете о нем, вместо того чтобы обвинять меня во вредительстве? Может, поговорим лучше о вашем вредительстве?

«Приехали», – подумал Адамберг.

Данглар вскочил, достал из ящика бутылку белого вина и налил себе бокал до краев. Потом сделал круг по комнате. Адамберг, скрестив руки, спокойно ждал первого раската грома. К чему тратить аргументы на пьяного злого Данглара? С опозданием на целый год ярость прорвала плотину.

– Говорите, Данглар, вам явно не терпится.

– Камилла. Камилла в Монреале, и вы это знаете. Только поэтому вы загоняете нас в этот проклятый адский «боинг».

– Вот мы и дошли до сути.

– Именно.

– И вас, капитан, это не касается.

– Нет? – закричал Данглар. – Год назад Камилла улетела, ушла из вашей жизни после очередного чертова фортеля, которые вам так хорошо удаются. Кто хотел снова с ней увидеться? Кто? Вы? Илия?

– Я.

– А кто ее выследил? Нашел, обнаружил? Кто дал вам ее лиссабонский адрес? Вы? Или я?

Адамберг поднялся и закрыл дверь кабинета. Данглар всегда преклонялся перед Камиллой, помогал ей и оберегал, как произведение искусства. Тут уж ничего не поделаешь. И этот пыл защитника входил в резкое противоречие с беспорядочной жизнью Адамберга.

– Вы, – спокойно ответил он.

– Вот именно. Значит, меня это все-таки касается.

– Сбавьте тон, Данглар. Я вас слушаю, так что кричать не нужно.

На сей раз особая интонация Адамберга подействовала. Вибрации голоса комиссара, как активный реагент, обволакивали противника, расслабляли, успокаивали, согревали или вообще отключали. Лейтенант Вуазне, химик по образованию, часто рассуждал об этой загадке в зале Сплетен, но никто не брался сказать, какое именно смягчающее вещество присутствовало в голосе Адамберга. Тимьян? Маточное молочко? Воск? Смесь всего вышеперечисленного?

Данглар тут же охолонул.

– А кто, – сказал он гораздо тише, – помчался к ней в Лиссабон и ухитрился все испортить за три дня?

– Я.

– Вы. Полный бред.

– Который вас не касается.

Адамберг поднялся, разжал пальцы и уронил стаканчик точно в центр урны. Как будто прицелился и выстрелил. А потом вышел из кабинета – спокойно, не оглянувшись.

Данглар сжал губы. Он знал, что перешел черту, вторгся на запретную территорию, но остановиться уже не мог – слишком долго копилось раздражение. И слишком пугал предстоящий полет в Квебек. Он растер щеки перчатками, вспоминая месяцы тяжелого молчания, лжи, а возможно, даже предательства. Он взглянул на разложенную на столе карту Квебека. Впрочем, какого черта, не стоит портить себе кровь. Через неделю они с Адамбергом умрут. Оба. Скворец в турбине, загоревшийся левый мотор, взрыв над Атлантикой. Он поднял бутылку, глотнул из горлышка, потом снял трубку и набрал номер мастера.

Адамберг увидел Виолетту Ретанкур стоящей у кофейного автомата. Он решил подождать в сторонке, пока самый мощный из его лейтенантов не вынет стаканчик из-под сосков аппарата: комиссар любил эту машину, в его воображении она ассоциировалась с коровой-кормилицей, поселившейся в коридоре уголовного розыска и наблюдающей за сотрудниками, как заботливая мать. Ретанкур смылась, как только заметила его. «Решительно, – подумал Адамберг, ставя стаканчик в автомат, – сегодня не мой день».

Впрочем, вне зависимости от дня лейтенант Ретанкур была явлением особым. Адамберг не имел претензий к этой внушительной тридцатипятилетней женщине (рост – 1,79, вес – 110 кг) – умной, сильной, умеющей, как она сама говорила, использовать свою энергию по собственному разумению. Совокупность методов и приемов, которые лейтенант Ретанкур продемонстрировала за год работы, вкупе с фантастической силой удара превратила ее в один из столпов системы, многоцелевую боевую машину, способную действовать в любых условиях, мыслящую, отлично стреляющую. Виолетта Ретанкур не любила Адамберга. Она не проявляла враждебности – просто избегала его.

Адамберг взял стаканчик, в знак сыновней благодарности похлопал машину по стенке и вернулся в свой кабинет. Он почти забыл о вспышке Данглара и не собирался тратить время на то, чтобы прогонять страхи капитана, чего бы они ни касались – полета на «боинге» или Камиллы. Он предпочел бы не знать, что Камилла в Монреале, – это вносило изменения в план его квебекской вылазки. Лучше бы Данглар не оживлял в его памяти образ, который он загнал в глубины подсознания: высокие скулы, детские губы и белая кожа северянки. Не стоило воскрешать любовь, которую он разрушал исподволь с помощью других женщин. Камиллу всегда шокировала неуемная страсть Адамберга к любовному мародерству, к тасканию зеленых яблок из чужого сада. Каждый раз, узнав о его очередной эскападе, она в ужасе зажимала уши, словно в мелодичную партитуру их отношений вторгся резкий скрип ногтя по стеклу. Камилла была музыкантшей, и это многое объясняло.

Он сел боком в кресло и начал дуть на кофе, глядя на доску с донесениями и всевозможными памятками, обрамлявшими план командировки в Квебек, приколотый в центре. Три странички, пришпиленные тремя красными кнопками. Отпечатки пальцев, пот, моча и компьютеры, кленовые листья, леса, озера, олени-карибу. Завтра он подпишет командировку, а через неделю улетит. Адамберг улыбнулся и глотнул кофе, спокойный и почти счастливый.

Внезапно он почувствовал, что на затылке выступает холодный пот, душу охватывает смятение, а сомнение хищной кошкой обрушивается на плечи. Он сложился пополам, аккуратно поставил стаканчик на стол. Второй приступ за час, невесть откуда взявшееся беспокойство подействовало на него, как неурочный визит незнакомца: организм забил тревогу. Адамберг заставил себя встать и походить по кабинету. Он потер ладонями лицо, помассировал затылок. Недомогание было защитной реакцией. Так тело отвечало на предощущение беды, на неясную угрозу. Свобода движений вернулась, но в душе осталась необъяснимая печаль – так волна, отхлынув от берега, оставляет на песке слой тусклого ила.

Адамберг допил свой кофе и подпер рукой подбородок. Ему часто случалось не понимать себя, но ускользал он от себя впервые. Впервые он на несколько секунд утратил власть над собой, как если бы кто-то чужой просочился к нему в голову и перехватил управление. Он точно знал – на борту безбилетный пассажир. Разумный человек объяснил бы все это гриппом. Но Адамберг знал, что дело в другом: к нему вторгся опасный незнакомец и добра от него не жди.

Он открыл шкаф, достал старые тенниски. На этот раз пешая прогулка и размышления не помогут. Придется побегать – несколько часов, если потребуется, – вдоль Сены, с одного берега на другой, туда и обратно… Он должен попробовать оторваться от преследователя, утопить его в реке или – а почему нет? – перекинуть на плечи кому-нибудь другому.

Проветрившись и приняв душ, усталый Адамберг решил поужинать в «Черных водах Дублина». В этот темный, шумный, пропахший табачным дымом и спиртным бар он часто заходил после прогулки по городу. Завсегдатаями здесь были ирландцы. Комиссар не понимал ни единого слова из того, что они говорили, и чувствовал себя в уютном одиночестве. Адамберг сел за липкий от пивной пены стол, вдохнул насыщенный парами «Гиннесса» воздух и заказал официантке Энид свинину с картошкой. Она подавала мясо старинной оловянной трехзубой вилкой с ручкой из почерневшего дерева. Адамберг смотрел, как девушка раскладывает мясо, когда чужак кинулся на него, как жестокий насильник. Комиссару показалось, что он почувствовал его присутствие за долю секунды до нападения. Сжав кулаки на столе, он попытался отбить атаку, думая о другом, вспоминая красные листья кленов. Это не помогло – дурнота накатилась, как безжалостный смерч, опустошающий поле и летящий прочь, – чтобы продолжить в другом месте.

Почувствовав, что может разжать пальцы, Адамберг взял вилку и нож, но к еде не притронулся. Тоскливый отзвук торнадо испортил ему аппетит. Адамберг извинился перед Энид и ушел. Он брел по улице, ни о чем не думая, и внезапно вспомнил своего двоюродного деда: заболев, тот отправлялся к одной пиренейской скале, сворачивался клубком в пещерке у ее подножия и лежал, пока болезнь не отступала. Старик возвращался к жизни, скала высасывала из него лихорадку. Адамберг улыбнулся. В этом огромном городе ему не найти логова, где можно было бы спрятаться, как в медвежьей берлоге, чтобы она излечила его и изгнала чужака. Чужака, который мог перепрыгнуть на плечи ирландца, сидевшего с ним за столом.

Его друг психиатр Ферез наверняка попытался бы понять механизм вторжения, выявив глубоко упрятанное страдание, неожиданно зазвеневшее кандалами в своей темнице. Этот звон и вызывает холодный пот и мышечный спазм, он-то и заставляет согнуться его спину. Так сказал бы Ферез с видом гурмана, смакующего необычный случай. Он спросил бы, о чем шла речь, когда первая из когтистых кошек вцепилась ему в загривок. О Камилле? Или о командировке в Квебек?

Он остановился на тротуаре, пытаясь вспомнить, что он мог говорить Данглару, когда холодный пот впервые выступил на шее. Рембрандт. Он говорил о Рембрандте, об отсутствии светотени в деле Эрнонкура. Это случилось именно в тот момент. То есть до того, как речь зашла о Камилле или о Канаде. Ему пришлось бы объяснить Ферезу, что раньше никакие заботы и тревоги не обрушивались ему на плечи, как бешеная кошка, что речь идет о чем-то небывалом, удары наносились в разных ситуациях и между ними не было ничего общего. Как связаны между собой Энид и его заместитель Данглар, столик в «Черных водах» и рекламный щит, толпа в баре и одиночество в рабочем кабинете? Никак. Даже такой профессионал, как Ферез, обломает себе на этом зубы. И не поверит в чужака на борту. Адамберг взъерошил волосы, растер руки и ноги, приводя в порядок свое тело, и двинулся дальше, пытаясь использовать обычные приемы – размеренный шаг и отстраненное, бездумное созерцание прохожих.

Четвертый шквал налетел на него час спустя, когда он поднимался по бульвару Сен-Поль, в нескольких шагах от дома. Адамберг скрючился, прислонился к фонарю, застыв от ощущения опасности. Он закрыл глаза и подождал. Минуту спустя осторожно поднял лицо, расправил плечи, пошевелил пальцами в карманах. От тоски на глаза наворачивались слезы, но у его печали не было имени.

А он хотел его знать. Знать, что это за испытание, откуда взялась тревога в душе. День, начавшийся банальным приходом на работу, изменил его, вывел из строя, и завтра он вряд ли сможет вернуться к обыденным делам. Утром он был самым обычным, нормальным человеком, а вечером у его ног разверзлось жерло вулкана, океан огня скрывал необъяснимую загадку.

Он оторвался от фонаря и осмотрел окрестности – как поступил бы на месте преступления, жертвой которого стал он сам, – в поисках знака, способного указать имя убийцы, нанесшего ему удар в спину. Он отошел на метр и принял ту же позу, в которой находился в момент нападения. Окинул взглядом пустой тротуар, темную витрину магазина справа, рекламный щит слева и больше ничего. Подсвеченный щит четко выделялся в ночи. Вот то последнее, что он видел перед нападением.

Адамберг взглянул на щит. Репродукция картины в академическом стиле с объявлением: «Малоизвестные художники XIX века. Передвижная выставка. Гран-Пале. 18 октября – 17 декабря».

На картине был изображен мускулистый мужик, светлокожий и чернобородый. Он восседал в раковине в окружении наяд. Адамберг мгновение пристально смотрел на картину, не понимая, чем она могла спровоцировать приступ, как и разговор с Дангларом, кресло в кабинете и прокуренный зал «Черных вод». Но ведь человек не погружается в хаос по щелчку. Необходимо промежуточное звено. Здесь, как и повсюду, в том числе в деле Эрнонкура, ему не хватало светотени, мостика между тенью и светом. Он вздохнул от чувства бессилия и начал кусать губы, вглядываясь в ночь, которую бороздили пустые такси. Он поднял руку, сел в машину и дал шоферу адрес Адриена Данглара.

Заспанный Данглар открыл дверь только после третьего звонка. Увидев Адамберга, капитан напрягся: лицо комиссара заострилось, горбинка на носу выделялась сильнее, на высоких скулах горел нездоровый румянец. Черт, шеф в боевом задоре, а ведь обычно он отходит так же легко, как заводится. Данглар был готов к столкновению и даже к нагоняю. А может, к нему применят санкции? Вышибут? Данглар погрузился в болото пессимизма и за ужином пытался совладать с собой, чтобы не пугать детей дурным настроением.

Он решил рассказать им очередную историю про лейтенанта Ретанкур – это их точно развлечет. Забавнее всего, что эту крепкую тетку, словно бы сошедшую с полотна Микеланджело (гениальный итальянец не имел склонности к изображению хрупкого и гибкого женского тела), назвали Виолеттой [1]. Сегодня Виолетта, утешая захандрившую Элен Фруасси, потчевала ее в уголке набором прописных истин и для придания особой убедительности одному из своих советов так жахнула ладонью по ксероксу, что запустила машину, остановившуюся пять дней назад. Один из близнецов спросил, что было бы, ударь Ретанкур не по ксероксу, а по голове Элен Фруасси. Может, мысли опечаленного лейтенанта пошли бы в нужном направлении? Могла Виолетта влиять на людей и предметы нажимом сверху или нет? Потом каждый из детишек долбанул по забастовавшему телевизору, проверяя свою силу, – Данглар дал им по одной попытке, – но изображение на экран не вернулось, а младший ушиб палец. Когда дети наконец улеглись, их отцом вновь овладели мрачные предчувствия.

Стоя перед начальником, Данглар нервно почесал грудь – психоаналитик назвал бы этот жест беспомощно-защитительным.

– Одевайтесь, Данглар, – выдохнул Адамберг, – вы мне нужны. Такси ждет внизу.

Капитан мгновенно отбросил терзавшие душу страхи и кинулся одеваться. Адамберг не держал на него зла за ту вспышку гнева, он просто забыл о ней, то ли по доброте душевной, то ли по беспечности. Раз комиссар самолично приехал за ним ночью, значит, у них новое убийство.

– Где? – спросил он, повернувшись к Адамбергу.

– На Сен-Поль.

Пока они спускались по лестнице, Данглар завязывал галстук, пытаясь одновременно замотать шею толстым шарфом.

– Убийство?

– Поторопитесь, старина, время не ждет.

Таксист высадил их у рекламного щита. Пока Адамберг рассчитывался, Данглар удивленно обозревал пустую улицу. Ни проблесковых маячков, ни экспертов – пустой тротуар и погрузившиеся в сон дома. Адамберг схватил его за рукав, поволок за собой к щиту и спросил, ткнув пальцем в плакат:

– Что это, Данглар?

– Не понял… – Данглар был сбит с толку.

– Я о картине, черт побери! Скажите мне, что на ней изображено.

– А жертва? – спросил Данглар, вертя головой. – Где же жертва?

– Здесь. – Адамберг ткнул себя пальцем в грудь. – Да ответьте же, наконец! Что это такое?

Данглар покачал головой – он был потрясен, сбит с толку. Внезапно запредельная абсурдность ситуации показалась ему такой забавной, что чистая радость прогнала прочь злость и дурное настроение. Он был благодарен Адамбергу: тот не только простил ему оскорбления, но и вовлек его, сам того не желая, в сумасбродное приключение. Только Адамберг умел вносить разнообразие в будничную жизнь, он один мог придумать такие вот сомнительные и все-таки увлекательные развлечения. Плевать, что он разбудил его, что притащил в холодной ночи на свидание к Нептуну!

– Кто этот парень? – повторил Адамберг, дергая Данглара за рукав.

– Нептун, выходящий из волн, – с улыбкой ответил Данглар.

– Вы уверены?

– Нептун или Посейдон – как вам больше нравится.

– Он владыка морей или подземного царства?

– Они братья, – пояснил Данглар – его приводила в восторг возможность прочитать шефу ночную лекцию по греческой мифологии. – Три брата: Аид, Зевс и Посейдон. Посейдон – владыка морей. От него зависит, будет на море штиль или буря, он распоряжается его грозными глубинами.

Адамберг, отпустив наконец руку капитана, слушал, заложив ладони за спину.

– Здесь он изображен в окружении свиты. Нептун награждает тех, к кому благоволит, и карает прогневивших его. Оружие бога морей – трезубец. Жестокий змей утягивает грешников на дно. Манера письма академическая, композиция рыхлая и слишком сентиментальная. Не возьмусь назвать художника. Возможно, написано полотно по заказу богатых буржуа…

– Нептун… – рассеянно перебил его Адамберг. – Хорошо, Данглар, огромное спасибо. Возвращайтесь домой и ложитесь спать. И простите, что разбудил.

Данглар не успел и рта раскрыть, чтобы потребовать объяснений, – Адамберг остановил такси и запихнул его в салон. Данглар видел, как медленно уплывает в ночь, слегка сгибаясь под ветром, силуэт комиссара. Он улыбнулся, машинальным движением потянул руку к голове, чтобы почесать в затылке, и наткнулся на хвостик от помпона. Внезапно его охватила какая-то неясная тревога, и он – из чистого суеверия – трижды дотронулся до остатка былого украшения.

Добравшись до дому, Адамберг стал копаться в своей разнородной библиотеке в поисках книги о Нептуне-Посейдоне. Он нашел старый учебник истории, и на шестьдесят седьмой странице бог моря предстал перед ним во всей своей красе, с божественным оружием в руке. Несколько минут Адамберг разглядывал картинку, потом прочел небольшой комментарий и с книгой в руке, не раздеваясь, бросился на кровать. Он устал, был раздражен и обеспокоен.

Около четырех утра его разбудили вопли дерущихся на крыше котов. Он открыл в темноте глаза и взглянул на светлый квадрат окна напротив кровати. Его пиджак на дверной ручке напоминал неподвижный силуэт человека, как будто кто-то пробрался к нему в спальню и смотрел, как он спит. Чужак проник в его берлогу и не отпускал. Адамберг моргнул. Нептун и его трезубец. У него задрожали руки, заколотилось сердце. Его состояние не имело ничего общего с четырьмя пережитыми бурями. В нем боролись изумление и ужас.

Адамберг долго пил воду прямо из-под крана, смочил лицо и волосы холодной водой, потом начал открывать все шкафчики подряд в поисках спиртного, не важно какого, главное, чтоб было покрепче. Что-то могло остаться от ужина с Дангларом. Наконец он нашел странную глиняную бутылку, торопливо вытащил пробку, понюхал, прочел надпись на этикетке. Джин. Крепость 44°. Тяжелая бутылка ходуном ходила у него в руках. Он налил стакан до краев, выпил одним глотком, снова налил и снова выпил залпом. Адамберг почувствовал, что разваливается на куски, и рухнул в старое кресло, не выключив ночник.

Теперь, когда алкоголь сковал его тело, он мог думать, соображать, прикидывать. Попробовать взглянуть в лицо чудовищу, которого упоминание о Нептуне выманило из пещеры. Незаконный пассажир, страшный чужак. Непобедимый высокомерный убийца, которого Адамберг назвал Трезубцем. Неуловимый преступник, который тридцать лет назад перевернул его жизнь. Четырнадцать лет он гонялся за ним, преследовал, надеясь схватить, и неизменно упускал движущуюся мишень. Он бежал, падал, поднимался и снова бежал.

Он утратил надежду и потерял брата. Трезубцу всегда удавалось ускользнуть. Титан, дьявол, адский Посейдон. Поднимающий трехзубое оружие и убивающий одним ударом в живот. Оставляющий за собой пропоротые тела жертв с тремя кровавыми ранами в линию.

Адамберг выпрямился. Три красные кнопки на доске в его кабинете. Три кровавые раны. Длинная вилка с тремя зубцами, которой орудовала Энид, так похожая на вилы. Нептун, потрясающий скипетром. Все эти образы причинили ему сильную боль, взбаламутив душу и захлестнув страхом, как грязью.

Теперь он думал, что должен был связать пережитое жестокое потрясение с мучительно долгим путешествием рука об руку с Трезубцем. Никто не причинил ему большей боли, чем этот человек, ни один смертный не мог ввергнуть его в большее отчаяние. Ему следовало давным-давно залатать зияющую рану, нанесенную убийцей шестнадцать лет назад, и забыть о ней. Сегодня она внезапно открылась, и под его ногами разверзлась бездна.

Адамберг поднялся и начал ходить по комнате, сцепив пальцы на животе. С одной стороны, он чувствовал облегчение: как только его осенило, откуда дует ветер, в душе поселился покой. Смерч не вернется. Но внезапное возвращение Трезубца ужасало его. В этот понедельник, 6 октября, он возник, как проходящее сквозь стены привидение. Тревожное пробуждение, необъяснимое возвращение. Адамберг убрал бутылку и тщательно вымыл стакан. Он не понимал почему, с какой такой стати старик вдруг воскрес. Он не видел связи между своим появлением после выходных в отделе и возвращением Трезубца.

Он сел на пол, прислонился спиной к батарее, зажав ладони между колен и думая о двоюродном деде, который вот так же сидел в расселине скалы. Ему нужно сконцентрироваться и смотреть в одну точку, погружаясь все глубже, внутрь своих воспоминаний. Вернуться к первой атаке Трезубца, к первой вспышке. Он говорил тогда о Рембрандте, объясняя Данглару просчет в деле Эрнонкура.

Адамберг мысленно восстановил в памяти всю сцену: зрительные образы возвращались легче слов. Он вспомнил, как сидел на углу стола Данглара, увидел недовольное лицо своего заместителя, берет с отрезанным помпоном, бокал белого вина, падающий с левой стороны свет. Он говорил о светотени. Как он сидел? Скрестив руки? Или они лежали на коленях? На столе? В карманах? Что он делал руками?

Он держал газету. Он взял ее со стола, развернул и машинально листал во время разговора. Машинально? Или он просматривал ее? Да так внимательно, что длинная волна памяти выплеснулась на поверхность.

Адамберг взглянул на часы: пять двадцать утра. Он вскочил, надел мятую куртку и вышел. Семь минут спустя он вошел в ледяной предбанник отдела (котельщик должен был прийти к семи, но так и не появился). Комиссар поздоровался с дежурным и бесшумно проскользнул в кабинет своего заместителя, не желая оповещать ночную смену о своем присутствии. Он зажег настольную лампу и начал искать газету. Данглар был аккуратист, поэтому Адамберг нашел газету не на столе, а в шкафу.

Он стоя перелистывал страницы в поисках знака, но то, что он обнаружил, было куда страшнее. Заголовок на седьмой странице гласил: «Девушка убита тремя ударами ножа в Шильтигеме». Нечеткая фотография тела на носилках, голубой свитер, в верхней части живота три красных пятна в одну линию.

Адамберг обогнул стол и сел в кресло Данглара. Он держал в руках недостававший фрагмент светотени – три раны. Кровавый след, который он столько раз видел в прошлом, отмечал путь убийцы, чей образ шестнадцать лет покоился на дне его памяти. Фотография пробудила память, поселила в душе тревогу и воскресила Трезубца.

Он успокоился. Вытащил страницу с заметкой и, сложив, сунул во внутренний карман. Смятение улеглось, приступы дурноты ему больше не угрожают. И Трезубец, на мгновение воскрешенный простым наслоением образов, вернется в пещеру забвения.

Восемь участников квебекского десанта заседали при температуре +8° по Цельсию, что не могло не сказаться на их настроении. Все, наверно, провалилось бы, не вступи в игру лейтенант Виолетта Ретанкур. На ней не было ни перчаток, ни шапки, но она, в отличие от замерзших коллег, говорила сильным, уверенным голосом, отстаивая командировку, которая очень ее интересовала. Рядом с ней сидели Вуазне, прятавший нос в шарф, и молодой Эсталер, относившийся к разносторонне одаренному лейтенанту, как к всемогущей богине. Для него она была Юнона, Диана-охотница и двенадцатирукий Шива. Ретанкур убеждала, доказывала, подводила итоги, направив на это всю свою энергию и силу убеждения.

Адамберг, усмехаясь про себя, позволил ей вести игру. Несмотря на бурную ночь, он выглядел спокойно-расслабленным, глядя на его лицо, никто бы не подумал, что накануне он злоупотребил джином. Данглар наблюдал за раскачивавшимся на стуле комиссаром, к которому вернулась вся его беззаботность; казалось, он забыл вчерашнюю ссору и ночной разговор с богом моря. Ретанкур продолжала опровергать аргументы оппонентов, и Данглар чувствовал, что почва уходит у него из-под ног и неотвратимая сила толкает его к дверям «боинга», чьи моторы набиты скворцами.

Ретанкур победила. В десять минут первого отъезд в Гатино был проголосован семью голосами против одного. Адамберг закрыл заседание и отправился к префекту. В коридоре он остановил Данглара.

– Не бойтесь, – сказал он. – Я буду держать нить. Я очень хорошо умею это делать.

– Какую нить?

– Ту, что удерживает самолет, – пояснил Адамберг, сжав вместе большой и указательный пальцы.

Он покивал, подкрепляя обещание, и ушел. Данглар спросил себя, не посмеялся ли над ним комиссар. Но Адамберг выглядел абсолютно серьезным, похоже, он и правда думал, что держит в руках нити, не позволяющие самолетам падать. Данглар провел рукой по корешку помпона – с этой ночи он превратился для него в амулет. Как это ни странно, мысль о нити и фокуснике Адамберге чуточку успокаивала.

На углу находилась большая уютная пивная, где плохо кормили, а на другой стороне улицы – маленькое кафе, где почти не топили, зато еда была вкусная. Чуть не каждый день сотрудникам криминальной бригады приходилось решать принципиальный вопрос: что выбрать – чревоугодие в темной и холодной забегаловке или гастрономические страдания в старой пивной, где посетители сидели на бережно сохраняемых с тридцатых годов банкетках. Сегодня перевесил уют и центральное отопление: человек двадцать двинулись в «Пивную философов». Название было воистину нелепым – заведение ежедневно посещало человек шестьдесят легавых, не склонных размышлять над концептуальными понятиями философской науки.

Адамберг проследил взглядом за коллегами и направился к холодному бистро «Кустарник». Он ничего не ел в последние двадцать четыре часа, ведь ирландская еда была сметена порывом шквалистого ветра.

Доедая дежурное блюдо, он достал из внутреннего кармана мятый газетный лист и разложил на ска¬терти. Его заинтересовало это шильтигемское убийство, от которого повеяло ветром прошлого. Жертва, двадцатидвухлетняя Элизабет Винд, была убита около полуночи, когда возвращалась на велосипеде в свою деревню, расположенную в трех километрах от Шильтигема. Каждую субботу, вечером, она ездила этим путем. Тело было найдено в кустах в десятке метров от автострады. Первичный осмотр выявил ушиб черепа и три колотые раны живота, ставшие причиной смерти. Девушка не была ни изнасилована, ни раздета. Подозреваемого задержали почти сразу: Бернар Ветийе, тридцати восьми лет, холост, без определенного места жительства. Он спал у обочины и был мертвецки пьян. Жандармерия заявляет, что против Ветийе имеются веские улики, а сам он твердит, что ничего про ту ночь не помнит.

Адамберг прочел статью дважды. Он медленно качал головой, разглядывая голубой свитер с тремя окровавленными отверстиями. Нет, невозможно. Кому, как не ему, знать это. Комиссар колебался, машинально водя рукой по газете, потом вытащил телефон и набрал номер.

– Данглар?

Заместитель ответил ему с набитым ртом – он сидел у «Философов».

– Можете найти мне координаты командира жандармерии Шильтигема, департамент Нижний Рейн?

Данглар знал наизусть имена всех комиссаров полиции Франции, но с жандармским начальством дело обстояло хуже.

– Это так же срочно, как поиск Нептуна?

– Не совсем, но одного порядка.

– Я перезвоню через четверть часа.

– Во всей этой суматохе не забудьте о ремонте котла!

Адамберг допивал двойной кофе – он был гораздо хуже того, что давала их «машина-кормилица», – когда Данглар перезвонил.

– Майор Тьерри Трабельман. У вас есть чем записать номер?

Адамберг нацарапал телефон на бумажной скатерти, дождался, когда старые часы в «Кустарнике» пробили два часа, и позвонил в жандармерию Шильтигема. Майор Трабельман держался настороженно: он много слышал о комиссаре Адамберге – и плохого, и хорошего – и не знал, как себя вести.

– Я не собираюсь переходить вам дорогу, Трабельман, – успокоил его Адамберг.

– Все так говорят, и все мы знаем, чем это кончается. Жандармы делают грязную работу, а как только становится интересно, руль перехватывают полицейские.

– Мне нужно всего лишь подтверждение.

– Не знаю, что вы там себе напридумывали, комиссар, виновного мы поймали, и улик у нас достаточно.

– Вы имеете в виду Бернара Ветийе?

– Да. В пяти метрах от жертвы, в траве, мы нашли орудие убийства. Отпечатки Ветийе на рукоятке. Ни больше ни меньше. Вот так.

– Но Ветийе все отрицает? – спросил Адамберг.

– Когда мои люди взяли его, он еще был пьян в стельку. Едва на ногах держался. Его слова гроша ломаного не стоят, он помнит одно – как напивался.

– На него есть досье? Он раньше на кого-нибудь нападал?

– Нет. Но все с чего-то начинают.

– В статье говорится о трех колотых ранах. Нож?

– Шило.

Адамберг помолчал.

– Необычное орудие убийства, – прокомментировал он.

– Не сказал бы. Бездомные таскают с собой кучу хлама. Они открывают шилом консервные банки, вскрывают замки. Не морочьте себе голову, комиссар, гарантирую вам, это он.

– И последнее, майор… – Адамберг заторопился, чувствуя, что Трабельман начинает терять терпение. – Шило новое?

На другом конце воцарилось молчание.

– Как вы узнали? – с подозрением в голосе спросил Трабельман.

– Так я прав?

– Да. Но что это меняет?

Адамберг прижал кулак ко лбу и уставился на газетный снимок.

– Окажите мне любезность, Трабельман, пришлите фотографии тела – раны крупным планом.

– С чего бы мне это делать?

– Потому что я прошу вас самым почтительным образом.

– И все?

– Я не перехвачу ваше дело, – повторил Адамберг. – Даю слово.

– Что вас беспокоит?

– Одно воспоминание из детства.

– Тогда ладно. – Трабельман сдался так неожиданно, как будто, упомянув детские воспоминания, Адамберг произнес волшебное слово.

Неуловимый ремонтник прибыл наконец по назначению – как и четыре фотографии от майора Трабельмана. На одной – вид сверху, крупный план – были хорошо видны раны молодой жертвы. Адамберг теперь вполне мог сам разобраться с электронной почтой, но без помощи Данглара не знал, как увеличить изображение.

– Что это? – пробормотал капитан, садясь на стул Адамберга, к компьютеру.

– Нептун, – с кривой улыбкой ответил Адамберг. – Оставляет свой фирменный знак на синих морских волнах.

– О чем вы? – повторил Данглар.

– Вы все время задаете мне вопросы, но вам никогда не нравятся мои ответы.

– Я предпочитаю знать, с чем имею дело, – заявил Данглар.

– Три раны, оставленные Трезубцем в Шильтигеме.

– Трезубцем Нептуна? Опять ваша навязчивая идея?

– Это убийство. Девушку убили тремя ударами шила.

– Это прислал Трабельман? У него забрали дело?

– Вовсе нет.

– Что же тогда?

– Не знаю. Ничего не смогу вам сказать, пока не увижу увеличенных снимков.

Данглар нахмурился и взялся за дело. Он ненавидел это «не знаю» Адамберга, которое много раз заводило его на зыбкую почву, а иногда и прямиком в болото. Данглар опасался, что в один прекрасный день Адамберг увязнет в этой тине телом и душой.

– Я читал, что они взяли убийцу, – сказал он.

– Да. С орудием преступления и отпечатками.

– Так что вас не устраивает?

– Одно детское воспоминание.

Этот ответ не успокоил Данглара – в отличие от Трабельмана он еще больше встревожился. Данглар поставил на максимальное увеличение и запустил печать. Адамберг с жадным нетерпением следил за пыхтящей машиной. Он схватил страницу за уголок, помахал ею в воздухе и зажег лампу, чтобы рассмотреть получше. Данглар с недоумением следил за тем, как комиссар взял длинную линейку, что-то измерил, провел черту, отметил точками кровавые отверстия, начертил параллельную линию, снова измерил. Закончив, Адамберг отбросил линейку и принялся шагать по комнате с фотографией в руке. Когда комиссар обернулся, Данглар прочел на его лице удивление и боль. Данглар впервые видел эти простые человеческие чувства на невозмутимом лице Адамберга.

Комиссар достал чистую папку, вложил туда документы и аккуратно надписал: «Трезубец № 9» с вопросительным знаком. Ему необходимо съездить в Страсбург и взглянуть на тело, хоть это может затормозить подготовку командировки в Квебек. Он решил перепоручить все дела Ретанкур – она доскональнее всех знала этот проект.

– Проводите меня домой, Данглар. Если вы не увидите собственными глазами, не поймете.

Данглар сходил в свой кабинет за большим черным кожаным портфелем, который придавал ему вид то ли преподавателя английского колледжа, то ли священника «в штатском», и последовал за Адамбергом. Комиссар остановился рядом с Ретанкур.

– Мне нужно встретиться с вами в конце дня, – сказал он. – Хочу вас малость припахать.

– Конечно, шеф, – ответила Ретанкур, не поднимая глаз. – Я дежурю до полуночи.

– Прекрасно, тогда до вечера.

Адамберг был уже в коридоре, когда услышал грубый смех бригадира Фавра и его гнусавый голос.

– Он хочет ее припахать, – хихикнул Фавр. – Настал твой день, Ретанкур, цветок невинности наконец будет сорван. Наш патрон родился в Пиренеях и в горы карабкается лучше всех. Суперпрофессионал по части неприступных вершин.

– Минутку, Данглар. – Остановив своего заместителя, Адамберг вернулся в зал. Данглар пошел следом. Комиссар направился прямиком к столу Фавра. Наступила гробовая тишина. Адамберг толкнул металлический стол и резко опрокинул его. По полу рассыпались бумаги, рапорты, диапозитивы. Фавр, державший в руке стаканчик кофе, замер. Адамберг пнул ногой стул, и бригадир рухнул на пол, залив рубашку кофе.

– Возьмите свои слова обратно, Фавр, извинитесь и скажите, что сожалеете. Я жду.

«Ну надо же», – сказал себе Данглар, проведя ладонью по глазам. Адамберг напоминал натянутый лук. За последние два дня комиссар выказал больше чувств, чем за все годы их совместной работы.

– Я жду, – повторил Адамберг.

Фавр приподнялся на локтях, пытаясь сохранить остатки достоинства перед коллегами, которые подтягивались к эпицентру схватки. Только Ретанкур, постоянная мишень его жестоких шуток, не пошевелилась, но папки перебирать перестала.

– Взять обратно что? – рявкнул Фавр. – Правду? Что я такого сказал? Что вы классный ходок? А разве это не так?

– Я жду, Фавр, – снова произнес Адамберг.

– Черта с два! – Фавр начал подниматься. Адамберг вырвал у Данглара черный портфель, выхватил оттуда полную бутылку и грохнул ее о металлическую ножку стола. Брызги стекла и вина разлетелись во все стороны. Он шагнул к Фавру, сжимая в руке отбитое горлышко. Данглар хотел оттащить комиссара, но Фавр выхватил револьвер и направил его на Адамберга. Все окаменели, переводя взгляд с бригадира, осмелившегося направить оружие на шефа, на комиссара, который за год выходил из себя всего дважды. Каждый лихорадочно искал способ разрулить ситуацию, надеясь в душе, что Адамберг обретет привычное равновесие, бросит осколок бутылки и удалится, пожав плечами.

– Убери эту дурацкую полицейскую игрушку, – сказал Адамберг.

Фавр с вызовом откинул револьвер, а Адамберг опустил бутылку. У него возникло неприятное чувство: ситуация была смехотворная. К тому же он не мог понять, на чьей стороне преимущество. Он разжал пальцы. Бригадир, нашарив на полу донце бутылки с острыми зазубренными краями, с остервенением метнул его в Адамберга и чисто, словно лезвием, порезал комиссару левую руку.

Фавра силой усадили на стул, прижали к спинке. Люди смотрели на комиссара, ожидая его реакции на новый поворот событий. Адамберг жестом остановил Эсталера, схватившегося за телефонную трубку.

– Рана неглубокая, Эсталер, – произнес он спокойным голосом, прижимая руку к телу. – Позовите нашего судмедэксперта, он прекрасно справится.

Адамберг сделал знак Мордану и протянул ему бутылочное горлышко.

– Мордан, положите в пластиковый пакет уличающее меня вещественное доказательство. Попытка устрашения подчиненного. Подберите «магнум» и донце бутылки. Это вещественные доказательства, свидетельствующие против Фавра, не имевшего намерения… – Адамберг провел рукой по волосам, подбирая слова.

– Еще как имевшего! – закричал Фавр.

– Заткнись, – рявкнул на него Ноэль. – Не усложняй, ты и так вляпался.

Адамберг удивился. Обычно Ноэль одобрительно улыбался грязным шуткам коллеги, но, видно, его попустительство имело пределы.

– Не покушавшегося на мою жизнь, – продолжил Адамберг, знаком велев Жюстену записывать. – Причина конфликта – оскорбления, нанесенные бригадиром Жозефом Фавром лейтенанту Виолетте Ретанкур, а также клеветнические утверждения.

Адамберг поднял голову, считая, сколько сотрудников находится в зале.

– При двенадцати свидетелях, – добавил он. Вуазне усадил Адамберга и обнажил его левую руку, чтобы перевязать.

– Ход столкновения, – устало продолжил Адамберг, – замечание со стороны высшего по званию, физические действия и запугивание, не угрожавшие ни здоровью, ни безопасности бригадира Фавра.

Адамберг замолчал, сцепив зубы, пока Вуазне зажимал тампоном кровоточивший порез.

– Бригадир использовал служебное оружие и острый предмет – осколок стекла, – которым была нанесена небольшая рана. Остальное вам известно, закончите рапорт и направьте его в отдел внутренних расследований. Не забудьте сфотографировать комнату.

Жюстен встал и подошел к комиссару.

– Что насчет бутылки? – прошептал он. – Напишем, что вы достали ее из сумки Данглара?

– Укажите, что я взял ее с этого стола.

– И как мы объясним присутствие бутылки белого вина в помещении отдела в три пятнадцать пополудни?

– В обед мы отмечали отъезд в Квебек, – предложил версию Адамберг.

– Правильно. – Жюстен облегченно вздохнул. – Отличная мысль.

– Что с Фавром? – спросил Ноэль.

– Он будет отстранен от работы, у него заберут табельное оружие. Пусть судья решает, что это было – нападение или самооборона. Посмотрим, когда я вернусь.

Адамберг встал.

– Вы потеряли много крови, комиссар, – сказал Вуазне.

– Не беспокойтесь, я уже иду к нашему патологу.

Он вышел, опираясь на руку Данглара, оставив своих сотрудников в состоянии полной прострации.

Адамберг вернулся домой, напичканный антибиотиками и болеутолящими – на этом настоял судмедэксперт Ромен, наложив на рану шесть швов.

Левая рука онемела от новокаина, и он с трудом открыл шкаф, чтобы достать коробку с архивом, лежавшую на дне вместе со старой обувью, пришлось звать на помощь Данглара. Тот поставил коробку на низкий столик, и они сели работать.

– Вытряхните ее, Данглар. Простите, но я недееспособен.

– Какого черта вы разбили бутылку?

– Вы защищаете этого типа?

– Фавр – редкостный говнюк. Но, согласитесь, вы его спровоцировали. Это его стиль – не ваш.

– Значит, с подобными негодяями мой стиль меняется.

– Почему вы просто не поставили его на место, как в прошлый раз?

Адамберг махнул рукой.

– Напряжение? – осторожно предположил Данглар. – Нептун?

– Возможно.

Данглар вынул из коробки восемь папок и разложил их на столе. На каждой было написано одно слово «Трезубец», разными были только номера – от 1 до 8.

– Давайте поговорим о бутылке в вашем портфеле. Все заходит слишком далеко.

– Это не ваше дело, комиссар, – ответил Данглар словами комиссара.

Адамберг не стал спорить.

– Кроме того, я дал обет, – добавил Данглар. Он не признался, что, произнося слова клятвы,

прикоснулся к хвостику на берете.

– Если вернусь из Квебека живым, не буду пить больше стакана за раз.

– Вы вернетесь, потому что я буду держать нить. Так что можете начинать прямо сейчас.

Данглар вяло кивнул. В безумии последних часов он забыл, что Адамберг пообещал ему «держать самолет», но теперь больше верил в ниточку, когда-то державшую помпон, чем в комиссара. Интересно, подумал он, срезанный помпон защищает так же надежно, как целый? Не такая же ли это фикция, как мужская сила евнуха?

– Данглар, я расскажу вам историю. Будьте терпеливы, история долгая, она длилась четырнадцать лет. Все началось, когда мне было десять лет, достигло кульминации, когда мне было восемнадцать, и длилось до тридцати двух. Не забывайте, Данглар, мои рассказы убаюкивают слушателей.

– Сегодня вероятность этого ничтожна, – сказал Данглар, поднимаясь. – У вас есть какая-нибудь выпивка? События сегодняшнего дня потрясли меня.

– Есть джин, в шкафчике, на кухне, стоит за оливковым маслом.

Данглар вернулся со стаканом и тяжелой глиняной бутылкой, налил себе и тут же отставил бутылку.

– Начинаю исполнять обет, – пояснил он. – Один стакан.

– Поосторожнее, крепость – сорок четыре градуса.

– Важно намерение, жест.

– Тогда другое дело.

– Вот именно. Куда вы вечно лезете?

– Туда, куда не следует, как и вы. Все, что случается в этой жизни, неизбежно кончается, но след остается.

– Это точно, – согласился Данглар.

Дав заместителю насладиться первыми глотками, Адамберг начал рассказывать.

– В моей родной деревне, в Пиренеях, жил старик, которого мы, мальчишки, называли Сеньором. Взрослые обращались к нему по должности и имени – судья Фюльжанс. Он жил один в «Крепости» – огромной усадьбе с парком за высокой каменной оградой. Он ни с кем не общался и не разговаривал, ненавидел детей, и мы его страшно боялись. По вечерам мы подсматривали, как он в выгуливает в лесу своих собак – двух огромных мастифов. Каким он был, спросите вы, вернее, каким казался десятилетнему мальчишке? Старым, очень высоким, с зачесанными назад седыми волосами, с невероятно ухоженными руками – ни у кого больше в деревне таких не было, в дорогущей одежде.

«Можно подумать, он каждый вечер ходит в оперу», – говорил наш кюре, которому по долгу службы полагалось быть снисходительным. Судья Фюльжанс носил светлые рубашки, изысканные галстуки, темные костюмы и – в зависимости от времени года – короткий плащ или длинное пальто из серого или черного драпа.

– Аферист? Или позер?

– Нет, Данглар, холодный, как морской угорь, человек. Когда он приходил в деревню, сидевшие на скамейках старики приветствовали его почтительным шепотом, а на площади смолкали разговоры. Это было даже не уважение, а ослепление, массовый гипноз. Судья Фюльжанс шествовал, оставляя у себя за спиной толпу рабов, как корабль оставляет за собой пенный след и уходит все дальше в море. Можно было вообразить, что он все еще вершит правосудие, сидя на каменной скамье, а пиренейские бедняки пресмыкаются у его ног. Главным чувством был страх. Судью боялись все – взрослые, дети, старики. И никто не мог объяснить почему. Моя мать не разрешала нам ходить в «Крепость», но мы, конечно, каждый вечер мерились храбростью – кто осмелится подойти ближе. Хуже всего было то, что судья Фюльжанс – несмотря на свой возраст – был очень красив. Старухи любили повторять шепотом, надеясь, что Бог их не накажет, что он дьявольски хорош.

– Воображение двенадцатилетнего ребенка?

Здоровой рукой Адамберг достал из папки две черно-белые фотографии, наклонился и кинул их на колени Данглару:

– Взгляните сами, старина.

Данглар рассмотрел фотографии судьи – вполоборота и в профиль – и тихонько присвистнул.

– Красив? Производит впечатление? – спросил Адамберг.

– Еще какое, – подтвердил Данглар, возвращая снимки в папку.

– И при всем при том – холостяк. Одинокий ворон. Таким был этот человек. Мальчишки годами доставали его. По субботам бросали ему вызов: кто выковыривал камни из стены, кто исписывал ворота всякими глупостями, кто бросал в его сад разную дрянь – консервные банки, дохлых жаб, ворон со вспоротым животом. Таковы мальчики в маленьких деревнях, Данглар, таким был я.

Некоторые ребята из нашей шайки вставляли горящую сигарету в рот жабе, она «затягивалась» раза три-четыре и взрывалась, как петарда, так что кишки разлетались в разные стороны. А я смотрел. Вы не устали?

– Нет, – сказал Данглар, сделав маленький глоточек джина, и вид у него при этом был постный.

Адамберг мог не волноваться – его заместитель себя не обидел, налил стакан до краев.

– Нет, – повторил Данглар, – продолжайте.

– Никто ничего не знал ни о его прошлом, ни о семье. Всем было известно одно – когда-то он был судьей. И очень могущественным, сохранившим свое влияние и после отставки. Жанно, один из заводил нашей компании…

– Простите, – перебил озабоченный Данглар, – жаба действительно взрывалась, или это фигура речи?

– Действительно. Раздувалась до размеров небольшой дыни и внезапно лопалась. На чем я остановился, Данглар?

– На Жанно.

– Жанно-хулиган, которым мы все восхищались, перелез через высокую стену, подобрался к дому, прячась за деревьями, и бросил в окно камень. За это его судили в Тарбе и приговорили к шести месяцам в исправительном доме, хотя собаки судьи едва его не разорвали. Одиннадцатилетнего мальчишку. За камень. Так пожелал Фюльжанс. У него были такие связи, что, захоти он, уничтожил бы всех в округе.

– А почему жаба курила?

– Данглар, вы что, не слушаете? Я рассказываю вам историю о дьяволе во плоти, а вы зациклились на этой злосчастной жабе.

– Конечно, я слушаю, комиссар, и все-таки – почему жаба курила?

– Потому что потому. Она сразу начинала затягиваться как безумная. Паф-паф-паф. И – бах!

Адамберг махнул рукой, изобразив полет внутренностей, и Данглар кивнул, как будто узнал нечто значительное, а потом коротко извинился.

– Продолжайте, – попросил он, глотнув джина. – Власть судьи Фюльжанса. Фюльжанс – это его фамилия?

– Да. Оноре Гийом Фюльжанс.

– Странная фамилия – Фюльжанс. От латинского "fulgur" – вспышка, молния. Думаю, она ему идеально подходила.

– Так же полагал кюре. В моей семье верующих не было, но я все время торчал у священника. Во-первых, он угощал меня овечьим сыром и медом, а их так вкусно есть вместе, а кроме того, давал мне смотреть старинные книги в кожаных переплетах. Книги были в основном религиозные, иллюстрированные яркими картинками, красными с золотом. Я копировал их десятками. В деревне больше нечего было копировать.

– Иллюминированные.

– Что?

– Если книги старинные, то они иллюминированные.

– Вот как. А я всегда говорил «иллюстрированные».

– Иллюминированные.

– Ладно, пусть будут иллюминированные.

– В вашей деревне что, жили одни старики?

– В детстве все взрослые кажутся нам старыми.

– Но почему жаба начинала вдыхать дым, когда ей вставляли в рот сигарету? Паф-паф-паф, и – бах!

– Ну не знаю я, Данглар! – закричал Адамберг, воздев руки к небу, и зашипел от боли в раненой руке.

– Вам пора выпить болеутоляющее, – сказал Данглар, взглянув на часы. – Я принесу.

Адамберг кивнул, вытирая мгновенно вспотевший лоб. Проклятый кретин этот Фавр. Данглар ушел на кухню, хлопнули дверцы шкафчика, полилась вода, и он вернулся со стаканом и двумя таблетками. Комиссар заметил, что джина в стакане стало больше – как по волшебству.

– На чем мы остановились? – спросил он.

– На иллюминированных томах старого священника.

– Да. У него были и другие книги, много поэтических сборников с гравюрами. Я копировал, я перерисовывал, читал. В восемнадцать лет я все еще этим занимался. Однажды вечером я сидел за большим деревянным столом – от него пахло прогорклым жиром, – когда это случилось. Отрывок стихотворения застрял в моей голове навсегда, как пуля. Я отложил книгу и около десяти вечера пошел в горы. Я поднялся до Конш-де-Созек.

– Ну да, – буркнул Данглар.

– Простите. Это вершина над деревней. Я сидел там и повторял шепотом строчки, думая, что назавтра забуду прочитанное.

– Что за строчки?

– «…какой небесный жнец // Работал здесь, устал и бросил под конец // Блестящий этот серп на этой звездной ниве?»

– Это Гюго.

– Да? А кто задает этот вопрос?

– Руфь, женщина с обнаженной грудью.

– Руфь? А мне казалось, что это я сам себя спрашиваю.

– Нет, это Руфь. С вами Гюго не был знаком, припоминаете? Это последние строчки стихотворения «Спящий Вооз». Но скажите мне одну вещь. С лягушками тоже получается? Курят, паф-паф-паф – бах? Или только с жабами?

Адамберг устало взглянул на него.

– Простите… – Данглар отхлебнул глоток.

– Я читал вслух эти стихи и получал удовольствие. Год отработал дознавателем в Тарбе и приехал в отпуск на две недели. Был август, похолодало, и я пошел к дому. Я умывался, стараясь не шуметь – нас было девять в двух с половиной комнатах, – когда появился Рафаэль: он был как в бреду, все руки в крови.

– Рафаэль?

– Мой младший брат. Ему было шестнадцать.

Данглар поставил стакан – он был изумлен.

– Брат? Я думал, что у вас пять сестер.

– У меня был брат, Данглар. Мы были почти как близнецы, как два пальца на одной руке. Я потерял его почти тридцать лет назад.

Данглар хранил уважительное молчание.

– Тем вечером он встречался с девушкой у водокачки. Это была не интрижка, а настоящая любовь с первого взгляда. Эта девушка, Лиза, хотела выйти за него замуж, как только они станут совершеннолетними. Что вызывало ужас у моей матери и ярость у семьи Лизы, которая и подумать не могла о том, что их младшая дочь свяжет жизнь с таким оборванцем, как Рафаэль. Отец Лизы был мэром.

Адамберг помолчал, набираясь мужества, чтобы продолжать.

– Рафаэль схватил меня за руку и сказал: «Она умерла, Жан-Батист, она умерла, ее убили». Я зажал ему рот ладонью, потащил его отмываться и вывел из дома. Он плакал. Я начал задавать ему вопросы. Рафаэль, что случилось? Рассказывай, черт возьми! «Я не знаю, – ответил он. – Я был на водокачке, я стоял на коленях, в крови и с шилом в руках, а она была мертва, Жан-Батист, у нее было три дырки в животе». Я умолял его не кричать, не плакать, я не хотел, чтобы остальные услышали. Я спросил: «Откуда взялось шило?» – «Не знаю, оно было у меня в руке». – «Но до этого, Рафаэль, что ты делал до этого?!» – «Я не помню, Жан-Батист, клянусь. Я много выпил с ребятами». – «С чего это?» – «Потому что она залетела. Я был в ужасе. Я не хотел ей зла». – «А раньше, Рафаэль? Что было в промежутке?» – «Я шел через лес, чтобы встретиться с ней, как обычно. Мне было страшно, или я был пьян, вот и бежал, наткнулся на указатель и упал». – «Какой указатель?» – «На Эмериак, он еще покосился после урагана. А потом водокачка, Жан-Батист, и три красные раны, и шило». – «Но ты не помнишь, что было между этими событиями?» – «Ничего, Жан-Батист, ничего. Может, я чокнулся из-за этого падения, или я псих, или чудовище. Я не могу вспомнить, как… ударил ее». Я спросил, где шило. Оказалось, он бросил его там, рядом с телом Лизы. Я взглянул на небо и сказал себе – спасены, потому что собирался дождь. Я приказал Рафаэлю тщательно вымыться, лечь в постель и говорить любому, кто бы ни появился, что он играл в карты во дворике с четверти одиннадцатого вечера. «Играл в экарте с десяти пятнадцати, понял, Рафаэль? Ты выиграл пять раз, а я четыре».

– Ложное алиби, – прокомментировал Данглар.

– Совершенно верно. Об этом знаете только вы. Я побежал наверх к водокачке. Лиза, как и описал мне Рафаэль, была убита тремя ударами в живот. Я подобрал окровавленное шило с отпечатками пальцев. Я прижал шило к рубашке, чтобы по кровавому следу точно определить его форму и длину, а потом сунул в куртку. Начавшийся дождик смыл следы возле тела. Я выбросил шило в заводь Торка.

– Куда?

– Торк, это речушка, которая протекала через лес, образуя большие заводи. Я бросил шило там, где глубина достигала шести метров, и закидал камнями, чтобы его не вынесло течением.

– Ложное алиби и сокрытие улик.

– Точно. И я никогда об этом не жалел. Не испытывал ни малейших угрызений совести. Я любил своего брата больше, чем себя самого. Думаете, я мог его оставить?

– Это ваше дело.

– Судья Фюльжанс – тоже мое дело. Когда я сидел на Конш-де-Созек, лес и долина были передо мной как на ладони, и я его видел. Это был он. Точно он. Я вспомнил об этом ночью, когда держал брата за руку, помогая уснуть.

– Сверху открывалась хорошая панорама?

– Каменистая тропинка была видна отлично, вернее, часть тропинки, и силуэты выделялись очень ясно.

– Собаки? Вы узнали его по собакам?

– Нет, по летнему плащу. И по фигуре. Всех деревенских мужчин – толстых и худых – природа словно топором рубила, кроме того, он был выше всех ростом. Это был судья, Данглар, он шел по тропинке к водокачке.

– Рафаэля тоже не было дома. Как и его пьяных дружков. И вас.

– Плевать. На следующий день я перелез через стену усадьбы и стал искать. В сарае, среди лопат и мотыг, были вилы. Вилы, Данглар.

Адамберг поднял здоровую руку и вытянул три пальца.

– Три зуба, три дырки на одной линии. Посмотрите на фотографию тела Лизы, – добавил он, вытаскивая ее из папки. – Видите безупречно ровную черту? Как мой брат, пьяный и испуганный, мог нанести три удара шилом с такой идеальной точностью?

Данглар посмотрел на фотографию. Раны действительно располагались на одной прямой. Теперь он понял, зачем Адамберг проводил измерения на фотографии из Шильтигема.

– Вы были тогда совсем молодым дознавателем, новичком. Как вы добыли эту фотографию?

– Стащил, – спокойно ответил Адамберг. – Эти вилы, Данглар, были очень старыми, с полированной резной ручкой и ржавой поперечиной. Но зубья блестели, они были начищены, никакой земли, никакой грязи. Вычищенные, нетронутые, чистые, как утренняя заря. Что вы на это скажете?

– Что это странно, но для обвинения маловато.

– Напротив, все ясно как день. Как только мой взгляд упал на вилы, у меня в голове словно что-то взорвалось – бах! – и я понял все.

– Взорвалось, как жаба?

– Вроде того. Мне вдруг открылось реальное нутро этого Сеньора, полное мерзостей и пороков. Я поднял глаза и вдруг увидел, что он стоит у двери сарая, держа на поводке своих дьявольских собак, которые покусали Жанно. И смотрит на меня. А когда судья Фюльжанс смотрел на кого-нибудь, Данглар, человек всегда пугался. Он спросил – с обычной надменностью в голосе, – какого черта я делаю в его владениях. Я ответил, что хотел устроить очередную пакость, развинтить верстак. Он поверил и повелительно указал мне на выход, сказав: «Беги, парень. Я считаю до четырех». Я помчался к ограде как сумасшедший, потому что знал: на счет «четыре» он спустит собак. Одна из них вцепилась мне в ногу, но я вырвался и перелез через стену.

Адамберг поднял брючину и ткнул пальцем в длинный шрам:

– На память от судьи Фюльжанса.

– Это собачий укус, – поправил Данглар.

– Это одно и то же.

Адамберг глотнул джина из стакана Данглара.

– На суде не были приняты во внимание мои показания о том, что я видел судью в лесу. Меня сочли необъективным свидетелем. И они не приняли вилы как улику, хотя расстояние между ранами точно соответствовало расстоянию между зубьями. С этим у них было много хлопот. Судья запугивал и угрожал, и новая экспертиза доказала, что глубина ран на полсантиметра превышает длину зубьев. Кретины! Как будто судья не мог сначала всадить вилы, потом воткнуть шило в каждое отверстие и сунуть его в руки моему брату. Не просто кретины, а трусы. Председатель суда тоже был прихлебателем Фюльжанса. Куда проще оказалось обвинить шестнадцатилетнего подростка.

– А глубина соответствовала длине шила?

– Да. Но я не мог предложить эту теорию, поскольку орудие убийства таинственным образом исчезло.

– Любопытно.

– Все говорило против Рафаэля: Лиза была его подругой, он встречался с ней вечером у водокачки, и она забеременела. Обвинитель заявил, что он испугался и убил ее. Но, чтобы осудить его, Данглар, им не хватало главного – орудия убийства, которое доказывало бы его присутствие на месте в это время. А ведь Рафаэля там не было – он играл со мной в карты. Помните, во дворике. Я заявил об этом под присягой.

– А поскольку вы были полицейским, ваше слово перевесило.

– Да, я воспользовался своим положением и врал до конца. А теперь, если хотите достать шило из заводи, прошу.

Адамберг посмотрел на своего заместителя, прикрыл глаза и улыбнулся – впервые с начала разговора.

– Это было бы пустой тратой времени, – сказал он. – Я давно выловил шило и выбросил в мусорный бак в Ниме. Вода ненадежна, как и ее бог.

– Вашего брата оправдали?

– Да. Но слухи не только не стихли, они росли и становились угрожающими. Никто с Рафаэлем не разговаривал, все его боялись. А он мучился из-за провала в памяти, он не знал, сделал он это или нет. Понимаете, Данглар? Не знал, убийца он или нет, и не смел ни к кому приближаться. Я вспорол брюхо шести старым подушкам, пытаясь доказать ему, что, нанося удары три раза, невозможно получить прямую линию. Я нанес двести четыре удара, чтобы убедить его. Тщетно. Он был уничтожен, он прятался от людей. Я работал в Тарбе и не мог постоянно держать его за руку. Так я потерял брата, Данглар.

Данглар протянул ему свой стакан. Адамберг сделал два глотка.

– А потом я начал жить одной мыслью – разоблачить судью. Он уехал из наших мест, ведь на его счет слухи тоже ходили. Я хотел загнать его, отдать под суд и обелить имя брата. Один я знал, что Фюльжанс виновен. В убийстве и в разрушении личности Рафаэля. Я неотступно преследовал его четырнадцать лет, отслеживая его перемещения по стране, упоминания о нем в архивах, в прессе.

Адамберг положил руку на папки.

– Восемь убийств с тремя ранами в одну линию. С сорок девятого по восемьдесят третий год. Восемь закрытых дел, восемь виновных, пойманных практически с оружием в руках. Семь несчастных в тюрьме и мой исчезнувший брат. Фюльжансу всегда удавалось выкрутиться. Дьявол вечно исчезает. Просмотрите эти папки у себя дома, Данглар, прочитайте внимательно. Я отправляюсь в отдел на встречу с Ретанкур, а сегодня поздно вечером заеду к вам. Идет?

Возвращаясь домой, Данглар думал о том, что узнал от комиссара. Брат, убийство и самоубийство. Почти близнец, обвиненный в тяжком преступлении, изгнанный из мира людей, умерший. Эта драма так тяжела, что Адамберг никогда никому о ней не рассказывал. При таком раскладе трудно поверить в обвинение, основанное на силуэте, двигавшемся по тропинке, и вилах в сарае. На месте Адамберга он бы тоже отчаянно искал другого виновного, чтобы оправдать брата. И проще и естественнее всего было выбрать на эту роль врага всей деревни.

«Я любил своего брата больше, чем самого себя». У Данглара сложилось впечатление, что Адамберг сознательно хотел противостоять всему миру, защищая Рафаэля. Потому-то он и отстранялся от других людей: чтобы общаться с ними, ему пришлось бы оставить брата наедине с чувством вины, страхом и сомнениями. Только посмертная реабилитация Рафаэля и его возвращение в мир могли освободить Адамберга. Или, с горечью подумал Данглар, осознание, что брат – убийца. Адамберг не может всю жизнь гоняться за призраком, как бы ему ни хотелось, чтобы преступником оказался этот жуткий старик, а не Рафаэль. Ему придется открыть глаза комиссару, сколь бы болезненной ни оказалась содержащаяся в папках истина.

После ужина, когда дети разошлись по комнатам, озабоченный Данглар устроился за столом с тремя бутылками пива и папками Адамберга. Сегодня все члены семьи легли спать позже обычного. Данглар был сам виноват: он решил рассказать за ужином историю с жабой, которая курила, паф-паф-паф и – бах! Его засыпали вопросами. Почему жаба лопалась? Почему жаба курила? До дыни какого размера она раздувалась? Высоко ли взлетали кишки? А со змеями так не получалось? В конце концов Данглар объявил, что запрещает проводить любые эксперименты, вставлять сигарету в рот змеям, жабам или саламандрам, а также ящерицам, щукам и любым другим тварям.

В конце концов, в начале двенадцатого, пять портфельчиков были собраны, посуда вымыта, а свет погашен.

Данглар читал дела в хронологическом порядке, запоминая имена жертв, географические названия, время, фамилии арестованных за убийства. Восемь преступлений были совершены, как он отметил для себя, в нечетные годы. Но нечетный год это даже не намек на совпадение. Все случаи связывала между собой упрямая убежденность комиссара. Ничто пока не доказывало, что совершил их один и тот же человек. Восемь убийств в разных местах – Атлантическая Луара, Турень, Дордонь, Пиренеи. Но судья мог переезжать из соображений безопасности: у жертв тоже не было ничего общего между собой – ни по возрасту, ни по внешнему виду. Молодые и старые, женщины и мужчины, толстые и худые, темноволосые и блондинки. Не вяжется с поведением серийного убийцы. Орудия преступления тоже были разные – шила, ножи – кухонные, перочинные, охотничьи,отвертки.

Данглар расстроенно покачал головой. Он надеялся, что сможет поддержать Адамберга, но все эти различия, вместе взятые, представляли собой серьезное препятствие. Да, у ран было кое-что общее: а) три удара в линию; б) в грудь, под ребра или в живот; в) плюс удар по голове. Но сколько убийств за полвека совершенно во Франции ударом ножа в живот? Много. Живот – широкая и легкоуязвимая мишень. А то, что наносилось три удара, тоже не вызывает удивления: убийца хотел быть уверен, что жертва мертва. Так поступает большинство преступников. Три удара – не фирменный знак убийцы, не автограф, а просто три удара.

Данглар открыл вторую бутылку и начал изучать раны. Он должен хорошо сделать свою работу, уверенно встать на ту или иную точку зрения. Три удара действительно наносились по прямой или почти прямой линии. Если делать это последовательно, а не одновременно, шансы нанести их так ровно минимальны, так что мысль о вилах закономерна. Об этом же говорит и глубина ран: вилы – мощное орудие, а вот нож вряд ли три раза подряд войдет на одинаковую глубину. Но рапорты свидетельствовали против этого. Использованные при убийствах колющие орудия различались по толщине и длине. Менялось и расстояние между ранами, и их расположение. Разница составляла три-четыре миллиметра, но одно из отверстий могло слегка отклоняться вбок или вверх. Подобные различия исключали использование одного и того же орудия. Три очень сходных удара, но не настолько сходных, чтобы с уверенностью заявить: они нанесены одним орудием и одной рукой.

Кроме всего прочего, эти дела были закрыты, виновные арестованы, а некоторые даже признались. Но за исключением еще одного подростка – такого же податливого и перепуганного, как Рафаэль, – это были несчастные люди, бездомные алкоголики, полубродяги, у всех в момент ареста содержание алкоголя в крови зашкаливало. Нетрудно выбить признание из подобных людей, они всегда готовы оговорить себя.

Данглар отодвинул толстого белого кота, улегшегося ему на ноги. Кот был теплым и тяжелым. Год назад, уезжая в Лиссабон, Камилла оставила его Данглару. Маленький белый шарик с голубыми глазками. Звали кота Снежком. Он рос, не царапая ни обивку кресел, ни стены. Всякий раз, глядя на Снежка, Данглар думал о Камилле: она тоже не слишком хорошо умела обороняться. Он поднял кота, схватил его за лапку, пощекотал ногтем подушечку, но Снежок когтей не выпустил, он был особенным котом. Данглар положил животное на стол, а потом все-таки пристроил у себя в ногах. Что ж, если тебе там удобно, милости прошу.

Никто из арестованных ничего не помнил об убийстве, записал Данглар. Странное совпадение. За всю карьеру полицейского он дважды сталкивался с потерей памяти у убийц: люди отторгали ужас совершенного ими поступка. Но тут другое дело. Объяснить восемь совпадений мог алкоголь. В молодости он пил много, и ему случалось, проснувшись, не помнить, что было вчера, и тогда приятели восстанавливали для него картину. Он стал пить меньше, когда ему рассказали, что в Авиньоне он сорвал бурные аплодисменты, взобравшись голяком на стол и принявшись декламировать Вергилия. На латыни. У него тогда уже вырос животик, и он содрогался от одной только мысли о том, что это было за зрелище. По словам друзей, он был очень весел, по словам подруг -очарователен. Да, он знал, что это за зверь – алкогольное выпадение памяти, но предугадать его появление невозможно. Иногда, нажравшись вусмерть, он помнил все, а в другой раз забывал все с двух рюмок.

Адамберг постучал тихо, два раза. Данглар сунул Снежка под мышку и пошел открывать. Комиссар покосился на кота:

– У нее все хорошо?

– Терпимо, – ответил Данглар.

Тема закрыта, сообщение получено. Мужчины сели за стол, Данглар вернул кота на место и начал

излагать комиссару свои сомнения. Адамберг слушал, прижимая к боку левую руку и подперев щеку правой.

– Я знаю, – перебил он. – Неужели вы думаете, что я не дал себе труда проанализировать и сравнить все замеры ран? Я знаю их наизусть. Знаю все о различиях, глубине, форме, расположении. Но не забывайте – в судье Фюльжансе нет ничего человеческого. Он не настолько глуп, чтобы убивать одними и теми же вилами. Нет, в уме ему не откажешь. Но убивает всегда трезубцем. Это его фирменный знак, его скипетр.

– Надо определиться, – возразил Данглар. – Одно орудие или несколько? Раны ведь разные.

– Это одно и то же. Удивительно то, что различия малые, Данглар, очень малые. Расстояния между ранами меняются, но чуть-чуть. Взгляните. Общая длина линии, на которой расположены раны, никогда не превышает шестнадцати и девяти десятых сантиметра. Так было с убийством Лизы Отан, в котором – я считаю это доказанным – судья использовал вилы: общая длина – шестнадцать и девять десятых сантиметра, четыре и семь десятых между первым и вторым отверстиями и пять сантиметров между вторым и третьим. А вот другие случаи. Номер четыре – Жюльен Субиз, убит ножом: расстояния пять и четыре десятых и четыре и восемь десятых сантиметра на линии в десять и восемь десятых сантиметра. Номер восемь – Жанна Лессар, шило: расстояния четыре и пять десятых и четыре и восемь десятых сантиметра на линии в шестнадцать и две десятых сантиметра.

Самый большой разлет имеют раны, нанесенные шилом или отверткой, самый маленький – раны, нанесенные ножом с тонким лезвием. Но общая длина линии никогда не превышает шестнадцати и девяти десятых сантиметра. Как вы это объясните, Данглар? Восемь разных убийств, в каждом три удара в линию, длиной не больше шестнадцати и девяти десятых сантиметра? С каких пор при ударах в живот используется математическая линейка? Данглар нахмурился.

– Что касается отклонений от линии вверх или вниз, – продолжал Адамберг, – то они совсем мизерные: не более четырех миллиметров, если использовался нож, еще меньше в случае с шилом. Максимальная ширина линии, то есть размер ран по перпендикуляру к связующей их прямой, – девять миллиметров. Не больше. Таким был диаметр отверстий на теле Лизы. Как вы это объясните? Правило? Кодекс убийц? Все виновные были пьяны в стельку, у них дрожали руки. А амнезия? Но ни один из них не осмелился выйти за эти пределы – шестнадцать и девять десятых сантиметра и девять миллиметров? Что за чудо такое, Данглар?

Данглар быстро соображал и соглашался с аргументами комиссара, но не понимал, как разные раны могут быть нанесены одним орудием.

– Вы представляете себе вилы? – спросил Адамберг, сделав набросок. – Вот ручка, вот поперечная усиленная перекладина, вот зубья. Ручка и перекладина остаются, а зубья меняются. Понимаете, Данглар? Зубья меняются. Разумеется, в рамках размеров поперечной перекладины – шестнадцать и девять десятых сантиметра в длину и девять миллиметров в ширину.

– Хотите сказать, он каждый раз берет три колющих предмета и приваривает их на время к поперечине заместо зубьев?

– Именно так, капитан. Он не может поменять орудие, оно для него как фетиш, это свидетельствует о его патологии. Убийце необходимо, чтобы орудие было одним и тем же, ручка и перекладина – его душа и разум. Но из соображений безопасности судья каждый раз меняет зубья.

– Сварка – дело не простое.

– Вы не правы, Данглар, кроме того, даже если сварка не профессиональная, орудие убийства используется всего раз, им наносят удар сверху вниз.

– Вы считаете, что для каждого убийства преступник готовил четыре одинаковых ножа или шила: три лезвия он крепил к вилам, а одно клал в карман козлу отпущения.

– Именно так, и согласитесь – тут нет ничего сложного. Каждый раз орудие убийства было самым обычным, и притом новым. Совершенно новая вещь в руке у бродяги – это, по-вашему, правдоподобно?

Данглар поглаживал себя по подбородку.

– В случае с Лизой он действовал иначе. Убил девушку вилами, а потом воткнул шило в каждую рану. Та же схема в убийстве номер четыре, там обвинили подростка, и тоже в деревне. Судья, вероятно, рассудил, что следователь начнет выяснять, откуда у подростка новый инструмент, зайдет в тупик и заподозрит инсценировку. Он использовал старое шило и запутал следы.

– Правдоподобно, – признал Данглар.

– Да, но главное – это совпадение в деталях. Тот же человек, то же орудие. Я проверял. Когда судья переехал, я осмотрел каждый сантиметр в его владениях. Все инструменты остались в сарае – кроме вил. Он забрал драгоценную вещь с собой.

– Если все так очевидно, почему правда до сих пор не доказана? За четырнадцать лет вашей охоты?

– По четырем причинам, Данглар. Во-первых – уж простите, – потому, что каждый рассуждал, как вы: разные орудия убийства, разный характер ран, следовательно, убийцы тоже разные. Во-вторых, территориальная разобщенность следователей, отсутствие межрегиональных связей, сами знаете. В-третьих, каждый раз на блюдечке преподносился идеальный убийца. И в-четвертых, помните, каким могущественным человеком был судья, почти неприкосновенным.

– Да, но почему вы не выступили, составив обвинительное заключение?

Адамберг коротко и печально улыбнулся.

– Из-за всеобщего недоверия. Любой судья немедленно узнавал о моей личной заинтересованности, и мои обвинения выглядели навязчивой идеей. Окружающие были убеждены, что я способен на все, лишь бы обелить Рафаэля. Вы поступили бы иначе? Моя теория разбивалась о могущество судьи. Меня никогда не выслушивали до конца. «Признайте раз и навсегда, Адамберг, что эту девушку убил ваш брат. Не зря же он исчез». Я жил под угрозой суда за диффамацию.

– Тупик, – резюмировал Данглар.

– Неужели, капитан? Вы понимаете, что до Лизы судья убил пятерых человек и двоих после нее. Восемь убийств за тридцать четыре года. Это не работа серийного убийцы, а дело всей жизни, целая программа. Я вычислил первые пять преступлений благодаря архивам, но мог найти не все. Потом я шел за ним по пятам и следил за новостями. Фюльжанс знал, что я не смирился. Из-за меня он постоянно убегал, ускользал как змей. Но дело не кончено, Данглар. Фюльжанс вылез из могилы и убил в девятый раз в Шильтигеме. Это его рука, я знаю. Три удара в линию. Я должен съездить туда, проверить замеры, но уверен – длина линии не будет превышать шестнадцати и девяти десятых сантиметра. Шило было новым. Задержанный – бездомный алкоголик, потерявший память. Все сходится.

– И все-таки, – поморщился Данглар, – вместе с Шильтигемом мы имеем серию убийств, растянувшуюся на пятьдесят четыре года. Ничего подобного нет в анналах криминалистики.

– Трезубец – это тоже нечто невиданное. Исчадье ада. Чудовище. Не знаю, как вас убедить. Вы ведь его не знали.

– И все-таки, – повторил Данглар. – Он остановился в восемьдесят третьем и продолжил двадцать лет спустя? Бессмыслица.

– Почему вы решили, что он не убивал все это время?

– Вы сами сказали, что отслеживали события. И двадцать лет было тихо.

– Потому что я остановился в восемьдесят седьмом году. Я преследовал его четырнадцать лет, а не тридцать.

Данглар удивленно поднял голову:

– Почему? Устали? Или на вас оказывали давление?

Адамберг поднялся, походил по комнате, склонив голову к раненой руке, вернулся к столу и наклонился к своему заместителю:

– Потому что в восемьдесят седьмом году он умер.

– Что?

– Умер. Судья Фюльжанс умер шестнадцать лет назад, в Ришелье, в собственном доме. Девятнадцатого ноября восемьдесят седьмого года.

– Господи,вы уверены?

– Разумеется. Я узнал из газет и был на его похоронах. Видел, как гроб опускали в могилу, как земля приняла это чудовище. В тот черный день я утратил надежду оправдать брата. Судья ускользнул от меня навсегда.

Наступила долгая тишина. Данглар не знал, что делать. Он был совершенно ошеломлен и механическим жестом выравнивал стопку папок.

– Давайте, Данглар, выскажите свое предположение. Смелее.

– Шильтигем, – прошептал Данглар.

– Вот именно, Шильтигем. Судья восстал из ада, и у меня снова есть шанс. Понимаете? Мне повезло. И на сей раз я удачу не упущу.

– Если я правильно понял, – осторожно начал Данглар, – у него не было ни ученика, ни сына, ни имитатора?

– Никого. Ни жены, ни детей. Судья – одинокий хищник. Шильтигем – это его рук дело, подражатель тут ни при чем.

Тревога лишила капитана дара речи. Он колебался, но в конце концов решил взять мягкостью.

– Последнее убийство вас подкосило. Это всего лишь ужасное совпадение.

– Нет, Данглар, нет.

– Комиссар, – спокойно произнес Данглар, – судья умер шестнадцать лет назад. Превратился в прах и тлен.

– Да мне до этого и дела нет! Значение имеет только девушка из Шильтигема.

– Черт возьми, – вскинулся Данглар, – да о чем вы? Полагаете, что судья восстал из мертвых?

– Я верю фактам. Это он, удача ко мне вернулась. Кстати, мне были знамения.

– Какие «знамения»?

– Знаки, сигналы тревоги. Официантка в баре, плакат, кнопки.

Данглар вскочил, придя в ужас.

– Черт возьми, какие «знаки»? Вы стали мистиком? За чем вы гонитесь, комиссар? За призраком? За привидением? За живым мертвецом? И где он живет? В вашем мозгу?

– Я гонюсь за Трезубцем. Который совсем недавно жил недалеко от Шильтигема.

– Он умер! Он мертв! – закричал Данглар. Под встревоженным взглядом капитана Адамберг начал осторожно, по одной, складывать папки в портфельчик.

– Разве смерть может погубить дьявола, Данглар?

Он схватил свою куртку, махнул на прощанье здоровой рукой и ушел.

Данглар был убит. Он упал на стул и глотнул пива. Адамберг пропал, его поглотило безумие. Кнопки, официантка в баре, плакат и живой мертвец. Дело зашло гораздо дальше, чем он думал. Комиссар пропал, погиб, унесен злым ветром.

Он спал всего несколько часов и опоздал на работу. На столе лежала записка от Адамберга: он уехал в Страсбург утренним поездом. Вернется завтра. Данглар подумал о майоре Трабельмане и понадеялся на его терпение.

Стоявший на дальнем конце платформы Страсбургского вокзала майор Трабельман был грубым крепышом с военной стрижкой. Лицо майора показалось Адамбергу жестким и веселым. Вряд ли такой человек согласится открыть дело по столь сомнительным документам. Трабельман пожал ему руку и безо всякой на то причины издал короткий смешок. Говорил он четко и громко.

– Боевая рана? – спросил он, кивнув на руку Адамберга.

– Задержание вышло суматошное, – подтвердил Адамберг.

– Сколько у вас их всего?

– Арестов?

– Шрамов.

– Четыре.

– А у меня семь. Не родился еще полицейский, который побьет меня по этому показателю. – Трабельман снова рассмеялся. – Детские воспоминания, комиссар?

Адамберг улыбнулся и кивнул на сумку:

– Все здесь. Вот только я не уверен, что они вам понравятся.

– Выслушать вас я все-таки могу, – ответил майор, открывая дверцу машины. – Я всегда любил сказки.

– Даже страшные?

– А разве бывают другие? – спросил Трабельман, трогаясь с места. – Волк в «Красной Шапочке», убийство детей в «Белоснежке», великан в «Мальчике-с-пальчик».

Он остановился на красный свет и снова хмыкнул.

– Убийства, повсюду убийства, – бросил он. – А Синяя Борода – отчаянный серийный убийца. Больше всего в этой сказочке мне всегда нравилось чертово несмываемое пятно крови на ключе. Его отмывали и счищали, а оно проступало как доказательство вины. Я часто о нем вспоминаю, когда упускаю преступника. Тогда я говорю себе: давай, малыш, беги, пятно вернется, и я тебя найду. У вас не так?

– История, которую я привез, чем-то похожа на сказку о Синей Бороде. В ней есть три пятна крови, их стирают, а они все время возвращаются. Но только для того, кто хочет их увидеть, как в сказках.

– Я должен проехать через Райхштет, забрать одного из моих бригадиров, так что нам придется покататься. Может, начнете рассказывать? Жил-был человек…

– Он жил один, в своих владениях, с двумя собаками, – сказал Адамберг.

– Хорошее начало, комиссар, мне нравится, – в четвертый раз хохотнул Трабельман.

Припарковавшись на маленькой стоянке Райхштета, майор заговорил серьезно:

– В вашей истории много убедительного, не стану спорить. Но если молодую Винд убил ваш человек – я говорю «если», – получается, что он уже полвека гуляет по свету со своим трезубцем-трансформером. Отдаете себе в этом отчет? Сколько ему было лет, когда он начал, ваш судья – Синяя Борода? В младших классах?

Слова другие, но смысл возражений тот же.

– Да нет.

– Итак, комиссар, в каком году он родился?

– Не знаю, – решил уклониться Адамберг, – и мне ничего не известно о его семье.

– Получается, он далеко не мальчик, правда? Между семьюдесятью и восемьюдесятью, так?

– Да.

– Мне не стоит напоминать вам, какая нужна сила, чтобы нейтрализовать взрослого человека и убить его тремя ударами шила?

– Вилы увеличивают силу удара.

– Но потом убийца оттащил свою жертву и ее велосипед в поле, за десяток метров от дороги, причем ему пришлось миновать дренажную яму и взобраться на насыпь. Представляете, как тяжело тащить неподвижное тело? Элизабет Винд весила шестьдесят два килограмма.

– Когда я видел его в последний раз, он был немолод, но от него исходила сила. Это правда, Трабельман. Рост – метр восемьдесят пять, ощущение мощи и энергии.

– Вот именно – «ощущение», комиссар, – сказал Трабельман, открывая заднюю дверцу и коротко, по-военному, здороваясь с бригадиром. – И когда же это случилось?

– Мне было двадцать.

– Мне смешно это слышать, Адамберг, просто смешно. Я могу так к вам обращаться?

– Прошу вас.

– Мы поедем прямо в Шильтигем, минуя Страсбург. Тем хуже для собора. Полагаю, вы не сильно расстроитесь?

– Сегодня мне это безразлично.

– А мне – так и всегда. Древности меня не впечатляют. Я его раз сто видел, но не люблю.

– А что вы любите, Трабельман?

– Жену, детей, работу.

Как все просто.

– И сказки. Обожаю сказки.

Это уже сложнее, поправил себя Адамберг.

– Но сказки – это тоже древность, – заметил он. – Да, и подревнее вашего типа. Но продолжайте.

– Мы можем сначала заехать в морг?

– Хотите снять мерку? Почему бы и нет.

Адамберг заканчивал свой рассказ, когда они вошли в дверь института медико-судебной экспертизы.

– Что? – закричал Трабельман, застыв посреди холла. – Судья Фюльжанс? Вы рехнулись, комиссар?

– Почему? – спокойно спросил Адамберг. – Что в этом такого?

– Черт побери, да вы знаете, кто такой судья Фюльжанс? Какие уж тут сказки! Вы бы еще сказали, что огонь изрыгает не дракон, а прекрасный принц.

– Он красив, как принц, что не мешает ему изрыгать огонь.

– Вы понимаете, что несете, Адамберг? О процессах Фюльжанса написана книга. Далеко не каждый судья в стране удостаивается такой чести, правда? Он выдающийся юрист и справедливый человек.

– Справедливый? Он не любил ни женщин, ни детей. Не то что вы, Трабельман.

– Я не сравниваю. Судья был выдающийся деятель, его уважали.

– Опасались, Трабельман. У него была разящая рука.

– Такая и нужна, чтобы вершилось правосудие.

– И длинная. Живя в Нанте, он мог надавить на суд в Каркассоне.

– У него был авторитет, с его мнением считались. Вы меня насмешили, Адамберг, здорово насмешили.

К ним подбежал человек в белом халате:

– Мое почтение, господа.

– Привет, Менар, – буркнул Трабельман.

– Простите, майор, я вас не узнал.

– Представляю вам нашего парижского коллегу, комиссара Адамберга.

– Я много о вас слышал. – Менар пожал ему руку.

– Он весельчак, – уточнил Трабельман. – Менар, отведите нас к Элизабет Винд.

Менар аккуратно отвернул простыню, и они увидели тело молодой покойницы. Несколько секунд Адамберг стоял неподвижно, потом осторожно повернул ее голову, чтобы рассмотреть синяк на затылке, и сконцентрировал все внимание на ранах на животе.

– Похоже, между крайними ранами сантиметров двадцать, – сказал Трабельман.

Адамберг покачал головой и вынул из сумки сантиметр.

– Помогите мне, Трабельман. У меня всего одна рука.

Майор развернул сантиметр. Адамберг приложил конец к краю первой раны и протянул его до края третьей.

– Шестнадцать и семь десятых сантиметра, Трабельман. Я же говорил.

– Это случайность.

Не отвечая на последнюю реплику, Адамберг измерил максимальную ширину линии повреждений.

– Восемь миллиметров, – объявил он, сворачивая сантиметр.

Трабельман дернул шеей – он был смущен.

– Полагаю, в участке вы назовете мне глубину ран? – спросил Адамберг.

– И покажу шило, человека, который наносил им удары, и его отпечатки.

– Вы все-таки посмотрите мои папки?

– Я профессионал, как и вы, комиссар. И не оставляю без внимания ни одну версию.

Трабельман издал смешок, и Адамберг не понял, к чему он относится.

В шильтигемском участке Адамберг положил свои папки на стол майора, пока бригадир ходил за шилом. Орудие убийства в пластиковом пакете было абсолютно новым и выглядело бы самым невинным образом, если бы не следы крови.

– Если я соглашусь с вами, – Трабельман сел за стол, – я сказал если, – нам придется искать человека, купившего четыре шила, а не одно.

– Вы зря потратите время. Этот человек, – Адамберг не решался называть фамилию Фюльжанса, – не совершает подобных ошибок, он никогда бы не купил четыре шила одновременно, как последний любитель. По этой же самой причине он выбирает самые ходовые модели и покупает их в разных магазинах, с разрывом во времени.

– Я бы поступал так же.

У себя в кабинете майор вел себя жестче, его веселость почти иссякла. Наверное, все дело в позе – Трабельман сидел, а может, в официальной обстановке, решил Адамберг.

– Одно шило могло быть куплено в Страсбурге в сентябре, – сказал он, – второе в июле в Рубэ, и так далее. Так ничего проследить не удастся.

– Да, – согласился Трабельман. – Хотите увидеть нашего подозреваемого? Еще несколько допросов, и он признается. Когда мы его взяли, он был в стельку пьян – закачал в себя по меньшей мере полторы бутылки виски.

– Отсюда и амнезия.

– Вы на это купились, так? А я нет, комиссар. Если адвокаты построят защиту на амнезии и помрачении рассудка, он получит на десять-пятнадцать лет меньше. Трюк простой, но он срабатывает. В амнезию я верю не больше, чем в вашего прекрасного принца, обернувшегося драконом. Идите, Адамберг, взгляните на него и убедитесь сами.

Бернар Ветийе, человек лет пятидесяти, длинный, худой, с опухшим лицом, полулежал на койке и почти не отреагировал на приход Адамберга. Все легавые одинаковы. Комиссар спросил, согласен ли он поговорить, и задержанный кивнул.

– Мне все равно нечего вам рассказать, – сказал он глухим голосом. – Башка пустая, все забыл.

– Знаю. А что было до того, как вы оказались на дороге?

– Да я знать не знаю, как туда попал. Не люблю ходить. Три километра, не ближний путь.

– Да, но что было до дороги? – настаивал Адамберг.

– Ну, я пил.

– Где?

– Сначала в кабаке.

– В каком?

– В «Бочонке», рядом с лавкой зеленщика. Не совсем уж я и безмозглый, правда?

– А потом?

– Ну, потом они меня выкинули, как обычно, деньги-то кончились. Я был такой теплый, что и спорить не стал, решил поискать нору и прилечь. Сейчас здорово холодно. Мой угол заняли какие-то парни с тремя собаками. Я пошел по улице и очутился в сквере, в каком-то желтом пластиковом кубе для детей. Все теплее, чем на улице. Смахивает на будку с маленькой дверцей. А на полу что-то вроде мха. Но он не настоящий, чтобы дети не поранились.

– Какой сквер?

– Да тот, где стоят столы для пинг-понга, поблизости от кабака. Я не люблю ходить.

– А потом? Ты был один?

– Еще был парень, который искал ту же самую будку. Плохо, подумал я. Но сразу передумал, у него было два пузыря в карманах. Вот повезло, сказал я себе и сразу заявил: хочешь в будку – делись выпивкой. Ну, мы и договорились.

– А как он выглядел?

– Память-то у меня неплохая, но я к тому моменту совсем окосел, да и темно было. А потом, дареному коню в зубы не смотрят. Меня не он интересовал, а его бутылек.

– Что-то же ты помнишь. Попробуй рассказать. Все, что вспомнишь. Как он говорил, какой был, как пил. Большой, толстый, маленький, старый, молодой?

Ветийе почесал в затылке, как будто хотел ускорить мыслительный процесс, привстал на койке и поднял на Адамберга покрасневшие глаза.

– Эй, они мне тут ничего не дают.

Адамберг предусмотрительно взял с собой фляжку коньяку.

Он взглянул на Ветийе, а потом показал глазами на дежурного.

– Угу… – Ветийе все понял.

– Позже, – произнес Адамберг одними губами. Ветийе кивнул.

– Уверен, у тебя прекрасная память, – продолжал Адамберг. – Расскажи мне, как выглядел тот парень.

– Даже не знаю. Старый, – сказал Ветийе, – но и молодой, живчик. Но старый.

– Как он был одет? Не забыл?

– Как люди, которые шляются ночью с двумя бутылками в карманах и ищут, где поспать. Старый пиджак, шарф, две шапки, натянутые на глаз, толстые перчатки – в общем, все, что нужно, чтобы не отморозить яйца.

– Очки? Борода?

– Без очков, глаза под шапкой. Бороды тоже не было, но и свежевыбритым его не назовешь. И от него не пахло.

– То есть?

– Я не делю будку с парнями, от которых пахнет. Так бывает, у каждого свое. Я хожу в баню два раза в неделю, не люблю, когда от меня воняет. И я не писаю в домике, где играют дети. Хоть я и пью, но детей уважаю. Они хорошие. Разговаривают с нами, с бродягами, как никто. «А у тебя есть папа? А мама?» Малыши все понимают, пока взрослые не забьют им мозги всяким дерьмом. Вот и я не пачкаю в их домике. Они уважают меня, а я – их.

Адамберг повернулся к охраннику.

– Бригадир, – попросил Адамберг, – не принесете мне стакан воды и две таблетки аспирина? Рана разболелась, – объяснил он, кивнув на свою руку.

Бригадир ушел. Ветийе протянул руку и схватил фляжку. Не прошло и минуты, как дежурный вернулся со стаканчиком и лекарством. Адамбергу пришлось проглотить таблетки.

– Эй, я вспомнил, – сказал Ветийе, указывая на стаканчик. – Тот щедрый парень, у него был такой же. У нас у каждого была своя бутылка. Но он не пил из горлышка. Такая цаца…

– Ты уверен?

– Точно. Я еще сказал себе: этот тип раньше высоко летал. Некоторые ведь падают с самого верха. Девка его бросила, и все, начал пить и скатился вниз. Я так не согласен. Нельзя скатываться вниз только потому, что тебя бросила девка или выгнали с работы. Надо цепляться, черт возьми. А со мной, понимаешь, другое дело, это не потому, что мне силы не хватило. Я сверху не падал, потому что и так был внизу. Тут и остался. Чуешь разницу?

– Конечно. – Адамберг кивнул.

– Заметь, я никого не сужу. Но разница-то есть. Правда, когда Жози меня бросила, я не обрадовался. Но я и раньше пил. Потому она и ушла. Я не могу ее винить, я никого не сужу. Кроме тех толстых задниц, которые мне и монетку не кинут. Тогда, бывает, иду и гажу им под дверь. Но никогда на детской площадке.

– Ты уверен, что он был из богатеньких?

– Да, парень. И сорвался он недавно. Среди нас ты долго со стаканчиком не повыпендриваешься. Месяца три-четыре, а потом все, пьешь из горла, как последний алкаш. Как я. Я вот не пью с теми, от кого воняет, но это другое. У меня просто нюх такой. И я никого не сужу.

– Хочешь сказать, он на улице месяца четыре?

– Ну, я тебе не радар, но на улице он недавно. Наверное, его бросила девка, выгнала из дома, кто знает?

– А вы разговаривали?

– Да так, перемолвились. Мол, вино хорошее. А погода такая, что и собаку жалко во двор выгнать. Обычные вещи.

Ветийе положил руку на свой толстый свитер, туда, где в кармане рубашки лежала бутылка.

– Он долго с тобой оставался?

– Да я за временем не следил.

– Но он ушел? Или спал в будке?

– Не помню. Наверное, я тогда сразу заснул. Или пошел гулять, не знаю.

– А дальше?

Ветийе развел руками и бессильно уронил их на колени.

– А дальше дорога, утро, жандармы.

– Тебе снились сны? Ты что-нибудь видел, ощущал?

Бродяга задумчиво наморщил лоб, поскреб ногтями по драному свитеру. Адамберг снова повернулся к бригадиру:

– Не принесете мою сумку? Я должен кое-что записать.

Ветийе, выйдя из ступора, со змеиной стремительностью вынул фляжку, открыл ее и сделал несколько глотков. Когда жандарм вернулся, сокровище уже вернулось в карман рубашки. Адамберг подивился его ловкости. Человек ко всему приспосабливается, а Ветийе явно умен.

– Кое-что, – вдруг сказал он. Щеки его порозовели. – Мне снилось, что я нашел удобное теплое местечко. И я злился, что не могу от души подрыхнуть.

– Почему?

– Потому что меня тошнило.

– Тебя часто тошнит?

– Никогда.

– А сны о том, что тебе тепло, когда-нибудь раньше снились?

– Слушай, если бы мне такое снилось, я бы жил в Перу.

– У тебя есть шило?

– Нет. Может, мне дал его тот тип. Или я его спер. Почем мне знать? Наверное, я и правда убил бедную девчонку этой штукой. Может, она упала на дороге, а я принял ее за большого медведя, кто знает?

– Ты в это веришь?

– Но отпечатки-то остались. А я был рядом.

– А почему ты оттащил медведя и велосипед в поле?

– Поди разберись, что происходит у алкаша в голове. Я ведь почему убиваюсь – не люблю делать людям плохо. Я и животных-то не трогаю, так с чего бы мне убивать людей? Даже медведей? Вряд ли я боюсь медведей. Говорят, в Канаде их полно. Они по помойкам шарят, как я. Хотел бы я посмотреть, полазить с ними по помойкам.

– Ветийе, если хочешь знать все о медведях… Адамберг наклонился к его уху. – Ничего не говори, ни в чем не признавайся, – прошептал он. – Главное, не говори правду. Тверди, что потерял память. Пообещай мне.

– Эй! – крикнул бригадир. – Простите, комиссар, но с заключенными шептаться запрещено.

– Извините, бригадир. Я ему рассказывал неприличную историю о медведях. У него не так много развлечений.

– Хоть вы и комиссар, но правила есть правила.

Адамберг глазами спросил Ветийе: «Ты понял?»

Тот кивнул. «Обещаешь?» – беззвучно произнес Адамберг. Кивок, прямой взгляд. Этот парень дал ему фляжку, значит, он – друг.

Адамберг поднялся и, выходя из камеры, тронул его рукой за плечо: «Ухожу, рассчитываю на тебя».

По дороге в кабинет бригадир спросил Адамберга, может ли он услышать историю про медведя. Адамберга спасло появление Трабельмана.

– Ваши впечатления? – спросил Трабельман.

– Болтливый.

– Да что вы? Надо же, а со мной говорить не пожелал. Он какой-то вялый.

– Даже слишком. Не обижайтесь, майор, такого алкоголика, как Ветийе, опасно резко лишать спиртного. Он может сдохнуть.

– Знаю, комиссар. Ему дают выпить три раза в день, когда приносят еду.

– Так утройте дозу. Поверьте, это необходимо.

– Хорошо. – Трабельман не обиделся. – Что нового вы узнали? – спросил он, садясь за свой стол.

– Он умный и добрый человек.

– Согласен. Но он алкоголик, и этим все сказано. Мужики, которые с пьяных глаз бьют жен, в трезвом виде могут быть чистыми ягнятами.

– Но у Ветийе нет уголовного прошлого. Он даже ни разу не подрался, так? Это подтвердили коллеги из Страсбурга?

– Да. Проблем у них с ним не было. Пока он не слетел с катушек. Вы что, поверили ему?

– Я его выслушал.

Адамберг передал Трабельману свой разговор с Ветийе, опустив лишь деталь с фляжкой.

– Вполне вероятно, – заключил он, – что Ветийе везли на машине, на заднем сиденье. Ему было тепло, удобно, но его тошнило.

– И вы «домыслили» машину, поездку, водителя по «ощущению тепла»?

– Да.

– Это смешно, Адамберг. Вы похожи на парня, достающего кролика из пустого цилиндра.

– Но ведь получается!

– Может, вы думаете о другом бродяге?

– О бродяге, который пил из собственной бутылки и стаканчика. О бродяге из «бывших». О старике.

– Все равно он бродяга.

– Возможно, но не убежден.

– Скажите, комиссар, за всю вашу карьеру кому-нибудь удавалось заставить вас изменить мнение?

Адамберг секунду добросовестно размышлял.

– Нет, – наконец сказал он с сожалением в голосе.

– Этого-то я и боялся. Позволю себе заметить, у вас «эго» размером с этот стол.

Адамберг прищурился.

– Я не хотел вас обидеть, комиссар. Насколько мне известно, у вас есть куча теорий, в которые никто не верит, и вы притягиваете факты за уши, чтобы доказать свою правоту. Признаю – в вашем анализе много интересного. Но вы не принимаете во внимание иное мнение, вы никого не слышите. А у меня есть пьяница, которого задержали в трех шагах от жертвы, орудие убийства и отпечатки.

– Я понимаю вашу позицию.

– Но вам на нее плевать, вы стоите на своем. Другие могут катиться ко всем чертям вместе со своей работой, мыслями и впечатлениями. Скажите мне вот что: на улицах полно убийц, у нас куча нераскрытых дел, это мое дело – не ваше, так почему вы в него вцепились?

– Просмотрев папку номер шесть за семьдесят третий год, вы узнаете, что обвиненный юноша был моим братом. Это сломало ему жизнь, я его потерял.

– Пресловутое «воспоминание детства»? Вы не могли сказать мне об этом раньше?

– Вы не стали бы слушать. Это очень личное.

– Да уж, нет ничего хуже, когда замешана семья.

Он достал папку № 6 и положил ее на стол.

– Слушайте, Адамберг, – продолжил он, – я просмотрю ваши бумаги, потому что мне известна ваша репутация. Так наш обмен будет полным и беспристрастным. Открытость за открытость. Идет? Встретимся завтра утром. В двухстах метрах отсюда, на правой стороне улицы, есть хорошая гостиничка.

Адамберг долго бродил по улицам, прежде чем пойти в гостиницу. Он не обижался на Трабельмана: тот не отказал ему в сотрудничестве, но, как и остальные, не поддержит его идеи. Он обречен встречать недоверчивые взгляды и в одиночестве нести на плечах свою ношу.

Трабельман прав в одном. Адамберг никогда не отступался. Расстояние между ранами совпадает с расстоянием между зубьями вил. Ветийе выбрали, отследили, напоили и отравили, и сделал это человек в опущенной на глаза шапке, который был очень осторожен и пил только из своего стаканчика. Потом Ветийе отвезли на машине и положили совсем рядом с местом преступления – уже совершенного преступления. Старику оставалось только вложить шило в руку Ветийе, чтобы на нем остались его отпечатки, а потом бросить его рядом с трупом, завести мотор и спокойно уехать, оставив очередного козла отпущения прыткому Трабельману.

Приехав в девять утра в отдел, Адамберг поздоровался с дежурным бригадиром – именно он хотел узнать историю про медведя. Тот жестом дал ему понять, что ситуация – хуже некуда. Трабельман утратил все свое вчерашнее добродушие и ждал его в кабинете, застыв, как статуя Командора, со сцепленными за спиной руками.

– Вы надо мной издеваетесь, Адамберг? – спросил он с яростью в голосе. – У полицейских что, мания такая, считать жандармов идиотами?

Адамберг молча стоял перед Трабельманом. Нужно дать ему выговориться. Комиссар не думал, что тот так быстро все выяснит. Он недооценил майора.

– Судья Фюльжанс умер шестнадцать лет назад! – закричал Трабельман. – Скончался, сдох, усоп! Это уже не сказка, Адамберг, это роман ужасов! И не говорите мне, что вы не знали! Ваши последние записи датируются восемьдесят седьмым годом!

– Разумеется, я все знал. Я был на его похоронах.

– Знали – и заставили меня убить целый день на вашу бредовую историю? Объясняли, что этот старик убил малышку Винд в Шильтигеме? И вам ни на секунду не пришло в голову, что славный малый Трабельман захочет навести кое-какие справки?

– Не подумал – и прошу меня за это извинить. Но раз вы так поступили, значит, случай Фюльжанса вас по-настоящему заинтриговал и вы захотели узнать побольше.

– Во что вы играете, Адамберг? Гоняетесь за призраком! Предпочитаю в это не верить. В противном случае ваше место не среди полицейских, а в дурдоме. Зачем вы сюда притащились? Колитесь!

– Измерить раны, допросить Ветийе и сообщить вам об этом следе.

– Думаете, это конкурент? Подражатель? Сын?

У Адамберга возникло ощущение дежавю – слово в слово повторялся его давешний разговор с Дангларом.

– Ни учеников, ни детей нет. Фюльжанс – одиночка.

– Осознаёте, что только что спокойно признали собственное безумие?

– Я понимаю, как все это выглядит, майор. Вы разрешите мне увидеться с Ветийе перед отъездом?

– Нет! – выкрикнул Трабельман.

– Если готовы засадить невиновного – вперед!

Адамберг обогнул Трабельмана, забрал свои папки и начал неловко заталкивать их в сумку, что было не так легко сделать одной рукой. Майор ему не помог – как и Данглар. Он протянул Трабельману руку, но тот не прореагировал.

– Ладно, Трабельман, в один прекрасный день мы снова увидимся, и я предъявлю вам голову судьи на его собственном трезубце.

– Адамберг, я ошибся.

Комиссар удивленно взглянул на него.

– Ваше «эго» размером не с этот вот стол, а со Страсбургский собор.

– Который вы не любите.

– Точно.

Адамберг пошел к выходу. На отдел, холл и коридоры ливнем обрушилась тишина, унеся прочь голоса, движения, шум шагов. Выйдя за порог, комиссар внезапно понял, что за ним на некотором отдалении следует молодой бригадир.

– А как же история про медведя, комиссар?

– Не ходите за мной, не то лишитесь работы.

Он подмигнул и пешком отправился на Страсбургский вокзал. Для него, в отличие от Ветийе, несколько километров были не «дальним концом», а приятной прогулкой, которая займет не так много времени, чтобы успеть выкинуть из головы нового противника, которым наградил его судья Фюльжанс.

Парижский поезд отправлялся только через час, и Адамберг решил – назло Трабельману – нанести визит Страсбургскому собору. Он обошел все углы и закоулки, раз уж майор приравнял его «эго» к этому колоссальному сооружению былых времен. Он прогулялся по нефу и галереям вокруг хоров и почитал пояснения. Самое чистое и самое смелое готическое сооружение. Так что же не нравится Трабельману? Он поднял голову к шпилю, шедевру, возвышающемуся на высоту 142 метра. Сам он едва достигал роста, при котором берут служить в полицию.

Когда в поезде комиссар проходил через бар, ряды бутылочек напомнили ему о Ветийе. Трабельман сейчас наверняка подталкивает того к признанию, как пьяного быка на бойню. Только бы Ветийе не забыл его просьбу. Только бы выдержал! Странно, но Адамберг злился на незнакомую ему Жози за то, что та бросила Ветийе, покинула его, когда он катился по наклонной плоскости, тогда как он сам одним махом покинул Камиллу.

Адамберга поразил стоявший в комиссариате запах камфары. В Соборном зале он увидел Ноэля, который сидел, расстегнув рубашку и положив голову на руки. Лейтенант Ретанкур массировала ему затылок. Ее ладони двигались от плечей к затылку, погружая Ноэля в состояние детской безмятежности. Почувствовав присутствие комиссара, он вскочил и поспешно застегнулся. Ретанкур, не проявив ни малейшего смущения, спокойно закрутила крышку на тюбике и поздоровалась с Адамбергом.

– Я буду в вашем распоряжении через минуту, – сказала она. – Ноэль, никаких резких движений два или три дня. Если придется нести что-нибудь тяжелое, лучше в правой, а не в левой руке. Лейтенант пошла к Адамбергу, а Ноэль покинул зал.

– Из-за этого холода, – объяснила она, – у людей начинаются судороги и кривошея.

– Вы умеете это лечить?

– И неплохо. Я подготовила досье для Квебека, формуляры отправлены, визы получены. Авиабилеты доставят послезавтра.

– Спасибо, Ретанкур. Данглар здесь?

– Он вас ждет. Вчера получил признание дочери Эрнонкура. Адвокат будет ссылаться на временное помрачение, и это похоже на правду.

Увидев Адамберга, Данглар встал и с некоторым смущением пожал ему руку.

– Вы хоть руку мне протянули, – улыбнулся Адамберг. – Трабельман уже отказывается. Давайте я подпишу рапорт по делу Эрнонкур. Поздравляю с успешным завершением.

Данглар смотрел на комиссара, пытаясь понять, шутит он или говорит серьезно. Адамберг сам приказал ему разрабатывать эту версию, но на его лице не было и тени насмешки, а поздравления звучали искренно.

– Вы недовольны поездкой?

– С одной стороны, все прошло очень хорошо. Новое шило, замеры – шестнадцать и семь десятых сантиметра и восемь миллиметров. Я же говорил, Данглар, та же поперечина, виновный – бездомный кролик, беззащитный пьяница, идеальная жертва для ястреба. Какой-то старик напоил его. Так называемый товарищ по несчастью, который аккуратненько пил из стакана, не притрагиваясь к бутылке братца-кролика.

– А с другой стороны?

– А с другой дело обстоит гораздо хуже. Трабельман встал на дыбы. Он считает, что я ни с кем не считаюсь. Для него судья Фюльжанс – живой памятник. Впрочем, как и я, только иного рода.

– Какого же?

Адамберг улыбнулся:

– Наподобие Страсбургского собора. Он сказал, что у меня «эго» размером с этот собор.

Данглар присвистнул.

– Одна из жемчужин средневекового искусства, – прокомментировал он. – Шпиль высотой сто сорок два метра, возведенный в тысяча четыреста тридцать девятом году, шедевр Иоганна Хюльца…

Легким движением руки Адамберг прервал эрудита.

– Неплохо, – заключил Данглар. – Он шутник, ваш Трабельман.

– Острит время от времени. Но тогда он не смеялся и вышиб меня, как какого-нибудь бродягу. Извиняет майора одно – он узнал, что судья умер шестнадцать лет назад. И ему это не слишком понравилось. Некоторых такое смущает.

Адамберг поднял руку.

– Вам помог массаж Ретанкур? – спросил он. Данглар почувствовал раздражение.

– Не удивляйтесь. У вас красный затылок, и вы пахнете камфарой.

– У меня кривошея. Кажется, это не преступление.

– Вовсе нет. Нет ничего плохого в том, что вам стало хорошо. Я восхищаюсь талантами Ретанкур. Если мы закончили, пойду прогуляюсь. Я устал.

Данглар сдержался и не попрекнул своего шефа тем, что тот, как всегда, решил оставить за собой последнее слово. Конфликты не решаются в словесных перепалках.

В зале Капитула Адамберг подозвал к себе Ноэля.

– Где Фавр?

– Его допросил окружной комиссар, он отстранен от работы до окончания следствия. Вас будут допрашивать завтра в одиннадцать, в кабинете Брезийона.

– Я видел записку.

– Не разбей вы бутылку, ничего бы не было. Ведь он не мог знать, пустите вы в ход «розочку» или нет.

– Я тоже, Ноэль.

– Что?

– Я тоже, – спокойно повторил Адамберг. – В тот момент я тоже этого не знал. Не думаю, что напал бы на него, но этот кретин разозлил меня.

– Черт возьми, комиссар, не говорите ничего такого Брезийону, или вам конец. Фавр будет настаивать на законной самообороне, и вам может не поздоровиться. Факт, подрывающий доверие, свидетельство ненадежности, понимаете?

– Конечно, Ноэль, – ответил Адамберг, удивленный участием лейтенанта, которого он в нем не подозревал. – В последнее время я стал раздражительным. У меня на горбу сидит призрак, а это ноша не из легких.

Ноэль, привыкший к загадочным аллюзиям комиссара, не обратил внимания на эту фразу.

– Ни слова Брезийону, – обеспокоенно повторил он. – Никакого самокопания, никакого самоанализа. Скажите, что разбили бутылку, желая припугнуть Фавра, но, разумеется, собирались тут же бросить ее на пол. Мы все так это восприняли, и все это подтвердим.

Лейтенант смотрел в глаза Адамбергу.

– Хорошо, Ноэль.

Пожав руку подчиненному, Адамберг вдруг почувствовал, что они на какое-то мгновение поменялись местами.

Адамберг долго шел по холодным улицам, запахнув полы куртки, неся дорожную сумку на плече. Он пересек Сену и безо всякой цели побрел в сквер. Мысли у него путались. Комиссар хотел бы вернуться на три дня назад, в то спокойное утро, когда он положил руку на холодную решетку котла. С того дня много чего взорвалось, столько жаб лопнуло, столько кишок разлетелось в разные стороны и осыпалось красным дождем на землю. Внезапное восстание из гроба судьи, воскресший мертвец, три раны на трупе в Шильтигеме, враждебность заместителя, лицо брата, шпиль высотой в сто сорок два метра, принц, превратившийся в дракона, горлышко бутылки, которым он размахивал перед носом Фавра. А еще злость на Данглара, Фавра, Трабельмана и тайный гнев на Камиллу, которая его бросила. Нет. Это он бросил Камиллу. Он все переворачивал с ног на голову, как с принцем и драконом. Злость на всех. В том числе на себя самого, как спокойно сказал бы Ферез. Иди к черту, Ферез.

Он остановился, осознав, что, погрузившись в пучину мыслей, спрашивает себя, что будет, если засунуть голову дракона в портал Страсбургского собора. Может, дракон задышит этак часто – паф-паф-паф и – бах? Комиссар прислонился к фонарю, удостоверился, что изображение Нептуна не подкарауливает его на тротуаре, и провел рукой по лицу. Он устал, раненую руку дергало. Он проглотил две таблетки, поднял глаза и обнаружил, что ноги привели его в Клиньянкур. Итак, маршрут предначертан. Адамберг повернул направо и зашагал к дому Клементины Курбе, стоявшему в глубине улочки, в стороне от блошиного рынка. Он не видел старую женщину ровно год, со времен «дела четырех». И не думал, что они снова встретятся.

Он постучал в деревянную дверь, неожиданно почувствовав себя счастливым и надеясь, что бабулька дома, возится в комнате или на чердаке, и что она узнает его. Дверь открыла толстая старуха в цветастом платье и линялом фартуке.

– Извините, комиссар, не могу подать вам руку, я готовлю, – сказала Клементина.

Адамберг пожал ей предплечье. Она вытерла испачканные в муке руки о фартук и вернулась к плите. Успокоенный комиссар последовал за ней – Клементина ничему не удивлялась.

– Кладите сумку, – велела Клементина, – и устраивайтесь поудобнее.

Адамберг сел на стул и стал наблюдать за ней. На столе лежало раскатанное тесто, и Клементина стаканом вырезала кружочки.

– Это на завтра, – объяснила она. – Печенье, оно кончается. Возьмите в коробке, там что-то осталось. И налейте нам по стаканчику портвейна, сейчас это кстати.

– Почему, Клементина?

– Да потому, что у вас проблемы. Вы знаете, что я женила моего внука?

– На Лизбет? – спросил Адамберг, заедая портвейн печеньем.

– Конечно. А что у вас?

– Я остался один.

– Она что, вас изводила? Такого красавчика?

– Не она.

– Что, вы?

– Я.

– Это нехорошо, – вынесла вердикт старая женщина, отхлебнув треть своего портвейна. – Такая милая девочка.

– Откуда вы знаете?

– Ну как же, я частенько бывала у вас в комиссариате. Вот мы и играли и болтали о всяком.

Клементина поставила печенье в старую газовую плиту, закрыла скрипучую дверцу и озабоченно взглянула на противень через закопченное стекло.

– У бабников часто бывают сложности, когда они всерьез влюбляются, так ведь? И упрекают во всем невесту.

– О чем вы, Клементина?

– Раз любовь не позволяет бегать за юбками, нужно наказать невесту.

– Что за наказание?

– Сделать так, чтобы девушка узнала, что он ее обманывает направо и налево. Девушка расстраивается, ему это не нравится – никому не нравится, когда из-за него плачут, – и он ее бросает.

– А потом? – спросил Адамберг, слушавший так внимательно, как будто Клементина пересказывала ему сериал.

– А потом ему самому становится плохо, потому что он потерял невесту. Одно дело – бегать за девками, а любить – совсем другое.

– Почему?

– Потому что, таскаясь по бабам, счастья не найдешь. А влюбившись, не можешь бегать за другими. Бабник кидается из одной крайности в другую, но никогда не бывает доволен. Сначала страдает она, потом он сам.

Клементина открыла дверцу духовки, проверила выпечку и снова закрыла.

– Вы правы, Клементина, – согласился Адамберг.

– Чтобы это понять, особого ума не требуется, – сказал она, протирая стол. – Я достаю свиные отбивные.

– Клементина, а почему бабник бегает за женщинами?

Она оперлась о стол пухлыми кулаками.

– Потому что так легче жить. Когда любишь, отдаешь часть себя, а если просто кобелируешь, ничего не отдаешь. Будете отбивную с фасолью? Я собственноручно ее лущила.

– Я ужинаю у вас?

– Да, пора. Вас нужно покормить, а то вы скоро без филейной части останетесь.

– Я не хочу лишать вас свиной отбивной.

– А у меня их две.

– Вы знали, что я приду?

– Я не ясновидящая. У меня сейчас живет подруга. Но сегодня вечером она придет поздно. Я как раз думала, что делать с этой отбивной. Конечно, можно было бы съесть ее завтра, но у меня бзик – не люблю два дня подряд есть одно и то же. Присмотрите за духовкой, а я добавлю дров.

В маленькой гостиной, заставленной креслами с потертой обивкой в цветочек, горел камин. Остальные комнаты отапливались двумя дровяными печами, так что температура в комнате была не выше пятнадцати градусов. Пока Клементина подкладывала дров в огонь, Адамберг накрывал на стол.

– Только не в кухне, – объявила Клементина, отбирая у него тарелки. – Раз уж у меня такие гости, устроимся в гостиной. Допивайте портвейн, это придаст вам сил.

Адамберг послушался и очень удобно устроился за столом в маленьком салоне, сев спиной к огню. Клементина разложила еду и, не спрашивая, налила ему бокал вина. Она заправила за воротник цветастую салфетку и протянула вторую Адамбергу, который последовал ее примеру.

– Я порежу вам мясо, – сказал она. – Вы не справитесь одной рукой. Вы и об этом думаете?

– Нет, Клементина, я сейчас мало о чем задумываюсь.

– Когда перестаешь включать мозги, возникают проблемы. Всегда полезно шевелить мозгами, малыш Адамберг. Вас не смущает, что я иногда называю вас по фамилии?

– Вовсе нет.

– Хватит о глупостях, – сказала Клементина, садясь на место. – Так что с вами случилось? Помимо истории с невестой?

– Я на всех кидаюсь.

– И вот результат? Рука-то?

– Да.

– Знаете, хорошая драчка успокаивает нервы, но не в вашем случае. Вы хандрите либо из-за малышки, либо из-за чего-то другого, либо из-за всего вместе взятого. Мальчик мой, вы же не собираетесь не доесть отбивную? Голодают, вот и лишаются задницы. Я несу молочный рис.

Клементина поставил перед Адамбергом пиалу с десертом.

– Останься вы у меня недельки на две, я бы вас откормила, – сказала она. – Что еще не так?

– Воскресший мертвец, Клементина.

– Ну, это легко уладить. Это проще, чем любовь. А что он сделал?

– Убил восемь раз, а теперь снова начал. Вилами.

– А когда он умер?

– Шестнадцать лет назад.

– А где сейчас убил?

– Около Страсбурга, вечером, в прошлую субботу. Девушку.

– Эта девушка ему ничего плохого не сделала?

– Она его даже не знала. Он чудовище, Клементина, красивое и жуткое чудовище.

– Что ж, я вам верю. Что это за манера – убивать людей, которые вам ничего не сделали.

– Но люди не хотят мне верить. Никто.

– Люди часто бывают тупыми. Не надо пытаться их убеждать, если они упираются. Пустая трата времени и нервов.

– Вы правы, Клементина.

– Ладно, забудем о других, – отрезала она, закуривая сигарету. – Теперь расскажите мне о вашем деле. Можете подвинуть кресла к камину? Вот ведь холодина, правда? Говорят, это из-за циклона с Северного полюса.

Адамбергу понадобилось около часа, чтобы спокойно изложить Клементине факты, хотя он и сам не знал, зачем это делает. Их разговор был прерван приходом подруги Клементины, старушки лет восьмидесяти. В отличие от Клементины, она была маленькой, худой и хрупкой, с лицом, испещренным мелкими морщинами.

– Жозетта, представляю тебе комиссара, я тебе о нем рассказывала. Не бойся, он хороший парень.

Адамберг обратил внимание на ее светлые крашеные волосы, добротный костюм и жемчужные серьги – неистребимое напоминание о канувшей в Лету буржуазной жизни. Зато обута она была в большие тенниски. Жозетта застенчиво поздоровалась и засеменила к столу, заставленному компьютерами внука Клементины.

– С чего бы ей бояться? – поинтересовался Адамберг.

– Нет, легавые – это нечто, – вздохнула Клементина.

– Простите? – не понял Адамберг.

– Мы говорим о ваших делах, а не о Жозетте. Вы правильно поступили, когда сказали, что играли с братом в карты. А вы не достали шило из заводи? Оно ведь может всплыть.

Адамберг продолжил свой рассказ, то и дело подбрасывая дрова в камин и благословляя порыв, занесший его к Клементине.

– Тот жандарм – придурок, – заключила Клементина, бросая окурок в огонь. – Все знают, что прекрасный принц может превращаться в дракона. Он, наверное, совсем тупой, раз не понимает простых вещей.

Адамберг полулежал на старом диванчике, прижимая раненую руку к животу.

– Я отдохну у вас минут десять, Клементина, и уйду.

– Я понимаю, что вас мучит. Воскресший мертвец задал вам задачку. Не отступайтесь, малыш Адамберг. Может, позиция у вас шаткая, но это не значит, что вы ошибаетесь.

Пока Клементина поправляла дрова в камине, Адамберг провалился в сон. Она взяла с кресла плед и укрыла комиссара. Идя в спальню, она встретила в коридоре Жозетту.

– Он спит на диванчике. – Она махнула рукой на Адамберга. – Парень рассказал странную историю. Но меня беспокоит другое: ты заметила, что у него практически нет задницы, так он отощал?

– Не знаю, Клеми, я его раньше не видела.

– Поверь мне на слово. Надо будет его подкормить.

Комиссар с Клементиной пили кофе на кухне.

– Простите, Клементина, я не заметил, как уснул.

– Бросьте, мой дорогой. Раз уснули, значит, этого требовал ваш организм. Съешьте еще бутерброд. Если вы идете к начальству, нужно переодеться. Я поглажу ваши брюки и куртку, а то у вас вид ужасно жеваный.

Адамберг потрогал подбородок.

– Возьмите в ванной бритву моего внука, – сказала она, унося его одежду.

В десять утра Адамберг покидал Клиньянкур с полным желудком, чисто выбритый, в выглаженной одежде и с частично просветленным рассудком – благодаря исключительной доброте Клементины. Эта восьмидесятишестилетняя женщина умела отдавать не считая. А он? Он привезет ей что-нибудь из Квебека. Там наверняка шьют теплую одежду, какой в Париже нет и в помине. Уютную домашнюю куртку из медвежьих лоскутов или ботинки из лосиной кожи. Что-нибудь из ряда вон выходящее, как она сама.

Перед визитом к окружному комиссару он с беспокойством припомнил советы лейтенанта Ноэля, одобренные Клементиной. «Врать самому себе – это одно, а легавым – иногда просто необходимо. Нечего лезть в бутылку из-за чести. Честь – сугубо личное дело».

Окружной комиссар Брезийон высоко оценивал результаты работы Адамберга, но не испытывал симпатии ни к самому Адамбергу, ни к его образу существования. Тем не менее он помнил, как много пережил комиссар во время расследования сложнейшего «дела четырех», когда министерство едва не сделало его крайним. Как истинный служитель закона Брезийон знал, чем обязан Адамбергу. Но стычка комиссара с бригадиром смущала и – главное – удивляла его, потому что зачинщиком оказался беспечный комиссар. Он допросил Фавра, и ему не понравилась тупая грубость бригадира. Он выслушал шестерых свидетелей – все твердо защищали Адамберга. Но разбитая бутылка была серьезной отягчающей деталью. У Адамберга в отделе внутренних расследований были не только друзья, и голос Брезийона станет решающим.

Комиссар коротко изложил факты. Он грохнул бутылку, чтобы поставить на место Фавра, приструнить его. «Приструнить». Это слово пришло Адамбергу в голову по дороге, и он решил, что оно очень хорошо ложится в его историю. Брезийон слушал с озабоченным видом, и Адамберг почувствовал, что патрон склоняется на его сторону, хотя дело еще не окончено.

– Делаю вам серьезное предупреждение, комиссар, – сказал он на прощание. – Решение вынесут через месяц-два. Все это время ходите по струнке. Будьте тише воды, ниже травы, понятно?

Адамберг кивнул.

– И примите мои поздравления в связи с делом Эрнонкур, – добавил Брезийон. – Рана не помешает вам вылететь в Квебек?

– Нет. Врач объяснил, как мне себя вести.

– Когда вы улетаете?

– Через четыре дня.

– Удачно. О вас успеют забыть.

На этой двусмысленной прощальной фразе разговор завершился, и задумчивый Адамберг покинул набережную Орфевр. «Будьте ниже травы, понятно?» Трабельман повеселился бы. Шпиль Страсбургского собора, сто сорок два метра. «Мне смешно это слышать, Адамберг, просто смешно».

В два часа дня семь членов квебекской команды собрались на инструктаж. Адамберг раздал им листовки с изображением знаков различия и званий ККЖ, которые и сам еще не выучил.

– И никаких промахов – вот наш девиз, – начал Адамберг. – Внимательно изучите знаки различия. Вы встретитесь с капралами, сержантами, инспекторами и суперинтендантами. Не путайтесь в званиях. Нас будет принимать старший суперинтендант Орель Лалиберте – пишется в одно слово.

Раздались смешки.

– И нечего хихикать. Их имена и фамилии не похожи на наши. В королевской жандармерии служат Ладусеры, Лафрансы и даже Луисезы [2]. Не ржать. Вы познакомитесь с Жинеттами и Филиберами, которые будут моложе вас. Никакого смеха – ни по поводу акцента, ни из-за манеры выражаться. Когда уроженец Квебека говорит быстро, его не так-то легко понять.

– Например? – спросил любивший точность Жюстен.

Адамберг повернулся к Данглару.

– Например, – откликнулся тот, – наночтоль засядем?

– Переведите, – попросил Вуазне.

– Всю ночь, что ли, просидим?

– Так-то, – сказал Адамберг. – Старайтесь понять и откажитесь от иронии, иначе миссия будет провалена.

– Квебекцы, – мягко перебил его Данглар, – считают Францию прародиной, но не любят и боятся французов. Они считают нас высокомерными снобами и насмешниками, которые думают, что Квебек – далекая провинция, где живут одни козлы и дровосеки.

– Я на вас рассчитываю, – продолжил Адамберг, – не ведите себя как туристы из Парижа, которые всегда слишком громко разговаривают и на все смотрят свысока.

– Где мы будем жить? – спросил Ноэль.

– В Халле, в шести километрах от здания ККЖ. У каждого будет отдельная комната с видом на реку и канадских гусей. Нам предоставят служебные автомобили. Там никто не ходит пешком, все ездят на машинах.

Инструктаж длился еще около часа, потом люди разошлись, довольно перешептываясь, – все, за исключением Данглара, который волочил ноги, как приговоренный к смерти, бледно-зеленый от страха. Если скворцы каким-то чудом не залетят в левый мотор на пути туда, значит, на обратном пути в правый мотор затянет канадских гусей. А один гусь равняется десяти скворцам. Там, в Канаде, даже у птиц совсем другие размеры.

Адамберг составил длинный список контор по продаже недвижимости в окрестностях Страсбурга и потратил большую часть субботы на звонки. Занятие было нудное, он задавал один и тот же вопрос, одними и теми же словами. Его интересовала возможная аренда или покупка одиноким пожилым клиентом дома или большой, стоящей на отшибе усадьбы, а также не выставлялся ли совсем недавно дом на продажу.

Все шестнадцать лет, что Адамберг преследовал Трезубца, тот переезжал сразу после совершения убийства, утекая, как песок сквозь пальцы. Адамберг спрашивал себя, мог ли судья даже после смерти сохранить эту привычку. Он всегда селился в роскошных домах, причем все они были его собственностью. Фюльжанс никогда не арендовал жилье, предпочитая обходиться без лишних контактов.

Адамберг догадывался, каким способом мог разбогатеть судья. Выдающиеся качества Фюльжанса – глубина анализа, устрашающая ловкость и исключительная юридическая память вкупе с запоминающейся харизматичной красотой, – обеспечили ему прочную популярность. У него была репутация «человека всезнающего», как у Людовика Святого, который, сидя под дубом, решал, что хорошо, а что плохо. Его почитала не только публика, но даже затурканные работой завистливые коллеги. Честный судья никогда не переходил границ права и не нарушал профессиональной этики, но, если требовалось, он мог сделать неуловимый намек, и присяжные дружно склонялись к его мнению. Адамберг полагал, что родственники многих обвиняемых и даже судьи щедро платили Фюльжансу за «нужное» им мнение.

Он обзванивал агентства больше четырех часов, но пока безрезультатно. На сорок второй попытке риелтор сообщил, что продал усадьбу с парком в районе между Агно и Брюматом.

– На каком расстоянии от Страсбурга?

– Двадцать три километра по прямой, на север. Усадьбу «Der Schloss», «Замок», четыре года

назад приобрел некий Максим Леклерк, но накануне утром он выставил ее на продажу, сославшись на проблемы со здоровьем, и сразу уехал. Агентство только что получило ключи.

– Он сам вам их отдал? Вы его видели?

– Передал через служанку. В агентстве его никто никогда не видел. Покупка оформлялась через поверенного, по переписке, бумаги и подписи пересылались почтой. Мсье Леклерк не мог передвигаться после операции.

– Надо же, – только и сказал Адамберг.

– Это совершенно законно, комиссар, конечно, если бумаги были заверены полицией.

– У вас есть фамилия и адрес служанки?

– Мадам Кутелье, она живет в Брюмате. Я могу найти для вас ее координаты.

Дениз Кутелье орала в трубку, чтобы перекричать вопли дерущихся детей.

– Мадам Кутелье, вы можете описать мне вашего нанимателя? – Адамберг тоже начал кричать.

– Комиссар, – надрывалась женщина, – я с ним никогда не пересекалась. Работала три часа по понедельникам и четвергам, как и садовник. Оставляла приготовленную еду и продукты на другие дни. Он предупредил меня, что редко бывает дома. Он очень занятой человек. Работал где-то в торговом суде.

Разумеется, подумал Адамберг. Призрак, невидимка.

– В доме были книги?

– Очень много, комиссар, но не могу сказать, какие именно.

– Газеты?

– Он получал по подписке какую-то ежедневную газету и «Эльзасские новости».

– Письма?

– Этим я не занимаюсь, а его секретер всегда был заперт на ключ. Обычное дело, если человек работает в суде. Его отъезд – полная неожиданность. Он оставил мне очень любезную записку, поблагодарил, пожелал всего хорошего, оставив инструкции и щедрое вознаграждение.

– Какие именно инструкции?

– Вернуться в субботу и произвести генеральную уборку, не считаясь со временем, поскольку дом будет выставлен на продажу, а потом отнести ключи в агентство. Я побывала там час назад.

– Записка написана от руки?

– Нет, господин Леклерк всегда печатал на машинке. Наверное, дело в его профессии.

Адамберг собирался повесить трубку, когда женщина вдруг сказала:

– Нелегко будет дать описание. Я видела его только раз, четыре года назад.

– Когда он переезжал? Вы его видели?

– Конечно. Я не работаю невесть на кого.

– Госпожа Кутелье, – заторопился Адамберг, – будьте как можно точнее.

– Он сделал что-то плохое?

– Наоборот.

– Меня бы это удивило. Он был чистюля и такой педант. Очень жалко, что у него возникли проблемы со здоровьем. Мне кажется, ему было лет шестьдесят, не больше. А внешность… ну что вам сказать – нормальная внешность.

– Пожалуйста, сосредоточьтесь. Рост, вес, прическа?

– Минутку, комиссар.

Дениз Кутелье приструнила детей и снова взяла трубку.

– Он был не слишком высоким, скорее полным, с румяным лицом. Волосы пепельные, на лбу залысины. Носил коричневый бархатный костюм и галстук – знаете, я всегда хорошо запоминаю одежду.

– Не так быстро, я записываю.

– Не слишком на меня полагайтесь, – прокричала женщина. – Память может сыграть с человеком злую шутку, так ведь? Я сказала, что он был «невысокий», но могла и перепутать. Костюмы в шкафу были на размер больше, на человека ростом метр восемьдесят, а не метр семьдесят. Когда человек толстый, он кажется ниже ростом. Я сказала, что волосы у него были пепельные, но в ванной в белье я находила только седые. Он мог поседеть за четыре года, в его возрасте это происходит быстро. Вот я и говорю, что воспоминания и факты – разные вещи.

– Госпожа Кутелье, в доме есть подсобные помещения? Флигель? Охотничий домик в парке?

– Старые конюшни, сарай и домик. Но они были заброшены, и я ими не занималась. В конюшне он держал свою машину. А садовник заходил в сарай за инструментами.

– А вы можете сказать, какой марки и цвета была машина?

– Комиссар, я ее никогда не видела, потому что господин Леклерк всегда уезжал до того, как я приходила. А ключей от подсобных помещений у меня не было.

– А в самом доме, – спросил Адамберг, думая о бесценных для судьи вилах, – вы заходили во все комнаты?

– Кроме чердака, он был всегда закрыт. Господин Леклерк говорил, что нечего попусту тратить время на этот пылесборник.

Логово Синей Бороды, как сказал бы майор Трабельман. Закрытая комната, прибежище привидений.

Адамберг посмотрел на часы. На те и на другие, если быть точным. Одни он купил два года назад сам, вторые подарила ему Камилла в Лиссабоне, она выиграла их в каком-то уличном конкурсе. Эти часы должны были стать символом воссоединения, но напоминали о разрыве. Комиссар почему-то носил их – водонепроницаемые спортивные часы со множеством кнопок, хронометров и микроциферблатов, назначения которых он знать не знал. Наверняка среди них был и такой, который мог показать, через сколько секунд в вас ударит молния. Очень удобно, подумал Адамберг. Но он продолжал носить и свои собственные часы на старом кожаном ремешке, хотя они все время стукались о новые. Так продолжалось скоро год. Все заместители комиссара считали своим долгом сообщить ему об этом. Он отвечал, что тоже это заметил. Адамберг дорожил обоими часами, хотя сам не понимал почему, ведь утром и вечером он тратил уйму времени, надевая и снимая их.

Одни показывали без одной минуты три, другие – четыре минуты четвертого. Часы Камиллы спешили, но Адамберг не пытался выяснить, какие идут правильно, он просто высчитывал для себя среднее. Значит, сейчас три часа полторы минуты. Он успеет на поезд до Страсбурга.

Молодой риелтор напомнил комиссару бригадира Эсталера: у него были такие же зеленые глаза. Он встретил Адамберга на вокзале в Агно и повез в «Schloss» Максима Леклерка, большую усадьбу в сосновой роще.

– Никаких соседей, да? – спросил Адамберг, осматривая комнаты покинутого дома.

– Господин Леклерк настаивал на покое. Очень одинокий человек. Такие встречаются в его профессии.

– Вы полагаете? Человеконенавистник?

– Возможно, жизнь разочаровала его, – предположил молодой человек, – и он предпочитает жить вдали от людей. Госпожа Кутелье говорила, что у него много книг. Книги часто заменяют общение.

С помощью риелтора Адамберг долго снимал отпечатки пальцев с дверей, дверных ручек, щеколд и выключателей, по которым, как он надеялся, прислуга не успела пройтись тряпкой. Чердак был пуст, на грубом деревянном полу следов не просматривалось. Однако кое-какие признаки заставляли усомниться в том, что сюда четыре года никто не захаживал. Ровный слой пыли был не таким уж и ровным. Под балкой на полу выделялась более светлая полоса, ее могла оставить рукоятка вил. С особой тщательностью Адамберг осмотрел просторную ванную. Госпожа Кутелье показала сегодня утром высший класс, но размеры помещения оставляли ему крохотную надежду. В промежутке между ножкой раковины и стеной он обнаружил островок пыли и несколько седых волосков.

Терпеливый риелтор открыл для Адамберга сарай, потом конюшню. Земляной пол подмели, и следов шин не осталось. Максим Леклерк испарился, как привидение. Стекла охотничьего домика были заляпаны грязью, но он не выглядел заброшенным. Надежды Адамберга оправдались: здесь кто-то бывал. Кафельный пол протерт, ротанговое кресло удобно стоит в углу, на единственной этажерке следы от книг. Именно здесь отсиживался Максим Леклерк утром по понедельникам и четвергам. Читал в одиночестве. Это напомнило Адамбергу отца, любившего читать газету с трубкой в руке. То поколение курило трубку, и комиссар вдруг вспомнил, что у судьи тоже была трубка – пенковая, как говорила с восхищением его мать.

– Чувствуете? – спросил он молодого человека. – Запах? Медовый аромат трубочного табака?

Стул, стол и дверные ручки были протерты с особой тщательностью. Данглар сказал бы, что никто ничего не протирал, потому что мертвые не оставляют следов. Зато читают, как все люди.

Адамберг расстался с парнем после девяти вечера на Страсбургском вокзале, куда тот привез комиссара, поскольку в Агно поезда в это время суток уже не останавливались. Поезд отходил через шесть минут, и времени на то, чтобы проверять, не застрял ли во вратах Страсбургского собора какой-нибудь дракон, уже не было. Впрочем, подумал Адамберг, весть о таком событии наверняка разнеслась бы по округе.

На обратном пути он делал пометки, записывая все детали, обнаруженные в «Schloss». Четыре года Максим Леклерк жил как затворник, готовый в любую секунду испариться, растаять в воздухе.

Толстяк, с которым встречалась мадам Кутелье, был не Максим Леклерк, а один из подручных судьи Фюльжанса. Судья управлял разветвленной сетью помощников, которую создал за долгие годы судебной практики. Проволочки, упор на смягчающие обстоятельства, сокрытие фактов – и обвиняемого оправдывали или давали небольшой срок. Он тут же попадал в обойму должников, которых судья использовал для грязной работы. Должниками судьи становились преступники, чиновники, бизнесмены, судьи и даже полицейские. Трезубец мог легко достать документы на имя Максима Леклерка, разослать своих вассалов по всей Франции или собрать их в авральном порядке, для мгновенного переезда. Ни один человек не мог «уйти» от судьи, не рискуя быть немедленно арестованным. Один из таких людей сыграл роль Максима Леклерка перед служанкой, а потом судья Фюльжанс поселился в этом доме как хозяин.

Адамберг понимал, почему судья переехал. Но его удивила внезапность. Спешно выставленный на продажу дом и бегство не вязались со звериной предусмотрительностью Фюльжанса. Если только что-то или кто-то не застал его врасплох. Это был точно не Трабельман, тот не знал, кто он такой.

Адамберг нахмурился. Что именно сказал Данглар насчет личности судьи и его фамилии? Что-то на латыни, как деревенский священник. Адамберг решил не звонить заместителю, который с каждым днем относился к нему все враждебнее – из-за Камиллы, воскресшего мертвеца и «боинга». Он решил последовать советам Клементины и долго размышлял. Это было у него дома, после случая с бутылкой. Данглар пил джин и сказал, что фамилия судьи подходит ему, как вторая кожа. Адамберг тогда согласился.

Фюльжанс, «вспышка, молния» – вот что сказал Данглар. Молния, Леклерк [3]. Если он не ошибается, Максим означает «самый большой, максимальный». Максим Леклерк. Самый большой, самый светлый. Самый яркий свет, вспышка молнии. Судья Фюльжанс не мог взять скромную фамилию.

Поезд пришел на Восточный вокзал. Гордость губит самых великих людей, подумал Адамберг. Тут-то он его и поймает. Если его собственное «эго» достигало в высоту ста сорока двух метров, то шпиль собора Фюльжанса наверняка пронзает небеса. Царствуя наверху, разбрасывая блестящие серпы по звездной ниве. Бросая подобных его брату на скамьи подсудимых и в тюрьмы. Он вдруг почувствовал себя совсем маленьким. «Будьте ниже травы», – приказал Брезийон. И он повиновался, но только найдя и припрятав несколько потерянных мертвецом волосков.

Во вторник 14 октября восемь членов квебекской команды ожидали посадки на борт «Боинга-747», вылетавшего в 16 часов 40 минут по парижскому времени и прилетавшего в Канаду в полночь по Парижу, или в 18.00 по местному времени. Адамберг почти физически ощущал, как переворачивает душу и тело Данглара выражение «ожидаемое время» прилета. Он внимательно наблюдал за капитаном все два часа, которые они провели в Руасси.

Остальные члены команды, выбитые из колеи непривычной обстановкой, стремительно превращались в шумных подростков. Адамберг взглянул на лейтенанта Фруасси: эта веселая женщина пребывала в депрессии – в Зале сплетен поговаривали, что она переживает любовную драму. Она не участвовала в детской суете коллег, но приключение, казалось, отвлекало ее от грустных мыслей, и комиссар заметил, что она пару раз даже улыбнулась их шуткам. Исключение составлял Данглар. Казалось, ничто не могло заставить капитана отделаться от мрачных предчувствий. По мере приближения вылета его длинное, вялое тело все больше обмякало. Ноги, видимо, не держали его, потому что он прилип к вогнутому металлическому сиденью, как студень к тарелке. Адамберг заметил, что он трижды глотал бесцветными губами какие-то пилюли.

Коллеги, видя состояние Данглара, не обращали на него внимания, чтобы не смущать. Тактичнейший Жюстен, который всегда стеснялся высказывать свое мнение, чтобы никого не задеть и не перебить чужую мысль, то выдавал безобидные шуточки, то принимался лихорадочно повторять квебекские знаки различия. Ноэль же, напротив, был слишком активен и вмешивался во все сразу. Он любил перемены и перемещения любого рода и искренне радовался путешествию в Канаду, как и Вуазне. Бывший химик и натуралист ждал от командировки новых научных открытий, геологических и зоологических впечатлений. У Ретанкур, разумеется, проблем и вовсе не возникало, она гениально адаптировалась в любой ситуации. Молодой застенчивый Эсталер с удовольствием взирал большими зелеными вечно удивленными глазами на все новое, отчего выглядел еще более удивленным, чем обычно. Каждый, подумал Адамберг, нашел для себя в этом путешествии что-то полезное, почувствовал себя свободным, чем и объяснялось всеобщее возбуждение.

Все, но только не Данглар. Он поручил пятерых детей и Снежка великодушной соседке с седьмого этажа и мог бы не волноваться, если бы не перспектива оставить их сиротами. Адамберг пытался найти способ вырвать своего заместителя из когтей все больше забиравшего его ужаса, но их напрягшиеся в последнее время отношения лишали комиссара свободы маневра. Возможно, сказал себе Адамберг, стоит зайти с другого конца, спровоцировать его, заставить реагировать. Тут как нельзя лучше подойдет рассказ о визите к призраку в «Schloss». Данглар наверняка разозлится, а гнев забирает почище ужаса. Он улыбнулся своим мыслям, но тут объявили посадку на рейс Монреаль/Дорваль, и все пошли к выходу.

Их места находились в середине салона, и Адамберг усадил Данглара справа от себя, чтобы тот находился подальше от иллюминатора. Стюардесса проинструктировала пассажиров, как следует вести себя в случае взрыва, разгерметизации салона, падения в море и эвакуации через запасной выход, что немедленно усугубило ситуацию. Данглар попытался нащупать свой спасательный жилет.

– Это вам ничего не даст, – сказал Адамберг. – Когда самолет взрывается, тебя в момент выбрасывает через иллюминатор, как жабу: паф-паф-паф и – бах.

Бледное лицо капитана осталось безучастным.

Когда лайнер врубил моторы на полную мощность, Адамбергу показалось, что он сейчас и впрямь потеряет своего заместителя, как ту самую чертову жабу. Данглар сидел ни жив ни мертв, вцепившись пальцами в подлокотники кресла. Когда самолет набрал высоту, Адамберг попытался отвлечь Данглара разговором.

– Здесь, – объяснял он, – находится экран. Они крутят хорошие фильмы. Есть даже канал, посвященный культуре. Вот, – он заглянул в программу, – документальный фильм об итальянском Возрождении. Неплохо, правда? Итальянское Возрождение?

– Мне все об этом известно, – пробормотал Данглар, не отпуская подлокотники.

– И о том, что ему предшествовало?

– И о том.

– По радио передают дискуссию об эстетике по Гегелю. Может, стоит послушать?

– В этом тоже нет ничего нового, – мрачно повторил Данглар.

Так, если Данглара не отвлечь ни Возрождением, ни Гегелем, ситуация безнадежна. Адамберг бросил взгляд на свою соседку Элен Фруасси: она сидела, отвернувшись к иллюминатору, и то ли уже дремала, то ли горевала над своей неудавшейся жизнью.

– Знаете, что я делал в субботу, Данглар? – спросил Адамберг.

– Плевать я на это хотел.

– Ездил взглянуть на последнее жилище нашего покойного судьи, под Страсбургом. Он вылетел оттуда, как пробка из бутылки, через шесть дней после убийства в Шильтигеме.

Унылое лицо капитана слегка передернулось, Адамберг счел это хорошим знаком.

– Я вам расскажу.

Адамберг затягивал рассказ, не опуская ни одной детали. Чердак Синей Бороды, конюшня, охотничий домик, ванная. Он именовал хозяина дома только «судьей», «покойником» или «призраком».

На лице капитана отразились недовольство и интерес.

– Занимательно, правда? – спросил Адамберг. – Человек-невидимка, неосязаемое присутствие.

– Просто какой-то мизантроп, – буркнул Данглар.

– Мизантроп, раз за разом уничтожающий все отпечатки своего пребывания в том или ином месте? Мизантроп, не оставляющий за собой никаких следов, если не считать белых как снег волосков, да и то по недосмотру?

– Они вам ничего не дадут, – прошептал Данглар.

– Дадут, я смогу их сравнить.

– С чем?

– С волосами из могилы судьи в Ришелье. Достаточно будет провести эксгумацию. Волосы сохраняются очень долго. Если повезет…

– Что это? – с тревогой в голосе перебил его Данглар. – Что это за свист?

– В кабину поступает воздух, все нормально.

Данглар с тяжелым вздохом откинулся на спинку сиденья.

– Не могу вспомнить, что вы говорили мне о значении слова «Фюльжанс», – соврал Адамберг.

– От «fulgur» – вспышка, молния, – не устоял Данглар. – Или от глагола «fulgео» – метать молнии, сиять, освещать, сверкать. В переносном смысле – блистать, быть знаменитым, проявлять себя с блеском.

Адамберг между делом взял на заметку новые значения, которые его заместитель выудил из кладовой своей эрудиции.

– А «Максим»? Что скажете о «Максиме»?

– Только не говорите, что не знаете, – буркнул Данглар. – «Maximus» означает самый большой, самый значительный.

– Я не сказал вам, под каким именем наш герой купил «Schloss». Вам интересно?

– Нет.

Данглар прекрасно осознавал, какие усилия прикладывает Адамберг, пытаясь отвлечь его от ужасных мыслей. История с усадьбой его дико раздражала, но он был благодарен шефу за участие. Осталось шесть часов и двенадцать минут мучений. Они находились над Атлантикой, и лететь над водой предстояло еще долго.

– Максим Леклерк. Что вы на это скажете?

– Что Леклерк – очень распространенная фамилия.

– Вы необъективны. Максим Леклерк: самый большой, самый светлый, сияющий. Судья не пожелал взять в качестве псевдонима банальные имя и фамилию.

– Со словами можно играть, как с цифрами, придавая им значение по своему усмотрению и выворачивая до бесконечности наизнанку.

– Если бы вы не цеплялись за логику, – не отставал Адамберг, намеренно зля капитана, – вы бы признали, что в моем видении шильтигемского дела есть интересные моменты.

Комиссар остановил благодетельницу-стюардессу, разносившую шампанское. Данглар смотрел мимо нее мутным взглядом. Фруасси отказалась, а Адамберг взял два стаканчика. Один он сразу вручил Данглару.

– Выпейте, – приказал он. – Оба. Но в два приема, как обещали.

Данглар кивнул с намеком на благодарность.

– Может, позиция у меня шаткая, – продолжил Адамберг, – но это не значит, что я ошибаюсь.

– Кто вам такое сказал?

– Клементина Курбе. Помните ее? Мы недавно виделись.

– Если вы теперь решили опираться в работе на сентенции старой Клементины, отделу конец.

– Не будьте пессимистом, Данглар. Но с именами и правда можно играть до бесконечности. Взять, к примеру, мое, Адамберг, гора Адама. Адам – Первый Человек. Сразу создается образ. Мужик на горе. Я спрашиваю себя, не оттуда ли пошел…

– Страсбургский собор, – перебил его Данглар.

– У вас тоже возникает эта аналогия? А ваша фамилия – Данглар – как ее можно интерпретировать?

– Так зовут предателя в «Графе Монте-Кристо». Жуткий мерзавец.

– Интересно.

– Другое предположение интереснее, – сказал Данглар, махнувший оба стакана шампанского. – Она происходит от д'Англар, а Англар – от древнегерманского «Angil-hard».

– Переведите, старина.

– В слове «Angil» скрещиваются два корня – «меч» и «ангел». А «hard» переводится как «тяжелый, крепкий, стойкий».

– Выходит, вы стойкий Ангел-меченосец. Это гораздо красивее несчастного Первого Человека, в одиночестве машущего руками на горе. Страсбургскому собору не устоять против вашего Ангела-мстителя. К тому же собор закупорен.

– Неужели?

– Да. Драконом.

Адамберг посмотрел на часы. Оставалось пять часов и сорок четыре с половиной минуты полета. Он понял, что находится на правильном пути, но вряд ли продержится до конца. Ему никогда не приходилось говорить семь часов подряд.

Внезапно загорелось световое табло, и все его усилия пошли прахом.

– Что это? – встревожился Данглар.

– Пристегните ремень.

– Зачем?

– Воздушные ямы, ничего страшного. Нас может слегка тряхнуть, только и всего.

Адамберг воззвал к Первому Человеку, молясь, чтобы тряска оказалась минимальной. Но тот был занят другими делами и плевать хотел на его молитвы. Самолет то и дело нырял на несколько метров вниз. Даже самые опытные путешественники посерьезнели, стюардессы сели на откидные стульчики и пристегнули ремни, молодая женщина вскрикнула. Данглар закрыл глаза и часто задышал. Элен Фруасси с тревогой смотрела на него.

Внезапно Адамберга посетило вдохновение, и он повернулся к сидевшей сзади Ретанкур.

– Лейтенант, – шепотом сказал он, просунув нос между сиденьями, – Данглар не справляется. Вы умеете делать усыпляющий массаж? Можете одурманить, обезболить, убить?

Ретанкур кивнула, и Адамберг даже не удивился.

– Все получится, если он не поймет, что это исходит от меня, – сказала она.

Адамберг кивнул.

– Данглар, – сказал он, беря заместителя за руку, – не открывайте глаза, сейчас вами займется стюардесса.

Он сделал знак Ретанкур, что можно начинать.

– Расстегните ему три пуговицы на рубашке, – велела она, отстегивая ремень.

Кончики ее пальцев заплясали по шее Данглара, как по клавиатуре рояля, массируя позвоночник и шею и замирая на висках. Фруасси и Адамберг наблюдали за волшебством, творившимся в содрогавшемся самолете, переводя взгляд с рук Ретанкур на лицо Данглара. Дыхание капитана замедлилось, черты лица разгладились, и через четверть часа он крепко заснул.

– Он принимал успокоительные? – спросила Ретанкур, убирая пальцы с затылка капитана.

– Тонну, – ответил Адамберг.

Ретанкур посмотрела на часы:

– Он, наверное, всю ночь не сомкнул глаз. Теперь проспит часа четыре, а когда проснется, мы будем над Ньюфаундлендом. Вид суши успокаивает.

Адамберг и Фруасси обменялись взглядами.

– Она меня завораживает, – прошептала Фруасси. – Для нее любовная неудача – все равно что букашка под ногами.

– Любовные неудачи, Фруасси, не букашки, а высокие стены. Нет ничего зазорного в том, что преодоление бывает тяжелым.

– Спасибо, – прошептала Фруасси.

– Вы знаете, лейтенант, Ретанкур меня не любит.

Фруасси не стала спорить.

– Она вам не говорила почему? – спросил комиссар.

– Нет, она о вас никогда не говорит.

Шпиль высотой в сто сорок два метра может покачнуться по той только причине, что великанша Ретанкур даже поговорить о вас не хочет, подумал Адамберг. Он посмотрел на Данглара. Во сне на лицо капитана вернулись краски, воздушные ямы его больше не волновали.

Самолет готовился к посадке, когда капитан проснулся. На его лице отразилось изумление.

– Работа стюардессы, – объяснил Адамберг. – Мастер своего дела. Будем надеяться, что она полетит с нами и назад. Посадка через двадцать минут.

Данглар все еще ощущал на себе воздействие расслабляющего массажа и почти спокойно перенес пытку приземлением, хоть и испытал два прилива паники, когда самолет резко выпустил шасси и начал торможение. Покинув наконец грозную машину, он выглядел свежим – в отличие от усталых коллег. Два часа спустя они оказались в гостинице. Из-за разницы во времени работа должна была начаться только назавтра, в два часа дня.

Адамберга поселили в двухкомнатном номере на шестом этаже, новом, белом, образцово-показательном, да еще с балконом. Допотопная привычка предоставлять привилегии начальникам. Он долго стоял, глядя на дикие берега реки Утауэ, на другой стороне ярко светились окнами небоскребы Оттавы.

На следующий день перед зданием ККЖ стояли три машины с эмблемами в виде головы бизона в овале из кленовых листьев, увенчанном английской короной. Французов ждали три человека в форме. Один из них – Адамберг идентифицировал его по погонам как старшего суперинтенданта – наклонился к соседу.

– Как ты думаешь, кто из них комиссар? – спросил суперинтендант у своего коллеги.

– Самый маленький. Брюнет в черной куртке.

Адамберг подумал: Брезийон и Трабельман наверняка порадовались бы. Самый маленький. Его внимание отвлекали прыгавшие по улице белочки, такие же шустрые и безмятежные, как парижские воробьи.

– Брось, не пори чушь, – не согласился суперинтендант. – Он же одет как бродяга.

– Не кипятись, говорю тебе, это он.

– Может, вон тот стильный рыхляк?

– Говорю тебе, это брюнет. Во Франции он крупная шишка, настоящий ас. Так что заткнись.

Суперинтендант Орель Лалиберте покачал головой и направился к Адамбергу, протягивая ладонь для рукопожатия:

– Добро пожаловать, старший комиссар. Не слишком устали в дороге?

– Спасибо, все сложилось удачно, – осторожно ответил Адамберг. – Рад с вами познакомиться.

Они пожали друг другу руки в неловкой тишине.

– Жаль, что наступили холода, – с широкой улыбкой прогрохотал Лалиберте. – Садитесь в машины, нам ехать десять минут. Сегодня мы вас утомлять не будем, – добавил он, приглашая Адамберга в свою машину. – Нанесем ознакомительный визит.

Отделение ККЖ располагалось в парке, который во Франции назывался бы лесом. Лалиберте ехал медленно, и у Адамберга было время разглядеть каждое дерево.

– Ну, у вас и просторы! – Он был впечатлен увиденным.

– Да. Как мы говорим, у нас нет истории, зато есть география.

– Это клены? – спросил Адамберг, ткнув пальцем в стекло.

– Да.

– Я думал, у них красные листья.

– Считаешь, они недостаточно красные, комиссар? Это ведь не флаг. Есть красные, оранжевые, желтые. Иначе было бы скучно. Значит, ты и есть босс?

– Точно.

– Ну, на главного комиссара не тянешь. Вам что, разрешают так одеваться?

– У нас полиция это не армия.

– Да ты не нервничай. Я мужик прямой: говорю, что думаю. Всегда. Лучше, чтобы ты знал об этом с самого начала. Видишь здания? Это ККЖ, здесь мы будем работать.

Парижане собрались у больших коробок из стекла и кирпича, среди красных деревьев. Входную дверь охранял черный бельчонок с орешком в лапках. Адамберг отстал на три шага, чтобы поговорить с Дангларом.

– Здесь принято разговаривать со всеми на «ты»?

– У них это норма.

– Мы должны брать с них пример?

– Поступаем, как кому удобно и хочется. Адаптируемся.

– Как он вас обозвал? Я не понял, что такое «рыхляк»?

– Нескладный увалень.

– Ясно. Как он сам о себе сказал: Орель Лалиберте мужик прямой.

– Это точно, – подтвердил Данглар.

Лалиберте провел французскую команду в большой общий зал – наподобие парижского Соборного – и быстро представил всех друг другу. Члены квебекской команды: Митч Портленс, Реаль Ладусер, Берта Луисез, Филибер Лафранс, Альфонс Филипп-Огюст, Жинетта Сен-Пре и Фернан Санкартье. Потом суперинтендант перешел к делу:

– Каждый из вас берет себе в напарники одного из инспекторов Парижского уголовного розыска. Каждые два-три дня будете меняться. Старайтесь, но не надрывайтесь и не носите за ними чемоданы, они не инвалиды. Они учатся, тренируются. Так что не наседайте. И не издевайтесь, они часто вас не понимают и сами говорят странно. Они такие же лоботрясы, хоть и французы. Я на вас рассчитываю.

В принципе, Лалиберте почти слово в слово повторил речь, которую Адамберг сказал коллегам перед отъездом.

Во время скучного осмотра помещений Адамберг вычислил, где стоит автомат, заряженный разными супами и кофе в стаканчиках размером с хорошую пивную кружку, и успел разглядеть лица канадских коллег. Он мгновенно проникся симпатией к сержанту Фернану Санкартье, единственному унтер-офицеру в группе, чье круглое розовое лицо с невинными карими глазами автоматически отводило ему роль «Добряка». Хорошо бы попасть с ним в пару. Но в ближайшие три дня, по законам иерархии, он будет работать с энергичным Орелем Лалиберте. Они освободились ровно в шесть часов, и их отвели к машинам, на которые уже поставили шипованную резину. Только комиссару была предоставлена личная тачка.

– Почему ты носишь двое часов? – спросил Лалиберте у Адамберга, когда тот сел за руль.

Комиссар нашелся не сразу.

– Из-за разницы во времени. У меня во Франции остались незаконченные дела.

– А ты не можешь в уме посчитать, как все?

– Так получается быстрее, – уклонился Адамберг.

– Дело твое. Ладно, привет, и до завтра, до девяти утра.

Адамберг ехал медленно, рассматривая деревья, улицы и прохожих. Выехав из Парка Гатино, он попал в Халл, мало походивший на настоящий город. Он тянулся на многие километры, разделенный на квадраты чистыми пустынными улицами с рядами деревянных домиков. Ничего старинного, ничего старого, даже церкви похожи скорее на пряничные домики, чем на Страсбургский собор. Никто никогда не торопился – ни прохожие, ни даже водители, передвигавшиеся на мощных пикапах-лесовозах.

Ни кафе, ни ресторанов, ни магазинов. Адамберг заметил несколько лавочек, в которых торговали всем сразу, одна находилась метрах в ста от их жилья. Он пошел навести справки, снег скрипел у него под ногами, а белки не уступали дорогу. Не то что воробьи.

– Где можно найти ресторан или бар? – спросил он у кассирши.

– В центре города есть все для полуночников, – мило улыбнулась она. – Пять километров отсюда, езжай на тачке.

На прощанье она сказала:

– Добрый вечер, пока.

Центр города был компактным, и Адамберг обошел его за четверть часа. Заглянув в «Катрен», он потревожил маленькую аудиторию, перед которой выступал декламатор стихов, и ретировался, тихонько прикрыв за собой дверь. Надо будет сказать Данглару. Он зашел в «Пять воскресений», бар в американском стиле. Огромный жарко натопленный зал, украшенный головами оленей-карибу и медведей и квебекскими флагами. Неспешный официант принес ему ужин, рассуждая о жизни. Огромная порция была явно рассчитана на двоих. В Канаде другие масштабы, и жизнь здесь куда спокойнее французской.

С другого конца зала ему кто-то помахал. Жинетта Сен-Пре с тарелкой в руке подошла и непринужденно присела за его стол.

– Не помешаю? – спросила она. – Я тоже ужинаю в одиночестве.

Очень хорошенькая, говорливая и шустрая, она принялась болтать без умолку. Каковы его первые впечатления от Квебека? Чем он отличается от Франции? Равнинный ландшафт? А как выглядит Париж? Как идет работа? Весело? А жизнь? Вот как? У нее самой были дети и разные «хобби», особенно музыка. Но на хороший концерт надо ехать в Монреаль. Ему интересно? А какое у него хобби? Да-а? Рисовать, гулять, ходить пешком, мечтать? Да неужели? И как ему это удается в Париже?

Около одиннадцати Жинетта заинтересовалась его двумя часами.

– Бедненький, – заключила она, поднимаясь. – С этой разницей во времени у тебя еще пять часов утра.

Жинетта забыла на столе зеленую программку, которую безостановочно крутила в руках во время разговора. Адамберг медленно развернул ее, устало взглянул. Исполнение концертов Вивальди в Монреале, 17-21 октября, струнный квинтет, клавесин и флейта-пикколо. Мужественная тетка эта Жинетта, если тащится за двести километров ради маленького квинтета.

Адамберг не собирался всю командировку пялиться на пипетки и штрихкоды. В семь утра он был уже на ногах. Река притягивала его, как магнитом. Огромная индейская река Утауэ. Он прошел берегом до дикой тропы. «Перевалочная тропа, – прочел он на табличке, – по которой в 1613 году первым прошел Самюэль де Шамплен». Ему нравилось идти по следам Предков, индейцев и путешественников, которые переносили пироги на себе. Идти было нелегко, перепады высоты на изрытой тропе на некоторых участках достигали метра. Потрясающее зрелище – шум падающей воды, птичьи колонии, берега, красные от кленов. Он остановился перед стоявшим среди деревьев памятным камнем, на котором была изложена история этого самого Шамплена.

– Привет, – раздался голос за его спиной.

На плоском камне над рекой сидела девушка в джинсах и курила, несмотря на раннее время. Адамберг расслышал в этом ее «привет» что-то очень парижское.

– Привет, – ответил он.

– Француз, – определила девушка. – Что ты здесь делаешь? Путешествуешь?

– Работаю.

Девушка затянулась и бросила окурок в воду.

– А я потерялась. Вот и пережидаю.

– В каком смысле – потерялась? – осторожно поинтересовался Адамберг, дочитывая надпись на камне.

– В Париже, на юрфаке, я встретилась с одним канадцем. Он предложил мне поехать с ним. Я согласилась. Мне казалось, что он классный chum.

– Чам?

– Приятель, друг, любовник. Мы собирались жить вместе.

– Ясно, – сказал Адамберг, сохраняя дистанцию.

– Знаешь, что он сделал через полгода, этот классный chum? Бросил Ноэллу, и она осталась ни с чем.

– Ноэлла – это ты?

– Да. В конце концов ей удалось найти приют у подруги.

– Здорово. – Адамберга мало интересовали подробности.

– Теперь я жду, – продолжала девушка, снова закуривая. – Работаю в одном баре в Оттаве и, как только накоплю достаточно, вернусь в Париж. Глупая история.

– А что ты делаешь здесь так рано?

– Ветер слушает она, сидя здесь совсем одна, на заре и на закате. Я вот говорю себе: даже если потерялся, надо найти себе место. Я выбрала этот камень. Как тебя зовут?

– Жан-Батист.

– А фамилия?

– Адамберг.

– Чем ты занимаешься?

– Я полицейский.

– Забавно. Здесь полицейских называют быками, псами или хряками. Мой парень их не любил. Он говорил: «Быкам по рогам!» – в смысле «Бей легавых!». И убегал. Работаешь с копами из Гатино?

Пошел снег с дождем, Адамберг кивнул и ретировался.

– Пока, – сказала ему вслед девушка, так и не встав с камня.

Без десяти девять Адамберг припарковался перед зданием ККЖ. Лалиберте помахал ему с порога.

– Давай скорее! – крикнул он. – Льет как из ведра! Эй, мужик, ты чем это занимался? – удивился он грязным брюкам комиссара.

– Упал на перевалочной тропе, – объяснил Адамберг, оттирая землю.

– Неужто ты выходил утром?

– Хотел посмотреть на реку. На водопады, деревья, старую тропу.

– Ты чертов псих, – заржал Лалиберте. – И как это ты колупнулся?

– То есть? Не обижайся, суперинтендант, я не всегда понимаю, что ты говоришь.

– Не боись, я не беру в голову. И зови меня Орель. Я хотел спросить, как ты упал.

– Спускался и поскользнулся на камне.

– Ногу, случаем, не сломал?

– Нет, все в порядке.

– Один из твоих еще не приехал. Длинный рыхляк.

– Не зови его так, Орель. Он понимает по-вашему.

– Как это возможно?

– Читает за десятерых. Может, выглядит он как мешок с трухой, но голова у него варит. Ему просто трудно бывает просыпаться по утрам.

– Пойдем выпьем кофе, пока его нет, – предложил суперинтендант, направляясь к аппарату. – Есть мелочишка?

Адамберг вынул из кармана пригоршню монет, и Лалиберте выудил нужную.

– Без кофеина или обычный?

– Обычный, – наугад ответил Адамберг.

– Это тебя взбодрит, – сказал Орель, протягивая ему большой стакан обжигающего напитка. – Значит, по утрам ты прочищаешь легкие?

– Я гуляю. Утром, днем или вечером, мне все равно. Люблю бродить.

– А… – Орель улыбнулся. – А может, ты в поиске? Ищешь блондинку? Девушку?

– Нет, но я встретил одну у камня Шамплена, а ведь еще и восьми не было. Мне это показалось странным.

– Не то слово! Это подозрительно. Если баба ходит одна на тропу, значит, чего-то ищет. Там никогда никого не бывает. Не давай себя облапошить, Адамберг. Свяжешься с пройдой – останешься в дураках.

«Мужской брех» у кофейного автомата, – подумал Адамберг. Никуда от него не денешься.

– Ну ладно, – заключил суперинтендант. – Не трепаться же нам часами о бабах, работать пора.

Лалиберте дал указания собравшимся в зале парам. Команды были уже составлены. Данглара соединили с простаком Санкартье. Женщин Лалиберте объединил с женщинами – возможно, из соображений политкорректности: Ретанкур с хрупкой Луисез, а Фруасси – с Жинеттой Сен-Пре. В программе дня была работа на «месте событий». Взятие образцов в восьми домах, чьи хозяева согласились участвовать в эксперименте. На специальную карточку, обеспечивающую прилипание различных органических субстанций, – гремел Лалиберте, демонстрируя им эту самую карточку, как облатку. Она нейтрализует бактерии и вирусы, поэтому отпадает необходимость заморозки.

– Нововведение позволяет экономить – во-первых, время, во-вторых, деньги, в-третьих, место.

Адамберг слушал четкий инструктаж суперинтенданта, развалясь на стуле и сунув руки в мокрые карманы. Он нащупал зеленую программку, которую взял со стола для Жинетты Сен-Пре. Листок был в ужасном состоянии – грязный и мокрый, и комиссар осторожно разложил его на столе и разгладил ладонью.

– Сегодня, – продолжал Лалиберте, – будем брать: первое – пот, второе – слюну, третье – кровь. Завтра – слезы, мочу, сопли и кожную пыльцу. Сперму – у тех граждан, которые согласятся «поработать» на пробирку.

Адамберг вздрогнул. Не из-за слов о пробирке, а из-за того, что прочитал в программке.

– Следите, – подвел итог Лалиберте, повернувшись к парижанам, – чтобы коды карт соответствовали кодам сумок. Как я всегда говорю, надо уметь считать до трех: педантичность, педантичность и еще раз педантичность. Я не знаю другого способа преуспеть в своем деле.

Восемь двоек направились к машинам, снабженные адресами граждан, которые любезно согласились предоставить свои дома и тела для взятия образцов. Адамберг остановил Жинетту.

– Хотел вам вернуть, – сказал он, протягивая ей зеленый листочек, – вы оставили ее в ресторане. Мне показалось, она вам нужна.

– Черт, а я-то ее искала!

– Мне очень жаль, она попала под дождь.

– Не переживай. Скажи Элен, что я сейчас вернусь, только сбегаю к себе в кабинет, оставлю там это.

– Жинетта, – Адамберг взял ее за руку, – эта Камилла Форестье, альт, она из Монреальского квинтета?

– О нет. Альбан сказал мне, что их альтистка забеременела. На четвертом месяце. Когда репетиции уже начались, ей пришлось лечь на сохранение.

– Альбан?

– Первая скрипка, мой приятель. Он встретил эту Форестье – она француженка, и прослушал ее. Она ему страшно понравилась, и он сразу ее взял.

– Эй! Адамберг! – позвал Лалиберте. – Будешь шевелить клешнями?

– Спасибо, Жинетта, – сказал Адамберг и пошел к своему напарнику.

– Что я говорил? – Суперинтендант хохотнул и полез в машину. – Ты не можешь без баб. На второй день, с моим инспектором! У тебя есть класс, мужик.

– Брось, Орель, мы говорили о музыке. Причем о классической музыке. – Адамберг подчеркнул слово «классическая», словно оно подтверждало респектабельность их отношений.

– Мууу-зыка! – передразнил суперинтендант, трогаясь с места. – Не строй из себя святого, все равно не поверю. Вы ведь встречались вчера вечером, так?

– Случайно. Я ужинал в «Пяти воскресеньях», а она подсела ко мне за столик.

– Не лезь к Жинетте. Она глубоко замужем.

– Я возвращал ей программку, только и всего. Хочешь верь, хочешь нет.

– Не заводись. Я шучу.

После трудового дня, прошедшего под громогласные комментарии суперинтенданта, взяв все образцы у услужливой семьи Жюля и Линды Сен-Круа, Адамберг сел в выделенную ему машину.

– Что делаешь сегодня вечером? – спросил Лалиберте, наклоняясь к окну.

– Схожу на реку, прогуляюсь. А потом поужинаю в центре.

– У тебя как будто пропеллер в заднице, не можешь усидеть на одном месте.

– Я же говорил – мне нравится ходить пешком.

– На девок тебе нравится охотиться. Я никогда в центре города баб не снимаю, меня там все знают. Когда приспичит, еду в Оттаву. Ладно, парень, удачи! – добавил он и хлопнул рукой по дверце. – Пока и до завтра.

– Слезы, моча, сопли, пыль и сперма, – перечислил Адамберг, заводя машину.

– Надеюсь, что со спермой получится. – Лалиберте нахмурился, вспомнив о деле. – Если Жюль Сен-Круа сегодня вечером чуточку постарается. Сначала-то он согласился, но теперь, по-моему, решил дать задний ход. Ну, заставлять мы никого не можем.

Адамберг оставил Лалиберте с его пробирочными заботами и поехал прямо к реке.

Насладившись шумом волн Утауэ, он свернул на перевалочную тропу, чтобы добраться до центра города. Если он правильно понял топографию, дорога должна была вывести его к большому мосту у водопада Шодьер. Оттуда до центра было четверть часа пешком. Каменистую дорожку отделяла от велосипедной полоска леса, заслонявшая свет. Адамберг одолжил фонарик у Ретанкур – только она догадалась взять с собой нужное оборудование – и худо-бедно справлялся, обогнув маленькое озеро и уворачиваясь от нижних веток. Дойдя до конца тропы, он уже не чувствовал холода. Чугунный мост, огромное решетчатое сооружение, показался ему перекинутой через Утауэ Эйфелевой башней, только в три раза выше парижской.

Бретонская блинная в центре города силилась напоминать посетителям родину предков хозяина – на стенах висели сети, бакены, сушеная рыба. И трезубец. Адамберг замер, глядя на нацеленные на пего острия. Морской трезубец, гарпун Нептуна, с тремя тонкими зубьями с крючками на конце. Он сильно отличался от его «личного» трезубца – крестьянских вил, тяжелых и прочных, земляного трезубца, если можно так сказать. Ведь говорят же: земляной червь и земляная жаба. Они были далеко, эти жалящие вилы и взрывающиеся жабы, он оставил их в туманной дымке по другую сторону Атлантики.

Говорливый официант принес ему гигантский блин.

На том берегу остались вилы, жабы, судьи, соборы и чердаки Синей Бороды.

Но они ждали, караулили его возвращение. Все эти лица, и раны, и страхи, следующие за ним по пятам. А Камилла и вовсе взяла и появилась прямо здесь, в самом центре города, затерянного на просторах Канады. Мысль о пяти концертах, которые состоятся в двухстах километрах от ККЖ, не давала покоя, как будто он мог услышать ее альт с балкона своего номера. Главное – чтобы не узнал Данглар. Капитан мог поползти в Монреаль на брюхе, а на следующий день коситься на него и брюзжать.

На десерт Адамберг заказал кофе и бокал вина. Не поднимая головы от меню, он почувствовал, что за столик кто-то молча сел. Девушка с камня Шамплена. Она подозвала официанта и заказала кофе

– Хороший был день? – спросила она с улыбкой.

Девушка закурила и взглянула ему в глаза.

«Черт», – выругался про себя Адамберг и удивился. В чем дело? В другое время он ухватился бы за эту возможность, а сейчас не чувствовал ни малейшего желания затащить ее в постель. Может, потому, что все еще переживал события прошлой недели, а может, просто хотел обмануть нюх суперинтенданта.

– Я тебе мешаю. – Она не спрашивала – утверждала. – Ты устал. Быки тебя вымотали.

– Точно, – подтвердил он и вдруг понял, что забыл ее имя.

– У тебя куртка насквозь мокрая, – сказала она, дотронувшись до плеча. – Крыша у машины течет? Или ты приехал на велосипеде?

Что она хотела узнать? Все?

– Я пришел пешком.

– Здесь никто не ходит пешком. Ты не заметил?

– Заметил. Но я гулял по перевалочной тропе.

– Всю тропу пропилил на своих двоих? Сколько же ты времени потратил?

– Чуть больше часа.

– Везунчик, как сказал бы мой chum.

– Почему?

– Потому что ночью там собираются голубые.

– Ну и?… С чего мне их бояться?

– И насильники. Точно я не знаю, но такие слухи ходят. Вечером Ноэлла никогда не ходит дальше камня Шамплена. Оттуда тоже можно смотреть на реку.

– Это речка, впадающая в реку.

Ноэлла скорчила гримаску.

– Она большая, вот я и называю ее рекой. Я весь день обслуживала этих идиотов французов и страшно устала. Я тебе говорила, что работаю официанткой в «Карибу»? Не люблю французов, вечно они орут всем скопом, предпочитаю квебекцев, они милые. Только не мой chum. Ты помнишь, что он меня выгнал, как последний мерзавец?

Девушку снова понесло, и Адамберг не знал, как от нее избавиться.

– Вот его фотка. Красивый, правда? Ты тоже, но в другом стиле. Не обычный, всякая всячина в тебе, и немолодой. Мне нравятся твой нос и глаза. И ужасно нравится, когда ты улыбаешься, – сказала она, прикоснувшись пальцами к его векам и губам. – И когда ты говоришь. Твой голос. Знаешь, какой у тебя голос?

– Эй, Ноэлла, – перебил ее официант, положив на стол два счета. – Ты все еще в «Карибу»?

– Да, надо набрать денег на билет, Мишель.

– И до сих пор страдаешь по своему мужику?

– Иногда, вечерами. На некоторых тоска нападает по утрам, а на других – вечером. Я из последних.

– Можешь перестать о нем жалеть. Его загребли.

– Да ты чего? – Ноэлла вскочила.

– Точно тебе говорю. Он угонял тачки, перебивал номера и продавал. Представляешь?

– Я тебе не верю. – Ноэлла тряхнула волосами. – Он работал с компьютерами.

– До тебя долго доходит, красавица. Этот парень – двуличная сволочь. Лицемер. Просифонь мозги, Ноэлла. Это не глупости, раз написали в газете.

– Я ничего не знала.

– Черным по белому, в ежедневной газете Халла. Как-то он был в размазе, и копы повязали его, как ребенка. Он пытался оказать сопротивление, и дела его плохи. Твой парень был опасным человеком. Просифонь мозги. Я тебе рассказал, чтобы ты не убивалась. Извини, меня зовут.

– Ну надо же… – Ноэлла обмакнула палец в остатки сахара на дне чашки. – Ничего, если я с тобой выпью? Мне надо прийти в себя.

– Десять минут, – согласился Адамберг. – А потом я отправлюсь спать, – решительно сказал он.

– Идет. – Ноэлла сделала заказ. – Ты занятой человек. Нет, но ты можешь такое вообразить? Насчет моего?

– Просифонь мозги, – повторил Адамберг слова официанта. – Что это он тебе посоветовал? Забыть? Выбросить из головы?

– Нет. Хорошенько задуматься.

– А что значит «быть в размазе»?

– Напиться до бесчувствия. Хватит, Ноэлла тебе не словарь.

– Иначе мне не понять твою историю.

– Ну вот, значит, она еще глупее, чем я думала. Мне нужно прошвырнуться, – сказала она, допив одним глотком вино. – Я тебя провожу.

Изумленный Адамберг медлил с ответом.

– Я на машине, а ты пешком, – нетерпеливо объяснила Ноэлла. – Ты же не думаешь возвращаться по тропе?

– Собирался.

– На улице льет как из ведра. Ты меня боишься? Она пугает сорокалетнего мужчину? Полицейского?

– Конечно нет. – Адамберг улыбнулся.

– Вот и хорошо. Где ты живешь?

– Недалеко от улицы Прево.

– Знаю, мой дом в трех кварталах. Поехали.

Адамберг встал, не понимая, почему ему так не хочется ехать с этой прелестной девушкой в ее машине. Ноэлла притормозила у его дома, Адамберг поблагодарил и открыл дверцу.

– Не поцелуешь меня на прощанье? Для француза ты не слишком вежлив.

– Извини, я горец. Грубиян.

Адамберг с невозмутимым видом расцеловал ее в обе щеки. Оскорбленная Ноэлла нахмурилась. Он открыл дверь и кивнул консьержу – тот всегда заступал на пост после одиннадцати вечера. Приняв душ, он плюхнулся на широкую кровать. В Канаде все предметы больше, чем во Франции. А вот воспоминания мельче.

Утром температура упала до минус четырех, и Адамберг побежал смотреть на свою реку. Берега прудиков вдоль тропы замерзли, и Адамберг разбивал лед грубыми ботинками под бдительным взглядом белок. Он собрался пойти дальше, но споткнулся о мысль о сидящей на камне Ноэлле, вернулся назад и сел, чтобы понаблюдать за драчкой между утками и казарками. Повсюду идут битвы за территорию. Один из гусей взял на себя роль главного комиссара: он расправлял крылья и щелкал клювом, наскакивая на других. Адамбергу не нравился этот гусь. Он запомнил отметину на перьях и решил на следующий день прийти посмотреть, сумел тот стать диктатором или у гусей тоже бывают демократические выборы. Оставив птиц с их разборками, он пошел к машине. Под днище забралась белка, ее хвост маячил у переднего колеса. Адамберг осторожно тронулся с места, чтобы не раздавить зверька.

Суперинтендант Лалиберте снова пришел в хорошее настроение, узнав, что Жюль Сен-Круа показал себя настоящим гражданином, наполнив пробирку и запечатав ее в большой конверт.

– Сперма – основное доказательство! – кричал он Адамбергу, не обращая внимания на забившихся в угол супругов Сен-Круа. – Два варианта, Адамберг, – продолжал Лалиберте, стоя в центре гостиной. – Взятие проб «вживую» и «всухую». Первый случай – сперма находится во влагалище жертвы. Второй случай куда труднее. Тут все зависит от местонахождения спермы: ткань, земля, трава и ковровые покрытия требуют разного подхода. Сложнее всего с травой. Ты следишь за моей мыслью? Сейчас мы распределим ее в четырех стратегических местах: на дороге, в саду, на кровати и на ковре в гостиной.

Супруги Сен-Круа испарились из комнаты, как будто были в чем-то виноваты, а полицейские все утро наносили на разные поверхности капельки спермы, обводя их мелом, чтобы не потерять.

– Пока это сохнет, – объявил Лалиберте, – займемся мочой в туалете. Бери карту и сумку.

У семьи Сен-Круа выдался тяжелый день – к полному удовольствию суперинтенданта. Он заставил Линду плакать, чтобы собрать ее слезы, а Жюля гонял по холоду, чтобы получить его сопли. Все образцы оказались удачными, и он возвращался в ККЖ с добычей. Омрачило удачный день одно происшествие: в последнюю минуту пришлось произвести замену в команде, поскольку двое добровольцев категорически отказались отдавать свои пробирки инспекторам-женщинам. Это взбесило Лалиберте.

– Черт возьми, Луисез! – орал он в телефон. – Что они себе вообразили, эти кретины? Считают свою сперму жидким золотом? Готовы раздавать ее бабам направо и налево, а когда речь заходит о деле – выкобениваются! Так прямо и скажи этому гребаному гражданину.

– Не могу, суперинтендант, – отвечала кроткая Берта Луисез. – Он уперся, как медведь. Лучше мне поменяться с Портленсом.

Лалиберте пришлось уступить, но он до вечера переживал случившееся как личное оскорбление.

– Мужики, – сказал он Адамбергу, подходя к ККЖ, – бывают грубыми, как бизоны. Теперь, когда пробы взяты, я скажу пару ласковых этим чертовым гражданам. Женщины из моего подразделения знают об этой проклятой сперме раз в сто больше, чем эти уроды.

– Брось, Орель, – предложил Адамберг. – Плюнь и разотри.

– Я воспринимаю это как личное оскорбление, Адамберг. Отправляйся сегодня вечером к бабам, коли есть охота, а я после ужина нанесу визит двум ослам и объясню им, что почем.

В этот день Адамберг узнал, что бурная жизнерадостность суперинтенданта имеет не менее пылкую оборотную сторону. В Лалиберте уживались горячий, прямой, бестактный весельчак и закрытый, упертый холерик.

– Надеюсь не ты его так разозлил? – с тревогой спросил Адамберга сержант Санкартье.

Санкартье говорил тихим голосом и ходил чуть согнувшись, как все застенчивые люди.

– Нет, два кретина, которые отказались отдать пробирки нашим женщинам.

– Ну и слава богу. Можно дать тебе совет? – Он поднял на Адамберга темные глаза.

– Слушаю тебя.

– Лалиберте – хороший мужик, но когда он шутит, лучше смеяться и не вякать. Не стоит его провоцировать. Когда наш босс в гневе, даже деревья трепещут.

– С ним часто такое случается?

– Когда ему возражают или если встал не с той ноги. Ты знаешь, что в понедельник мы работаем вместе?

После коллективного ужина в «Пяти воскресеньях» в честь окончания первой рабочей недели их пребывания в Канаде Адамберг возвращался в гостиницу через лес. Он привык к тропе, угадывал все горки и ямы, различал блеск воды по краям и шел очень быстро. На полпути он остановился перевязать шнурок, и тут на него направили луч фонарика.

– Эй, парень! – Низкий голос звучал агрессивно. – Что это ты тут делаешь? Ищешь чего?

Адамберг посветил фонариком и увидел крепкого парня, тот наблюдал за ним, приняв бойцовскую стойку с расставленными ногами. Одет он был как лесник, на голове красовалась надвинутая до бровей ушанка.

– В чем дело? – спросил Адамберг. – Думаю, тропа для всех открыта?

– Ага, – произнес незнакомец после паузы. – Ты из старой страны. Француз, так?

– Да.

– Удивляешься, как я догадался? – Лесник засмеялся и подошел ближе. – Говоришь как по писаному. Что ты здесь делаешь? За мужиками охотишься?

– А ты?

– Не груби, я делянку охраняю. Приходится охранять инструменты, они денег стоят.

– Какую делянку?

– Разве не видишь? – Сторож посветил фонарем.

В лесу над дорогой Адамберг заметил пикап, трейлер и прислоненные к деревьям инструменты.

– А чем здесь занимаются? – вежливо поинтересовался Адамберг.

В Квебеке не так-то просто бывает прервать разговор.

– Выкапывают сухие деревья и сажают клены, – объяснил ночной сторож. – Я подумал, ты хочешь стянуть инструменты. Черт, извини, что остановил тебя, но это моя работа. Ты часто так бегаешь по ночам?

– Люблю побегать.

– Ты турист?

– Я полицейский. Работаю с ККЖ в Гатино.

Это сообщение окончательно развеяло сомнения сторожа.

– О'кей, парень, все в порядке. Не хочешь выпить пивка у меня в будке?

– Спасибо, но мне пора. Надо работать.

– Что ж, ладно. Пока.

Подходя к камню Шамплена, Адамберг замедлил шаг. Закутанная в анорак Ноэлла сидела на камне. Он заметил огонек ее сигареты, бесшумно отступил и поднялся в лес, чтобы не встречаться с ней. Через тридцать метров он вернулся на тропинку и поспешил к зданию. Черт возьми, ну не дьявол же во плоти эта девчонка! Дьявол, напомнивший ему о судье Фюльжансе. Думаешь, что все забыл, а мысли возвращаются, бьются под черепом, выглядывают из-за облачка над океаном.

Вуазне собирался провести выходные в лесу и на озерах, с биноклем и фотоаппаратом. Машин не хватало, и он брал с собой Жюстена и Ретанкур. Четверо других парижан выбрали город и уезжали в Оттаву и Монреаль. Адамберг решил отправиться на север. Утром, перед отъездом, он пошел проверить, отстоял ли вчерашний клекочущий гусак свое верховенство или нет.

Оказалось, что деспот остался у власти: гуси следовали у него в форватере, синхронно поворачивая, стоило вожаку поменять направление, и застывая, когда он, распушив перья, кидался гонять по воде уток. Адамберг ругнулся, погрозил ему кулаком и вернулся к машине. Перед тем, как тронуться, он присел на корточки, чтобы проверить, нет ли под машиной белки.

Он поехал прямо на север, пообедал в Казабазуа и продолжил путешествие по бескрайним землям. В десяти километрах от города асфальт кончался: квебекцы попросту его не клали из-за морозных зим и обледенения. Адамберг ужасно обрадовался мысли, что если будет ехать все время прямо, то попадет в Гренландию. Такая идея не придет в голову, когда выходишь с работы в Париже. Или в Бордо. Он отклонился в сторону, свернул к югу и остановился на опушке леса неподалеку от озера Пинк – Розового озера. Леса были пустынны, на ковре из красных листьев тут и там лежал снег. Попадались таблички, советующие остерегаться медведей и обращать внимание на следы когтей на стволах деревьев. «Помните, что медведи-гризли взбираются на буковые деревья за плодами». Ладно, пообещал Адамберг, поднял голову и, трогая пальцем отметины от когтей, поискал взглядом животное в листве. Пока что он видел только бобровые плотины и олений помет. Повсюду были одни следы и отпечатки, а звери где-то прятались. Как следы Максима Леклерка в «Schloss» в Агно.

Не думай о «Schloss», иди полюбуйся на это розовое озеро.

Озеро Пинк было одним из миллиона маленьких озер, но Адамбергу оно показалось красивым и широким. Еще в Страсбурге он принял решение читать все таблички, а потому не прошел и мимо той, где рассказывалось об озере Пинк. Табличка сообщала, что он попал на уникальное озеро.

Адамберг попятился. С недавних пор он то и дело натыкался на исключения, и это его нервировало. Он прогнал глупые мысли, привычно махнув рукой, и продолжил чтение. Глубина озера Пинк достигала двадцати метров, дно покрывал трехметровый слой ила. Замечательно. Но вот ведь незадача: из-за большой глубины вода на поверхности не смешивалась с водой в глубине. В пятнадцати метрах от поверхности вода переставала двигаться, туда не поступал кислород – как и в ил, которому стукнуло десять тысяч шестьсот лет. С виду нормальное озеро, резюмировал для себя Адамберг, вода в нем розовато-голубоватая, но внизу скрывается другое, со стоячей водой, мертвое, выгребная яма истории. Самым жутким было то, что там обитала морская доисторическая рыба. Адамберг взглянул на изображение рыбы. То ли карп, то ли форель, но с колючками. Он еще раз перечитал табличку, но названия не нашел.

Живое озеро, покоящееся на мертвом. Убежище безымянного создания, представленного только изображением. Адамберг наклонился над деревянным ограждением, пытаясь рассмотреть сквозь розовую воду загадочную недвижимость. Как получается, что его мысли всегда возвращаются к Трезубцу, отвлекаясь от следов медвежьих когтей на деревьях, от мертвого беззвучного, илистого, сероватого озера, в котором плавает выходец из давно минувшей эпохи?

Поколебавшись, Адамберг достал из куртки блокнот. Согрев руки, он тщательно перерисовал проклятую рыбину, обитающую между раем и адом. Он думал подольше побыть в лесу, но озеро Пинк заставило его заторопиться назад. Он повсюду натыкался на мертвого судью, соприкасался с опасными водами Нептуна, со следами его проклятого трезубца. Как поступил бы на его месте Лалиберте? Рассмеялся и отшвырнул бы дурные мысли ударом большой лапищи, голосуя за педантичность, педантичность и еще раз педантичность. Или схватил бы мертвой хваткой жертву?

Удаляясь от озера, Адамберг чувствовал, что роли переменились и теперь жертва охотится за ним, готовая вонзить в него зубы. Колючки, когти, лезвия. Пожалуй, Данглар был прав, говоря о его навязчивой идее.

Адамберг медленно вернулся к машине. Его часы (он выставил на обоих местное время, сохранив разницу в пять минут) показывали 16.12. Комиссар рулил по пустым дорогам, ища успокоения в однообразии лесов, но вскоре его потянуло к цивилизации. Он притормозил на подъезде к своей гостинице, но потом медленно набрал скорость, выехал из Халла и направился к Монреалю.

Происходило именно то, чего он не хотел делать. Он повторял себе это на протяжении двухсот километров, но машина мчалась сама по себе, как радиоуправляемая модель, со скоростью 90 километров в час, следуя за фарами ехавшего впереди пикапа.

Если машина знала, что катит в Монреаль, то Адамберг прекрасно помнил все, что сообщалось в зеленой программке, и время, и место. Можно, конечно, пойти в кино или в театр. Почему бы и нет. Тогда придется сменить машину, бросить эту чертову тачку и найти другую, которая не потащит его ни на озеро Пинк, ни на концерт Монреальского квинтета. В двадцать два часа тридцать шесть с половиной минут, сразу после антракта, он проскользнул в церковь и сел на переднюю скамью, спрятавшись за белой колонной.

Музыка Вивальди обволакивала, вызывая к жизни смутные образы. Вид играющей на альте Камиллы потряс Адамберга гораздо сильнее, чем он того хотел, но это был всего лишь час украденного счастья, пережитое исподтишка чувство, что ни к чему его не обязывало. Адамберг был полицейским до мозга костей и музыку воспринимал как тайну: она то взывала о помощи, то бурно ликовала, ставя вопросы и находя ответы.

В один из моментов, когда поющие струны сообщили залу, что «выход» из безнадежной ситуации вот-вот будет найден, мысли Адамберга перескочили на поспешный отъезд Трезубца из усадьбы «Schloss». Комиссар размышлял, наблюдая за смычком Камиллы. Судья всегда бежал от него, это было единственное жалкое преимущество, которого он добился. Он приехал в Шильтигем в среду, а на следующий день Трабельман спустил на него всех собак. За это время новость о его прибытии распространилась, и в пятницу о ней сообщили местные газеты. В тот же день Максим Леклерк выставил дом на продажу и освободил его. Если Адамберг прав, поединок продолжается, он снова гонится за покойником, но тот об этом знает, а значит, преимущества больше нет, потому что призрак не утратил власть и может в любой момент перекрыть ему кислород. Предупрежден – значит, вооружен. А тот, за кем он гонится, трижды вооружен. После возвращения в Париж придется менять стратегию, чтобы псы Фюльжанса не порвали ему ноги в куски. «Беги, молодой человек. Считаю до четырех». Беги, Адамберг, беги.

Конечно, если он прав. Он подумал о Вивальди, который через века посылал ему сигнал опасности. Хороший человек этот Вивальди, отличный мужик в исполнении великолепного квинтета. Машина не зря привезла его сюда. Он украл час жизни Камиллы и получил драгоценное предупреждение. Раз уж он слышит мертвецов, расслышит и шепот Антонио Вивальди, он уверен – этот сочинитель достоин общения. Человек, пишущий такую музыку, плохого не посоветует.

Только в самом конце концерта Адамберг заметил Данглара: тот не сводил глаз со своей протеже. Присутствие заместителя лишило комиссара всякого удовольствия. Да куда он лезет? По какому праву вмешивается в его жизнь? Он знает расписание всех концертов и вот теперь сидит тут – добрый, верный, безупречный Данглар. Черт, но Камилла не принадлежит ему! Чего добивается Капитан, подобравшись так близко? Хочет войти в ее жизнь? Адамберга захлестнула слепая ярость. Седеющий благодетель, протырившийся в дверь, которую оставила приоткрытой печаль Камиллы.

Адамберга поразила скорость, с которой исчез Данглар. Капитан обогнул церковь и ждал выхода музыкантов. Наверное, хотел засвидетельствовать восхищение. Однако этим дело не ограничилось – Данглар погрузил инструмент в машину и сел за руль, увозя Камиллу. Адамберг поехал следом, твердо решив выяснить, как далеко простирается тайная предупредительность его заместителя. Через десять минут капитан остановился и, выйдя, открыл дверцу Камилле, которая протянула ему завернутый в одеяльце сверток. Одеяльце вкупе с криком мгновенно прояснило ситуацию.

Ребенок, малыш. Судя по размерам кулька и голосу – крохотный, месячный младенец. Окаменевший Адамберг смотрел, как за парой закрылась дверь. Данглар, гнусный мерзавец, бесчестный вор.

Но «вор» тут же вышел, дружески помахав Камилле, и прыгнул в такси.

«Боже мой, ребенок», – повторял про себя Адамберг, возвращаясь в Халл. Теперь, когда он понял, что Данглар не обольститель, а все тот же преданный друг – что ничуть не умаляло злобы на него, – Адамберг вернулся мыслями к девушке. Как это Камилла спроворила ребенка? Ясно, что не без помощи наглого самца! Ребенку месяц, подсчитал он. Плюс девять, получается десять. Итак, ровно через десять недель после его ухода Камилла нашла ему замену. Адамберг нажал на педаль акселератора, охваченный жгучим желанием обогнать проклятые тачки, терпеливо следующие друг за другом на скорости 90 километров в час. Ребенок родился, и Данглар с самого начала все знал, но не сказал ему ни слова. Адамберг понимал, что заместитель щадил его чувства: даже сейчас он едва не рехнулся. Но почему? На что он надеялся? Что Камилла будет тысячу лет оплакивать потерянную любовь? Превратится в статую, которую он сможет по своему желанию оживлять? Как в сказках, добавил бы Трабельман. Вселенная Камиллы пошатнулась, но она выжила и просто встретила какого-то парня. Такова суровая правда жизни.

Нет, подумал он, ложась на кровать. Нет, он не понимал, что теряет Камиллу, когда терял ее. Простая логика, но от нее ему не легче. Теперь проклятый новоявленный папаша вышвырнул его со сцены. Даже Данглар предпочел играть на другой стороне. Он легко представил, как капитан приходит в роддом, чтобы пожать руку его сменщику. Человеку, которому можно доверять, на которого можно положиться – в отличие от него самого! Безупречному, прямому парню, бизнесмену с лабрадором, с двумя лабрадорами, в новых ботинках с новенькими шнурками.

Адамберг яростно возненавидел его. Сегодня вечером он был способен прибить и этого типа, и его собак. Он, полицейский, бык, хряк, – просто взял и убил бы. Ударом вил, почему нет.

Адамберг проснулся поздно и решил не бросать вызов вожаку канадских гусей и не ехать на озера, а сразу пойти на тропу. В воскресенье девушка не работала, и он рассчитывал найти ее у камня Шамплена. Там она и оказалась: курила, двусмысленно улыбаясь, готовая немедленно последовать за ним. Страстность спутницы отчасти утешила Адамберга после испытанного накануне раздражения. Когда около шести он собрался выпроводить ее, это оказалось непросто. Она сидела голая на кровати и не хотела ничего слушать, твердо решив провести ночь у него. Об этом не может быть и речи, мягко объяснил Адамберг, одевая ее, сейчас вернутся его коллеги. Он «вдел» ее в куртку и за руку довел до двери.

Стоило Ноэлле уйти, и он, сразу забыв о ней, позвонил в Париж Мордану. Майор был «совой», и комиссар не рисковал разбудить его, несмотря на позднее время. Бюрократическая четкость уживалась в нем со старомодной страстью к аккордеону и народным песням – он только что вернулся с какого-то фольклорного вечера и казался очень веселым.

– Честно говоря, Мордан, – сказал Адамберг, – новостей особых нет. Все идет нормально, команда работает.

– Как коллеги? – счел нужным поинтересоваться майор.

– Нормально, как тут все говорят. Милые люди, и компетентные.

– Вечера у вас свободны или комендантский час с десяти вечера?

– Свободны, но вы ничего не потеряли. Халл-Гатино – это вам не кабаре и не ярмарка. Как говорит Жинетта, здесь все чуточку плосковато.

– Но окрестности красивые?

– Очень. В конторе все в порядке?

– Никаких проблем. Зачем вы звоните, комиссар?

– Мне нужен экземпляр «Эльзасских новостей» за десятое октября. Подойдет любая другая местная или региональная газета.

– На какой предмет?

– На предмет убийства, совершенного в Шильтигеме вечером в субботу четвертого октября. Жертва – Элизабет Винд. Следствие ведет майор Трабельман. Подозреваемый – Бернар Ветийе. Я ищу статью или заметку, в которой упоминается приезд комиссара из Парижа и выдвигается версия о серийном убийце. Что-то в этом духе. Пятница, десятое.

– Полагаю, комиссар из Парижа – это вы?

– Так точно.

– Для отдела все держим в тайне или можно обсудить это в Зале сплетен?

– Полная тайна, Мордан. От этого дела у меня одни неприятности.

– Задание срочное?

– Первостепенное. Свяжитесь со мной, как только что-нибудь найдете.

– А если я ничего не найду?

– В этом случае тоже обязательно позвоните.

– Секунду, – перебил Мордан, – вам не трудно будет посылать по электронной почте сообщения о том, как прошел день? Брезийон захочет получить подробный отчет о командировке, и я смогу заняться этим уже сейчас.

– Спасибо за помощь, Мордан.

Отчет. Он напрочь о нем забыл. Адамберг заставил себя подробно описать взятие образцов, пока в памяти была свежа работа Жюля и Линды Сен-Круа. Хорошо, что он взялся за это сейчас: появление Фюльжанса, новоиспеченного отца и Ноэллы почти заставили его забыть о поте и моче. Он был рад, что завтра вместо жесткого весельчака Лалиберте его напарником станет Добряк Санкартье.

Поздно вечером на стоянку въехала машина. Адамберг вышел на балкон и увидел монреальскую группу во главе с засыпанным снегом Дангларом.

Поразительно, подумал Адамберг, как за три дня перестаешь удивляться и начинаешь воспринимать все новое как привычную рутину. Он припарковал машину перед зданием ККЖ, в нескольких метрах от хлопотливой белки, охранявшей вход. Ощущение новизны исчезло, каждый облюбовал себе норку и притерся к ней, как притирается зад к сиденью стула. В понедельник все заняли уже насиженные места в зале, чтобы выслушать инструкции суперинтенданта. После работы «на земле» – лаборатория. Достать образцы, разложить образцы в девяносто шесть ячеек для обработки. Адамберг вяло записывал указания для ежедневного отчета Мордану.

Адамберг предоставил Фернану Санкартье заниматься машинерией. Они стояли, облокотясь на белые поручни, и следили за процессом. Уже два дня Адамберг плохо спал, и монотонное движение десятков пуансонов усыпляло его.

– Заснуть можно, правда? Хочешь, схожу за кофе?

– Двойной, с кофеином, Санкартье, очень крепкий.

Сержант вернулся, осторожно неся стаканчики.

– Не обожгись. – Он протянул кофе Адамбергу. Они снова прислонились к ограждению.

– Очень скоро, – сказал Санкартье, – и пописать на снег нельзя будет – сразу выскочит штрих-код и прилетят три вертолета с копами.

– Скоро, – отозвался Адасберг, – нам даже не нужно будет допрашивать преступников.

– Да нам и видеть-то их не понадобится… Будем приезжать на место происшествия, вынюхивать следы пота, и парня поднесут нам на блюдечке.

– Нам станет скучно.

– Тебе нравится твое пойло?

– Не очень.

– Мы в этом не сильны.

– Скучаешь здесь, Санкартье?

Сержант задумался:

– Мне бы хотелось вернуться «на землю». Туда, где для работы нужны глаза и где можно пописать на снег, понимаешь? Да и девушка моя осталась в Торонто. Но не говори ничего шефу, он устроит мне взбучку.

Зажглась красная лампочка, и они какое-то время стояли неподвижно, глядя на замершие пуансоны, потом Санкартье нехотя оторвался от перил.

– Нужно шевелить клешнями. Если шеф увидит, что мы сачкуем, от злости сожрет свои носки.

Они освободили поддон, и Санкартье по новой запустил процесс.

– В Париже ты часто работаешь на улице? – спросил он.

– Стараюсь. Хожу, гуляю, мечтаю.

– Счастливчик. Раскрываешь дела, витая в облаках?

– В каком-то смысле, – улыбнулся Адамберг.

– Сейчас работаешь над каким-то делом?

Адамберг поморщился:

– Не совсем. Сейчас я скорее гробокопатель.

– Нашел кость?

– Много костей. Раскопал мертвеца. Но он не жертва, а убийца. Мертвый старик-убийца.

Адамберг взглянул в глаза Санкартье. Они были карими и круглыми, как у плюшевого мишки.

– Ну, – сказал Санкартье, – если он все еще убивает, значит, не совсем мертвый.

– Совсем, – настаивал Адамберг. – Говорю тебе, он мертвец.

– Тогда выходит, что он не сдается, – заключил Санкартье, раскинув руки. – Корчится, как дьявол от святой воды.

Адамберг оперся локтями о перила. Наконец-то кто-то еще кроме Клементины протянул ему руку просто так, из человеколюбия.

– У тебя нюх и интуиция настоящего полицейского, Санкартье. Тебе нечего делать в кабинете.

– Думаешь?

– Уверен.

– Одно могу сказать, – сказал сержант, качая головой, – у тебя с твоим дьяволом проблем будет выше крыши. Поберегись. Многие назовут тебя психом.

– То есть?

– Скажут, что витаешь в облаках, что потерял голову.

– Уже говорят, Санкартье.

– Тогда не щелкай клювом и постарайся всех их «сделать». По моему понятию, тебе повезет, ты башковитый, сообразишь, что делать. Лови своего проклятого демона и, пока не поймаешь, не высовывайся.

Адамберг склонился над поручнями, потрясенный тем, какое облегчение принесли ему слова простодушного коллеги.

– А ты, Санкартье, почему не считаешь меня чокнутым?

– Потому что ты не чокнутый. Нетрудно разобраться. Пойдешь обедать? Уже двенадцать.

Вечером следующего дня, проведенного тоже в компании Санкартье, Адамберг с сожалением расставался с доброжелательным канадцем.

– С кем ты работаешь завтра? – спросил Санкартье, провожая его до машины.

– С Жинеттой Сен-Пре.

– Хорошая девчонка. Можешь быть спокоен.

– Мне будет не хватать тебя, – сказал Адамберг, пожимая ему руку. – Ты оказал мне огромную услугу.

– Да ну?

– Вот тебе и ну. А ты? Кого тебе дают в пару?

– Ну, ту… Напомни ее имя, у нее еще такая масса…

– Масса чего?

– Ну, тела, – смутился Санкартье.

– Понял. Виолетта Ретанкур.

– Прости, что снова об этом говорю, но, когда поймаешь своего чертова мертвяка – даже если это случится через десять лет, – сможешь мне об этом сообщить?

– Тебя это так сильно интересует?

– Да. И ты стал мне другом.

– Тогда скажу. Даже через десять лет.

Адамберг и Данглар ехали в лифте одни. Два дня, проведенные с Добряком Санкартье, смягчили комиссара, он отложил на потом разборки с заместителем.

– Идете куда-нибудь вечером, Данглар? – спросил он нейтральным тоном.

– Я смертельно устал. Съем что-нибудь и лягу.

– Как дети? Все нормально?

– Да, спасибо. – Капитан выглядел слегка удивленным.

Адамберг улыбался, возвращаясь к себе. В последнее время Данглару плохо удавалось вранье. Накануне он уехал в половине седьмого и вернулся только в два часа ночи: съездил в Монреаль, послушал тот же концерт, сыграл роль ангела-хранителя. От недосыпа под глазами у капитана появились мешки. Славный малый Данглар, он твердо уверен, что сберег ото всех свою тайну! Сегодня состоится последний концерт, и капитан в последний раз смотается в Монреаль и вернется назад.

Адамберг наблюдал из окна за его партизанским уходом. Счастливого пути и удачного прослушивания, капитан. Он смотрел, как отъезжает машина, когда позвонил Мордан.

– Простите за задержку, комиссар, у нас тут полный завал. Один тип собрался убить свою жену и позвонил нам. Пришлось окружить дом.

– Убитые есть?

– Нет, он пустил первую пулю в пианино, а вторую себе в ногу. На наше счастье, он настоящий растяпа.

– Есть новости из Эльзаса?

– Лучше я прочитаю вам статью, помещенную на восьмой полосе. «Сомнения в деле об убийстве в Шильтигеме? В результате расследования, проведенного жандармерией Шильтигема после трагического убийства Элизабет Винд в ночь на субботу четвертого октября, суд выдал ордер на задержание Б. Ветийе. По нашим сведениям, Б. Ветийе был также допрошен высокопоставленным комиссаром Парижского уголовного розыска. По информации из этого же источника, убийство девушки мог совершить серийный убийца. Это предположение было категорически опровергнуто майором Трабельманом, отвечающим за расследование. Он заявил, что это не более чем слухи. Майор подчеркнул, что для ареста у его сотрудников были веские основания». Вы это искали, комиссар?

– Именно. Сохраните статью. Теперь остается молиться и уповать на то, что Брезийон не читает «Эльзасских новостей».

– Вы хотите обелить Ветийе?

– И да, и нет. Тяжело работать зеплскопом.

– Ладно. – Мордан не стал задавать других вопросов. – Спасибо за сообщения. Кажется, то, чем вы там занимаетесь, интересно, но не более того.

– Жюстен здесь как рыба в воде, Ретанкур везде адаптируется без проблем, Вуазне усматривает в работе нечто сверхъестественное, Фруасси справляется, Ноэль теряет терпение, Эсталер удивляется, а Данглар ходит на концерты.

– А вы, комиссар?

– Я? Меня называют мечтателем, говорят, что я «витаю в облаках». Никому об этом не рассказывайте, Мордан, как и о статье.

Закончив разговор с Морданом, Адамберг занялся Ноэллой: страстность девушки отвлекала его от неприятного открытия, сделанного в Монреале. Она мгновенно решила проблему с местом их свиданий. Они встречались у камня Шамплена и за четверть часа поднимались по велосипедной дорожке до пункта проката велосипедов. Одно из окошек плохо закрывалось. Девушка приносила в рюкзачке все, что требовалось – еду, питье и надувной матрас. Адамберг расставался с ней в половине двенадцатого, возвращался по тропинке, которую теперь знал наизусть, шел мимо делянки, здоровался со сторожем, прощался с рекой Утауэ и отправлялся спать.

Работа, река, леса и девушка. Ему бы порадоваться подобному раскладу. Забыть об отце ребенка Камиллы, а историю с Трезубцем воспринимать так, как посоветовал Санкартье. «Ты башковитый, сообразишь, что делать». Адамбергу хотелось верить именно Санкартье, хотя, судя по высказываниям Портленса и Ладусера, коллеги не считали ум его главным достоинством.

Вечерняя встреча с Ноэллой была слегка омрачена состоявшимся между ними коротким диалогом, который Адамберг решительно прекратил.

– Возьми меня с собой, – попросила она, потягиваясь на матрасе.

– Не могу, я женат, – мгновенно, по наитию, ответил Адамберг.

– Ты врешь.

Адамберг закрыл ей рот поцелуем.

Работа в паре с Жинеттой Сен-Пре прошла бы просто отлично, если бы Адамбергу не пришлось делать записи под ее диктовку.

– Прохождение через увеличительную камеру, изготовление копий образца в аппарате циклического нагрева.

– Хорошо, Жинетта, как скажешь.

Жинетта была разговорчива, но твердо стояла на своем: заметив рассеянный взгляд Адамберга, она возвращала его к делу.

– Не валяй дурака, ничего тут сложного нет. Представь себе молекулярную фотокопировальную машину, которая делает миллиарды экземпляров копий. Так?

– Так, – машинально повторял Адамберг.

– Результаты увеличения отмечены светящимся индикатором, который облегчает их сканирование лазером. Теперь понятно?

– Я все понимаю, Жинетта. Работай, я за тобой наблюдаю.

В четверг вечером Ноэлла ждала его, сидя на велосипеде. Она улыбалась, и вид у нее был решительный. Как только они развернули матрас на полу магазинчика, девушка легла, оперлась на локоть и протянула руку к своему рюкзачку.

– У нее есть для тебя сюрприз, – объявила она, размахивая перед лицом комиссара конвертом и смеясь.

Адамберг привстал, чувствуя подвох.

– Она взяла билет на твой рейс, на следующий вторник.

– Ты возвращаешься в Париж? Уже?

– Я возвращаюсь к тебе.

– Ноэлла, я женат.

– Ты врешь.

Он снова поцеловал ее, встревожившись еще сильнее, чем в первый раз.

Адамберг задержался поболтать с дежурной белкой ККЖ, отдаляя начало общения с Митчем Портленсом. В этот день к сторожевому зверьку присоединилась подружка, отвлекавшая его от работы. Но ничто не могло отвлечь педанта Портленса, ученого высокого полета, служившего генетике, как Богу, отдавшего всю свою любовь спиралькам дезоксирибонуклеиновой кислоты. В отличие от Жинетты, инспектор и подумать не мог, что Адамберг не следит за его объяснениями, не впитывает их со всей страстью полицейского сердца, и говорил со страшной скоростью. Адамберг записывал в блокнот обрывки страстного монолога.

– Каждый образец кладется на пористую гребенку… Введение в контроллер…

«Пористая гребенка?» – записал Адамберг.

– Перенос ДНК в сепарирующий гель с помощью электрического поля.

«Сепарирующий гель?»

– И вот! – воскликнул Портленс. – Начинается гонка молекул, фрагменты ДНК проходят сквозь гель, устремляясь к финишной прямой.

– Надо же.

– Детектор опознает фрагменты по мере их выхода из контроллера, по одному, в порядке возрастания по длине.

– Потрясающе… – Адамберг нарисовал толстую муравьиную королеву в окружении сотен крылатых самцов.

– Что ты рисуешь? – недовольно спросил Портленс.

– Гонку фрагментов сквозь гель. Я так лучше запоминаю.

– И вот результат, – торжествующе объявил Портленс, ткнув пальцем в экран. – Профиль из двадцати восьми полос, выданный разделителем. Красиво, согласен?

– Очень.

– Эта комбинация, – продолжал Митч, – если ты помнишь, мы исследуем мочу Жюля Сен-Круа, – составляет его генетический профиль, единственный в своем роде.

Адамберг смотрел, как моча Жюля Сен-Круа превращается в двадцать восемь полос. Таким был Жюль, таким был мужчина.

– Если бы это была твоя моча, – сказал Портленс, расслабившись, – мы, разумеется, получили бы совершенно иную картину.

– Но полос было бы двадцать восемь? Не сто сорок две?

– Почему сто сорок две?

– Просто так. Пришлось к слову.

– Двадцать восемь, говорю тебе. Короче, если ты кого-то убьешь, не писай не труп.

Митч Портленс засмеялся.

– Не волнуйся, я шучу, – объяснил он.

В обеденный перерыв Адамберг увидел Вуазне – тот пил кофе с Ладусером. Комиссар знаком подозвал его.

– Вы все поняли, Вуазне? Гель, сумасшедшая гонка, двадцать восемь полос?

– Да.

– А я – нет. Будьте любезны, возьмите на себя отчет Мордану, я сегодня на это просто не способен.

– Портленс слишком торопился? – обеспокоился лейтенант.

– Да нет, это у меня замедленная реакция. Скажите, Вуазне, – Адамберг вынул блокнот, – эта рыба вам о чем-нибудь говорит?

Тот с интересом склонился над наброском твари, обитавшей в глубинах озера Пинк.

– Никогда не видел. – Вуазне был заинтригован. – Вы уверены, что все точно зарисовали?

– Все плавники на месте.

– Никогда не видел, – повторил лейтенант, качая головой. – А я разбираюсь в ихтиофауне.

– В чем?

– В рыбах.

– Ну, тогда так и говорите – в рыбах. Я с трудом понимаю канадских коллег, не усложняйте мне задачу.

– Откуда это?

– Из чертова озера, лейтенант. Два озера, наложенные одно на другое. Живое на мертвом.

– Что?

– Двадцать метров глубины, три метра ила, которому десять тысяч лет. В глубине нет ни малейшего шевеления. Только плавает доисторическая рыбка, морская обитательница. Живое ископаемое, которому абсолютно нечего там делать. Непонятно, почему она выжила и зачем. Но выжила и бьется в этом озере, как дьявол в святой воде.

– Черт, – выдохнул потрясенный Вуазне, не в силах отвести взгляд от рисунка. – Вы уверены, что это не сказка, не легенда?

– Табличка была настоящая. Вы о чем подумали? О чудовище из озера Лох-Несс?

– Несси не рыба, а рептилия. Где оно, комиссар? Это озеро?

Адамберг не ответил.

– Где? – повторил Вуазне.

Адамберг поднял затуманенный взгляд на коллегу. Он спрашивал себя, что было бы, вползи Несси во врата Страсбургского собора. Об этом немедленно стало бы известно, но паниковать никто бы не стал, ведь Несси – не огнедышащий дракон и жемчужине готического искусства не опасна.

– Простите, Вуазне, я задумался. Это озеро Пинк, недалеко отсюда. Розовое и синее, потрясающе красивое. Смотрите внимательно, если увидите рыбу, поймайте ее для меня.

– Ну уж нет! – оскорбился Вуазне. – Я не причиняю зла рыбам, я их люблю.

– Эта мне не приглянулась. Пойдемте, я покажу вам озеро на карте.

Адамберг постарался обезопасить себя от встречи с Ноэллой: припарковался на отдаленной улице, в дом вошел через черный ход, не отправился гулять на тропу. Он срезал путь через лес, прошел через стройку, где встретил заступившего на пост охранника.

– Привет, парень. – Тот помахал ему рукой. – Все гуляешь?

– Да вот гуляю, – улыбнулся Адамберг.

Он почувствовал себя в безопасности и зажег фонарик, пройдя две трети пути, после камня, за который Ноэлла никогда не заходила, и вернулся на тропу.

Она ждала его двадцатью метрами ниже, стоя под буком.

– Пойдем, – сказала она, беря его за руку. – Хочу тебе кое-что сказать.

– Ноэлла, у меня ужин с коллегами, я занят.

– Я тебя не задержу.

Адамберг позволил ей увлечь себя к лавочке проката велосипедов и предусмотрительно уселся метрах в двух от девушки.

– Ты меня любишь, – объявила Ноэлла. – Я поняла это в первый же день, стоило тебе с места в карьер появиться на тропе.

– Ноэлла…

– Я это знала, – перебила его Ноэлла. – Знала, что это ты и что ты меня любишь. Он сказал мне. Потому я и приходила к этому камню каждый день, а вовсе не из-за ветра.

– Кто такой «он»?

– Старый индеец, Шави. Он мне сказал. Что вторая половинка Ноэллы явится ей на камне у реки древних утауэ.

– Старый индеец, – повторил Адамберг. – Где этот старый индеец?

– В Сент-Агат-Де-Мон. Он алгонкин, потомок утауэ. Он знает. Я ждала и дождалась тебя.

– Господи, Ноэлла, но ты же не веришь в эти бредни?

– Ты, – Ноэлла ткнула пальцем в Адамберга, – ты любишь меня, как я люблю тебя.

Совсем сумасшедшая. Лалиберте прав. Это была ловушка – одинокая девушка на тропинке на заре.

– Ноэлла, – сказал он, вставая, – я очень хорошо к тебе отношусь, но я тебя не люблю, прости. Я женат и люблю свою жену.

– Ты врешь. У тебя нет жены. Старый Шави мне так сказал. И ты меня любишь.

– Нет, Ноэлла. Мы знаем друг друга шесть дней. Ты грустила из-за разрыва с другом, я был один. Вот и все. Конец истории. Мне очень жаль.

– Никакой это не конец, все только начинается и будет длиться вечно. Там. – Девушка показал на свой живот.

– Что – там?

– Там, – спокойно повторила Ноэлла. – Наш ребенок.

– Ты врешь, – глухо возразил Адамберг. – Ты не можешь этого знать.

– Могу. Тест дает ответ через три дня. И Шави мне сказал, что у меня будет от тебя ребенок.

– Неправда.

– Правда. И ты не бросишь Ноэллу, которая тебя любит и носит твоего ребенка.

Взгляд Адамберга инстинктивно метнулся к окну. Он поднял раму и выпрыгнул на дорогу.

– До вторника, – крикнула вслед Ноэлла.

Адамберг вернулся на велосипедную дорожку и бежал всю дорогу до дома. Тяжело дыша, он вскочил в машину и поехал в сторону леса, круто поворачивая на грунтовых дорогах, ведя слишком быстро.Притормозив перед кафешкой, купил пива и кусок пиццы. Он проглотил еду, как медведь, сидя на корне на опушке леса. Его загнали в ловушку. Ему негде спрятаться от этой полубезумной девки, взявшей его за горло. Он уже представлял, как она появляется во вторник в аэропорту и поселяется у него в Париже. Он должен был знать, понять, увидев, как она сидит на камне, такая странная и прямая как струна, что ее мозг болен. Он избегал ее с первой встречи, но проклятый квинтет швырнул его, как последнего болвана, в объятия спрута.

Мысль об ужине и холодный вечерний воздух вдохнули в него новые силы. Испуг превратился в ярость. Какого черта, никто не имеет права заманивать другого в ловушку. Он выбросит ее из самолета или швырнет в Сену в Париже.

Однако, подумал Адамберг, что-то он слишком часто приходит в ярость в последнее время, слишком многих ему хочется раздавить или убить. Фавр, Трезубец, Данглар, новоявленный отец, а теперь вот еще и девчонка. Как сказал бы Санкартье, он теряет голову. Все симптомы налицо – и убийственные приступы ярости, и даже эти облака, которые ему впервые расхотелось разглядывать. Вышедший из гроба мертвец, вилы, медвежьи когти, злые озера давили на психику, казалось, он сам в каком-то черном облаке. Да, возможно, у него слетает резьба.

Адамберг устало вернулся в номер, чувствуя себя то ли преступником, то ли человеком, собственноручно загнавшим себя в угол.

Вуазне вместе с Фруасси и Ретанкур рванули на озеро Пинк, еще двое отправились обследовать бары Монреаля и увели с собой совестливого Жюстена, Данглар возмещал недосып, а Адамберг, говоря военным языком, весь уикенд «скрытно передвигался». Ему всегда было хорошо на природе – исключение составляло мрачное озеро, – и он предпочел не торчать в комнате, где могла появиться Ноэлла. Он ускользнул на заре, когда все еще спали, и поехал на озеро Мич.

Он провел там много часов, бродя по деревянным мостикам, обходя берега и погружая руки по локти в снег. Он счел за лучшее не возвращаться в Халл и заночевал в таверне Маниваки, молясь, чтобы шаман Шави не появился в его комнате и не притащил с собой свою последовательницу-фантазерку. Весь следующий день он до изнеможения бродил по лесам, собирая пурпурно-красные листья и размышляя, в какой дыре спрятаться вечером.

Поэзия. А если пойти ужинать в поэтический бар? «Катрен» не привлекал молодых, Ноэлле не придет в голову искать его там. Он оставил машину далеко от здания и пошел по широкому бульвару, а не по проклятой тропе.

Усталый, напряженный, отупевший, он съел тарелку жареной картошки, слушая одним ухом поэтов. Внезапно рядом оказался Данглар.

– Хорошие были выходные? – спросил капитан, явно решив помириться.

– А у вас, Данглар? Выспались наконец? – раздраженно ответил Адамберг. – Предательство разъедает совесть, лишает сна по ночам, изнашивает, утомляет.

– О чем вы?

– О предательстве. Кажется, я говорю не на тарабарском, как выражается Лалиберте. Месяцы тайн и умолчания, не считая шестисот километров, которые вы намотали в последние дни из любви к Вивальди.

– А-а… – прошептал Данглар, кладя руки на стол ладонями вниз.

– Вот вам и «а-а». Аплодировать, нести инструмент, провожать, открывать дверь. Истинный рыцарь.

– И что с того?

– А то, Данглар, то самое. Вы взяли сторону Другого. Типа с двумя лабрадорами в новых шнурках. Против меня, Данглар, против меня.

– Я вас не понимаю. Сожалею. – Данглар встал.

– Минутку! – Адамберг схватил его за рукав. – Я говорю о вашем выборе. Ребенок, крепкое рукопожатие, мы вам рады… Так, капитан?

Данглар провел пальцами по губам. Потом наклонился к Адамбергу.

– По моему понятию, как говорят наши коллеги, вы – законченный кретин, комиссар.

Потрясенный Адамберг застыл на стуле. Неожиданная грубость Данглара эхом отозвалась у него в голове. Клиенты – любители поэзии дали понять, что они мешают им сосредоточиться. Адамберг вышел из кафе и отправился на поиски самой поганой забегаловки в центре города, куда не припрется психопатка Ноэлла. Увы – на прямых чистеньких улицах не было ни одного старого доброго гадюшника. А в Париже их полно, они появляются как грибы после дождя. Комиссар остановился на самом скромном заведении под названием «Шлюз». Слова Данглара всерьез задели его: он чувствовал, что у него начинается мигрень, – такое с ним случалось раз в десять лет. «По моему понятию, вы – законченный кретин, комиссар».

А еще были высказывания Трабельмана, Брезийона, Фавра и явление молодого отца. И Ноэлла. Оскорбления, предательства, угрозы.

Головная боль не отпускала, нужно было задавить исключительное исключительным – утопить все это дерьмо в алкоголе. От природы Адамберг был скорее трезвенником, он плохо помнил, как напился в последний раз в молодости, на деревенской гулянке, и какое действие это на него оказало. В целом, если верить окружающим, эффект бывал неплохим. Главное – забыться, говорили они. Этого он и хотел.

Он сел у стойки между двумя квебекцами, успевшими накачаться пивом, и для начала выпил подряд три порции виски. Стены на него не падали, все шло хорошо, муть из головы переместилась прямиком в желудок. Цепляясь рукой за стойку, он заказал бутылку вина: надежные люди говорили, что ерш дает нужный эффект. Он выпил четыре бокала и решил «отлакировать» это коньяком. «Педантичность, педантичность и еще раз педантичность, я не знаю другого способа преуспеть». Чертов Лалиберте. Проклятый хряк.

Бармен начал поглядывать на него с беспокойством. Иди к черту, приятель, я ищу выход, и этот выход подошел бы даже Вивальди. Вот так.

Из осторожности Адамберг заранее положил на прилавок достаточную сумму для оплаты выпитого – на случай, если упадет с табурета. Коньяк подарил ему милосердное освобождение. Бурлившая в нем ярость превратилась в бурную веселость, его переполняло ощущение могущества: мол, выходи драться, если ты медведь, мертвяк, легавый, доисторическая рыба или любая другая дрянь. «Если подойдешь, я тебя проткну», – сказала его бабушка, нацелив вилы на немецкого солдата, который собирался ее изнасиловать. Адамберг до сих пор смеялся, вспоминая тот случай. Храбрая у него была бабушка.

Как сквозь вату он услышал голос бармена:

– Не беснуйся, парень, но на сегодня тебе хватит. Пойди лучше прогуляйся. А то разговариваешь сам с собой.

– Я рассказываю о моей бабушке.

– Плевать мне на твою бабку. Тебя понесло, это плохо кончится. Ты же лыка не вяжешь.

– Никуда меня не понесло. Сижу тут, перед тобой, на табурете.

– Продуй уши, француз. У тебя взгляд совсем тухлый и мозги не варят. Подружка, что ль, бросила? Это не причина биться в падучей. Давай на воздух! Я тебе больше не налью.

– Нет, – сказал Адамберг, протягивая свой стакан.

– Заткнись, француз. Вали отсюда, или я позову полицию.

Адамберг рассмеялся. Полицию. Как смешно!

– Зови полицию, а если копы подойдут, я тебя проткну!

– Черт… – Бармен начал нервничать. – Я не собираюсь спорить с тобой до посинения. Ты начинаешь действовать мне на нервы. Пошел вон, говорят тебе!

Бармен, похожий на канадского дровосека, какими их изображают в комиксах, обошел стойку, рывком поставил Адамберга на ноги, дотащил до двери и выпихнул на тротуар.

– Не садись за руль, – посоветовал он, протягивая ему куртку, и даже напялил на голову шапку. – Сегодня ночью будет холодно. Обещали минус двенадцать.

– Который час? Я не вижу циферблата.

– Четверть одиннадцатого, пора спать. Будь умницей и возвращайся пешком. Не переживай, найдешь другую девушку.

Дверь кафе захлопнулась, Адамберг с трудом поднял упавшую на тротуар куртку и едва смог надеть ее правильно. Девушка, девушка. Не нужны ему никакие девушки.

– С девушками у меня перебор – одна лишняя! – крикнул он в гулкую пустоту улицы, обращаясь к бармену.

Неверными шагами комиссар добрался до входа на тропу. Он смутно припоминал, что там его может подкарауливать Ноэлла, прячась в тени, как серый волк. Он нашел свой фонарик и дрожащей рукой зажег его, осветив окрестности.

– Плевать! – заорал он.

Парень, который может уложить медведя, копа, страшную рыбину, способен избавиться от девушки, так? Адамберг решительно шагнул на тропу. Ноги помнили дорогу и вели его, хоть он и натыкался время от времени на ствол дерева, отклоняясь в сторону. Он думал, что прошел примерно полпути. Ты силен, парень, тебе везет.

Но ему везло недостаточно: он долбанулся лбом о нижнюю ветку и упал – сначала на колени, потом рухнул лицом вниз, и руки не смягчили падения.

Адамберга вырвало, и он пришел в себя. Лоб болел так сильно, что глаза открылись с трудом. Сфокусировав наконец взгляд, он не увидел ничего, кроме темноты.

Темное небо, понял он, клацая зубами. Он не на тропе. Не на дороге, вокруг ледяной холод. Он с трудом приподнялся, опираясь на руку и держась за голову. Господи, что произошло? Он услышал, как совсем рядом ворчит Утауэ. Хоть какой-то ориентир. Он находился в конце тропы, в пятидесяти метрах от своего дома. После удара о ветку он, должно быть, потерял сознание, поднялся, снова упал, потом шел и падал. Он положил ладони на землю и встал. Потом выпрямился, перебирая руками ствол дерева, пытаясь справиться с головокружением. Пятьдесят метров. Всего пятьдесят метров, и он в своей комнате. Адамберг плелся, чувствуя, что вот-вот замерзнет, через каждые пятнадцать шагов приходилось останавливаться, чтобы не упасть, все тело болело, казалось, что из ног кто-то повыдергал все мышцы.

Последние шаги до освещенного холла оказались самыми мучительными. Он толкнулся в стеклянную дверь, потом рванул на себя ручку. Ключ, господи, где этот чертов ключ? Привалившись плечом к косяку, обливаясь ледяным потом, он нашел ключ в кармане и открыл дверь под изумленным взглядом охранника.

– Черт возьми, вам плохо, комиссар?

– Не очень хорошо, – пробормотал Адамберг.

– Вам помочь?

Адамберг отрицательно покачал головой, и боль снова настигла его. Хотелось одного – лечь и молчать.

– Ничего, – слабо сказал он. – Была драка. Банда.

– Проклятые псы. Ходят толпами и ищут, с кем бы подраться. Ужас.

Адамберг кивнул и зашел в лифт. Попав наконец в номер, он бросился в ванную, и организм изверг большую часть выпитого. Черт возьми, что за дрянь ему наливали? Руки тряслись, ноги подгибались, он упал на кровать, не закрывая глаз, чтобы комната перестала кружиться.

Когда он проснулся, голова была почти такой же тяжелой, но ему показалось, что худшее позади. Он встал, сделал несколько шагов по комнате. Ноги все еще не слишком хорошо его держали. Он рухнул на постель, но тут же подскочил как ужаленный, увидев свои руки. Они были все в засохшей крови. Адамберг потащился в ванную и посмотрел на себя в зеркало. Ужас. От удара на лбу образовалась огромная фиолетовая шишка. Должно быть, у него текла кровь, он тер лицо и размазал ее по щекам. Здорово, подумал Адамберг, будь проклят этот воскресный вечерок. Он закрутил кран. В понедельник, в девять утра, ему следовало быть в ККЖ.

Часы показывали без четверти одиннадцать. Адамберг сел на кровать и набрал номер Лалиберте.

– В чем дело? – весело проорал суперинтендант. – Проскочил поворот, забыл о времени?

– Извини, Орель, я не очень хорошо себя чувствую.

– Что случилось? – забеспокоился Лалиберте, сменив тон. – Голос у тебя тот еще.

– Я разбил лицо на тропинке вчера вечером. Истек кровью, меня вырвало, а сегодня я еле держусь на ногах.

– Погоди, ты упал или был в размазе? Что-то у тебя не сходится.

– И то и то, Орель.

– Расскажи мне все подробно, ладно? Сначала ты набухался, так?

– Да. С непривычки меня подкосило.

– Ты пил со своими коллегами?

– Нет, я был один, на улице Лаваль.

– Почему ты пил? Проблемы?

– Да.

– Соскучился по дому? Тебе здесь не нравится?

– Очень нравится, Орель. Просто навалилась хандра. Не стоит разговора.

– Ладно, проехали. А потом?

– Я возвращался по перевалочной тропе и наткнулся на ветку.

– Черт, и чем ты шандарахнулся?

– Лбом.

– Искры из глаз посыпались?

– Я рухнул как подкошенный. Когда очнулся, потащился по тропинке и дополз до дома. Только что проснулся.

– Не расхристался?

– Не понял, Орель, – усталым голосом сказал Адамберг.

– Так и спал в одежде? Что, было так плохо?

– Угу. Голова тяжелая, а ног я вообще не чувствую. Машину вести не рискну, буду в ККЖ в два часа.

– Принимаешь меня за чудовище? Останешься дома, поспишь, полечишься. У тебя есть все необходимое? От головной боли?

– Ничего нет.

Лалиберте подозвал Жинетту. Адамберг слышал, как его зычный голос разносится по кабинету.

– Жинетта, поедешь лечить комиссара. Он нажрался как свинья, его мутит, и чердак раскалывается.

– Сен-Пре привезет тебе все, что нужно, – сказал он в трубку. – Никуда не ходи, слышишь? Увидимся завтра, когда тебе полегчает.

Адамберг принял душ, чтобы Жинетта не увидела засохшую на лице и руках кровь. Почистил ногти, оделся и, если не считать успевшую посинеть шишку, стал похож на человека.

Жинетта прописала ему лекарства – от головы, от живота и от ног. Продезинфицировала рану на лбу и намазала ее какой-то липкой мазью. Профессиональным жестом исследовала зрачки и проверила рефлексы. Адамберг не сопротивлялся, вялый, как тряпичная кукла. Успокоенная результатами осмотра, она дала ему рекомендации на день. Каждые четыре часа принимать лекарства. Пить много воды. И почаще скачивать.

– Скачивать?

– Мочиться, – объяснила Жинетта. Адамберг вяло кивнул.

На сей раз она вела себя очень сдержанно и почти сразу уехала, оставив ему несколько газет – если он будет в состоянии читать, и еду на вечер. Как предупредительны канадские коллеги, надо будет обязательно отметить это в отчете.

Он оставил газеты на столе и не раздеваясь лег на кровать. Он спал, видел сны, смотрел на вентилятор на потолке и поднимался каждые четыре часа, чтобы принять лекарства, попить и пописать и сразу ложился обратно. Около восьми вечера он почувствовал себя лучше. Головная боль утекала в подушку, к ногам возвращались сила и чувствительность.

Позвонил Лалиберте, чтобы узнать, как он себя чувствует, и Адамберг встал с кровати почти без усилий.

– Тебе не хуже? – спросил суперинтендант.

– Гораздо лучше, Орель.

– Голова не кружится? Не ведет?

– Нет.

– Ну и хорошо. Завтра особо не торопись, мы проводим вас в аэропорт. Хочешь, чтобы кто-нибудь помог тебе собраться?

– Я справлюсь.

– Тогда спокойной ночи, и чтобы завтра вернулся воскресшим.

Адамберг заставил себя поесть и решил отправиться к реке попрощаться. Термометр показывал минус десять. В дверях его остановил охранник.

– Вам лучше? – спросил он. – А то вы вчера были в таком виде… Вот же сволочи. Вы хоть приложили кого-нибудь?

– Да, всех. Простите, что разбудил.

– Ничего, я не спал. Было почти два часа ночи. У меня бессонница.

– Два часа? – переспросил Адамберг, возвращаясь. – Так поздно?

– Без десяти два. А я не спал, ужас какой-то.

Обеспокоенный Адамберг засунул руки в карманы, спустился к Утауэ и сразу повернул направо. В такой холод не хотелось ни сидеть, ни встречаться с этой фурией Ноэллой. Без десяти два. Комиссар ходил взад и вперед по маленькому пляжу вдоль берега реки. Командующий канадских гусей был все еще на посту: устраивал войска на ночлег, загонял в строй ушедших в самоволку и заблудившихся. Комиссар слышал у себя за спиной нетерпеливое кряканье. Вот у него точно нет никаких душевных травм, он не пойдет напиваться воскресным вечером в кафе на улице Лаваль. За это Адамберг еще сильнее возненавидел безупречного вожака. Этот гусь, наверное, каждое утро проверяет, все ли перья у него в порядке. Он поднял воротник куртки. Оставь его в покое и подумай, шевели мозгами, как сказала Клементина, не так уж это и сложно. Следуй советам Санкартье и Клементины. Пока они были его единственными ангелами-хранителями: старуха и сержант. Каждому свое. Думай.

Без десяти два ночи. До эпизода с веткой комиссар помнил все. Он спросил у бармена, который час. Четверть одиннадцатого, тебе пора спать, приятель. Как бы он ни шатался, с веткой «поцеловался» минут через сорок. Ладно, пусть через сорок пять, со всеми допусками. Не больше, потому что ноги тогда еще слушались его. Значит, он наткнулся на дерево около одиннадцати. Очнулся на выходе с тропы и еще двадцать минут шел до здания. Значит, очнулся в половине второго ночи. Следовательно, между встречей с веткой и жутким пробуждением на тропе прошло два с половиной часа. Черт возьми, два с половиной часа на путь, который обычно занимал полчаса.

Что он мог делать эти два с половиной часа? Он ничего не помнил. Был без сознания все это время? При температуре минус двенадцать? Он бы замерз. Значит, двигался, шел. Или падал, вставал, снова шел и снова падал. Теряя сознание. Алкоголь, мешанина. Он знавал людей, которые буянили всю ночь и ничего об этом не помнили. В камере вытрезвителя они интересовались, что делали накануне, не помня, что избили жену и выбросили в окно собаку. Двух– и трехчасовые пробелы в сознании, а потом свинцовый сон. Как будто пропитанный спиртным мозг отторгал воспоминания, как мокрая бумага оттрогает чернила.

Что он пил? Три порции виски, четыре бокала вина, коньяк. Если бармен – а он спец в этом деле – решил, что его пора выкинуть вон, значит, на то были веские причины. Бармены определяют уровень алкоголя в крови не хуже приборов ККЖ. Бармен увидел, что клиент переступил за красную линию, и даже за деньги не налил бы ему еще одну рюмку. Они такие, эти бармены. За внешностью торговцев скрываются химики, филантропы, морские спасатели. Он нахлобучил ему на голову шапку, это Адамберг помнил очень хорошо.

Вроде все, заключил комиссар и повернул назад. Пьянка и удар по лбу. Бухой и травмированный. Ему понадобилось два с половиной часа, чтобы пройти по этой чертовой тропинке, то и дело падая. Он был настолько пьян, что окутанная спиртными парами память отказалась «записывать» что бы то ни было. Он зашел в этот бар, ища то самое забытье, что прячется на дне стакана. Что ж, он более чем преуспел.

Вернувшись, он чувствовал себя достаточно хорошо, чтобы собрать чемодан и освободить белую комнату. Свободное пространство – вот что он хотел увидеть в Париже. Он чувствовал, что сыт по горло облаками, темными кучевыми облаками, которые сталкиваются друг с другом, как надутые жабы, порождая молнии. Нужно было разъединять облака, резать их на кусочки, класть каждый кусочек в ячейку, на пластинку для обработки, а не кидать в огромную неподъемную сумку. Он станет поступать с подводными камнями так, как его научили в ККЖ, конечно, если сумеет. Он подумал о ближайшем: присутствии в аэропорту Ноэллы, готовой лететь рейсом в 20.10.

Утром головная боль прошла, и Адамберг приехал в ККЖ вовремя, снова припарковал машину под кленом и поздоровался с белкой. Ему становилось легче от повторения этих незатейливых действий. Все коллеги осведомились о его самочувствии, никто не выказал ни малейшей иронии насчет вчерашнего. Теплота и тактичность. Жинетта обрадовалась, что шишка на лбу стала меньше, и снова намазала ее липкой мазью.

Комиссар с удивлением понял, что Лалиберте даже не сообщил французам об эпизоде в «Шлюзе». Суперинтендант изложил версию о ночном столкновении с нижней веткой дерева. Адамберг оценил элегантность умолчания, понимая, сколь заманчиво было посмеяться над историей с бутылкой. Данглар наверняка извлек бы выгоду из его пьяных подвигов, а Ноэль отпустил бы несколько крепких шуток. Впрочем, шутками дело вряд ли бы ограничилось, а дойди эта история до окружения Брезийона, с Фавром могли бы возникнуть сложности. В курсе дела была только лечившая его Жинетта, но и она хранила молчание. Здесь царила такая целомудренная сдержанность, что Зал сплетен сжимался до размеров каморки. В Париже подобная история выплеснулась бы за стены отдела и докатилась бы аж до «Пивной философов».

Один Данглар не спросил, как он себя чувствует. Неотвратимость вечернего вылета ввергла его в боязливое оцепенение, которое он пытался скрыть от квебекцев.

Свой последний день Адамберг провел, как прилежный ученик, ведомый Альфонсом Филиппом-Огюстом, который был настолько же скромен, насколько громкой была его фамилия. В три часа дня суперинтендант приказал закончить занятия и собрал коллег для подведения итогов и прощального банкета.

Деликатный Санкартье подошел к Адамбергу.

– Полагаю, ты вчера перебрал? – спросил он.

– В каком смысле?

– Не поверю, что такой человек, как ты, мог наткнуться на ветку. Ты же любишь лес и тропу знал лучше своих ботинок.

– Ну и?

– Думаю, у тебя что-то не заладилось в расследовании или что-то тебя достало. Ты напился и налетел на ветку.

Следопыту Санкартье самое место на участке.

– Да какая разница? – спросил Адамберг. – Не один ли черт, из-за чего налетаешь на ветку?

– Вот именно. С ветками чаще всего «целуешься» из-за проблем. А тебе – из-за твоего дьявола – следует быть повнимательней. Не жди ледостава, чтобы перебраться на другой берег. Выбрось все из головы, лезь на берег, цепляйся изо всех сил.

Адамберг улыбнулся.

– Не забывай меня, – сказал Санкартье, пожимая ему руку. – Ты обещал известить, когда поймаешь свое привидение. Сможешь прислать флакон жидкого мыла с запахом миндального молочка?

– О чем ты?

– Видел у одного знакомого француза. Мне понравился запах.

– Ладно, Санкартье, пришлю тебе посылку.

Этому человеку для полного счастья не хватает только мыла. На мгновение Адамберг позавидовал желаниям сержанта. Запах миндального молочка прекрасно ему подойдет. Оно будто создано специально для него.

В аэропорту Жинетта еще раз проверила гематому на лбу Адамберга, который озирался по сторонам, выглядывая Ноэллу. Вылет могли вот-вот объявить, а она все не появлялась. Он почувствовал облегчение.

– Если разболится в самолете, выпей вот это. – Жинетта сунула ему четыре таблетки.

Она запихнула в его сумку тюбик с мазью и велела накладывать ее еще неделю.

– Только не забудь, – с опаской повторила она, не слишком ему доверяя.

Адамберг поцеловал ее и пошел прощаться с суперинтендантом.

– Спасибо за все, Орель, и за то, что ничего не сказал коллегам.

– Да ладно, с кем не случается, подумаешь, напился. Нечего языком попусту трепать. Начнут сплетничать – их не остановишь.

Шум двигателей снова привел Данглара в ужас. Адамберг не сел рядом с капитаном, он посадил сзади Ретанкур для неотложной помощи, которую она и оказывала дважды за время полета, так что, когда самолет приземлился в Руасси, все выглядели осоловевшими, кроме Данглара, который отдохнул и был в прекрасной форме. Он целым и невредимым вернулся на парижскую землю, и это привело его в благодушное настроение, заставив смотреть на жизнь с оптимизмом. Прежде чем сесть в автобус, он подошел к Адамбергу.

– Приношу извинения за тот вечер, – сказал он. – Простите меня. Я вовсе не то хотел сказать.

Адамберг кивнул, и все разошлись. Впереди у них был день на то, чтобы прийти в себя.

Вернуться к привычным ощущениям. По контрасту с канадскими просторами, Париж показался ему тесным, деревья – чахлыми, улицы – кишели народом, а вместо белок летали голуби. А может, он сам сдулся за время поездки? Ему нужно было подумать, разделить образцы на ниточки и волоски, он помнил об этом.

Приехав домой, он сварил настоящий кофе, сел за кухонный стол и принялся за непривычное дело организованного размышления. Картонная карточка, карандаш, пластинка с ячейками, частицы облаков. Но результатов, достойных лазерного скальпеля, он не получил, за час записав совсем немного.

Мертвый судья, трезубец. Рафаэль. Когти медведя, озеро Пинк, дьявол в святой воде. Ископаемая рыба. Предупреждение Вивальди. Молодой отец, два Лабрадора. Данглар. «По моему понятию, вы – законченный кретин, комиссар». Добряк Санкартье. «Лови своего проклятого демона и, пока не поймаешь, не высовывайся». Пьянка. Два с половиной часа на тропе. Ноэлла. Избавился. И все. Полный сумбур. Во всей этой невнятице просматривался один положительный момент – он избавился от сумасшедшей девки, и это была финальная точка со знаком плюс.

Разбирая багаж, он нашел мазь Жинетты Сен-Пре. Не самое лучшее воспоминание о поездке, хотя в этом тюбике содержалась вся доброжелательность квебекских коллег. Хорошие ребята. Нужно обязательно послать Санкартье то мыло с отдушкой. Внезапно он вспомнил, что ничего не привез Клементине, даже горшочка кленового сиропа.

Придя в отдел в четверг утром, Адамберг обнаружил у себя на столе пять стопок дел и едва не сбежал прямиком к Сене, хоть она и выглядела жалко-узкой по сравнению с могучей Утауэ. Прогулка вдоль реки соблазняла его больше работы с досье. «Прошерстить», как говорила Клементина. Прошерстить дела.

Для начала он прикнопил к доске открытку с видом Утауэ и водопадов в ореоле красных листьев. Отошел, чтобы оценить эффект, но вид был такой жалкий, что он немедленно снял открытку. Изображение не передает ни дуновения ледяного ветра, ни шума воды, ни яростного клекота вожака гусиной стаи.

Весь день он проверял, подписывал, сортировал дела, накопившиеся за две недели его отсутствия. Один тип убил другого на бульваре Нея и в качестве финального аккорда помочился на труп. Не следовало тебе писать на труп, мужик. Он прижмет его с помощью этой мочи. Адамберг поставил подпись под отчетами своих лейтенантов и сделал перерыв, чтобы сходить к «кормушке» и нацедить себе «нормального» кофе. Мордан пил какао, сидя на высоком табурете, похожий на большую серую птицу на насесте.

– Я позволил себе проследить за вашим делом по «Новостям Эльзаса», – сообщил он, вытирая губы. – Ветийе в предвариловке, процесс начнется через три месяца.

– Это не он, Мордан. Я сделал все, чтобы переубедить Трабельмана, но он мне не верит. Никто мне не верит.

– Не хватает доказательств?

– Их вообще нет. Убийца относится к исчезающему виду, он долгие годы растворяется в тумане.

Он не стал говорить Мордану, что убийца мертв, не хотелось терять доверие своих людей. «Не пытайтесь их убедить», – сказал Санкартье.

– Что вы собираетесь предпринять? – поинтересовался Мордан.

– Буду ждать нового убийства и постараюсь схватить его на месте преступления.

– Не слишком богатая идея, – прокомментировал Мордан.

– Согласен. Но как еще поймаешь привидение?

Как это ни странно, Мордан задумался. Адамберг сел на соседний табурет, свесив ноги. В Зале сплетен к стене было привинчено восемь таких высоких табуретов, и Адамберг часто думал, что если восемь его сотрудников займут их, они будут похожи на стаю ласточек, готовых стартовать с электрических проводов. Но такого еще ни разу не случалось.

– Итак? – продолжил разговор Адамберг.

– Его надо рас-сер-дить, – объявил Мордан. Майор всегда очень четко выговаривал слова,

деля их на слоги и время от времени выделяя один сильнее других, как пианист, «забывший» палец на клавише. Рубленая медленная речь раздражала многих, но не комиссара.

– Уточните вашу мысль.

– Все истории о призраках начинаются одинаково: семья переезжает в дом, где обитает нечто. Оно сидит тихо, ни-ко-го не трогает.

Похоже, сказки любит не только Трабельман. И Мордан не без греха. Может, все их любят, даже Брезийон.

– А дальше что? – спросил Адамберг, наливая себе вторую чашку кофе: из-за разницы во времени он никак не мог взбодриться.

– А потом новоселы раз-дра-жают привидение. Почему? Да потому, что они переезжают, чистят шкафы, выкидывают старые чемоданы, опустошают чердак, то есть выгоняют привидение из его обиталища. Короче, уничтожают его убежище. Или крадут его самый большой секрет.

– Какой секрет?

– Всегда один и тот же: его первородный грех, его первое убийство. Если бы на нем не висело тяжелое преступление, ему бы не пришлось триста лет бродить по дому. Замуровал жену, убил брата, что там еще может быть? Нечто такое, из-за чего люди становятся привидениями.

– Правильно, Мордан.

– Загнанное в угол и лишенное своего убежища привидение выходит из себя. Тут-то все и начинается. Оно показывается, мстит, в кого-нибудь вселяется. В этот момент можно начинать сражение.

– Судя по всему, вы в это верите? Вы знаток привидений?

Мордан улыбнулся и погладил свою лысину.

– О привидениях заговорили вы. Я только рассказываю вам историю. Это забавно. И интересно. В сказках всегда есть что-то тяжкое. Тина, вековой ил.

«Озеро Пинк», – подумал Адамберг.

– Какой ил? – спросил он.

– Обнаженная правда, которую человек осмеливается высказать, только замаскировав ее под сказку.

Заколдованные замки, старинные наряды, привидения и ослы, какающие золотом. – Мордан веселился. Он бросил стаканчик в урну. – Главное – не ошибиться в расшифровке и как следует прицелиться.

– Рассердить его, выгнать из тайника, вытащить на свет божий первородный грех. Это легче сказать, чем сделать.

– Вы прочитали мой отчет о квебекской стажировке?

– Прочитал и подписал. Я бы поклялся, что вы там были. Знаете, кто охраняет дверь у квебекских полицейских?

– Да. Бельчонок.

– Кто вам сказал?

– Эсталер. Это его больше всего потрясло. Доброволец или рекрут?

– Эсталер?

– Нет, бельчонок.

– Доброволец. Он влюбился в платиновую блондинку, и это мешает его работе.

– Кто, Эсталер?

– Нет, бельчонок.

Адамберг вернулся за свой стол. Мысли его были заняты идеями Мордана. Очистить шкафы, выгнать, загнать в угол, спровоцировать. Рассердить мертвеца. Определить первородный грех с помощью лазера. Все вычистить, все выбросить. Масштабное дело, такое по плечу только мифологическому герою, сам он вот уже четырнадцать лет не может преуспеть. У него нет ни верного коня, ни шпаги, ни доспехов.

Ни времени. Он взялся за вторую стопку дел. Такое рвение оправдывает оттягивание разговора с Дангларом. Адамберг спрашивал себя, как поступить в данной ситуации. Капитан извинился, но холодок в отношениях остался. Под влиянием смутной ностальгии Адамберг послушал утром прогноз погоды по всему миру. Температура в Оттаве колебалась между – 8° днем и -12° ночью. Потепления не ожидалось.

На следующий день комиссар снова вернулся к непросмотренным папкам. Он ощущал легкую дрожь, как будто какое-то насекомое забралось внутрь и жужжало между плечами и животом. Знакомое чувство. Непохожее на приступы боли, нападавшие на него после внезапного появления судьи. Маленькая тварь жужжала и билась внутри, раздражая и привлекая к себе внимание. Он то и дело доставал карточку, на которой записал предложенные Морданом способы рассердить приведение, и пробегал ее тухлым взглядом, как сказал бы бармен из «Шлюза».

Около пяти легкая головная боль выпихнула его к кофейному автомату. «Так, – сказал себе Адамберг, – я держу насекомое за крылышки». Пьянка в ночь на 26 октября. Жужжала не сама пьянка, а те чертовы два с половиной часа амнезии. Вопрос возвращался, не давая ему покоя. Что он делал все это время на тропе? И почему его так беспокоит крошечный утерянный кусочек жизни? Он отнес это недостающее звено на счет подорванной алкоголем памяти. Но разум его не успокоился, звено то и дело спрыгивало с полочки и будоражило его.

«Почему?» – спрашивал себя Адамберг, размешивая сахар в кофе. Неужели он так завелся из-за этого провала в памяти, потому что его не устраивает простое объяснение – «напился и забыл»? Или его беспокоит то, что он мог говорить или делать в те стершиеся из памяти два часа? Почему? Тревога казалась ему такой же абсурдной, как беспокойство из-за слов, произнесенных во сне. Что еще он мог делать, если не шататься с окровавленным лицом, падать, засыпать, снова карабкаться по тропе на четвереньках? Ничего другого он делать не мог. Но насекомое жужжало. Хотело его «достать» или причина все-таки есть?

От забытых двух часов у него осталась не картинка, но ощущение. Он наконец сформулировал его: насилие. Может, так он воспринял удар ветки? Но с чего бы ему злиться на ветку – она-то не пила?

Этот враг был пассивным и трезвым. Можно ли сказать, что ветка осуществила над ним насилие? Или он над ней?

Он не пошел к себе, а присел на угол стола Данглара и бросил смятый стаканчик в урну.

– Данглар, у меня внутри поселилось насекомое.

– Да? – Данглар осторожничал, не зная, чего ждать.

– То воскресенье, двадцать шестого октября, – медленно продолжил Адамберг, – помните тот вечер, комиссар, когда вы обозвали меня законченным кретином?

Капитан кивнул: он был готов к столкновению. Похоже, Адамберг собрался вывалить ему на голову мешок с дерьмом, как говорили в ККЖ, и очень тяжелый мешок. Но разговор принял совсем другой оборот. Комиссар, как обычно, застал его врасплох.

– В тот вечер я наткнулся на ветку на тропе. Удар был резким и сильным. Вы это знаете.

Данглар снова кивнул. Синяк на лбу, намазанный желтым снадобьем Жинетты, был все еще хорошо заметен.

– Но вы не знаете, что после нашего разговора я пошел прямо в «Шлюз» с намерением напиться. Чем старательно и занимался, пока крепыш бармен не выкинул меня на улицу. Я достал его рассказами о бабушке.

Данглар в очередной раз кивнул, не понимая, к чему ведет Адамберг.

– Выйдя на тропу, я шатался от дерева к дереву, вот и не смог увернуться от ветки.

– Понимаю.

– Не знаете вы и того, что столкновение произошло в одиннадцать вечера, не позднее. Я прошел около половины пути, возможно, был недалеко от делянки. Там, где выращивают маленькие клены.

– Ясно, – сказал Данглар, ни за что на свете не потащившийся бы по этой дикой и грязной тропинке.

– Очнувшись, я дотащился до здания. Сказал охраннику, что произошла потасовка между полицейскими и бандитами.

– Что вас смущает? Пьянка?

Адамберг медленно покачал головой.

– Вам не известно, что между веткой и пробуждением прошло два с половиной часа. Охранник сказал мне время. Два с половиной часа на дорогу, которую при нормальных обстоятельствах я одолел бы за полчаса.

– Так, – бесцветным голосом произнес Данглар. – Маршрут оказался непростым.

Адамберг наклонился к нему.

– И я ничего об этом не помню, – отчеканил он. – Ничего. Ни картинки, ни звука. Два с половиной часа на тропе, и я о них ничего не знаю. Абсолютный пробел. А ведь было минус двенадцать. Я не мог оставаться без сознания два часа, я бы замерз.

– Шок, – предположил Данглар. – Ветка.

– Травмы черепа не было. Жинетта проверяла.

– Алкоголь? – мягко предположил капитан.

– Разумеется. Потому я у вас и консультируюсь.

Данглар выпрямился: игра перешла на его поле, ссоры, слава богу, удалось избежать.

– Что вы пили? Можете вспомнить?

– Я помню все, что было до ветки. Три виски, четыре бокала вина и хорошая порция коньяку.

– Недурная смесь и количество серьезное. Но не смертельное. Правда, ваш организм к такому не привык, надо это учесть. Какие симптомы были у вас вечером и на следующий день?

– Ватные ноги. После столкновения с веткой. Голову сжимало как обручем, рвало, несло, вело, далее по списку…

Капитан поморщился.

– Что вас смущает, Данглар?

– Синяк. Мне никогда не случалось нажраться и одновременно получить удар по голове. Вы повредили лоб и потеряли сознание, так что в алкогольной амнезии нет ничего удивительного. Вы вполне могли эти два часа мотаться взад-вперед по тропе.

– Два с половиной, – поправил Адамберг. – Разумеется, я ходил. Но когда очнулся, снова лежал на земле.

– Ходил, падал, шатался. Мы подбирали достаточно пьяных, которые внезапно отключались.

– Я знаю, Данглар. Но это меня беспокоит.

– Понимаю. Даже мне, а я – Бог свидетель – имел такой опыт, не понравились бы выпавшие из жизни часы. Я всегда спрашивал собутыльников, что делал и что говорил. Но, если пил один, как вы в тот вечер, и никто не мог ничего мне рассказать, долго приходил в себя от такого «выпадения».

– Правда?

– Правда. Кажется, что пропустил несколько ступенек жизни. Чувствуешь себя ограбленным.

– Спасибо, Данглар, спасибо за помощь.

Стопка дел медленно уменьшалась. Адамберг надеялся, что, если посидит в выходные, к понедельнику крепко возьмет в руки и отдел и трезубец. Происшествие на тропинке вызвало у него необъяснимое желание срочно разделаться со старинным недругом, чья тень нависала над всей его жизнью, включая следы от медвежьих когтей, безобидное озеро, рыбу и банальную пьянку. Трезубец цеплялся за все трещины в его броне. Внезапно он вскочил и вернулся в кабинет своего заместителя.

– Данглар, а если я надрался как свинья не для того, чтобы забыть судью или молодого отца? – спросил он, сознательно исключив Ноэллу из списка раздражителей. – А если все началось в тот момент, когда Трезубец восстал из могилы? А если я надрался, чтобы пережить все, что пережил мой брат: выпивка, лесная тропинка, амнезия? По аналогии? Чтобы найти к нему дорогу?

Голос Адамберга срывался.

– Почему бы и нет? – уклончиво ответил Данглар. – Желание слиться с ним, встретиться, пройти след в след. Но это ничего не меняет в событиях той ночи. Уберите их на полочку с табличкой «пьянка и рвота» и забудьте.

– Нет, Данглар, мне кажется, это все меняет. Река прорвала плотину, и лодку смыло потоком. Мне надо отдаться течению и совладать с ним прежде, чем оно меня утащит невесть куда. А потом заткнуть пробоину и вычерпать воду.

Еще долгих две минуты Адамберг стоял, не говоря ни слова и размышляя под озабоченным взглядом Данглара, потом медленным шагом отправился в свой кабинет. Фюльжанс «во плоти» отсутствовал, но он знал, откуда следует начать.

В час ночи Адамберга разбудил звонок Брезийона.

– Комиссар, у квебекцев принято забывать о разнице во времени, когда они нам звонят?

– Что случилось? Фавр? – спросил Адамберг. Он просыпался так же быстро, как и засыпал, будто не ощущал границы между сном и реальностью.

– О Фавре и речи нет! – крикнул Брезийон. – Завтра вы садитесь в самолет, вылетающий в шестнадцать пятьдесят. Собирайте шмотки и вперед!

– Куда я лечу, господин окружной комиссар? – спокойно спросил Адамберг.

– А как вы думаете? В Монреаль, черт возьми! Мне только что звонил суперинтендант Легалите.

– Лалиберте, – поправил Адамберг.

– Плевать. У них убийство, и им нужны вы. У нас нет выбора.

– Простите, я не понимаю. Мы там не занимались убийствами – только генетическими отпечатками. Лалиберте не новичок, у него это не первое убийство.

– Не первое, но вы ему нужны впервые, черт побери!

– С каких это пор парижская полиция занимается квебекскими убийствами?

– А с тех самых, как они получили анонимное письмо. Жертва – француженка и связана с каким-то делом, которым вы там занимались. Короче, есть связь, и им нужны ваши знания.

– Черт возьми, – занервничал Адамберг, – пусть пришлют рапорт, и я отсюда предоставлю им нужные сведения. Не собираюсь всю жизнь летать туда-сюда.

– Я так и сказал Легалите, представьте себе. Но ничего не поделаешь, им нужны ваши глаза. Он не отстает. Хочет, чтобы вы увидели жертву.

– Не может быть и речи. Здесь полно работы. Пусть суперинтендант пришлет мне досье.

– Слушайте, Адамберг, повторяю: ни у вас, ни у меня нет выбора. Министерству пришлось постараться, чтобы они согласились на вашу стажировку. Мы их должники. У нас нет выбора. Понимаете? Завтра вы летите. Но я предупредил Легалите, что вас будет сопровождать Ретанкур.

– Не стоит, я вполне дееспособен.

– Не сомневаюсь. Но вас будут сопровождать.

– То есть эскортировать?

– А почему нет? Мне говорили, что вы гоняетесь за мертвецом, комиссар.

– Так и есть… – Адамберг понизил голос.

– Вот видите. У меня в Страсбурге есть хороший друг, который сообщил мне о ваших выходках. Помните, я советовал вам ходить по струнке?

– Ладно. А Ретанкур будет следить за моими передвижениями? Я еду по приказу и под контролем, так?

Брезийон сбавил тон.

– Вернее будет сказать – под защитой.

– Мотив?

– Я не отпускаю своих людей поодиночке.

– Тогда дайте мне кого-нибудь другого. Данглара.

– Данглар будет исполнять ваши обязанности здесь.

– Пусть будет Вуазне. Ретанкур меня не любит. У нас спокойные, но прохладные отношения.

– Вот и хорошо. С вами полетит Ретанкур, и никто другой. Она – разносторонний офицер, способный правильно употребить свою энергию.

– Это мне известно. Не прошло и года, а ее способность уже вошла в легенду.

– Сейчас не время спорить, я хочу поспать. Вам поручается это задание, и вы его выполните. Бумаги и билеты будут в отделе в час дня. Счастливого пути, разберитесь и возвращайтесь.

Ошарашенный Адамберг остался сидеть на кровати с телефоном в руке. Жертва – француженка. И что из того? Делом занимается ККЖ. Что случилось с Лалиберте? Зачем тащить его через Атлантику – чтобы он взглянул на жертву? Если ее необходимо опознать, почему он не передаст фотографии по факсу? Во что он играет? В гусиного вожака?

Он разбудил Данглара, потом Ретанкур и попросил их быть на работе в субботу. Приказ окружного комиссара.

– Во что он играет? – спросил он у Данглара на следующее утро. – В вожака гусиной стаи? Считает, что мне больше нечего делать, кроме как мотаться туда-сюда между Францией и Квебеком?

– Мне искренне вас жаль, – посочувствовал Данглар – он вряд ли вынес бы еще один полет.

– Зачем бы это? В чем дело? У вас есть какие-то соображения?

– Честно говоря, нет.

– Мои глаза. Какое ему дело до моих глаз? Данглар молчал. Глаза у Адамберга и правда

были особенные. Они напоминали агар-агар и могли вспыхивать под ярким светом.

– К тому же с Ретанкур, – добавил Адамберг.

– Возможно, это не самый плохой вариант. Я начинаю верить, что Ретанкур – исключительная женщина. Она превращает свою энергию…

– Знаю, Данглар, знаю. Адамберг вздохнул и сел.

– Поскольку выбора у меня нет, как сказал Брезийон, вы должны будете вместо меня провести срочное расследование.

– Слушаю вас.

– Я не хочу напрягать этим мать, ей и без того тяжело.

Данглар прищурился, грызя кончик карандаша. Он привык к бессвязным речам и полунамекам комиссара, но бессмысленные слова и резкие скачки настроения с каждым днем все больше тревожили его.

– Вы сделаете это, Данглар. Именно вы, и никто другой.

– Что я должен сделать?

– Найти моего брата.

Данглар дернулся, и у него в зубах остался кусочек карандаша. Он бы с удовольствием выпил стаканчик белого вина прямо сейчас, в девять утра. Найти его брата.

– Где? – осторожно спросил он.

– Не имею ни малейшего представления.

– Кладбища? – прошептал Данглар, выплевывая щепку в ладонь.

– С какой стати? – удивился Адамберг.

– Но вы ведь ищете убийцу, умершего шестнадцать лет назад. Я не согласен.

Адамберг огорченно уставился в пол.

– Вы больше не со мной, Данглар. Вы уходите в сторону.

– Куда вы хотите меня отправить? – спросил Данглар, повышая голос. – В склепы?

Адамберг покачал головой.

– Не хитрите, Данглар, – повторил он. Что бы я вам ни говорил, вы отворачиваетесь от меня. Потому что сделали выбор. В пользу Другого.

– Это не имеет ничего общего с Другим.

– А с чем имеет?

– Мне надоело искать мертвых.

Адамберг вяло пожал плечами:

– Тем хуже, Данглар. Если не хотите помочь, я все сделаю сам. Мне нужно увидеть его, поговорить.

– А как? – сквозь зубы спросил Данглар.– Столы будете вертеть?

– Какие столы?

Капитан прочел в глазах комиссара изумление.

– Но он же умер! – крикнул Данглар. – Умер! Как вы собираетесь встретиться?

Адамберг замер. Краски уходили с его лица, как уходит свет после захода солнца.

– Умер? – тихо повторил он. – Вам это точно известно?

– Черт возьми, да вы же сами мне сказали! Заявили, что потеряли брата. Что он покончил жизнь самоубийством после того дела.

Адамберг бессильно откинулся на спинку стула и глубоко вздохнул:

– Я чуть не сдох, старина, думал, у вас появилась достоверная информация. Да, я потерял своего брата больше тридцати лет назад. Он уехал, и я его больше не видел. Но он жив. И я должен с ним встретиться. Мы будем вертеть не столы, Данглар, а жесткие диски. Вы начнете искать его через сеть – в Мексике, США, на Кубе, в любом другом месте. Он должен был переезжать, менять города, профессии – по крайней мере, вначале.

Комиссар водил пальцем по столу, как будто рисовал маршрут брата-бродяги. Справившись с нервами, он продолжил:

– Двадцать пять лет назад он был мелким торговцем в штате Чихуахуа, недалеко от границы с США. Торговал кофе, посудой, бельем, мескалем, щетками. Продавал портреты, которые рисовал на площадях. Он великолепно рисовал.

– Мне искренне жаль, комиссар, – сказал Данглар. – Я все не так понял. Но вы говорили о нем как о покойнике.

– Он действительно исчез.

– У вас нет более точных и свежих данных?

– Мы с матерью стараемся не говорить об этом. Но четыре года назад я нашел в деревне открытку из Пуэрто-Рико. Он писал, что обнимает ее. Такова последняя информация.

Данглар что-то записал.

– Его полное имя? – спросил он.

– Рафаэль Феликс Франк Адамберг.

– Дата его рождения, место, родители, где учился, чем интересовался?

Адамберг сообщил всю необходимую информацию.

– Вы сделаете это, Данглар? Будете его искать?

– Да, – буркнул Данглар, злясь на себя за то, что до времени похоронил Рафаэля. – По крайней мере, постараюсь. Но не забывайте, как много накопилось работы.

– Мое дело тоже стало срочным. Река прорвала плотину.

– Оно не единственное, – пробормотал капитан. – Кроме того, сегодня суббота.

Комиссар нашел Ретанкур, которая по своей обычной методе – кулаком – чинила сломавшийся ксерокс. Он сообщил ей о новом поручении и назвал номер рейса. Приказ Брезийона удивил ее. Она распустила короткий хвостик и автоматическим движением поправила прическу. Способ потянуть время, подумать. Значит, и ее можно застать врасплох.

– Не понимаю, – наконец признала она. – Что происходит?

– Я ничего не знаю, Ретанкур, но мы снова летим в Квебек. Им зачем-то понадобились мои глаза. Мне очень жаль, что окружной комиссар поручил вам эту миссию. Защищать меня, – уточнил он.

Адамберг и его белокурая подчиненная-валькирия стояли в зале отлета за полчаса до посадки, и тут в зал в сопровождении двух аэропортовских охранников вошел Данглар. У капитана было усталое лицо, он запыхался. Он бежал. Адамберг никогда бы не поверил, что доживет до такого.

– Эти ребята чуть с ума меня не свели. – Данглар кивнул на охранников. – Не хотели пропускать. Держите. – Он протянул Адамбергу конверт. – И удачи.

Адамберг не успел даже сказать «спасибо» – охранники увели капитана в зал ожидания. Он опустил глаза на коричневый конверт.

– Вы не откроете? – спросила Ретанкур. – Похоже, это срочно.

– Срочно. Но я не решаюсь.

Он вскрыл конверт дрожащим пальцем. Данглар записал ему адрес в Детройте и профессию – шофер такси, присовокупив распечатанную фотографию из сайта рисовальщиков. Адамберг смотрел на лицо, которое в последний раз видел тридцать лет назад.

– Это вы? – спросила Ретанкур.

– Мой брат, – тихо ответил Адамберг.

Они все еще были похожи. Адрес, профессия, снимок. Данглар был гением розыска пропавших, но даже ему наверняка пришлось пахать как проклятому, чтобы добиться результата меньше чем за семь часов. Комиссар с содроганием закрыл конверт.

Портленс и Филипп-Огюст выказали протокольную теплоту при встрече в аэропорту Монреаля, но у Адамберга сразу возникло ощущение, что он арестован. По французскому времени час был поздний, но их повезли в морг Оттавы. Адамберг попытался вытянуть информацию из бывших товарищей по команде, но они вели себя уклончиво, отделываясь общими фразами. Им приказали молчать, не стоит и пытаться их разговорить. Адамберг дал понять Ретанкур, что отступается, и решил поспать. В Оттаву они приехали в два часа ночи.

Суперинтендант был сама радушность – он тряс им руки, поблагодарил Адамберга за согласие приехать.

– У меня не было выбора, – ответил Адамберг. – Мы совершенно измотаны. Орель, твой труп не может подождать до завтра?

– Сожалею, но семья хочет поскорее забрать тело. Потом вас отвезут в гостиницу. Чем раньше ты его увидишь, тем лучше.

Адамберг видел, что суперинтендант прячет глаза. Он врал. Лалиберте решил воспользоваться

его усталостью? На этот старый полицейский крючок Адамберг иногда сам ловил подозреваемых, но никогда – коллег.

– Тогда дай нам кофе, – попросил он. – И покрепче.

Адамберг и Ретанкур с большими стаканами кофе в руках проследовали за суперинтендантом к холодильной камере. У двери дремал дежурный врач.

– Не задерживай нас, Рейнальд, – приказал Лалиберте врачу, – они устали.

Рейнальд начал отворачивать синюю простыню, закрывавшую тело, начиная с ног.

– Стоп! – рявкнул Лалиберте, когда обнажились плечи. – Достаточно. Взгляни, Адамберг.

Адамберг склонился к телу молоденькой женщины и прищурился.

– Черт, – выдохнул он.

– Удивлен? – хищно оскалившись, спросил Лалиберте.

Адамберг перенесся мыслями в морг в пригороде Страсбурга, к телу Элизабет Винд. Молодой покойнице нанесли три раны в живот, в линию. Здесь, за десять тысяч километров от охотничьей территории Трезубца.

– Дай мне деревянную линейку, Орель, – шепотом попросил комиссар и протянул руку, – и гибкую рулетку. С градацией в сантиметрах.

Удивленный Лалиберте перестал улыбаться и отправил врача за инструментами. Адамберг молча произвел измерения, трижды, как делал это три недели назад в Шильтигеме.

– Семнадцать и две десятых сантиметра в длину, восемь миллиметров в высоту, – бормотал он, записывая цифры в блокнот.

Он еще раз проверил расположение ран, находящихся на абсолютно прямой линии.

«Семнадцать и две десятых сантиметра, – повторил он про себя. – На три миллиметра больше длины поперечной перекладины вил. И все же…»

– Лалиберте, какова глубина ран?

– Около шести дюймов.

– То есть?

Суперинтендант нахмурил брови, считая в уме.

– Около пятнадцати и двух десятых сантиметра, – опередил его врач.

– У всех трех ран одинаковая глубина?

– Да.

– Есть ли в ранах земля? Грязь? – спросил Адамберг. – Или орудие убийства было чистым и новым?

– Нет, мы нашли в глубине ран частички гумуса, листьев, мельчайшие кусочки гравия.

– Вот как, – удивился Адамберг.

Он вернул Лалиберте линейку и сантиметр, заметив, что суперинтендант явно обескуражен: он не ожидал, что Адамберг будет так тщательно осматривать тело.

– Что случилось, Орель? Ты разве не за этим меня вызвал?

– Конечно, но… – Лалиберте колебался. – Но что ты там меришь?

– У вас есть орудие убийства?

– Конечно нет, сам понимаешь. Но мои специалисты восстановили его. Это большая плоская отвертка.

– Твои специалисты лучше разбираются в молекулах, чем в оружии. Это не отвертка. Это вилы.

– Откуда ты знаешь?

– Попробуй трижды воткнуть отвертку и получить прямую линию и одинаковую глубину ран. За двадцать лет не преуспеешь. Это вилы.

– Ты это проверял?

– Это и еще нечто, гораздо более глубокое. Как ил озера Пинк.

Суперинтендант был определенно растерян. Он вел их сюда, явно на что-то рассчитывая, но измерения сбили его с толку. Адамберг пытался понять ход мыслей Лалиберте.

– На голове есть след от удара? – спросил он у врача.

– Большая гематома у основания черепа, жертва потеряла сознание, но не это стало причиной смерти.

– Откуда ты узнал про удар? – спросил Лалиберте.

Адамберг повернулся к суперинтенданту и скрестил руки:

– Кажется, ты вызвал меня из Парижа, потому что я собрал некоторые сведения, так?

– Так… – Ответ прозвучал не слишком уверенно.

– Так или нет, Орель? Я лечу через Атлантику, а ты в два часа ночи тащишь меня к трупу. Чего ты от меня ждешь? Чтобы я подтвердил тебе, что она умерла? Раз ты приволок меня сюда, значит, знал, что я в курсе. Во всяком случае, так мне сказали в Париже. Это правда, я в курсе. Но тебя это, похоже, не обрадовало. Ты ждал чего-то другого?

– Не обижайся. Меня это удивляет, вот и все.

– Главные сюрпризы впереди.

– Сними простыню, – приказал Лалиберте медэксперту.

Рейнальд начал аккуратно отворачивать саван – совсем как Менар в Страсбурге. Адамберг напрягся, заметив четыре родинки в виде ромба у основания шеи. Благодаря медлительности врача он успел собраться и не выдал себя.

В ящике лежала Ноэлла. Адамберг, стараясь дышать ровно, осмотрел труп. Он надеялся, что не спускавший с него глаз Лалиберте ничего не заметил.

– Я могу увидеть гематому? – спросил он. Врач повернул голову жертвы.

– Удар был нанесен тупым орудием, – объяснил Рейнальд. – Это все, что мы можем сказать. Скорее всего деревянным.

– Ручкой вил, – уточнил Адамберг. – Он всегда так поступает.

– Кто «он»? – спросил Лалиберте.

– Убийца.

– Ты что, знаешь его?

– Да. И хотел бы знать, кто сообщил об этом.

– А девушку ты тоже знаешь?

– Полагаешь, мне известны имена шестидесяти миллионов французов?

– Если знаешь убийцу, можешь знать и жертву.

– Я не ясновидящий – ты сам мне об этом говорил.

– Так ты никогда ее не видел?

– Где? Во Франции? В Париже?

– Где угодно.

– Никогда, – ответил Адамберг, пожимая плечами.

– Ее имя – Ноэлла Кордель. Не вспомнил?

Адамберг подошел к суперинтенданту:

– Почему тебе так хочется, чтобы мне это что-то говорило?

– Она шесть месяцев жила в Халле. Ты мог с ней встречаться.

– Как и ты. Что она делала в Халле? Вышла замуж за местного жителя? Училась?

– Приехала к своему парню, но вышел облом.

– То есть?

– Любовник ее бросил. Она работала в Оттаве, в баре «Карибу». Тебе это ни о чем не напоминает?

– Никогда там не был. Ты грязно играешь, Орель. Не знаю, что было в том анонимном письме, но ты блефуешь.

– А ты?

– Нет. Завтра я расскажу тебе все, что знаю. То есть все, что может тебе помочь. Но я хотел бы поспать – мы с лейтенантом очень устали.

Сидевшая в углу Ретанкур выглядела вполне бодрой.

– Сначала мы немного поболтаем, – с усмешкой объявил Лалиберте. – Поедем в контору.

– Черт, Орель. Уже три часа ночи.

– Девять утра по местному времени. Я тебя надолго не задержу. Можешь отпустить лейтенанта, если хочешь.

– Нет, – неожиданно сказал Адамберг. – Она останется со мной.

Лалиберте с величественным видом сидел в кресле, инспекторы стояли по правую и левую руку от шефа. Адамберг прекрасно знал, что позу «треугольник» используют для морального давления на допрашиваемого. Он не мог сейчас думать над тем ужасным фактом, что Ноэллу убили в Квебеке ударом вил, нужно было понять, почему Лалиберте ведет себя так, словно уверен в его связи с девушкой. Он ничего не может знать наверняка. Партия трудная, важно каждое слово суперинтенданта. То, что он спал с Ноэллой, не имеет отношения к убийству, значит, пока следует об этом забыть. И быть готовым ко всему, уповая на внутреннюю силу.

– Попроси своих людей сесть, Орель. Я не хуже вас знаю эти приемчики, и мне не нравится то, что происходит. Ты как будто забыл, что я полицейский.

Лалиберте жестом приказал Портленсу и Филиппу-Огюсту отступить. Они достали блокноты.

– Это допрос? – спросил Адамберг, кивнув на инспекторов. – Или беседа коллег?

– Не действуй мне на нервы, Адамберг. Мы записываем для памяти, вот и все.

– Ты тоже не дави мне на психику, Орель. Я на ногах двадцать два часа, и ты это знаешь. Письмо, – добавил он. – Покажи мне это письмо.

– Я сам тебе его прочту, – сказал Лалиберте, открывая толстую зеленую папку. – «Убийство Кордель. Комиссар Ж.-Б. Адамберг, Париж, Уголовный розыск. Задействован лично».

– Грубо. И слишком откровенно, – прокомментировал Адамберг. – Ты поэтому ведешь себя как легавый? Ты позвонил в Париж и сказал, что я нужен тебе по делу, а теперь выясняется, что я под подозрением.

– Заметь – я этого не говорил.

– Тогда не держи меня за идиота. Покажи мне письмо.

– Хочешь проверить?

– Именно так.

На странице, вышедшей из обычного принтера, действительно была всего одна строчка.

– Полагаю, ты проверил отпечатки?

– Ни одного.

– Когда ты его получил?

– Когда всплыл труп.

– Где всплыл?

– Там, куда его бросили. Вода замерзла. Помнишь, как холодно было на прошлой неделе? Тело лежало подо льдом, и нашли его только в среду. На следующий день, в полдень, мы получили письмо.

– То есть ее убили до заморозков, раз убийца смог сбросить тело в воду.

– Нет. Преступник разбил лед на поверхности и столкнул тело в воду, забросав сверху камнями. Ночью вода снова замерзла.

– Откуда ты все это знаешь?

– Ноэлла Кордель купила в тот день новый ремень и надела его. Мы знаем, где она ужинала и что ела. Холод сохранил содержимое ее желудка нетронутым. Мы точно знаем, когда произошло убийство. Не сомневайся, мы все проверили.

– Тебя не беспокоит анонимное письмо, полученное на следующий день после публикации сообщений об убийстве?

– Нет. Мы получаем много подобной корреспонденции. Люди не любят общаться с полицейскими напрямую.

– Их можно понять.

Выражение лица Лалиберте неуловимо изменилось. Суперинтендант был опытным игроком, но Адамберг читал по глазам лучше детектора лжи. Лалиберте перешел в наступление, а Адамберг скрестил руки на животе и откинулся на спинку стула, став еще более невозмутимым.

– Ноэлла Кордель умерла вечером двадцать шестого октября, – сообщил суперинтендант. – Между двадцатью двумя тридцатью и двадцатью тремя тридцатью.

«Отлично», – подумал Адамберг, осознавая всю неуместность такой реакции в сложившихся обстоятельствах. В последний раз он видел Ноэллу, когда убежал от нее через окно, вечером 24 октября. Он опасался смертного приговора, ждал, что Лалиберте назовет вечер 24 октября.

– Точнее время назвать нельзя?

– Нет. Она ужинала около половины восьмого, и переваривание уже началось.

– В каком озере вы ее нашли? Далеко отсюда?

В озере Пинк, подумал Адамберг, где же еще?

– Продолжим завтра, – внезапно решил Лалиберте, поднимаясь. – А то ты вот-вот спустишь собак на квебекских копов. Я просто хотел поставить тебя в известность. Вам забронировали два

номера в гостинице «Бребеф», в парке Гатино. Годится?

– Бребеф – это фамилия?

– Да, одного француза. Он был упрям как мул, и ирокезы его сожрали – за то, что пытался вешать им лапшу на уши. Мы заедем за вами в два часа, чтобы вы успели отдохнуть.

Суперинтендант – снова сама любезность – протянул ему руку.

– И ты расскажешь мне историю с вилами.

– Если сумеешь услышать, Орель.

Вопреки благим намерениям, Адамберг не мог думать о поразительном совпадении, столкнувшем его с Трезубцем на другом конце света. Мертвецы путешествуют с быстротой молнии. Он почувствовал опасность в маленькой церкви в Монреале, когда Вивальди нашептывал ему, что Фюльжанс знает об охоте, и советовал ему быть осторожным. Вивальди, судья, квинтет, подумал он и провалился в сон.

Ретанкур постучала в его дверь в шесть утра по местному времени. Он только что принял душ и заканчивал одеваться, так что перспектива начать трудный день с беседы с лейтенантом ему не улыбалась. Он предпочел бы полежать и подумать – побродить среди миллионов клеточек своего запутавшегося мозга. Но Ретанкур уже села на кровать и поставила на низкий столик термос с настоящим кофе – где только она его нашла? – две чашки и свежие булочки.

– Взяла в кафе, – пояснила она. – Так мы сможем спокойно поговорить. Не хочу, чтобы рожа Митча Портленса испортила мне аппетит.

Ретанкур молча выпила первую чашку черного кофе и съела булочку. Адамберг не пытался помочь ей завязать беседу, но его молчание лейтенанта не смущало.

– Я вот чего не понимаю, – начала Ретанкур, утолив первый голод. – Мы в отделе никогда не слышали про убийцу с вилами. Полагаю, это старое дело, но, судя по тому, как вы посмотрели на убитую, оно затрагивает вас лично.

– Ретанкур, вам поручили это задание, потому что Брезийон не отпускает своих людей поодиночке. Но вы не обязаны выслушивать мои излияния.

– Не согласна, – возразила лейтенант. – Меня послали, чтобы защищать вас, но я не смогу этого сделать, если не узнаю правду.

– Я в этом не нуждаюсь. Сегодня передам информацию Лалиберте, и на этом все закончится.

– Какую информацию?

– Узнаете одновременно с ним. Он ее примет или не примет, но будет волен поступать с ней по своему усмотрению. А завтра мы уедем.

– Вы уверены?

– Почему бы и нет, Ретанкур?

– Вы умный человек, комиссар. Не делайте вид, что ничего не заметили.

Адамберг вопросительно посмотрел на нее.

– Лалиберте ведет себя совершенно иначе, – продолжила Ретанкур. – И он, и Портленс, и Филипп-Огюст. Суперинтендант обомлел, когда вы начали делать замеры. Он ждал чего-то иного.

– Вы правы.

– Думал, вы сломаетесь. Увидев раны и лицо жертвы. Потому и устроил представление в двух актах. Но все пошло не так, и это его смутило. Смутило, но не переубедило. Его люди тоже в курсе. Я не сводила с них глаз.

– А я ничего не заметил. Мне казалось, что вы сидите и скучаете в уголке.

– Военная хитрость. – Ретанкур снова налила кофе. – Мужчины не обращают внимания на некрасивых толстух.

– Неправда, лейтенант, я имел в виду совершенно другое.

– А я – именно это, – сказала она, небрежным жестом отметая его возражения. – Они не смотрят на бесформенную телку, она им неинтересна, и они о ней забывают. Я на то и рассчитываю. Добавьте сюда туповатое безразличие, сгорбленную спину, и можете быть уверены, что сами увидите все, а вас – никто. Это не всем дано, но мне всегда здорово помогало.

– Вы преобразовали вашу энергию? – улыбнулся Адамберг.

– В невидимость, – серьезно подтвердила Ретанкур. – Я наблюдала за Митчем и Филиппом-Огюстом – они обменивались знаками, как заговорщики. То же повторилось в ККЖ.

– В какой момент?

– Когда Лалиберте сообщил вам дату преступления. Вы не отреагировали, и это их разочаровало. Но не меня. Вы потрясающе хладнокровны, комиссар. Вы играли, но выглядело все очень натурально. Чтобы хорошо делать свое дело, я должна знать больше.

– Вам поручили сопровождать меня, Ретанкур.

– Я сотрудник отдела и выполняю свою работу. Я догадываюсь, что они ищут, но хочу узнать вашу версию. Вы должны доверять мне.

– А почему, лейтенант? Вы ведь меня не любите.

Неожиданное обвинение не смутило лейтенанта.

– Не очень, – подтвердила она. – Но это ничего не меняет. Вы мой начальник, и я выполняю свою работу. Лалиберте хочет вас подловить, он убежден, что вы знали девушку.

– Он ошибается.

– Вы должны доверять мне, – спокойно повторила Ретанкур. – Вы полагаетесь только на себя. Всегда, но сейчас это неправильно. Если только у вас нет серьезного алиби на вечер двадцать шестого октября, начиная с половины одиннадцатого.

– Так серьезно?

– Думаю, да.

– Меня подозревают в том, что я убил девушку? Вы бредите, Ретанкур.

– Скажите мне, вы ее знали?

Адамберг молчал.

– Скажите, комиссар. Тореро, который не знает своего быка, обречен на неудачу.

– Хорошо, лейтенант, я ее знал.

– Черт…

– Она караулила меня на перевалочной тропе с самого первого дня. Я не собираюсь объяснять вам, почему привел ее в номер в воскресенье. Но я это сделал. К несчастью для меня, она оказалась сумасшедшей. Через шесть дней она объявила мне о своей беременности и начала шантажировать.

– Плохо, – констатировала Ретанкур, беря вторую булочку.

– Она была полна решимости лететь с нами, последовать за мной в Париж, жить у меня и разделить мою жизнь, как бы я к этому ни относился. Старый индеец из племени утауэ, который живет в Сент-Агат, предсказал, что я – ее предназначение. Она вцепилась в меня зубами.

– Я никогда не оказывалась в таком положении, но могу себе представить. И как вы поступили?

– Увещевал, отказывался, отталкивал. В конце концов я сбежал. Выскочил в окно и умчался, как белка.

Ретанкур кивнула с набитым ртом.

– Больше я ее не видел, – веско произнес Адамберг, – старательно избегал ее до самого отъезда.

– Вот почему вы были так напряжены в аэропорту.

– Она пообещала, что тоже там будет. Но не явилась. Теперь я понимаю почему.

– Потому что уже два дня как была мертва.

– Знай Лалиберте о наших отношениях, он не стал бы этого скрывать. Значит, Ноэлла ничего не сказала друзьям, во всяком случае, не назвала моего имени. Суперинтендант не уверен. Он бьет наугад.

– Значит, у него есть другая улика. Ночь на двадцать шестое октября.

Адамберг пристально взглянул на Ретанкур. Ночь на двадцать шестое. Он об этом не подумал, чувствуя облегчение от того, что убийство произошло не в пятницу вечером.

– Вы в курсе насчет той ночи?

– Мне известно только про гематому, но Лалиберте не случайно приберег эту карту напоследок.

Скоро за ними должны были приехать из ККЖ. Адамберг коротко рассказал лейтенанту о воскресной пьянке и двухчасовой амнезии.

– Дерьмо, – повторила Ретанкур. – Не знаю, что позволяет ему связать неизвестную девушку и в стельку пьяного мужика на тропе. У него есть другие козыри, но это не значит, что он их сразу выложит. Лалиберте работает как охотник, ему нравится выслеживать и загонять дичь. Он станет тянуть время.

– Вы торопитесь, Ретанкур. Не забывайте – он ничего не знает о моей амнезии. В курсе только Данглар.

– Но Лалиберте наверняка навел справки. Вы ушли из «Шлюза» в четверть одиннадцатого и вернулись в здание без десяти два. Слишком долго для трезвого человека.

– Не беспокойтесь об этом. Не забывайте, я знаю убийцу.

– Верно, – признала Ретанкур. – Это решит проблему.

– Есть одно «но». Маленькое – но из-за него могут возникнуть проблемы.

– Вы не уверены в себе?

– Уверен. Вот только убийца умер шестнадцать лет назад.

На сей раз суперинтенданта сопровождали Фернан Санкартье и Жинетта Сен-Пре. Адамберг подумал, что они добровольно вызвались поработать в воскресенье, чтобы поддержать его, но оба вели себя скованно и смущенно. Только бельчонок на входе, не расстающийся со своей подружкой, поприветствовал его, мило наморщив мордочку. Хороший паренек, верный друг.

– Твоя очередь, Адамберг. – Лалиберте был сама любезность. – Изложи факты, сведения, подозрения. Так, да?

Любезность, открытость. Древние приемчики. Политика кнута и пряника. Лишить подозреваемого равновесия, успокоить, снова напрячь, выбить из колеи. Адамберг собрался с мыслями. Суперинтендант не собьет его с панталыку, не запугает – его подпирает Ретанкур.

– День доброты? – Адамберг улыбнулся.

– День слушаний. Выкладывай.

– Предупреждаю, Орель, история длинная.

– О'кей, но постарайся не быть слишком многословным.

Адамберг подробно описал кровавый путь судьи Фюльжанса, начиная с первого убийства в 1949 году и до пробуждения в Шильтигеме: личность человека, его методы, козлы отпущения, перекладина вил, смена зубьев. Он не утаил от Лалиберте, что оказался бессилен, потому что у преступника были связи, власть, подручные и большие деньги. Суперинтендант записывал, проявляя признаки нетерпения.

– Не считай меня занудой, но я вижу в твоей истории три неясных момента, – сказал он, отогнув три пальца.

«Педантичность, педантичность и еще раз педантичность», – подумал Адамберг.

– Хочешь, чтобы я поверил в убийцу с пятидесятилетним стажем?

– Тебя удивляет, что его не взяли? Я говорил тебе, насколько он влиятелен. И хитер. И о том, что он менял зубья. Никому и в голову не приходило усомниться в репутации судьи или связать восемь убийств с его именем. Девять, если считать шильтигемское. Десять с Ноэллой Кордель.

– Значит, твой парень далеко не первой молодости.

– Предположим, что он начал убивать в двадцать лет. Значит, сейчас ему всего семьдесят.

– Второе, – продолжал Лалиберте, ставя крестик в своих записях. – Ты часами говорил об этих вилах, и перекладине, и смене зубьев, но доказательства у тебя нет.

– Есть. Строго определенные расстояния и глубина.

– Именно. Но ведь в нашем случае твой проклятый маньяк изменил себе? Длина линии не шестнадцать и девять десятых сантиметра, а семнадцать и две. В семьдесят лет люди не меняются. Как ты это объяснишь?

– Я нашел одно-единственное объяснение – контроль при посадке в самолет. Его никогда не пустили бы в салон с железякой. Он купил вилы на месте.

– Не купил, Адамберг, а позаимствовал. Вспомни, в ранах осталась земля. Инструмент не был новым.

– Верно.

– И тут у нас возникает много отклонений – и не маленьких – в педантичном поведении твоего убийцы. Кроме того, рядом с жертвой не нашлось смертельно пьяного бродяги с орудием убийства в кармане. Нет козла отпущения. Мне кажется, различий слишком много.

– Простое стечение обстоятельств. Как все гении, судья очень изворотлив: ему пришлось принимать во внимание заморозки, жертва больше трех дней пролежала во льду. Кроме того, ему пришлось действовать на иностранной территории.

– Вот именно! – Лалиберте поставил еще один крестик на своем листке. – Твоему судье что, стало тесно на старой доброй родине? Ведь раньше он убивал только во Франции, так?

– Не знаю. Я рассказал тебе только о французских убийствах, потому что копался только в наших архивах. Даже если он убивал в Швеции или в Японии, мне об этом ничего не известно.

– Ну ты и упертый. Ищешь ответы на все вопросы?

– А разве ты не хочешь, чтобы я назвал тебе убийцу? Много ты знаешь людей, убивающих вилами? Ведь насчет орудия я не ошибаюсь?

– Ну да, насадили на этакую «куриную лапку». Но вот кто ее держал – это вопрос.

– Судья Оноре Гийом Фюльжанс. Настоящий убийца, которого я схвачу за шиворот, обещаю тебе.

– Я бы взглянул на твои бумаги, – сказал Лалиберте, раскачиваясь на стуле. – С удовольствием прочту все девять папок.

– Пришлю тебе копии, когда вернусь.

– Будет лучше, если ты попросишь кого-нибудь из твоих ребят прислать их электронной почтой.

«Выбора у меня нет», – подумал Адамберг, следуя за Лалиберте и его сотрудниками в зал переговоров. Он думал о смерти Фюльжанса. Рано или поздно Лалиберте узнает, как узнал Трабельман. Самой опасной была папка с делом его брата. Там имелся набросок шила, утопленного в Торке, и записи о лжесвидетельстве на суде. Сугубо конфиденциальные сведения. Его мог спасти только Данглар, сообрази он рассортировать папки перед отправкой. Но как его об этом попросить под зорким взглядом суперинтенданта? Он с радостью поразмышлял бы над этим часок, но действовать следовало быстро.

– Схожу за гостинцем, он у меня в куртке. Сейчас вернусь, – сказал он, выходя из комнаты.

Ретанкур придремала в пустом кабинете суперинтенданта. Адамберг не торопясь вынул из набитых карманов несколько пакетов и вернулся к канадцам.

– Держи, – сказал он, протянув пакеты Санкартье и едва заметно подмигнув ему. – Здесь шесть флаконов. Поделись с Жинеттой, если ей нравится запах. Когда закончатся, позвони.

– Что там у тебя? – буркнул Лалиберте. – Французское винишко?

– Мыло с миндальным молочком. Это не взятка чиновнику, а мягчительное для мозга.

– Кончай острить, Адамберг. У нас есть работа.

– В Париже уже больше десяти вечера, и только Данглар знает, где я держу свой архив. Лучше всего будет послать ему домой факс. Тогда он прочтет его утром и мы выиграем время.

– Ладно, парень. Давай. Пиши своему рыхляку. Адамберг получил возможность написать Данглару от руки – единственное, что пришло ему в голову во время короткой операции «мыло». Мыслишка была детская, но могла сработать. Он изменит свой почерк – Данглар знает его наизусть, – укрупнив буквы «Д» и «Р» с намеком на Дело Рафаэля. Коротенькая записка, в которой встречались слова: ДанглаР, уДРужить, аДРес, АДамбеРг, спокойно позволяла ему это сделать. Оставалось надеяться, что Данглар углядит тайный знак и, прежде чем отсылать документы, вынет из дела компрометирующие документы.

Суперинтендант прочел факс, и он понесся по проводам через Атлантику, унося с собой надежду комиссара. Теперь оставалось уповать на тонкий ум Данглара. У него мелькнула мысль об Ангеле с мечом, и он воззвал к нему, прося с самого утра вооружить заместителя его главным оружием – логикой.

– Он получит факс завтра. Больше я ничего сделать не могу, – заключил Адамберг, поднимаясь.

– А у меня есть вопрос. Четвертый, остающийся неясным пункт. – Суперинтендант отогнул четвертый палец.

«Педантичность, педантичность и еще раз педантичность».

Адамберг сел перед факсом. Лалиберте остался стоять. Еще один полицейский приемчик. Адамберг попытался поймать взгляд Санкартье, который так и стоял, прижимая к себе пакет с мылом. В его глазах, где всегда плескалась доброта, комиссар прочел предупреждение. Ловушка. Будь осторожен.

– Ты разве не говорил, что начал охоту на него в восемнадцать лет? – спросил Лалиберте.

– Именно так.

– Тридцать лет – не многовато?

– Не больше, чем пятьдесят лет убийств. Каждому свое – он настаивает, и я настаиваю.

– Вы во Франции не знаете, что такое закрытые дела?

– Знаем.

– У тебя что, никогда не оставалось нераскрытых дел?

– Немного.

– Но оставались?

– Да.

– А почему ты не бросил это?

– Я тебе уже сказал – из-за моего брата.

Лалиберте улыбнулся, как будто выиграл очко. Адамберг повернулся к Санкартье. Тот же сигнал.

– Ты так любил своего брата?

– Да.

– Ты хотел за него отомстить?

– Я хотел доказать его невиновность, Орель, а не отомстить.

– Не придирайся к словам, это одно и то же. Знаешь, на что, по моему мнению, похоже твое расследование? Которое ты мусолишь уже тридцать лет?

Адамберг молчал. Санкартье взглянул на своего суперинтенданта, из его глаз исчезла вся доброта. Жинетта продолжала смотреть в пол.

– На навязчивую идею, – объявил Лалиберте.

– По твоему понятию, Орель, по твоему.

Лалиберте сменил позицию и угол атаки.

– Теперь поговорим как полицейские. Тебе не кажется странным, что твой убийца-путешественник убивает у нас в тот момент, когда здесь находится его преследователь? То есть ты, одержимый навязчивой идеей полицейский, гоняющийся за ним тридцать лет? Такое совпадение не кажется тебе странным?

– Конечно, кажется. Если это совпадение. Я же сказал, что после убийства в Шильтигеме Фюльжанс знает, что я дышу ему в затылок.

– Бред! Неужели ты полагаешь, что он приехал сюда, чтобы подразнить тебя? Да будь у него хоть капля мозгов, он дождался бы, пока ты уедешь. Парень, убивающий раз в четыре или шесть лет, мог бы потерпеть две недели.

– Я – не он.

– Вот в этом-то я и не уверен.

– Объяснись, Орель.

– Лично я считаю, что ты бредишь. Он повсюду тебе мерещится, этот Трезубец.

– Плевать я хотел на то, что ты думаешь, Орель. Я рассказываю тебе то, что знаю, и то, во что верю. Не хочешь – не слушай. Веди свое расследование, а я буду вести свое.

– Ладно, завтра, в девять. – На лицо суперинтенданта вернулась улыбка, он протянул Адамбергу руку. – У нас впереди чертова прорва работы. Мы просмотрим твои папки вместе.

– Нет. – Адамберг встал. – Тебе понадобится на эту работу целый день, а я знаю их содержимое наизусть, так что завтра я поеду к брату. Встретимся во вторник утром.

Лалиберте нахмурился.

– Я свободен? Да или нет? – спросил Адамберг.

– Не лезь в бутылку.

– Значит, я еду к брату.

– Где он, твой брат?

– В Детройте. Сможешь дать мне машину?

– Конечно.

Адамберг направился к Ретанкур, которая так и сидела в кабинете суперинтенданта.

– Я знаю, у тебя приказ, – со смехом сказал Лалиберте. – Не принимай на свой счет, но я не понимаю, на черта тебе такой лейтенант. Колеса она не изобретет. Я бы ее в свою команду не взял.

Оказавшись в номере, Адамберг не решился позвонить Данглару, чтобы попросить его изъять некоторые документы. Возможно, телефон прослушивается. Когда Лалиберте узнает, что Фюльжанс мертв, дело примет иной оборот. Ну и что? Суперинтендант ничего не знал о его отношениях с Ноэллой, и, не будь анонимного письма, вообще бы им не заинтересовался. Во вторник они расстанутся, не придя к согласию, как и с Трабельманом, и – привет горячий! – каждый поведет свое расследование.

Комиссар быстро собрал сумку. Он рассчитывал ехать всю ночь, поспав два часа в дороге, и приехать в Детройт утром, чтобы не упустить брата. Он так давно не видел Рафаэля, что даже не волновался – таким нереальным казалось ему все это предприятие. Он надевал футболку, когда в номер вошла Ретанкур.

– Черт, Ретанкур, могли бы постучать.

– Простите, боялась вас упустить. Когда мы отправляемся?

– Я еду один. Это частное дело.

– У меня приказ, – уперлась лейтенант. – Я вас сопровождаю. Повсюду.

– Вы мне симпатичны, Ретанкур, и я знаю, что вы готовы помочь, но это мой брат, мы не виделись тридцать лет. Так что оставьте меня в покое.

– Сожалею, но я еду. Не волнуйтесь, я вам не помешаю.

– Отпустите меня, лейтенант.

– Как хотите, но ключи от машины у меня. Пешком вы далеко не уйдете.

Адамберг шагнул к ней.

– Вы сильный человек, комиссар, но ключей у меня не отберете. Давайте бросим эти детские штучки. Мы едем вместе и будем вести машину по очереди.

Адамберг остыл. Сражаясь с Ретанкур, он потеряет не меньше часа.

– Ладно, – смирился он. – Раз уж вы прицепились, как репей, идите собирать вещи. У вас три минуты.

– Я уже собралась. Встречаемся у машины.

Адамберг оделся и присоединился к своему лейтенанту на парковке. Белокурая телохранительница направила всю свою энергию на его охрану, причем исключительно навязчивую охрану.

– Я сяду за руль, – объявила Ретанкур. – Вы полдня боролись с суперинтендантом, а я дремала на стуле и прекрасно отдохнула.

Ретанкур отодвинула сиденье, чтобы устроиться поудобнее, и включила зажигание. Когда стрелка спидометра подобралась к отметке 90 километров в час, Адамберг призвал лейтенанта к порядку, и она сбавила скорость. В конечном итоге, Адамберг был рад возможности расслабиться. Он вытянул ноги и сложил руки на животе.

– Вы не сказали им, что он умер, – бросила Ретанкур, когда они отъехали на несколько километров.

– Они узнают завтра утром. Вы зря волновались – у Лалиберте на меня ничего нет. Кроме анонимки. Мы закончим во вторник и улетим в среду.

– Если закончите во вторник, в среду мы не улетим.

– Почему?

– Потому что они предъявят вам обвинение.

– Вам нравится драматизировать, Ретанкур?

– Я наблюдаю. Перед гостиницей стояла машина. Они едут за нами от самого Гатино. Они следят за вами. Филибер Лафранс и Реаль Ладусер.

– Слежка – еще не обвинение. Вы сильно преувеличиваете.

– На листке анонимного письма, которое Лалиберте не хотел вам показывать, были две тонкие черные полоски, в пяти сантиметрах от верхнего края и в одном сантиметре от нижнего.

– Фотокопия?

– Именно. С закрытым сверху и снизу текстом. Наспех сляпанный фотомонтаж. Бумага, шрифт и расположение на листе напоминают формуляры для стажировки. Помните, я занималась этим в Париже? А фраза «Задействован лично» звучит по-квебекски. Это письмо изготовили в ККЖ.

– С какой целью?

– Создать мотив, способный убедить ваше руководство отправить вас сюда. Если бы Лалиберте выдал свои истинные намерения, Брезийон никогда не согласился бы на вашу экстрадицию.

– Экстрадицию? О чем вы, лейтенант? Лалиберте спрашивал, что я делал в ночь на двадцать шестое октября, я это понимаю. Я тоже себя об этом спрашивал. Он спрашивает себя, что я мог делать с Ноэллой, это я тоже понимаю. Я тоже задаю себе вопросы. Но, Ретанкур, я не подозреваемый.

– Сегодня после обеда вы все ушли, оставив слониху Ретанкур дремать на стуле. Помните?

– Получилось неловко, но вы ведь могли пойти с нами.

– Вовсе нет. Я уже превратилась в невидимку, и никто из них не сообразил, что они оставляют меня одну. Одну, в непосредственной близости от зеленой папки. Я могла рискнуть – и рискнула.

– Я не…

– Я сняла фотокопии. Главное в моей сумке.

В полумраке кабины Адамберг посмотрел на своего лейтенанта. Машина опять неслась слишком быстро.

– В отделе вы тоже так пиратствуете по зову интуиции?

– В отделе я работаю телохранителем.

– Сбавьте скорость. Совершенно ни к чему, чтобы нас остановили с той бомбой, которую вы везете в сумке.

– Что да, то да, – признала Ретанкур, отпуская педаль. – Эта чертова автоматическая коробка передач меня просто завораживает.

– Вы вообще увлекающаяся натура. Представляете, какой шум мог подняться, застань вас кто-нибудь у ксерокса?

– А вы представляете, что было бы, не загляни я в досье? В воскресенье в ККЖ никого не было. Я слышала звук ваших голосов и успела бы все положить на место. Я знала, что делала.

– Сомневаюсь.

– Они провели большое расследование. И знают, что вы спали с девушкой.

– От хозяйки квартиры?

– Нет. Но у Ноэллы в сумке был тест на беременность, пипетка с мочой.

– Она была беременна?

– Нет. Тестов, которые дают ответ за три дня, нет в природе, но мужики этого не знают.

– Так зачем же она носила его с собой? Собиралась шантажировать бывшего дружка?

– Она хотела обмануть вас. Возьмите отчет в моей сумке. Синяя папка, кажется, страница десять.

Адамберг открыл сумочку Ретанкур, которая больше походила на вещмешок с инвентарем для выживания: щипцы, веревка, крючки, косметика, тандеры, нож, фонарик, пластиковые пакеты и много чего другого. Он зажег свет и открыл страницу 10: анализ мочи Ноэллы Кордель, вещественное доказательство РРТ 3067. «Наличествуют следы спермы, – прочитал он. – Проведено сравнение с образцом СТЖ 6712, взятым с белья в комнате Жана-Батиста Адамберга. Сравнительный анализ ДНК положительный. Половой партнер установлен».

Под текстом находились две схемы – абсолютно идентичные. Адамберг закрыл папку и погасил свет. Его бы не смутил разговор о сперме, но он был благодарен Ретанкур за то, что позволила ему прочесть это самому.

– Почему Лалиберте ничего не сказал? – тихо спросил он.

– Он забавляется, комиссар. Смотрит, как вы увязаете, и наслаждается. Вы лжете – и множите лжесвидетельства.

– И все-таки, – Адамберг вздохнул, – даже если он знает, что я спал с Ноэллой, установить связь с убийством не может. Это совпадение.

– Вы не любите совпадений.

– Нет.

– И он тоже. Девушку нашли на перевалочной тропе.

Адамберг замер.

– Это невозможно, Ретанкур, – выдохнул он.

– В маленьком прудике, – мягко добавила она. – Может, поедим?

– У меня нет аппетита, – буркнул Адамберг.

– А я проголодалась. Надо подкрепиться – вам, кстати, тоже, иначе сломаетесь.

Ретанкур остановила машину и достала из сумки сэндвичи и яблоки. Адамберг медленно жевал, рассеянно глядя в никуда.

– Даже если, – бормотал он. – И что это доказывает? Ноэлла постоянно торчала на тропе. С утра до вечера. Она сама говорила, что это опасно. Не я один там гулял.

– Вечером – один. И еще голубые, которым Ноэлла Кордель сто лет была не нужна. Полицейские много чего выяснили, в том числе то, что вы бродили по тропе три часа, с половины одиннадцатого до половины второго ночи.

– Я ничего не видел, Ретанкур. Я же говорил вам, что был пьян. Должно быть, шатался туда-сюда. Потом упал и потерял фонарик. Ваш.

Ретанкур вынула из сумки бутылку вина.

– За качество не ручаюсь, – сказала она. – Выпейте.

– Не могу.

– Несколько глотков. Прошу вас.

Растерянный Адамберг подчинился. Ретанкур забрала бутылку и тщательно закупорила ее.

– Они допросили бармена из «Шлюза», – продолжала она, – того самого, которому вы сказали: «Если копы подойдут, я тебя проткну»,

– Я говорил о моей бабушке. Она была очень храбрая женщина.

– Может, и так, но им ваша фраза не понравилась.

– У вас все, Ретанкур?

– Нет. Еще они знают, что вы ничего не помните о той ночи.

В машине установилась долгая тишина. Адамберг откинулся на спинку, поднял глаза к потолку и застыл, как человек в состоянии шока.

– Я говорил об этом только Данглару, – глухо произнес он.

– Но им это известно.

– Я все время гулял по этой тропе, – продолжал он бесцветным голосом. – У них нет ни мотива, ни доказательства.

– У них есть мотив – тест на беременность, шантаж.

– Немыслимо, Ретанкур. Это какая-то дьявольская махинация.

– Судья?

– Почему бы и нет?

– Он умер, комиссар.

– Мне плевать. У них нет доказательств.

– Есть. На девушке был кожаный ремень, который она купила в тот самый день.

– Он мне это сказал. И что?

– Он валялся в куче листьев, рядом с прудом.

– И что?

– Мне очень жаль, комиссар. На нем ваши отпечатки пальцев. Они сравнили их с отпечатками, снятыми в вашей комнате.

Адамберг не шевелился, оцепеневший, оглушенный ужасными новостями, захлестывавшими его, как волны прибоя.

– Я никогда не видел этого ремня. Никогда его не расстегивал. А девушку не видел с вечера пятницы.

– Знаю, – эхом отозвалась Ретанкур. – Но у вас нет для Лалиберте другого виновного, кроме мертвого судьи. Да и алиби у вас то еще – потеря памяти. Они скажут, что судья был вашей навязчивой идеей, что ваш брат убийца, что вы вышли из себя и, оказавшись в такой же ситуации – пьяный, в лесу, с забеременевшей от вас девушкой, – повторили поступок Рафаэля.

– Капкан захлопнулся, – подвел итог Адамберг и закрыл глаза.

– Простите, что вышло так резко, но вы должны были узнать все. Во вторник вам предъявят обвинение. Ордер на ваш арест выписан.

Ретанкур выбросила в окно огрызок и повернула ключ в зажигании. Она не предложила Адамбергу сесть за руль, а он и не настаивал.

– Я этого не делал, Ретанкур.

– Незачем повторять это Лалиберте. Он плевать хотел на ваши уверения.

Адамберг выпрямился.

– Но, лейтенант, Ноэллу убили вилами. Где я мог взять такой инструмент на тропе? Из воздуха?

Он замолчал на полуслове.

– Говорите, комиссар.

– Делянка…

– Где?

– Примерно посередине пути, там был пикап с инструментами. Они выкорчевывают погибшие деревья и сажают клены. Я знал о ней. Мог проходить мимо, увидеть Ноэллу, оружие и воспользоваться им. Да, они могут выстроить такую цепочку. В ранах была земля. А размер вил отличается от размера тех, которыми пользовался судья.

– Вы правы, – кивнула Ретанкур. – То, что вы рассказали им о судье, ничего не поправит, скорее наоборот. Безумная, невероятная, маниакальная история. Они воспользуются ею, чтобы обвинить вас. У них был непосредственный мотив, вы назвали им глубинный.

– Человек со спутанным сознанием, мертвецки пьяный, с провалом в памяти, разозленный этой девицей. Я в теле брата. Я в теле судьи. Я выбит из колеи, я рехнулся. Все пропало, Ретанкур. Фюльжанс до меня добрался. Он внутри.

Около четверти часа Ретанкур вела машину молча. Ей казалось, что Адамбергу требуется передышка. Хорошо бы ему помолчать несколько дней, до самой Гренландии. Увы, этого времени у них нет.

– О чем вы думаете? – спросила она.

– О маме.

– Понимаю. Но это вряд ли своевременно.

– Когда все выходит из-под контроля, думаешь о матери. Делать нечего. Сейчас как раз тот самый момент.

– Как это нечего? Нужно бежать.

– Если побегу – сгорю. Это равносильно признанию вины.

– Вы сгорите, если во вторник появитесь в ККЖ. Вам придется гнить здесь до суда, а у нас не будет никакой возможности освободить вас, проведя собственное расследование. Вы останетесь в канадской тюрьме, когда-нибудь вас переведут во Френ. Получите минимум двадцать лет. Нет, нужно бежать.

– Вы отдаете себе отчет в том, что говорите? Понимаете, что становитесь сообщницей?

– Да.

Адамберг повернулся к своему лейтенанту:

– А если это я, Ретанкур?

– Бежать, – ответила она, уклоняясь от ответа.

– Вдруг убил я, Ретанкур? – настаивал Адамберг, повысив голос.

– Если вы сомневаетесь, мы пропали – оба. Адамберг наклонился, чтобы лучше видеть ее в

темноте.

– Вы не сомневаетесь? – спросил он.

– Нет.

– Почему? Я вам не нравлюсь, все меня обвиняют. А вы не верите.

– Нет. Вы бы не убили.

– Почему?

Ретанкур поморщилась: она как будто размышляла над формулировкой.

– Скажем так – у вас нет в этом глубокой заинтересованности.

– Вы уверены?

– Настолько, насколько вообще можно быть в чем-то уверенной. Придется положиться на меня, или и правда сгорите. Вы не защищаетесь, а сами себя топите.

«В иле мертвого озера», – подумал Адамберг.

– Я ничего не помню про ту ночь, – повторил он, как робот. – У меня лицо и руки были в крови.

– Знаю. У них есть показания охранника.

– Может, это была не моя кровь.

– Сами видите – вы тонете. Соглашайтесь. Яд просачивается в ваше сознание, вы поддаетесь.

– Возможно, эта мысль уже жила во мне – с той минуты, как я возродил Трезубца, – и взорвалась, стоило мне увидеть вилы.

– Вы закапываете себя в его могилу, – настаивала Ретанкур. – Добровольно кладете голову на гильотину.

– Понимаю.

– Комиссар, соображайте пошустрее. На кого вы делаете ставку? На себя? Или на меня?

– На вас. – Адамберг ответил не задумываясь.

– Значит, бежим.

– Ничего не выйдет. Они не дураки.

– Мы тоже.

– Они у нас на хвосте.

– Не может быть и речи о том, чтобы бежать из Детройта. Сведения об ордере уже передали в штат Мичиган. Во вторник утром мы, как и собирались, вернемся в гостиницу «Бребеф».

– И уйдем через подвал? Как только они поймут, что я не появился в назначенное время, устроят шмон. Перевернут мой номер и все здание. Обнаружат отсутствие машины, заблокируют аэропорты. Я не успею не то что улететь, но даже покинуть гостиницу. Меня сожрут, как этого Бребефа.

– Не они будут нас преследовать, комиссар, мы сами поведем их, куда захотим, как бычка на веревочке.

– Куда?

– В мой номер.

– Он ведь не больше моего. Где вы собираетесь меня спрятать? Под крышей? Они и туда поднимутся.

– Разумеется.

– Под кроватью? В стенном шкафу? На шкафу? Адамберг с отчаянием пожал плечами.

– На себе.

Комиссар поднял глаза на лейтенанта.

– Сожалею, но другого выхода нет, – сказала она. – Это займет не больше двух-трех минут. Другого выхода нет.

– Ретанкур, я ведь не шпилька. Во что вы собираетесь меня превратить?

– Превращаться буду я. В столб.

Ретанкур остановилась на два часа, чтобы поспать, и они приехали в Детройт в семь утра. Город выглядел мрачно и был похож на старую разорившуюся герцогиню в обносках. Грязь и нищета пришли на смену былой роскоши.

– Вот этот дом, – сказал Адамберг, сверяясь с планом.

Он взглянул на высокое здание, темное, но в приличном состоянии, с пристроенным к нему кафе, как смотрят на исторические памятники. Таковым оно, по сути дела, и являлось, поскольку за его стенами двигался, спал и жил Рафаэль.

– Полицейские припарковались в двадцати метрах позади нас, – заметила Ретанкур. – Умники. Что они себе воображают? Думают, мы не знаем, что они едут за нами от Гатино?

Адамберг сидел, наклонившись вперед, скрестив руки на животе.

– Идите один, комиссар. Я пока перехвачу что-нибудь в кафе.

– Я не могу, – тихо произнес Адамберг. – Да и зачем? Я ведь теперь тоже в бегах.

– Вот именно. Он больше не будет один, и вы тоже. Давайте, комиссар.

– Вы не понимаете, Ретанкур. Я не могу. У меня ноги похолодели и задеревенели, меня как будто приковали к земле двумя чугунными гирями.

– Можно? – спросила лейтенант и прикоснулась четырьмя пальцами к спине между лопатками.

Адамберг кивнул. Через десять минут ему показалось, что по ногам потекло теплое масло, возвращая им способность двигаться.

– Вы это самое проделали с Дангларом в самолете?

– Нет, не совсем. Данглар просто боялся умереть.

– А я?

– А вы боитесь жить.

Адамберг покачал головой и вышел из машины. Ретанкур была уже в дверях кафе, когда он остановил ее.

– Он там. За тем столом. Я уверен. Лейтенант бросила взгляд на сидевшего к ним спиной человека. Адамберг сильно сжал ей руку.

– Идите один, – сказала она. – Я вернусь в машину. Позовите, когда решите, что я могу к вам присоединиться. Я хочу его увидеть.

– Рафаэля?

– Да, Рафаэля.

Адамберг толкнул стеклянную дверь. Он подошел к брату и положил руки ему на плечи. Тот не испугался, не вздрогнул, глядя на эти загорелые ладони.

– Ты нашел меня? – спросил он, не двигаясь.

– Да.

– Ты правильно поступил.

Сидя в машине на другой стороне узкой улочки, Ретанкур увидела, как Рафаэль встал и братья обнялись. Она вынула из сумки маленький бинокль и сфокусировала его на лице Рафаэля Адамберга, прижавшегося лбом ко лбу брата. Та же фигура, то же лицо. Оба были хороши, но красота Адамберга выныривала из неправильных черт лица, как чудо, а красота его брата была чеканной, как на медали. Они напоминали близнецов, только один был зачат в хаосе, а другой – в гармонии. Ретанкур перевела взгляд на Адамберга и тут же резко опустила бинокль, почувствовав, что осмелилась зайти слишком далеко, ей вдруг показалось, что она ворует чужие чувства.

Они сели, не в силах разомкнуть рук, Ретанкур вздрогнула, убрала бинокль и закрыла глаза.

Через три часа Адамберг постучал в стекло машины. Рафаэль накормил их и устроил на диване с кофе. Ретанкур заметила, что братья стараются не отходить друг от друга дальше, чем на полметра.

– Жана-Батиста осудят? Вы уверены? – спросил Рафаэль.

– Уверена, – подтвердила Ретанкур. – Он должен бежать.

– Бежать, имея на хвосте десяток полицейских, – добавил Адамберг.

– И тем не менее это возможно, – сказала Ретанкур.

– Что вы предлагаете, Виолетта? – спросил Рафаэль.

Рафаэль заявил, что он не полицейский и не военный и не станет обращаться к Ретанкур по фамилии.

– Сегодня вечером мы возвращаемся в Гатино, – объяснила она. – Часов в семь утра войдем в гостиницу «Бребеф», спокойно, у них на глазах. Вы, Рафаэль, выедете через три с половиной часа после нас. Это возможно?

Рафаэль кивнул.

– Приедете в гостиницу где-то в десять тридцать. Кого увидят полицейские? Клиента, до которого им нет дела, они ищут не его. В это время много постояльцев приезжает и уезжает. Двое копов, которые следят за нами сегодня, завтра сменятся. Никто из тех, кто заступит завтра, вас не опознает. Вы снимете номер под своей фамилией.

– Договорились.

– У вас есть костюмы? Деловые костюмы, которые носят с рубашкой и галстуком?

– У меня их три. Два серых и синий.

– Прекрасно. Приезжайте в одном, другой берите с собой. Два пальто и два галстука.

– Ретанкур, вы не впутаете моего брата в неприятности? – прервал ее Адамберг.

– Его – нет. Полицейских из Гатино – да. Вы, комиссар, как только мы приедем, устроите бардак в номере, как будто сбежали второпях. От ваших вещей мы избавимся. Очень удачно, что у вас их мало.

– Разрежем все на лоскутки и съедим?

– Выбросим в металлический бак с крышкой, он стоит на этаже.

– Выбрасываем все? Тряпки, книги, бритву?

– Все, в том числе табельное оружие. Расстаемся с вещами и спасаем вашу шкуру. Сохраните себе только бумажник и ключи.

– Сумка в бак не влезет.

– Оставим ее в стенном шкафу в моем номере, пустую, пусть думают, что она моя. У женщин всегда много барахла.

– Я могу сохранить часы?

– Да.

Братья не сводили с нее глаз, один смотрел рассеянно, глаза другого блестели. Рафаэль Адамберг был наделен той же мягкой грацией, что и брат, но двигался энергичнее и реагировал быстрее.

– Полицейские ждут нас в ККЖ к девяти, – продолжила Ретанкур, переводя взгляд с одного брата на другого. – Думаю, Лалиберте выдержит минут двадцать, не больше, а потом начнет звонить комиссару в гостиницу. Ему не ответят, и он поднимет тревогу. Парни бросятся в номер – он пуст, подозреваемый исчез. Нужно создать впечатление, что он уже уехал, проскользнул у них между пальцами. В девять двадцать пять они кинутся ко мне – вдруг я вас спрятала.

– Но где, Ретанкур? – с тревогой спросил Адамберг.

Она подняла руку.

– Квебекцы – люди стыдливые и сдержанные, – сказала она. – Никаких вам голых баб на обложках или нудистских пляжей на озерах. На этом мы и сыграем. А посему, – она повернулась к Адамбергу, – нам с вами придется стыдливость временно отбросить. На чистоплюйство у нас времени нет. Помните, ставка – ваша голова.

– Я помню.

– Когда полицейские войдут, я буду в ванной, и не просто в ванной, а в ванне, и дверь будет открыта. Другого способа у нас нет.

– А Жан-Батист? – спросил Рафаэль.

– Он спрячется за дверью. Увидев меня, полицейские ретируются в комнату. Я начну орать, буду оскорблять их за хамское поведение. Они станут извиняться, начнут что-то лепетать, объясняя, что ищут комиссара. Я заявлю, что ничего не знаю, что он приказал мне оставаться в гостинице. Они захотят обыскать помещение. Прекрасно, но я должна хотя бы одеться. Они отступят на середину комнаты, чтобы я могла выйти и закрыть дверь ванной. Пока все ясно?

– Да, – сказал Рафаэль.

– Я надеваю халат, очень длинный, до пола. Рафаэль, купите его здесь, я скажу вам размер.

– Какого цвета? – спросил Рафаэль. Его предупредительность малость притушила тактический пыл Ретанкур.

– Если можно, светло-желтый.

– Светло-желтый, – кивнул Рафаэль. – Что дальше?

– Мы в ванной, комиссар и я, дверь закрыта. Полицейские в комнате. Представляете диспозицию, комиссар?

– На этом самом месте я перестаю понимать что бы то ни было. В этих ванных есть зеркальный шкафчик и встроенный шкаф, больше ничего. Куда вы хотите меня спрятать? В пенную ванну?

– На себя, я уже говорила. А точнее – за собой. Мы станем единым телом. Я их впускаю и как оскорбленная невинность стою в углу, спиной к стене. Они не дураки и осмотрят всю ванную, проверят за дверью и в воде. Я буду смущать их, слегка распахнув пеньюар. Они не посмеют смотреть, побоятся заработать обвинение в вуайеризме. С моралью у них тут строго, это наш главный козырь. Покончив с ванной, они выйдут и дадут мне возможность одеться при закрытой двери. Пока они будут обыскивать комнату, я выйду одетая и оставлю дверь открытой, а вы снова за ней спрячетесь.

– Лейтенант, от меня ускользает смысл этапа «станем единым телом», – сказал Адамберг.

– Вы никогда не тренировали приемы ближнего боя? Когда соперник нападает сзади?

– Нет.

– Показываю позу. – Ретанкур встала. – Обезличенно. Человек стоит. Я. Большой и толстый, тут нам повезло. Другой человек легче и меньше ростом. Вы. Вы под халатом. Голова и плечи прижаты к моей спине, руки обвиты вокруг талии, то есть лежат на животе, их не видно. Теперь ноги. Они закручены вокруг моих ног, а ступни цепляются за мои икры. Я стою в углу комнаты, скрестив руки и слегка расставив ноги, чтобы опустить центр тяжести. Ясно?

– Боже мой, Ретанкур, вы хотите, чтобы я, как обезьяна, повис на вашей спине?

– Как морской язык. Главное – прижаться как можно теснее. Это займет несколько минут, максимум две. Ванная крошечная, они ее быстро обыщут, не глядя на меня. Я не буду шевелиться. Вы тоже.

– Это глупо, Ретанкур, они заметят.

– Не заметят. Я крупная. Я завернусь в халат, буду стоять в углу, лицом к ним. Чтобы вы не соскользнули, надену ремень, за него вы и ухватитесь. Туда же мы прикрепим ваш бумажник.

– Я тяжелый. – Адамберг покачал головой. – Я вешу семьдесят два килограмма, вы отдаете себе в этом отчет? Ничего не получится, это безумие.

– Получится. Я уже дважды это проделывала, комиссар. С братом, полиция частенько тягала его то за одно, то за другое. В девятнадцать лет он был приблизительно вашего роста и весил семьдесят девять килограммов. Я надевала халат отца, а он висел у меня на спине. Нам удавалось простоять неподвижно четыре минуты. Надеюсь, это вас успокоит.

– Ну, если Виолетта уверена, – вмешался обалдевший Рафаэль, – тогда…

– Если она уверена… – повторил Адамберг.

– Уточним одну вещь, прежде чем поставить точку. Мы не можем себе позволить рисковать и провалить операцию. Наше оружие – правдоподобие. Я буду лежать в ванне голой, и халат, разумеется, тоже будет надет на голое тело. Вам действительно придется цепляться за меня. Можете надеть трусы, но ничего больше. Во-первых, одежда скользит, а во-вторых, ткань халата не будет падать естественно.

– Лишние складки, – сказал Рафаэль.

– Именно. Рисковать мы не будем. Понимаю, вас это смущает, но сейчас нам не до щепетильности. Расставим все точки над «i».

– Меня это не смущает, – решился Адамберг, – если это не смущает вас.

– Я вырастила четырех братьев и в экстремальных ситуациях считаю смущение непозволительной роскошью. А мы как раз в такой ситуации и находимся.

– Хорошо, Ретанкур, но, даже если они уйдут от вас ни с чем, наблюдение не снимут и перевернут гостиницу вверх дном.

– Разумеется.

– То есть из здания я выйти не смогу.

– Выйдет он. – Ретанкур кивнула на Рафаэля. То есть вы – в его обличье. Вы покинете гостиницу в одиннадцать, в его костюме, галстуке, ботинках и пальто. Когда мы приедем, я сделаю вам такую же стрижку. Все получится. Издалека вы почти неразличимы. Кроме того, они полагают, что вы маскируетесь под бродягу. Полицейские видели, как мужчина в синем костюме входил в гостиницу в половине одиннадцатого. Он выходит в одиннадцать, и им на него плевать. Бизнесмен – то есть вы, комиссар, – спокойно идет к своей машине.

Адамберги потрясенно внимали лейтенанту. Комиссар начинал осознавать весь размах плана, базирующегося на двух полярных феноменах – тучности и худобе. Соединившись, они становились неожиданной силой, ударом быка, нанесенным с точностью укола иглой.

– Что дальше? – спросил Адамберг, чувствуя, как к нему возвращается мужество.

– Вы поедете на машине Рафаэля и оставите ее в Оттаве, на углу Северной улицы и бульвара Лорье. В одиннадцать сорок сядете в автобус до Монреаля. Настоящий Рафаэль уедет гораздо позже, вечером или на следующий день. Полицейские снимут охрану. Он заберет свою машину и вернется в Детройт.

– А почему не поступить проще? – предложил Адамберг. – Рафаэль приезжает до звонка суперинтенданта, я беру его костюм и машину и уезжаю до начала тревоги. А он уезжает после меня, на автобусе. Так мы избежим риска ближнего боя в ванной. Когда они явятся, не будет никого – ни его, ни меня.

– Его фамилия останется в компьютере, а если он зайдет как гость, они это тоже зафиксируют. Мы усложняем не ради удовольствия, комиссар, а чтобы не впутывать Рафаэля. Если он приедет раньше, чем обнаружится ваше бегство, его обязательно засекут. Допросят портье и узнают, что некий Рафаэль Адамберг был этим утром в гостинице и сразу уехал. Или выяснится, что у вас был посетитель. Это опасно. Они вычислят подмену, Рафаэля возьмут в Детройте и обвинят в пособничестве. А если он приедет после обыска, когда о побеге станет известно, на него никто не обратит внимания. Даже если потом полицейские обнаружат его фамилию, они смогут обвинить его лишь в том, что он приезжал повидаться с братом. Но опоздал. Никакого криминала.

Адамберг пристально взглянул на Ретанкур.

– Это очевидно, – сказал он. – Рафаэль должен приехать позже, мне следовало самому сообразить. Или я разучился думать, как полицейский?

– Временно, – мягко ответила Ретанкур. – Вы реагируете, как преступник в бегах, а не как комиссар. Вы временно перешли на другую сторону, оказались в неприятной ситуации, и солнце слепит вам глаза. Все встанет на свои места, когда вы вернетесь в Париж.

Адамберг кивнул. Сейчас он – загнанный преступник, настроенный на побег, не видит картины в целом и не может связать детали.

– А вы когда сумеете улизнуть?

– Когда они закончат обследовать сектор и поймут, что прокололись. Они снимут наблюдение и начнут искать вас на дорогах и в аэропортах. Я догоню вас в Монреале.

– Где?

– У одного хорошего приятеля. Я не умею находить любовников на тропе, зато как моряк в каждом порту завожу друзей. Во-первых, мне это нравится, а кроме того, всегда может пригодиться. Базиль точно нас приютит.

– Превосходно, – пробормотал Рафаэль, – просто превосходно.

Адамберг только кивнул.

– Рафаэль, – спросила Ретанкур, поднимаясь, – я могу поспать? Нам придется ехать всю ночь.

– Ты тоже ложись, – сказал Рафаэль брату. – Пока вы будете отдыхать, я схожу за халатом.

Ретанкур записала ему свои размеры.

– Не думаю, что наши преследователи пойдут за вами, – сказала она. – Они останутся караулить дом. Но на всякий случай, купите еды, хлеба, овощей. Так будет правдоподобнее.

Адамберг лежал на кровати брата, но заснуть не мог. Ночь на 26 октября преследовала его, как физическая боль. Он был пьян, зол на Ноэллу и на весь мир. На Данглара, Камиллу, новоиспеченного отца, Фюльжанса. Он превратился в клубок ненависти и с какого-то момента перестал себя контролировать. Делянка. Вилы. Что еще нужно леснику для работы? Он видел их – когда разговаривал со сторожем или когда шел по лесу. Он знал об их существовании. Он шел, был пьян, была ночь, его мучили навязчивые мысли о судье и страстное желание найти брата. Увидел Ноэллу – она подкарауливала его как жертву. Ненависть взрывается, дорога к брату открыта, судья добрался до него. Он хватает оружие. На тропе никого нет. Он наносит девушке удар. Срывает ремень, мешающий добраться до ее живота. Бросает его в листья. И наносит удар вилами. Разбивает лед на озере, топит труп, забрасывает сверху камнями. Как тридцать лет назад на Торке, с шилом Рафаэля. Отработанные движения. Перекаты Утауэ уносят вилы к реке Святого Лаврентия. Проделав все это, он где-то шатается, теряет сознание, стремясь все забыть. После пробуждения все случившееся оказывается похороненным в недоступных глубинах памяти.

Адамберг замерз и натянул на себя одеяло. Бежать. Ближний бой. Прижаться голым телом к этой женщине. Экстремальные условия. Бежать и жить жизнью загнанного убийцы, коим он, возможно, и был.

Поменяй сторону, взгляни под другим углом. Стань снова полицейским – на несколько секунд. Один из вопросов, которые он задавал Ретанкур, всплыл в памяти: как Лалиберте узнал, что он в ту ночь потерял память? Кто-то ему сказал. В курсе был только Данглар. А кто мог намекнуть суперинтенданту, что он одержим судьей? Один Данглар понимал, как сильно судья влияет на его жизнь. Данглар, который уже год имеет на него зуб из-за Камиллы. Данглар, выбравший другой лагерь, оскорбивший его. Адамберг закрыл глаза и приложил ладони к лицу. Чистый человек Адриен Данглар. Его благородный и верный заместитель.

В шесть вечера Рафаэль вошел в комнату. Некоторое время он смотрел на лицо спящего брата, вспоминая детство, потом сел на кровать и тихонько потряс Жана-Батиста за плечо.

– Пора ехать.

– Бежать, – поправил Адамберг, садясь и нашаривая в темноте ботинки.

– Это я виноват, – сказал Рафаэль, помолчав. – Я испортил тебе жизнь.

– Не глупи. Ничего ты не портил.

– Испортил.

– Вовсе нет.

– И ты рухнул за мной в глубины Торка.

Адамберг медленно шнуровал ботинок.

– Ты думаешь, это возможно? – спросил он. – Что я убил ее?

– А я? Думаешь, я убил?

Адамберг взглянул на брата.

– Ты бы не сумел нанести три удара в линию.

– Помнишь, какой красивой была Лиза? Легкая, как ветер, и такая пылкая…

– Но я-то не любил Ноэллу, как ты Лизу. И взял вилы. Так что все возможно.

– Только возможно.

– Вероятно или действительно возможно? Весьма вероятно или реально, Рафаэль?

Тот положил подбородок на кулак.

– Я тебе доверяю, – сказал он. Адамберг зашнуровал второй ботинок.

– Помнишь, однажды тебе в ухо залетел комар и мы два часа ничего не могли сделать?

– Да,– сказал Рафаэль. – Его жужжание сводило меня с ума.

– Мы боялись, что ты действительно чокнешься, не дождавшись, пока комар сдохнет. Мы погасили весь свет в доме, а я держал перед твоим ухом свечу. Это была идея кюре Грегуара: «Будем изгонять из тебя дьявола, мальчик». Шуточки священника. Помнишь? И комар вылетел на огонек и сжег крылья с легким треском. Помнишь тот звук?

– Да. Грегуар сказал: «Дьявол горит в адском пламени». Шуточки священника.

Адамберг взял свитер и куртку.

– Ты думаешь, это возможно, действительно возможно? – снова спросил он. – Выманить нашего демона из туннеля на огонек?

– Если он живет у нас в ухе.

– Он там, Рафаэль.

– Знаю. Я слышу его по ночам.

Адамберг надел куртку и сел рядом с братом.

– Ты веришь, что мы его достанем?

– Если он существует, Жан-Батист. Если дело не в нас.

– В это верят два человека. Глуповатый сержант и чокнутая старушка.

– И Виолетта.

– Не знаю, помогает мне Ретанкур по долгу службы или по убеждению.

– Неважно. Доверься ей. Великолепная женщина.

– В каком смысле? Ты находишь ее красивой? – удивился Адамберг.

– В том числе.

– А ее план? Полагаешь, может получиться?

Пробормотав эту фразу, комиссар как будто вернулся в детство, когда они с Рафаэлем замышляли очередную каверзу, сидя в расселине горы. Нырнуть как можно глубже в Торк, отомстить жадной бакалейщице, нарисовать рога на воротах дома судьи, сбежать ночью на улицу, никого не разбудив.

Рафаэль думал несколько долгих мгновений.

– Если Виолетта выдержит твой вес.

Братья пожали друг другу руки, сцепив большие пальцы, как делали это перед прыжком в Торк.

На обратном пути Адамберг и Ретанкур вели машину по очереди, за ними следовали Лафранс и Ладусер. Комиссар разбудил Ретанкур на подъезде к Гатино. Он хотел, чтобы Виолетта спала как можно дольше, боясь, что она сломается, не выдержав его веса.

– Вы уверены, что этот Базиль меня приютит? – спросил он. – Я ведь приеду один, раньше вас.

– Я ему напишу, а вы представитесь, скажете, что пришли от меня. От него мы позвоним Данглару, чтобы как можно скорее раздобыть фальшивые документы.

– Не Данглару. Ни в коем случае не связывайтесь с ним.

– Почему?

– Никто кроме него не знал, что я потерял память.

– Данглар – вернейший из верных! – возмутилась Ретанкур. – Он предан вам и ни за что не сдал бы вас Лалиберте.

– Увы, Ретанкур. Уже год Данглар имеет на меня зуб, не знаю, правда, насколько острый.

– Из-за той ссоры? Из-за Камиллы?

– Откуда вы знаете?

– В Зале сплетен чего только не услышишь. Эта комната – чистой воды инкубатор. Там многое рождается и всходит. Иногда даже хорошие идеи. Но Данглар не болтун. Он честный и верный человек.

Лейтенант нахмурилась.

– Я ни в чем не уверен, – сказал Адамберг. – Но лучше не звоните.

Без четверти восемь комната Адамберга опустела. Ретанкур стригла комиссара, оставшегося в шортах и часах. Она аккуратно бросала пряди волос в унитаз, чтобы не оставлять никаких следов.

– Где вы научились стричь?

– У парикмахера. До того, как занялась массажем.

Адамберг подумал, что Ретанкур, наверное, прожила несколько жизней. Она поворачивала его голову туда-сюда, ее легкие движения и мерное щелканье ножниц успокаивали. В десять минут девятого она подвела его к зеркалу.

– В точности как у него, правда? – спросила она, радуясь, как сдавшая экзамен студентка.

В точности. У Рафаэля волосы были короткие, сходящие на нет на затылке. Адамберг обнаружил, что выглядит иначе – строже и благопристойней. Да, в костюме и галстуке он пройдет мимо полицейских до машины, и они не отреагируют. Тем более что в одиннадцать будут твердо убеждены, что он давно сбежал.

– Это было нетрудно. – Ретанкур продолжала улыбаться, как будто ее вообще не волновало продолжение операции.

В девять часов десять минут лейтенант лежала в ванне, а Адамберг приклеился к двери. Они молчали.

Адамберг медленно поднял руку, чтобы посмотреть на часы. Девять двадцать четыре. Через три минуты полицейские ворвались в комнату. Ретанкур посоветовала ему дышать ровно и медленно, и он пытался.

Как и предполагалось, полицейские отпрянули от открытой двери ванной, испуганные гневными криками Ретанкур. Лейтенант захлопнула дверь у них перед носом, и ровно через двадцать секунд она и комиссар встали в позу «морской язык». Ретанкур злым голосом позвала полицейских: давайте закончим поскорее, черт возьми! Адамберг крепко держался за ее талию и пояс, не касаясь ногами пола и прижимаясь щекой к мокрой спине. Он ожидал, что лейтенант упадет, как только он оторвет от пола ступни, но ничего подобного не случилось. Ретанкур пообещала ему стать гранитным столбом и слово свое сдержала. Комиссар висел на ней, как на стволе клена. Лейтенант не шелохнулась, не прислонилась к стене. Она стояла прямо, держа руки в карманах халата, ни один мускул не дрогнул. Это ощущение абсолютной устойчивости потрясло Адамберга, и он внезапно успокоился. Полицейский закончил осмотр и закрыл дверь. Ретанкур быстро оделась и вернулась в комнату, кроя полицейских, которые так бесцеремонно ворвались к ней в ванную.

– Мы постучали, – произнес незнакомый голос.

– Я не слышала, – рявкнула Ретанкур. – И не ройтесь в моих вещах! Повторяю – комиссар оставил меня здесь, он хотел поговорить с вашим суперинтендантом с глазу на глаз.

– В котором часу он вам об этом сообщил?

– Около семи утра, когда мы остановились перед гостиницей. Он должен быть у Лалиберте.

– Черт возьми! Его нет в ККЖ! Ваш патрон сбежал!

Стоявший за дверью Адамберг понял, что Ретанкур изобразила молчаливое удивление.

– Он должен был отправиться на встречу в девять утра, – уточнила она. – Я уверена.

– Нет, черт возьми! Он нас провел и смылся.

– Нет, он не мог оставить меня здесь. Мы всегда работаем вместе.

– Включите мозги, лейтенант. Ваш босс – сам дьявол во плоти, он и вас обманул.

– Не понимаю, – упрямилась Ретанкур.

Другой полицейский – Адамбергу показалось, что это Филипп Огюст, – прервал ее.

– Ничего, – объявил он.

– Ничего, – подтвердил третий коп – это был бесцветный голос Портленса.

– Не волнуйся, – ответил первый голос. – Когда мы его поймаем, он нам заплатит. Пошли, нужно обыскать гостиницу.

Извинившись за вторжение, они ушли.

Ровно в одиннадцать Адамберг, одетый в серый костюм, белую рубашку и галстук, спокойно направился к машине брата. Повсюду шныряли полицейские, но он на них даже не смотрел. Без двадцати двенадцать его автобус выехал в Монреаль. Ретанкур посоветовала ему сойти за остановку до конечной. В кармане у комиссара лежали адрес Базиля и записка Ретанкур.

Провожая глазами проплывавшие мимо деревья, он думал, что у него никогда не было убежища надежнее и безопасней белого тела Ретанкур. Оно было куда лучше той расселины в горах, где прятался его двоюродный дедушка. Как она выдержала? Тайна, покрытая мраком. И никакая химия Вуазне не способна это объяснить.

Луисез и Санкартье не знали, что их ждет в кабинете Лалиберте.

– Босс вот-вот взорвется, – шепотом сказала Луисез.

– Ругается, как черт, с самого утра, – с ухмылкой ответил Санкартье.

– Тебя это забавляет?

– Что меня действительно забавляет, Берта, так это то, что Адамберг нас «сделал». Он здорово насолил Лалиберте.

– Рада, что тебе весело, но мы сейчас огребем по полной программе.

– Мы не виноваты, Берта, мы сделали все, что могли. Хочешь, я возьму разговор на себя? Я не боюсь.

Стоя посреди кабинета, Лалиберте отдавал по телефону приказы: разослать фото подозреваемого, перекрыть дороги, установить посты во всех аэропортах.

– Ну? – закричал он, бросив трубку. – Где вы были?

– Мы обыскали весь парк, суперинтендант, – сообщил Санкартье. – Что, если он шел пешком и что-то случилось? Он мог встретить медведя.

Суперинтендант рывком повернулся к сержанту.

– Ты рехнулся, Санкартье! Ты разве не понял, что он сбежал?

– Мы не уверены. Он собирался вернуться. Он человек слова, он прислал нам все, что собрал на судью.

Лалиберте стукнул кулаком по столу.

– Его сказки ничего не стоят! Вот, взгляни. – Он протянул Санкартье листок. – Его убийца умер шестнадцать лет назад! Можешь этим подтереться.

Санкартье не удивился дате смерти судьи.

– Возможно, существует имитатор, – мягко сказал он. – История про вилы была логичной.

– Это седая древность! Он нас поимел, так-то вот.

– Мне не показалось, что он лжет.

– Если так, все обстоит еще хуже. Значит, у него с головой совсем плохо, слетел с катушек.

– Не согласен, сэр.

– Это просто курам на смех, Санкартье. В его истории нет ни слова правды, все вымысел – от и до.

– Но он ведь не придумал эти убийства.

– Сержант, ты уже несколько дней пытаешься усидеть на двух стульях, – сказал Лалиберте, жестом предложив Санкартье сесть. – У меня кончается терпение. Слушай и включи мозги. В тот вечер Адамберг мечтал о «зеленом змие», так? Он столько принял на грудь, что был пьян как свинья. Выйдя из «Шлюза», еле ноги волочил и не мог выговорить ни слова. Бармен именно так и сказал. Правильно?

– Правильно.

– Он был агрессивен. «Если копы подойдут, я тебя проткну». Я тебя проткну, Санкартье, тебе это ничего не напоминает? В смысле орудия преступления?

Санкартье согласился.

– У них с блондинкой была любовь. А она ходила на тропу. Правильно?

– Правильно.

– Может, ока его бросила, а он был ревнив и сорвался. Такое возможно?

– Да, – согласился Санкартье.

– Моя версия: она вешала ему лапшу на уши насчет беременности. Может, хотела заставить жениться. И это плохо кончилось. Он не натыкался на ветку, Санкартье, он дрался с девушкой.

– Мы даже не знаем, встретились они или нет.

– Что ты пытаешься доказать?

– Я всего лишь сказал, что пока у нас нет доказательств.

– Мне надоела твоя упертость, Санкартье. Доказательств полно! В том числе его отпечатки на ремне!

– А если он оставил их до того? Они ведь были знакомы.

– Сержант, тебя что, заклинило? Она только что купила этот ремень. На тропе он внезапно увидел девушку. У него съехала крыша, и он ее убил.

– Понимаю, суперинтендант, но не могу в это поверить. Адамберг и убийство? Нет, невозможно.

– Не умничай. Вы были знакомы две недели. Что ты о нем знаешь? Ничего. Он изверг. И он убил ее, проклятый сукин сын. Если тебе нужно доказательство его безумия – пожалуйста: он не знает, что делал той ночью. Он все забыл. Так?

– Да, – кивнул Санкартье.

– И вы поймаете эту сволочь. Костьми ляжете, будете работать сверхурочно, пока он не окажется за решеткой.

Записка Виолетты, в которой она просила приютить ее друга, подействовала на Базиля, как приказ с самого верха, так что он ничуть не удивился виду измученного человека без багажа.

– Подойдет? – спросил он, открыв дверь маленькой комнаты.

– Да. Большое спасибо, Базиль.

– Прежде чем ты ляжешь, я тебя чем-нибудь накормлю. Виолетта грандиозная женщина, правда?

– Мать-Земля, говоря высоким стилем.

– Как ей удалось провести всех копов в Гатино? – спросил Базиль, явно радуясь успеху своей подруги.

Итак, Базилю известно главное. Маленький человечек с дивным цветом лица и очках в красной оправе сгорал от любопытства.

– Можешь рассказать про ее фокус? – попросил он.

Адамберг в двух словах описал операцию.

– Нет, – прервал его Базиль, вернувшись с бутербродами, – брось этот телеграфный стиль и расскажи обо всем подробно.

Адамберг описал все приемы Ретанкур, в том числе Ретанкур-невидимку в ККЖ и Ретанкур-кариатиду в ванной. Базиль особенно веселился, слушая рассказ о моральных страданиях Адамберга.

– Одного не понимаю, – подвел итог комиссар, – как она не упала. Я вешу семьдесят два килограмма.

– Знаешь, Виолетта – спец в таких делах. Она преобразует свою энергию во что захочет.

– Я знаю. Она мой лейтенант.

«Она была моим лейтенантом», – подумал он, входя в комнату. Даже если они пересекут Атлантику, в отдел он не вернется, а станет прятаться, как разыскиваемый преступник. Ладно, все потом, сказал он себе. Рассортировать образцы, разрезать на пластинки. Разложить по ячейкам.

Ретанкур присоединилась к ним около девяти вечера. Воодушевленный встречей Базиль приготовил комнату, ужин и выполнил ее указания. Он принес Адамбергу одежду, бритву, туалетные принадлежности и все необходимое на неделю.

– Плевое дело, – рассказывала Ретанкур, поедая блинчики с кленовым сиропом.

Адамберг вспомнил, что так и не купил сироп для Клементины. Миссия невыполнима, так сказать.

– Полицейские снова заявились около трех. Я читала, лежа на кровати, и разыграла для них целый спектакль: ужасное беспокойство за вас, уверенность в том, что произошел несчастный случай. Лейтенант волнуется за своего шефа. Бедная Жинетта, она меня почти жалела. С ними был Санкартье.

– Как он? – встрепенулся Адамберг.

– Расстроен. Мне показалось, что вы ему по-настоящему нравитесь.

– Это взаимно. – Адамберг представил себе ужас сержанта, узнавшего, что его новый друг взял да и убил вилами девушку.

– Он был расстроен и не усердствовал, – уточнила Ретанкур.

– В ККЖ некоторые считают его глуповатым. Портленс говорил мне, что у него в голове опилки.

– Он чертовски не прав.

– Значит, Санкартье не согласен с остальными?

– Похоже на то. Он как будто не хотел пачкать руки. Не участвовать, не влезать. От него пахло сладким миндалем.

Адамберг отказался от добавки. Мысль о том, что Добряк Санкартье, благоухающий миндальным молочком, не бросил его на съедение волкам, слегка взбодрила комиссара.

– Судя по воплям в коридоре, Лалиберте впал в бешенство. Они сняли наблюдение через два часа, и я спокойно уехала. Машина Рафаэля вернулась на гостиничную стоянку. Он выскользнул из сети. Он очень хорош, ваш брат.

– Да.

– Мы можем говорить при Базиле, – продолжила Ретанкур, разливая вино. – Итак, вы не хотите доставать документы через Данглара. Ладно. У вас в Париже есть свой человек?

– Кое-кого я знаю, но полагаться нельзя ни на одного.

– У меня есть надежный человек. Могила. Скала. Но вы должны пообещать, что у него не будет неприятностей, что вы не станете меня расспрашивать, не назовете моего имени, даже если Брезийон арестует вас и прижмет.

– Это само собой разумеется.

– Кроме того, он остепенился и больше не ввязывается в сомнительные дела, но если я попрошу, изготовит для вас документы.

– Это ваш брат? – спросил Адамберг. – Тот, которого вы прятали под халатом?

Ретанкур поставила бокал на стол.

– Как вы догадались?

– По вашему беспокойству. И многословности.

– К вам возвращаются полицейские навыки, комиссар.

– Спорадически. Как быстро он сможет их сделать?

– За два дня. Завтра мы изменим вам внешность и сфотографируем, отсканируем снимки и отошлем в Париж. Думаю, паспорта будут готовы к четвергу. Экспресс-почта доставит их нам в следующий вторник, и мы в тот же день улетим. Базиль купит билеты. Два билета – на разные рейсы, Базиль.

– Конечно, – кивнул тот. – Они ищут пару, так что разумнее будет разделиться.

– Мы переведем тебе деньги из Парижа. А сейчас побудь нашей мамочкой.

– И думать забудьте о том, чтобы высунуться наружу, – сказал Базиль. – Ваши кредитки в дело

пускать нельзя. Завтра фотографию комиссара опубликуют в «Ле Девуар». И твою тоже, Виолетта. Ты выехала из гостиницы, так сказать, «не простившись», и попала в черный список.

– Семь дней в заточении, – посчитал Адамберг.

– Нечего хандрить, – сказал Базиль. – У нас есть все необходимое. Будем читать о себе в газетах, развлечемся.

Базиль был оптимистом, его не смущало даже то, что он прячет у себя потенциального убийцу. Слово Виолетты было для него законом.

– Я очень люблю ходить, – улыбаясь, сказал Адамберг.

– Здесь длинный коридор. Будете шастать туда-сюда. Виолетта, тебя я вижу в образе пресыщенной богачки. Согласна? Завтра с утречка отправлюсь по лавкам, куплю тебе костюм, колье и каштановую краску для волос.

– Одобряю. А комиссару пойдет большая лысина, на три четверти макушки.

– Отлично придумано, – одобрил Базиль. – Лысина меняет человека. Костюм в бежево-коричневую клеточку, лысина и животик.

– И седина, – добавила Ретанкур. – Купи осветлитель. И лимон. Нам нужны профессиональные материалы.

– У меня есть коллега – он кинообозреватель и свой парень. У него полно знакомых среди поставщиков. Завтра я все раздобуду. И сделаю фотографии в лаборатории.

– Базиль – фотограф, – пояснила Ретанкур Адамбергу. – В «Ле Девуар».

– Он журналист?

– Да. – Базиль хлопнул комиссара по плечу. – И у меня за столом сидит живая сенсация. Ты угодил прямиком в осиное гнездо. Не боишься?

– Риск есть, – ухмыльнулся Адамберг.

Базиль весело рассмеялся.

– Я умею молчать, комиссар. И я намного безобиднее вас.

За неделю Адамберг намотал по коридору Базиля не меньше десяти километров и после недельного заточения мечтал об одном – прогуляться по монреальскому аэропорту, но там было полно полицейских, что отбило у него всякое желание расслабляться.

Комиссар взглянул на свое отражение в стекле, проверяя, насколько он убедителен в роли шестидесятилетнего коммивояжера. Ретанкур изменила его от и до, он не сопротивлялся. Преображение здорово развеселило Базиля. «Сделай его грустным», – посоветовал он Виолетте. Так она и поступила. Глаза под выщипанными и выбеленными бровями смотрели совершенно иначе, Ретанкур даже осветлила ему ресницы, а за полчаса до отъезда закапала в глаза лимонный сок. Покрасневшие веки на бледном лице придавали ему усталый и болезненный вид, хотя губы, нос и уши, естественно, остались прежними, и Адамбергу казалось, что они оповещают весь белый свет о том, кто он такой на самом деле.

Он то и дело сжимал в кармане новые документы, как будто проверял, не испарились ли они. Жан-Пьер Эмиль Роже Фейе – такое имя присвоил ему брат Виолетты в великолепно исполненном фальшивом паспорте. В нем даже были проставлены визы: выездная – Руасси и въездная монреальская. Отличная работа. Если брат не уступает в талантах сестре, они могут смело открывать собственную фирму.

Настоящие документы Адамберга остались у Базиля – на случай досмотра багажа. Потрясающий тип этот Базиль. Он каждый день приносил им газеты, наслаждаясь хлесткими статьями об убийце в бегах и его сообщнице. Он был очень внимателен: чтобы Адамберг не чувствовал себя одиноким, он несколько раз сопровождал его в «коридорных хождениях». Базиль и сам любил пешие прогулки на природе и понимал, что его узника «снедает нетерпение». Они болтали, не закрывая рта, и неделю спустя Адамберг знал почти все о девушках Базиля и о географии Канады, от Ванкувера до Гаспези. Базиль никогда не слышал о доисторической рыбе, живущей в озере Пинк, и пообещал непременно нанести ей визит.

– И еще Страсбургскому собору, если однажды приедешь в нашу маленькую Францию, – добавил Адамберг.

Он прошел паспортный контроль, стараясь не думать ни о чем, кроме продвижения на французский рынок кленового сиропа, как поступил бы Жан-Пьер Эмиль Роже Фейе. Удивительное дело – он, умевший мгновенно обо всем забывать, сегодня едва справился со своим мозгом. Раньше он запросто абстрагировался от общего разговора, а теперь задыхался от страха, мысли разбегались…

Жан-Пьер Эмиль Роже Фейе не вызвал ни малейшего интереса у бдительных стражей границы, Адамберг оказался в зале вылета, заставил-таки себя расслабиться и даже купил бутылку кленового сиропа. Именно так поступил бы Жан-Пьер Эмиль Роже Фейе – купил бы сироп для своей матери. Шум моторов и взлет принесли Адамбергу такое облегчение, какое Данглару и не снилось. Он смотрел вниз, на удалявшуюся прочь землю Канады, и представлял, как мечутся в разные стороны сотни растерянных копов.

Оставался контроль в Руасси и Ретанкур – ей это тоже предстоит через два с половиной часа. Адамберг за нее волновался. Ее новый образ – «праздная богачка» – вызвал у комиссара ступор и очень развеселил Базиля. И все-таки Адамберг боялся, что ее вычислят по фигуре. Он вспомнил ее обнаженное тело. Крупногабаритное – что да, то да, но гармоничное. Рафаэль был прав, Ретанкур – красивая женщина, стыд ему и позор, что он никогда этого не замечал из-за ее габаритов и силы. Рафаэль всегда был более тонкой натурой.

Через семь часов, утром, шасси самолета коснутся бетонной полосы в Руасси. Он пройдет контроль и на мгновение почувствует себя живым и свободным. И это будет ошибкой. Кошмар продолжится – на другом континенте. Будущее Адамберга было пустым и белым, как дрейфующая льдина. Ретанкур, во всяком случае, сможет вернуться в отдел: она заявит, что скрылась, опасаясь ареста, мол, ее могли задержать как сообщницу. А ему уготована бездна. И жгучие сомнения насчет того, о чем не хотел вспоминать его мозг. Пожалуй, для него было бы лучше действительно убить, чем носить в себе убийственные сомнения.

Жан-Пьер Эмиль Роже без проблем прошел паспортный контроль в Руасси, но Адамберг не решился покинуть аэропорт, не убедившись, что у Ретанкур все получилось. Два с половиной часа он бродил из зала в зал, прикидываясь невидимым, как Ретанкур в ККЖ. Жань-Пьер Эмиль никого не интересовал – ни в Париже, ни в Монреале. Он то и дело подходил к табло, отслеживая возможные опоздания рейсов. Тяжелые транспортные самолеты. Его большая Ретанкур. Без нее сидеть бы ему в камере канадской тюрьмы, пропадая ни за грош. Ретанкур, его «носительница» и освободительница.

Незаметный человечек Жан-Пьер Эмиль стоял метрах в двадцати от коридора прилета. Ретанкур должна была употребить всю свою энергию на то, чтобы перевоплотиться в Генриетту Эмму Мари Парийон. Пассажиры один за другим выходили в зал, а его лейтенанта все не было. Неужели ее задержали в Монреале? Забрали в ККЖ? Допрашивали всю ночь? Она раскололась? Выдала Рафаэля? И собственного брата? Адамберг начал злиться на всех этих незнакомцев и незнакомок, которые шли мимо, радуясь возвращению, неся в сумках кленовый сироп и плюшевых оленей-карибу. Он упрекал их за то, что они – не Ретанкур. Кто-то схватил его за руку и оттащил в зал. Генриетта Эмма Мари Парийон.

– Вы совсем рехнулись, – прошептала Ретанкур, не забывая «изображать» пресыщенность.

Они вышли на станции Шатле, и Адамберг предложил лейтенанту воспользоваться последними часами его пребывания в образе бледнолицего Жана-Пьера Эмиля и пообедать в кафе. Ретанкур засомневалась, но потом согласилась, вспомнив, что с самолетом все прошло успешно, а вокруг полно прохожих.

– Будем делать вид, – сказал Адамберг, держа спину как Жан-Пьер Эмиль, – что я там не был. И ничего не натворил.

– Дело закрыто, комиссар, – объявила Ретанкур осуждающим тоном, и лицо Генриетты Эммы приняло несвойственное женщине ее склада выражение. – Все кончено, вы ничего не натворили! Мы в Париже, на своей территории, и вы снова стали полицейским. Я не могу верить за двоих. Я способна таскать вас на себе, но думать вам придется самому.

– Почему вы так уверены в моей невиновности, Ретанкур?

– Мы об этом уже говорили.

– Но почему? – настаивал Адамберг. – Вы ведь меня не любите?

Ретанкур устало вздохнула.

– Разве это важно?

– Мне – да. Очень важно. Жизненно важно.

– Не время говорить об этом сегодня или завтра.

– Из-за моего квебекского приключения?

– Из-за него тоже. Не время.

– Ретанкур, я хочу знать.

Она какое-то время размышляла, вертя в руках пустую чашку.

– Лейтенант, возможно, мы больше не увидимся, – настаивал Адамберг. – В сложившейся ситуации не до иерархии. Я всегда буду жалеть, что не узнал и не понял.

– Ситуация та еще, что да, то да. Я не принимала в вас того, что нравилось всем в отделе – вашей манеры «одинокого охотника», этакого детектива-мечтателя, всегда попадающего в яблочко. Я видела другую сторону: вы были совершенно уверены в своем чутье, осознавали собственное превосходство и не интересовались мнением других людей.

Ретанкур замолчала, не зная, стоит ли продолжать.

– Ну же, – попросил Адамберг.

– Как все, я восхищалась вашей интуицией, но не равнодушием к соображениям заместителей, вы ведь их почти не слышали. Вы самоизолировались, окружили себя почти непроницаемым коконом безразличия. Я плохо объясняю. Барханы в пустыне движутся, песок мягок, но для того, кто идет через пустыню, он сухой. Человек это знает, он идет через пустыню, но не может там жить. Пустыня не располагает к жизни.

Адамберг слушал очень внимательно. В памяти всплыли жесткие слова Трабельмана, и темная тень отчаяния коснулась его лба жесткими крыльями. Доверять только себе, отстраняя других людей, путая лица и имена. Ретанкур только что сказала ему то же самое, а ведь он тогда подумал, что майор ошибается.

– Печально, – сказал он, не поднимая глаз.

– Не слишком весело. Все дело в том, что вы всегда были где-то далеко, с Рафаэлем, образуя с ним единое целое. Эта мысль пришла мне в голову в самолете. В том кафе вы были одним существом.

Ретанкур нарисовала на столе крут, и Адамберг нахмурил выщипанные брови.

– Вы были с братом, – продолжала она, – чтобы он никогда не оставался один, вы поддерживали его, вы жили вдвоем в пустыне.

– В глубинах Торка, – предложил свой вариант Адамберг, рисуя другой круг.

– Если хотите.

– Что еще вы прочли в книге моей души?

– Что по всем этим причинам вы должны верить мне, когда я говорю, что вы не убивали. Убивает лишь тот, кто связан с другими людьми, вовлечен в их дела и чувства. Человек убивает, когда связи разрываются, когда он слишком бурно на это реагирует, когда имеет место подмена своего «я» на чужое: он – это я, значит, он – моя собственность, значит, он может стать моей жертвой. Это не ваш случай. Вы живете, постоянно лавируя, а человек, избегающий настоящего контакта, не убивает. Он недостаточно близок с другими людьми, чтобы принести их в жертву своим страстям. Не хочу сказать, что вы вообще никого не любите, но Ноэллу вы точно не любили. Значит, ни при каких условиях не стали бы ее убивать.

– Продолжайте, – повторил Адамберг, подперев щеку рукой.

– Черт, вы смажете грим. Я же просила вас не трогать себя за лицо.

– Простите. – Адамберг убрал руку. – Говорите же.

– Я уже все сказала. Тот, кто в любви соблюдает дистанцию, не убивает.

– Ретанкур…

– Генриетта, – поправила его лейтенант. – Следите за собой, черт побери.

– Генриетта, надеюсь, что однажды оправдаю ваше доверие и отплачу за помощь. Но сейчас продолжайте верить, что ваш шеф в ту проклятую ночь никого не убивал, хотя сам я этого не помню. Стойте на своем, будьте кариатидой, станьте олицетворением веры. Направьте на это всю вашу энергию. Тогда поверю и я.

– Верьте в собственный рассудок, – настаивала Ретанкур. – Я же вам объяснила. Вы – одинокий охотник. Сейчас самое время этим воспользоваться.

– Я понял, лейтенант, – сказал Адамберг, беря ее за руку. – Но ваша энергия станет для меня домкратом.

– У меня нет причин менять мнение.

Адамберг испытал сожаление, выпуская ее ладонь из своей, как будто покидал родное дерево, и вышел.

Комиссар посмотрел на свое отражение в витрине, проверяя, не потек ли грим, и ровно в шесть вечера занял позицию. Он знал, каким путем возвращается домой Адриен Данглар, и издалека заметил его нелепую длинную фигуру. Капитан прошел мимо Жана-Пьера Эмиля Роже Фейе, никак на него не отреагировав. Адамберг схватил его за руку.

– Ни слова, Данглар, идемте.

– Боже, что с вами? – сказал Данглар, пытаясь высвободиться. – Кто вы такой?

– Я – в обличье бизнесмена. Это я, Адамберг.

– Черт, – выдохнул Данглар, выискивая в лице незнакомца черты Адамберга.

– Вы в порядке, Данглар?

– Мне нужно с вами поговорить, – ответил капитан, оглядываясь по сторонам.

– Мне тоже. Поворачиваем и идем к вам. Не валяйте дурака.

– Только не ко мне, – сказал Данглар тихо, но твердо. – Сделайте вид, будто хотели спросить у меня дорогу, и отойдите. Встречаемся через пять минут у школы моего сына, вторая улица направо. Скажете сторожу, что вы от меня, встретимся в игровой комнате.

Вялая ладонь Данглара скользнула по руке комиссара, и он свернул за угол.

Придя в школу, Адамберг увидел, что его заместитель восседает на синем пластмассовом стульчике среди разбросанных мячей, книг, кубиков и других игрушек. Это показалось ему смешным, но он сел рядом, на такой же маленький стульчик, только красного цвета.

– Удивлены, что я не в застенках ККЖ? – спросил Адамберг.

– Не стану отрицать.

– Разочарованы? Встревожены?

Данглар молча смотрел на комиссара. Лысый дядька с белым как мел лицом и голосом Адамберга завораживал его. Младший сын капитана смотрел то на отца, то на странного типа в кремовом костюме.

– Я расскажу вам новую историю, Данглар, но сначала отправьте малыша подальше с книжкой. Сказочка будет кровавая.

Данглар что-то шепнул сыну, не сводя глаз с Адамберга.

– Итак, короткий фильм ужасов, капитан. Или ролик о погоне, как вам больше нравится. Но вы, возможно, уже знаете эту историю?

– Я читал газеты, – уклончиво ответил Данглар, пытаясь поймать взгляд комиссара. – Я знаю, в чем вас обвиняют, как и то, что вы сбежали.

– То есть вам известно не больше, чем любому другому обывателю?

– Можно сказать и так.

– Я сообщу вам подробности, капитан. – Адамберг придвинулся к нему на стульчике.

Рассказывая, – а он не опустил ни одной детали, – Адамберг следил за выражением лица капитана. Но на нем отражались лишь беспокойство, напряженное внимание и, пожалуй, удивление.

– Я говорил вам, она – исключительная женщина, – сказал Данглар, когда Адамберг закончил.

– Я пришел не за тем, чтобы болтать о Ретанкур. Давайте поговорим о Лалиберте. Он хорош, не так ли? Собрал на меня целое досье, за такое короткое время! Узнал даже то, что у меня из памяти выпали два с половиной часа на тропе. Потеря памяти оказалась для меня фатальной и дала козырь в руки обвинению.

– Само собой разумеется.

– Но кто об этом знал? Ни один канадец не был в курсе, ни один человек в отделе.

– Он вычислил? Догадался?

Адамберг улыбнулся.

– Нет, в деле это было зафиксировано как данность. Сказав «ни один человек в отделе», я преувеличивал. Вы были в курсе, Данглар.

Заместитель Адамберга медленно покачал головой.

– И вы меня заподозрили, – спокойно констатировал он.

– Да.

– Логично.

– Вы должны быть довольны – я в кои-то веки продемонстрировал способность рассуждать логически.

– Нет. На сей раз вам было бы лучше забыть о логике.

– Я в аду, тут все средства хороши. В том числе чертова логика, которой вы так хотели меня научить.

– Это правильно. Но что говорит ваша интуиция? Опыт? Сны? Что они говорят вам обо мне?

– Вы просите меня прибегнуть к их помощи?

– Да.

Самообладание заместителя и его прямой взгляд потрясли Адамберга. Он точно знал: бесцветные глаза Данглара не способны скрывать чувства, в них отражается все – страх, осуждение, удовольствие, недоверие. Сейчас в них читались любопытство и напряженная мысль. И скрытое облегчение от того, что шеф жив.

– Сны говорят мне, что вы ни при чем. Но это всего лишь сны. Опыт говорит, что вы бы так не поступили. Или сделали бы все иначе.

– А что говорит ваша интуиция?

– Что это почерк судьи.

– Упертая она, ваша интуиция.

– Вы сами спросили, хотя точно знаете, что ответы мои вам не нравятся. Санкартье посоветовал мне выбраться на берег и за что-нибудь уцепиться. Вот я и цепляюсь.

– Могу я сказать? – спросил Данглар.

Сын Данглара, которому надоело читать, вернулся к ним и забрался на колени к Адамбергу, которого наконец узнал.

– От тебя пахнет потом, – сообщил он, вмешиваясь в разговор.

– Очень может быть, – согласился Адамберг. – Я был в путешествии.

– Почему ты переоделся?

– Чтобы играть в самолете.

– Во что?

– В воров и полицейских.

– Ты был вором. – Мальчик не спрашивал, а утверждал.

– Ты прав.

Адамберг погладил малыша по волосам в знак того, что разговор окончен, и поднял глаза на заместителя.

– Кто-то копался в ваших бумагах, – сообщил Данглар. – Мне так показалось.

Адамберг жестом попросил его продолжать.

– Около недели назад, в понедельник утром, я обнаружил ваш факс, в котором вы просили послать дела в ККЖ. Буквы «Д» и «Р» вы написали крупнее, чем пишете обычно. Как будто в каждом слове звучал призыв: ДанглаР, ДанглаР! Потом меня осенило: Дело Рафаэля!

– Вы угадали, капитан.

– В тот день вы меня еще не подозревали?

– Нет. Логику я включил только следующим вечером.

– Жаль, – пробормотал Данглар.

– Продолжайте. Итак, дела?

– Это был сигнал тревоги. Я взял дубликат вашего ключа там, где он всегда лежит, – в верхнем ящике стола, в коробке со скрепками.

Адамберг понимающе моргнул.

– Ключ лежал в ящике – но рядом с коробкой. Вы могли сами его там оставить, но я засомневался, из-за «Д» и «Р».

– И были правы. Я всегда кладу ключ в коробку, потому что в ящике есть щель.

Данглар бросил взгляд на белое лицо комиссара. Адамберг смотрел на него привычным добрым взглядом. Странное дело, но капитан не был обижен тем, что патрон заподозрил его в предательстве. Возможно, он сам реагировал бы так же.

– Придя к вам, я очень внимательно осмотрелся. Вы помните, что это я укладывал коробку с папками в шкаф?

– Да, из-за моей раны.

– Мне показалось, что я очень аккуратно ее поставил. А в понедельник она была задвинута не до конца. Вы к ней прикасались? Искали что-нибудь для Трабельмана?

– Нет.

– Скажите, как вы это делаете?

– Что именно?

Данглар кивнул на сына, заснувшего на животе Адамберга.

– Сами знаете, Данглар. Я усыпляю людей. Детей в том числе.

Данглар с завистью взглянул на своего шефа. У него всегда была проблема с укладыванием Венсана.

– Все знают, где лежит дубликат ключа, – сказал он.

– Наседка, Данглар? У нас?

Данглар пнул ногой воздушный шарик, и тот полетел через комнату.

– Возможно, – наконец сказал он.

– Но что могли искать? Досье на судью?

– Вот это-то мне и не ясно. Мотив. Я снял отпечатки с ключа. Свои собственные. Другие стер либо я сам, либо визитер – прежде, чем положить его обратно в ящик.

Адамберг прикрыл глаза. Кто мог заинтересоваться делами по Трезубцу? Он ведь никогда не делал из них тайны. Усталость и недосып давили на плечи, но тот факт, что Данглар не предатель, успокаивал. Хотя доказательств невиновности заместителя – кроме честных глаз – у него не было.

– А как вы интерпретировали «Дело Рафаэля»?

– Я решил, что некоторые детали убийства семьдесят третьего года не следует сообщать канадцам. Но посетитель меня опередил.

– Черт! – выругался Адамберг и вскочил, разбудив мальчика.

– Но ничего не взял, – закончил капитан.

Данглар достал из внутреннего кармана три сложенных вчетверо листка.

– Я с ними не расставался, – сказал он, протягивая их Адамбергу.

Комиссар быстро просмотрел их. Как он и надеялся, Данглар изъял именно нужные документы! Капитан хранил их одиннадцать дней. Еще одно доказательство того, что он и не собирался сдавать его Лалиберте. Конечно, если не отослал в Квебек копии.

– На сей раз, Данглар, – сказал он, возвращая листки заместителю, – вы поняли меня через океан, по легкому намеку. Как же так получается, что мы иногда не понимаем друг друга, работая бок о бок?

Данглар усмехнулся.

– Думаю, все зависит от того, о чем мы говорим.

– Почему вы храните эти листки при себе? – поинтересовался Адамберг после паузы.

– После вашего побега за мной плотно следят. Ведут от работы до дома, куда, как они надеются, вы явитесь, если сумеете скрыться. Кстати, они не ошиблись. Вот почему я привел вас в эту школу.

– Брезийон?

– Разумеется. Его люди по ордеру обыскали вашу квартиру, как только пришло сообщение от канадцев. У Брезийона приказ, он вне себя. Один из его комиссаров обвиняется в убийстве и ударился в бега. По договоренности с канадскими властями министерство обязалось арестовать вас, если вы вернетесь во Францию. Предупреждены все полицейские страны. К себе вы вернуться не можете. К Камилле тоже. Вас ждут по всем известным адресам.

Адамберг машинально гладил ребенка по голове, от чего тот засыпал еще крепче. Если бы Данглар предал его, то не потащил бы в эту школу, чтобы спасти от ареста.

– Простите мои подозрения, капитан.

– Логика – не ваш конек, только и всего. Не повторяйте ошибку в будущем.

– Я твержу вам это много лет.

– Дело не в логике как таковой, а в вашей логике. Вам есть где спрятаться? Ваш грим скоро придет в полную негодность.

– Я думал о старой Клементине.

– Отлично, – одобрил Данглар. – Им такое и в голову не придет, вам там будет спокойно.

– Ну да, как в тюрьме.

– Понимаю. Я уже неделю только об этом и думаю.

– Данглар, вы уверены, что мой замок не был взломан?

– Уверен. У посетителя был ключ. Это кто-то из наших.

– Год назад из всей команды я знал только вас.

– Но, возможно, один из них знал вас, капитан. Вы не одного человека засадили. Кто-то из родственников мог решиться на месть. И подстроил все это, используя старое дело.

– Кто мог знать историю с Трезубцем?

– Все, кто видел, как вы поехали в Страсбург.

Адамберг покачал головой.

– Установить связь между Шильтигемом и судьей невозможно, – сказал он. – Без моей помощи, во всяком случае. Сделать это самостоятельно мог один-единственный человек. Он.

– Полагаете, ваш живой мертвец мог явиться в контору? Взял ваши ключи, копался в папках, выясняя, что вы поняли в Шильтигеме? Привидению ключи не нужны, он проходит сквозь стены.

– Справедливо.

– Раз вы согласны, давайте договоримся насчет Трезубца. Зовите его судьей или Фюльжансом, если хотите, и позвольте мне называть его Учеником. Человеком из плоти и крови, который взялся довести до конца дело покойного судьи. Если мы договоримся, это избавит нас от неловкости. – Данглар внезапно сменил тему: – Вы говорили, что Санкартье колебался?

– Так показалось Ретанкур. Это важно?

– Мне он очень нравился. Увалень и тугодум, но симпатичный. Я хотел бы знать его мнение. А как вам Ретанкур?

– Сногсшибательно!

– Хотел бы я провести с ней ближний бой, – добавил Данглар со вздохом искреннего сожаления.

– Не думаю, что с вашими габаритами у нее бы получилось. Опыт потрясающий, Данглар, но даже ради такого убивать не стоит.

Голос Адамберга зазвучал глуше. Мужчины медленно направились в глубину комнаты, Данглар решил выпустить комиссара через гараж. Адамберг все еще нес на руках уснувшего мальчика. Оба знали, что он уходит в бесконечный туннель.

– Не спускайтесь в метро, не садитесь в автобус, – посоветовал Данглар. – Идите пешком.

– Данглар, кто мог знать, что двадцать шестого октября мне отшибло память? Кроме вас?

Его заместитель размышлял, звеня монетками в кармане.

– Кто-то один, – объявил он наконец. – Тот, кто заставил вас ее потерять.

– Логично.

– Мне тоже так кажется.

– Кто, Данглар?

– Один из восьми ездивших с нами сотрудников. Исключаем вас, меня, Ретанкур – остаются пятеро: Жюстен, Вуазне, Фруасси, Эсталер, Ноэль. Он или она, тот, кто копался в ваших досье.

– А что насчет Ученика?

– Пока ничего. Пока я размышляю над более конкретными проблемами.

– О чем именно?

– Например, о том состоянии, в котором вы находились вечером двадцать шестого. Меня беспокоят симптомы. Очень беспокоят. Ватные ноги не укладываются в схему.

– Вы же знаете, я был пьян как сапожник.

– Вот именно. А принимали вы тогда какие-нибудь лекарства? Успокоительное?

– Нет, Данглар. В моем случае успокоительные противопоказаны.

– Верно. Но ноги вас не держали, так?

– Да. – Адамберг был удивлен. – Они меня просто не несли.

– Но только после столкновения с веткой? Вы ведь именно так описали мне свое состояние? Все точно?

– Да. И что с того?

– Меня это смущает. А на следующий день у вас ничего не болело? Вы не обнаружили на теле ни синяков, ни ушибов?

– Болел лоб, болела голова, болел живот. Что не так с моими ногами?

– В моих логических рассуждениях отсутствует одно звено. Ладно, забудьте.

– Капитан, вы можете одолжить мне вашу отмычку?

Данглар помедлил несколько секунд, но потом все-таки достал инструмент и опустил его в нагрудный карман пиджака Адамберга.

– Не рискуйте. И возьмите вот это. – Он протянул комиссару пачку банкнот. – Ни в коем случае не снимайте деньги в банкомате.

– Спасибо, Данглар.

– Не хотите отдать мне ребенка?

– Простите… – Адамберг протянул ему малыша.

Они стали прощаться. Слово «до свидания» звучит неприлично, если не знаешь, встретишься ты снова с человеком или нет. Банальное слово, каждодневное слово, думал Адамберг, уходя в ночь, недоступное для него отныне слово.

Клементина впустила измученного Адамберга, не выказав ни малейшего удивления. Она усадила его перед камином и заставила съесть тарелку макарон с ветчиной.

– На сей раз речь не только об ужине, Клементина, – сказал Адамберг. – Нужно, чтобы вы меня спрятали, у меня на хвосте все легавые страны.

– Бывает,– спокойно ответила Клементина, протягивая ему йогурт с воткнутой в него ложкой. – У полицейских – из-за их профессии – мозги устроены иначе, чем у нас. Вы поэтому так загримировались?

– Да. Мне пришлось бежать из Канады.

– Шикарный костюм.

– Я тоже полицейский, – продолжил свою мысль Адамберг. – Так что гоняюсь сам за собой.Клементина, я сделал глупость.

– Какую?

– Огромную глупость. В Квебеке я напился как свинья, встретил девушку и убил ее вилами.

– Я придумала, – объявила Клементина. – Мы разложим диванчик и придвинем его к камину. Дадим вам два хороших стеганых одеяла, и вы устроитесь по-королевски. Ничего лучшего я вам предложить не смогу, потому что в кабинете спит Жозетта.

– Превосходно, Клементина. А ваша Жозетта не болтлива?

– Она знавала лучшие времена. Даже жила когда-то на широкую ногу, была настоящей дамой. Теперь занимается совсем другими делами. Она будет молчать о вас, вы о ней. Хватит о пустяках. Скажите, а подлянку с вилами, случайно, не ваш монстр устроил?

– Вот этого-то я и не знаю, Клементина. Либо он, либо я.

– Ну и дела! – Она покачала головой, доставая одеяла. – Аж кровь в жилах быстрей побежала.

– Вы меня удивляете!

– Что ж тут удивительного? Без таких вещей на свете было бы скучно жить. Нельзя же всю жизнь только и делать, что варить макароны. Так вы не имеете ни малейшего представления, кто все-таки убил девушку?

– Понимаете, – объяснил Адамберг, двигая диванчик, – я столько выпил, что не помню вообще ничего.

– Со мной такое однажды случилось: я была беременна дочкой, упала на тротуар, что было потом, не помню.

– И у вас были ватные ноги?

– Вовсе нет. Похоже, я бегала по бульварам, как кролик. За чем я гналась? Тайна, покрытая мраком.

– Тайна, – повторил Адамберг.

– Не беда. Никогда точно не знаешь, за чем бежишь. Шаг влево, шаг вправо, что это меняет?

– Я могу остаться, Клементина? Я вас не стесню?

– Ничуть, я вас подкормлю. Надо набраться сил, чтобы бегать.

Адамберг открыл сумку и протянул ей горшочек с кленовым сиропом.

– Я привез это для вас из Квебека. Его едят с йогуртом, с хлебом, с блинчиками. Хорошо пойдет с вашим печеньем.

– Как мило… Учитывая все ваши проблемы, я тронута. А горшочек красивый. Сок течет из деревьев?

– Да. Самое сложное – изготовить горшочек. А все остальное просто – надрезается ствол, и сок начинает капать.

– Практично. Вот бы так же со свиными отбивными…

– Или с правдой.

– Нет, с правдой сложнее. Она прячется, как гриб в траве, одному Богу ведомо почему.

– И как же ее найти, Клементина?

– А как гриб. Вороша листья в темных уголках. Иногда на это уходит уйма времени.

Впервые в жизни Адамберг проснулся в полдень. Клементина снова разожгла камин и бесшумно навела на кухне порядок.

– Мне нужно нанести важный визит, Клементина, – сообщил Адамберг за кофе. – Подправите мне грим? Я могу побрить голову, но не знаю, как вернуть рукам белый цвет.

Адамберг принял душ, и его кожа снова стала смуглой, а лицо осталось бледным.

– Я не умею, – призналась Клементина. – Лучше поручить это Жозетте, у нее есть все причиндалы. Она каждый день красится по часу.

Жозетта мгновенно засуетилась: осветлила тон на руках комиссара, подмазала шею и лицо и пристроила на живот подушку, чтобы он выглядел поупитанней.

– Почему вы проводите так много времени за компьютером, Жозетта? – спросил Адамберг, пока старушка трудилась над его волосами.

– Перевожу, компенсирую, перераспределяю.

Адамберг не стал уточнять, что именно она переводит и распределяет. При других обстоятельствах он наверняка заинтересовался бы деятельностью Жозетты, но не в этой экстремальной ситуации. Он поддерживал беседу не только из вежливости, но и потому, что упреки Ретанкур на него подействовали. Дрожащий голос Жозетты звучал очень мелодично, и Адамберг мгновенно распознал неистребимый акцент человека, родившегося и выросшего в богатстве.

– Вы всегда работали в информатике?

– Начала в шестьдесят пять.

– Наверное, непросто было.

– У меня получается, – сообщила старушка ломким голосом.

Окружной комиссар Брезийон жил в роскошном доме на авеню Бретей и не возвращался домой раньше шести-семи вечера. Из достоверных источников было известно, что его жена проводит каждую осень в дождливой Англии. Если во Франции и есть место, где полицейские не будут искать беглеца, так это здесь.

В половине шестого Адамберг спокойно проник в квартиру с помощью отмычки. Он устроился в шикарной гостиной, стены которой были заставлены стеллажами с книгами. Право, власть, полиция и поэзия. Четыре направления на разных этажерках. Шесть полок со стихотворными сборниками – выбор побогаче, чем у сельского кюре. Стараясь не оставить следов жидкой пудры на дорогих обложках, комиссар перелистал тома Гюго в поисках серпа, брошенного на звездной ниве. Он знал, что эта нива находится над Детройтом, но серп был пока недосягаем. Адамберг проговаривал про себя речь, приготовленную для окружного комиссара. Сам он в эту версию почти или даже совсем не верил, но только она могла убедить его шефа. Он шепотом повторял целые фразы, пытаясь замаскировать словами свои сомнения и найти искреннюю интонацию.

Не прошло и часа, как в замке повернулся ключ. Адамберг положил книгу на колени. Брезийон подскочил на месте и едва не закричал, увидев в своей гостиной неизвестного ему Жан-Пьера Эмиля Роже Фейе. Адамберг приложил палец к губам, подошел, мягко взял Брезийона за руку и подвел к креслу, стоявшему напротив того, в котором сидел сам. Окружной комиссар был скорее изумлен, чем напуган, вероятно, потому, что внешне Жан-Пьер Эмиль выглядел вполне мирно. Кроме того, эффект неожиданности на короткое время лишил его дара речи.

– Тихо, господин окружной комиссар. Не стоит шуметь. Крик вам не поможет.

– Адамберг, – произнес Брезийон, отреагировав на голос.

– Собственной персоной. Приехал издалека ради удовольствия побеседовать с вами.

– Комиссар, просто так вам это не сойдет, – сказал Брезийон, успевший взять себя в руки. – Видите этот звонок? Я позвоню, и через две минуты здесь будет полно полицейских.

– Дайте мне две минуты, а потом жмите на здоровье. Вы юрист и должны выслушать свидетельства обеих сторон.

– Две минуты с убийцей? Вы много хотите, Адамберг.

– Я не убивал эту девушку.

– «Они все так говорят», правда?

– Но не у всех в команде есть шпион. За два дня до вашего визита кто-то навестил мою квартиру, открыв дверь дубликатом ключа, который хранится в отделе. Кто-то просмотрел досье на судью, а заинтересовался им еще до моей первой поездки.

Адамберг начал скороговоркой излагать свою версию, понимая, что много времени Брезийон ему не даст и он должен как можно быстрее заронить в него сомнения. Он не привык говорить в таком темпе и спотыкался о слова, как бегун при спурте запинается о камни.

– Кто-то знал, что я хожу по перевалочной тропе. Знал, что у меня там есть подружка. Кто-то убил ее, как убивал судья, и оставил на ремне мои отпечатки пальцев. Положил эту улику на землю, а не бросил в ледяную воду. Много доказательств, господин окружной комиссар. Досье слишком полное и слишком неопровержимое. Вы когда-нибудь видели что-нибудь подобное?

– Возможно, такова печальная правда. Это была ваша подружка, следы ваших рук, ваше пьянство. Тропа, по которой вы шли, и ваша одержимость судьей.

– Это не одержимость, а полицейское расследование.

– Такова ваша версия. А что, если вы все-таки больны, Адамберг? Хотите, чтобы я напомнил вам дело Фавра? Но хуже всего – и это свидетельствует о полном вашем безумии, – что вечер убийства полностью стерся из вашей памяти.

– А как они об этом узнали? – спросил Адамберг, наклонившись к Брезийону. – В курсе был только Данглар, но он молчал. Как они узнали?

Брезийон наморщил лоб и ослабил узел галстука.

– Только один человек мог знать, что я потерял память, – продолжал Адамберг, повторив фразу своего заместителя. – Тот, кто заставил меня ее потерять. Значит, в деле замешан кто-то еще и на тропе я был не один.

Брезийон тяжело поднялся, взял с полки пачку сигарет и вернулся в кресло. Его зацепили слова комиссара, и он забыл о «всполошном» звонке.

– Мой брат тоже потерял память, как и все те, кого задерживали после преступлений судьи. Вы ведь читали дела?

Окружной комиссар кивнул и закурил толстую сигарету без фильтра – такие же курила Клементина.

– Доказательства?

– Никаких.

– Все, что у вас есть для защиты, это судья, умерший шестнадцать лет назад.

– Судья или его ученик.

– Фантазии.

– Фантазии, как и поэзия, заслуживают внимания, – рискнул Адамберг.

Подобраться к человеку через его другую ипостась. Разве поэт нажмет, не раздумывая, на звонок?

Брезийон откинулся на спинку кресла, выдохнул дым и поморщился.

– ККЖ, – задумчиво произнес он. – Мне не нравятся их методы, Адамберг. Вас позвали на помощь, и я в это поверил. Не люблю, когда мне врут и подстраивают ловушку одному из моих людей. Это абсолютно недопустимо. Легалите обманул меня, выдвинув ложные основания. Арест с нарушением процедуры и манипулирование законом.

Профессиональная гордость и честность Брезийона были оскорблены ловушкой, подстроенной суперинтендантом. Адамберг упустил из виду благоприятное для себя обстоятельство.

– Естественно, Легалите уверил меня, что обнаружил основные доказательства позже.

– Вранье. Дело было уже испечено.

– Непорядочно, – кивнул Брезийон с брезгливым выражением лица. – Но вы скрылись от правосудия, а я не ожидал подобного поведения от одного из моих сотрудников.

– Я не скрывался, потому что расследование не было начато, Мне не предъявили обвинения. Я все еще был свободен.

– С юридической точки зрения вы правы.

– В этих обстоятельствах я имел все основания никому не доверять, потому и скрылся.

– Загримировавшись и с фальшивыми документами, комиссар.

– Назовем это вынужденным экспериментом, – сымпровизировал Адамберг. – Игрой.

– Вы часто играете с Ретанкур?

Адамберг промолчал, смутившись при воспоминании о «ближнем бое».

– Она просто выполняла свое задание – защищать. Она четко выполнила ваши указания.

Брезийон пальцем загасил окурок. Отец-водопроводчик и мать-прачка, подумал Адамберг, как у Данглара. Корни, которые человек не прячет под бархатом кресел, а выставляет напоказ, храня верность марке сигарет и привычным жестам.

– Чего вы от меня ждете, Адамберг? – продолжил Брезийон, потирая палец. – Чтобы я поверил вам на слово? Против вас слишком много улик. Визит в квартиру – это очко в вашу пользу. Как и то, что Легалите знал о вашей амнезии. Два очка, и оба притянуты за уши.

– Если вы меня сдадите, доверие к вашему отделу будет уничтожено вместе со мной. Скандала можно избежать, но у меня должны быть развязаны руки.

– Хотите, чтобы я начал войну с министерством и канадцами?

– Нет. Я прошу только убрать полицейское наблюдение.

– Только и всего? У меня есть определенные обязательства, представьте себе.

– В вашей власти обойти их. Скажите, что я нахожусь на иностранной территории. Разумеется, я буду прятаться.

– Место надежное?

– Да.

– Что еще?

– Оружие. Новое удостоверение на другое имя. Деньги, чтобы выжить. Восстановление Ретанкур в отделе.

– Что вы читали? – спросил Брезийон, кивнув на томик в кожаном переплете.

– Искал «Спящего Вооза».

– Зачем?

– Ради двух строчек.

– Каких?

– «…какой небесный жнец // Работал здесь, устал и бросил под конец // Блестящий этот серп на этой звездной ниве?»

– И кто этот блестящий серп?

– Мой брат.

– Или вы сами – в сложившихся обстоятельствах. Серп это ведь не только молодая луна. Серп – орудие жнеца. Им можно отрезать голову, вспороть живот, он бывает нежным и жестоким. Один вопрос, Адамберг. Вы сами себя не подозреваете?

По тому, как Брезийон наклонился вперед, Адамберг понял, что этот простой вопрос решает все. От ответа зависело, выдадут его или предоставят свободу действий. Он медлил. По логике вещей, Брезийону нужна твердая уверенность, которая обезопасит его. Но Адамберг догадывался, что начальник ждет от него других слов.

– Каждую секунду, – наконец ответил он.

– Только это и гарантирует человеку успех в его борьбе, – сухо прокомментировал Брезийон, снова откинувшись на спинку кресла. – С сегодняшнего вечера вы свободны, вооружены и невидимы. Но не навсегда. На шесть недель. По истечении этого срока вы вернетесь сюда, в эту комнату и в это кресло. И позвоните в дверь, прежде чем войти.

Напоследок Жан-Пьер Эмиль Роже Фейе приобрел новый сотовый телефон, после чего Адамберг встал под душ в квартире Клементины и с облегчением избавился от этой личины. С облегчением, но и с сожалением. Он не то чтобы привязался к этому зажатому существу, но с его стороны было чуточку бесцеремонно смыть водой Жана-Пьера Эмиля, оказавшего ему неоценимые услуги. Он мысленно произнес короткое благодарственное слово и вновь обрел собственный цвет волос, свою фигуру и природный цвет лица. Оставалась тонзура, но тут он был бессилен – придется ее маскировать, пока не отрастут волосы.

Шесть недель отсрочки – огромное пространство свободы, подаренное ему Брезийоном, было явно мизерным для гонки за дьяволом или за своим личным демоном.

Выкурить его из древних укрытий – так сказал Мордан, – очистить чердаки, перекрыть входы-выходы, взять под охрану старые чемоданы и скрипучие шкафы, где обитает привидение. Он должен заполнить пробел от смерти судьи до убийства в Шильтигеме. Нового убежища судьи он не найдет, но, кто знает, возможно, тот время от времени посещает старые чердаки?

Он заговорил об этом, ужиная перед камином с Клементиной и Жозеттой. Адамберг не ждал от Клементины конкретных советов, но слушала она внимательно, давая ему возможность сбросить напряжение. Он даже обрел некоторую веру в свои силы.

– Это важно? – спросила тоненьким голоском Жозетта. – Эти места обитания? Его прошлые убежища?

– Думаю, да, – ответила за Адамберга Клементина. – Он должен выяснить все адреса этого монстра. Грибные места всегда остаются грибными.

– Но это действительно важно? – переспросила Жозетта. – Для комиссара?

– Он больше не комиссар, – отрезала Клементина. – Потому-то и сидит здесь. Это он и пытается объяснить.

– Вопрос жизни и смерти. – Адамберг улыбнулся хрупкой старушке. – Кто кого.

– До такой степени?

– До такой. И я не могу бегать за ним по всей Франции.

Клементина подала манный пудинг с изюмом. Адамберг получил привычную двойную порцию.

– Если я правильно понимаю, вы не можете послать по его следам своих людей? – застенчиво спросила Жозетта.

– Говорю же тебе, он теперь никто, – бросила Клементина. – У него больше нет «своих людей». Он совсем один.

– У меня остались два неофициальных агента. Я ничего не могу им поручить, меня обложили со всех сторон.

Жозетта размышляла, сооружая на тарелке домик из пудинга.

– Давай, Жозетта, – сказала Клементина, – если есть идеи, не томи. У нашего мальчика на все про все шесть недель.

– Ему можно доверять? – спросила Жозетта.

– Он сидит с нами за столом. Не задавай глупых вопросов.

– Я хочу сказать, – продолжала Жозетта, достраивая манный замок, – что передвигаться можно по-разному. Если комиссар ограничен в передвижениях и если это вопрос жизни и смерти…

Она снова замолчала.

– В этом вся Жозетта, – объявила Клементина. – Издержки воспитания. Богатые говорят, как ходят, очень осторожно. Всего боятся. Ладно, Жозетта, ты теперь бедная, давай говори.

– Перемещаться можно не только пешком, – сказала Жозетта. – Вот что я имела в виду. Гораздо быстрее и намного дальше.

– Как? – спросил Адамберг.

– С помощью клавиатуры. Если нужно отыскать дома, достаточно войти в Сеть.

– Я знаю, Жозетта, – вежливо ответил Адамберг. – В Интернет. Но дома, которые я ищу, скрыты от глаз людских. Это тайники, явки, берлоги.

– Да… – Жозетта все еще сомневалась. – Но и я говорю о тайной сети.

Адамберг промолчал, не совсем понимая смысл слов Жозетты. Клементина подлила ему вина.

– Нет, Клементина. После того случая я больше не пью.

– Только не доставайте меня еще и этим. Бокал за едой – обязательная доза.

И она разлила вино. Жозетта выковыривала ложкой окна в стенах манного домика.

– Подпольная сеть, Жозетта? – мягко спросил Адамберг. – Вы по ней путешествуете?

– Жозетта шляется по подземельям в любых направлениях, – сообщила Клементина. – То в Гамбург, то в Нью-Йорк.

– Компьютерный пират? – оторопело спросил Адамберг. – Хакер?

– Хакерша, так будет точнее, – подтвердила довольная Клементина. – Жозетта берет у богатых и раздает бедным. Через туннели. Выпейте, Адамберг.

– Значит, это и есть ваши «переводы» и «перераспределения»? – уточнил Адамберг.

– Да, – подтвердила она, встретившись с ним взглядом. – Я уравниваю.

Жозетта установила на крыше изюмину-трубу.

– Куда идут украденные деньги?

– В одну ассоциацию и мне на зарплату.

– Где вы берете деньги?

– Повсюду. Там, где их прячут богачи. Залезаю в сейфы и отщипываю.

– Не оставляя следов?

– За десять лет проблема возникла всего раз. Три месяца назад – пришлось действовать второпях. Вот почему я живу у Клементины. Заметаю следы – почти закончила.

– Не стоит спешить, – сказала Клементина. – Вот у него особый случай, отпущенный срок – шесть недель. Придется это учитывать.

Адамберг изумленно взирал на этого пирата, на сидящего рядом с ним хакера, на маленькую старушку с согбенной спиной и трясущимися руками по имени Жозетта.

– Где вы этому научились?

– Если есть природная склонность, учишься быстро. Клементина сказала мне, что у вас проблемы. Я помогу – ради нее.

– Жозетта, – прервал ее Адамберг, – а вы сможете, например, проникнуть в файлы нотариуса? Просмотреть его досье?

– Это не более чем база данных, – прозвучал тонкий голосок. – Конечно, если есть электронная версия.

– А заслоны? Вы пройдете сквозь стены?

– Да, – просто ответила Жозетта.

– Как привидение, – резюмировал Адамберг.

– Вот именно, – сказала Клементина. – За ним самим гонится тот еще призрак. Вцепился в холку – не оторвешь. Жозетта, не играй с едой. Лично мне все равно, но моему отцу это не понравилось бы.

Сев босиком по-турецки на старый цветастый диванчик, Адамберг вынул свой новый телефон, чтобы позвонить Данглару.

– Простите, – сказала Жозетта, – вы звоните надежному другу? Его линия надежна?

– Мобильник новый, Жозетта. И звоню я тоже на мобильный.

– Его трудно засечь, но, если будете говорить больше восьми-десяти минут, лучше сменить частоту. Я дам вам свой, на нем есть нужное устройство. Следите за временем и меняйте частоту, нажимая вот на эту кнопку. Ваш телефон я оборудую завтра.

Впечатленный Адамберг взял усовершенствованный аппарат Жозетты.

– Данглар, у меня шесть недель отсрочки. Я вырвал их силой у скрытой ипостаси Брезийона.

Данглар удивленно присвистнул.

– Я думал, он сделан из цельного куска льда.

– Да нет, нашелся проход. Я добыл у него оружие и новое удостоверение, а еще он частично снял наблюдение. Я ничего не могу гарантировать насчет прослушки и не свободен в своих передвижениях. Если меня поймают, Брезийон слетит со мной вместе. Сейчас он временно мне доверяет. Кроме того, этот парень гасит окурки большим пальцем, не обжигаясь. Короче, я не могу подвести его, так что в картотеку мне путь закрыт.

– Значит, пойду я?

– Да, и еще в архив. Нам надо восполнить пробел за период, прошедший от смерти судьи до Шильтигема. То есть выявить все смерти от удара вилами за последние шестнадцать лет. Вы сможете этим заняться?

– Учеником – да.

– Посылайте данные электронной почтой, капитан. Минуточку.

Адамберг нажал на кнопку, как велела Жозетта.

– Там что-то жужжит, – удивился Данглар.

– Я поменял частоту.

– Хитроумно. Мафиозный прибамбас.

– Капитан, я перешел на другую сторону и поменял круг общения. Теперь адаптируюсь.

Среди ночи, лежа под слегка влажными одеялами, Адамберг смотрел на отблески огня в темноте, прикидывая в уме огромные возможности, которые открывало ему присутствие в доме Клементины старого электронного пирата. Он пытался вспомнить имя нотариуса, который занимался продажей пиренейского замка. Когда-то он его знал. Нотариус Фюльжанса наверняка принужден был хранить молчание, совершив в молодости какой-то поступок, который Фюльжанс замял. Он попал в обойму, стал пожизненным вассалом судьи. Черт, да. Как же его звали? Адамберг вспомнил золоченую табличку на фасаде богатого дома – он видел ее в тот день, когда пришел узнать дату покупки замка. Нотариус был молод, лет тридцати, не больше. Если повезет, он еще работает.

Золотой отблеск таблички сливался с пламенеющими в камине угольками. Он помнил, что имя было каким-то убогим. Комиссар медленно перебирал буквы алфавита. Дешво. Мэтр Жером Дешво, нотариус. Которого судья Фюльжанс железной хваткой держал за яйца.

Адамберг сидел рядом с Жозеттой. Завороженный ее неожиданной ловкостью, он смотрел, как дрожат над клавиатурой пухлые морщинистые ручки. На экране с огромной скоростью выстраивались бесчисленные ряды цифр и букв, на которые Жозетта отвечала такими же недоступными для его понимания знаками. Адамберг воспринимал теперь компьютер как большую лампу Аладдина, из которой сейчас выплывет джинн и любезно предложит исполнить три желания. Только с ним нужно уметь обращаться, это только в былые времена первый попавшийся дурак мог потереть лампу тряпкой. В области исполнения желаний все стало гораздо сложнее.

– Ваш нотариус очень хорошо защищен, – комментировала Жозетта ломким голоском, правда, теперь она играла на своем поле, и ее робость прошла. – Ограждения из колючей проволоки – многовато для нотариальной конторы.

– Это не обычная контора. Хозяина призрак держит за яйца.

– Тогда понятно.

– У вас получается?

– Здесь четыре типа ловушек. Понадобится время.

У старушки тряслись не только руки, но и голова, и Адамберг спрашивал себя, не мешает ли Жозетте тремор расшифровывать надписи на экране. Клементина, поставившая себе целью откормить комиссара, принесла печенье и кленовый сироп. Адамберг бросил взгляд на Жозетту: сегодня на ней был элегантный кремовый костюм, а на ногах – массивные красные теннисные тапочки.

– Почему вы носите тенниски? Чтобы не шуметь в подземных ходах?

Жозетта улыбнулась. Он прав. Так одеваются настоящие взломщики – удобно и практично.

– Она ценит удобство, только и всего, – сказала Клементина.

– Раньше, – сказала Жозетта, – когда я была замужем за моим судовладельцем, я носила исключительно костюмы и жемчужные ожерелья.

– Высший шик, – прокомментировала Клементина.

– Он был богат? – спросил Адамберг.

– Настолько, что не знал, куда девать деньги. Сидел на них, как паук. Я уводила небольшие суммы, помогала попавшим в трудное положение друзьям. Тогда все и началось. В те времена я не была такой ловкой, и он схватил меня за руку.

– Были неприятности?

– Огромные, и жуткий скандал. После развода я начала шарить по его счетам, а потом сказала себе: Жозетта, если хочешь преуспеть, выходи на серьезный уровень. И мало-помалу научилась. В шестьдесят пять была готова на настоящие подвиги.

– Где вы познакомились с Клементиной?

– На Блошином рынке, тридцать пять лет назад. Муж подарил мне антикварный магазинчик.

– Не для времяпрепровождения, – уточнила Клементина, проверив, ест ли Адамберг печенье. – Рухляди там не было, только вещи высшего класса. Мы хорошо развлекались, правда, Жозетта?

– Вот наш нотариус, – объявила Жозетта, указав пальцем на экран.

– Ну и слава богу, – сказала Клементина, ни разу в жизни не прикасавшаяся к клавиатуре компьютера.

– Это он? Мэтр Жером Дешво и Компания, бульвар Сюше, Париж.

– Неужели вы вошли? – завороженно спросил Адамберг, придвигая стул.

– Не только вошла, но и расположилась так же удобно, как у него в квартире. Солидная фирма, семнадцать партнеров, тысячи дел. Обувайтесь поудобнее – и вперед! Имя?

– Фюльжанс, Оноре Гийом.

– Данных много, – объявила через некоторое время Жозетта. – Но все кончается восемьдесят седьмым годом.

– Он умер в восемьдесят седьмом. Думаю, потом он изменил имя.

– Так всегда делают после смерти?

– Зависит от работы, которую собираешься делать. Поищите Максима Леклерка, купчая девяносто девятого года.

– Есть. – Леклерка Жозетта нашла быстро. ~ Купил «Schloss» в провинции Нижний Рейн. Больше на это имя ничего нет.

Пятнадцать минут спустя Жозетта выдала Адамбергу список всех приобретений Трезубца начиная с 1949 года, выяснив попутно, что фирма Дешво приняла на себя ведение всех его дел. Вассал судьи работал на него не только при жизни, но и после смерти.

Адамберг сидел на кухне и взбивал деревянной ложкой яичный крем, следуя указаниям Клементины. Мешать нужно было без остановок, с определенной скоростью, выписывая восьмерки, чтобы не было комков. Адреса и названия домов судьи подтверждали то, что ему было известно о прошлом Фюльжанса. Каждый был связан с одним из убийств, выявленных Адамбергом за время долгого расследования. Десять лет судья вершил правосудие в департаменте Атлантическая Луара и в Кастеле-Лез-Орм. В 1949 году он убил свою первую жертву в тридцати километрах от Кастеле: Жана-Пьера Эспира, мужчину двадцати восьми лет.

Четыре года спустя в том же районе была убита молодая девушка Анни Лефебюр: обстоятельства ее смерти были очень схожи с убийством Элизабет Винд. Снова судья убил через шесть лет: его жертвой стал юноша по имени Доминик Ванту. Тогда же он продал Кастеле и переехал в другой департамент – Эндр и Луара. Документы нотариуса засвидетельствовали покупку небольшого замка XVII века «Башенки». На новой территории Фюльжанс убил двоих: Жюльена Субиза сорока семи лет, а через четыре года – старика Роже Лантретьена.

В 1967 году он покинул эту местность и поселился в «Крепости», в родной деревне Адамберга. Он выжидал шесть лет, прежде чем убить Лизу Отан. Молодой Адамберг представлял для него серьезную угрозу, и судья немедленно переехал в Дордонь, в «Голубятню». Адамберг хорошо знал эту старую ферму, но в свое время он туда опоздал – как в Шильтигем. Судья сбежал, убив тридцатипятилетнего Даниеля Местра.

Потом Адамберг нашел его в Шаранте, где тот убил пятидесятишестилетнюю Жанну Лессар. На сей раз Адамберг действовал быстрее и обнаружил Фюльжанса в его новом жилище «Башне Мофура». Впервые за десять лет он наконец снова увидел судью, чья невероятная властность нисколько не потускнела. Фюльжанс посмеялся над обвинениями молодого инспектора и пригрозил ему всеми карами земными и небесными, если он не прекратит досаждать ему. Судья завел двух новых псов – злобных доберманов, их яростный лай доносился из псарни. Адамберг с трудом выдерживал взгляд судьи – в точности как в «Крепости», хотя теперь ему было уже не восемнадцать. Он перечислил имена восьми жертв – начиная с Жана-Пьера Эспира до Жанны Лессар. Фюльжанс ткнул Адамберга кончиком трости в грудь, заставив отступить, и произнес на прощание несколько слов издевательски-вежливым тоном.

– Не задевай меня, не приближайся ко мне. Я нанесу тебе удар, когда найду нужным.

Положив трость и взяв ключи от псарни, он повторил фразу, сказанную десять лет назад в сарае.

– Не теряй времени, парень. Я считаю до четырех.

Как и тогда, Адамберг во всю прыть бежал от доберманов и перевел дыхание только в поезде, проклиная высокомерного мерзавца. Нет, этот негодяй, вообразивший себя аристократом, не сотрет его в порошок ударом трости. Адамберг продолжил охоту, но судья скрылся из «Башни Мофура», и лишь четыре года спустя, узнав о его смерти, комиссар выяснил, что тот обитал в Ришелье, в департаменте Эндр и Луара, в собственном особняке.

Адамберг усердно крутил восьмерки в яичном креме. Нехитрые движения помогали ему сохранять трезвость мысли, отгоняя страшное видение: он, в дьявольской личине Трезубца, пронзает Ноэллу на тропе – в точности так, как сделал бы Фюльжанс.

Слушая мерный стук деревянной ложки о стенки миски, он мысленно составлял подземный маршрут для Жозетты. Сначала комиссар усомнился в ее таланте, подозревая, что женщина на склоне лет впала в эйфорию и манию величия, но оказалось, что в тело старушки с чинными манерами и впрямь вселился дерзкий и опытный хакер. Он восхищался Жозеттой. Доведя содержимое кастрюли до нужной консистенции, он снял ее с огня. Комиссар полиции сумел не загубить яичный крем, и то хорошо.

Он взял шпионский мобильник Жозетты и позвонил Данглару.

– Пока ничего, – сообщил его заместитель. – Дело будет долгим.

– Капитан, я нашел короткий путь.

– Сомнительный?

– Надежный. Делами Фюльжанса до самой его смерти занимался один и тот же «карманный» нотариус. Он же заключал сделку в Агно, для последователя судьи. – Адамберг не хотел раздражать Данглара.

– Где вы обретаетесь, комиссар?

– В нотариальной конторе на бульваре Сюше. Разгуливаю тут в свое удовольствие. Чтобы не шуметь, надел теннисные туфли. Шерстяные ковры, полированные шкафы и вентиляторы. Шикарная обстановка.

– Ясно.

– После смерти судьи собственность приобреталась на другие имена, в том числе на Максима Леклерка. Я могу проследить сделки за последние шестнадцать лет – при условии, если выявлю имена и фамилии, близкие фамилии Фюльжанс.

– Верно, – согласился Данглар.

– Вот только я на это не способен. Ничего не смыслю в этимологии. Можете составить для меня список слов, обозначающих молнию, свет, вспышку, величие, могущество по аналогии с сочетанием «Максим Леклерк»? Записывайте все, что придет в голову.

– Писать ничего не потребуется, могу назвать прямо сейчас. Есть чем записать?

– Диктуйте, капитан, – ответил восхищенный Адамберг.

– Сочетаний немного, итак, «свет» – это Люс, Люсьен, Люсне и так далее, еще годятся Флам, Фламбар. «Сияние» – это производные от «clarus», ослепительный, знаменитый, значит, годятся Клер, Клар и уменьшительные – Клере, Кларе. Что касается «величия», то тут подойдут Меем или Месмен – просторечные формы от Максима, Максимена, Максимильена. Ищите фамилии Легран, Мажораль, Мажорель или еще искаженные Местро и Местрод – все они означают «высший» и «превосходный». Включите в список Примата и уменьшительные от него – Примар и Примо. Попробуйте на Огюста и Огюстена – «власть». Не исключайте имена, косвенно связанные с понятием «могущества»: Александр, Алекс, Цезарь или Наполеон, хотя последнее имя слишком претенциозное.

Адамберг немедленно отнес список Жозетте.

– Комбинируя имена, попытайтесь найти потенциальных покупателей за период после смерти судьи и до появления Максима Леклерка. Ищите недвижимость – замки, усадьбы, уединенные особняки.

– Я поняла, – кивнула Жозетта. – Теперь мы гонимся за призраком.

Адамберг сидел, сцепив руки в замок на коленях, и с тоскливой тревогой в душе ждал, когда старушка завершит свои тайные манипуляции.

– Получилось три подходящих сочетания, – наконец объявила Жозетта. – Наполеон Гранден, но у него небольшая квартира в Курнев. Не думаю, что это он. Ваше привидение – не призрак пролетария. Еще я нашла некоего Александра Клара, купившего в восемьдесят восьмом году замок в Вандее, в коммуне Сен-Фюльжан. Перепродан в девяносто третьем году. Следующий – Люсьен Легран, владелец имения в Пюи-де-Дом, коммуна Пьонса, с девяносто третьего по девяносто седьмой год. Следующий – Опост Прима, с девяносто седьмого по девяносто девятый год владел средневековым замком на севере, коммуна Солесм. И последний – Максим Леклерк, с девяносто девятого по настоящий момент. Зазоров во времени нет. Я распечатаю вам все это, только дайте замести следы.

– Я поймал его, Данглар, – сказал Адамберг, утомленный гонкой по кротовым норам. – Первым делом проверьте, есть ли все эти имена в записях актов гражданского состояния. Александр Клар, год рождения тридцать пятый, Люсьен Легран, год рождения тридцать девятый, и Опост Прима, год рождения тридцать первый. Теперь убийства. Ищите в радиусе от пяти до шестидесяти километров вокруг коммун Сен-Фюльжан в Вандее, Пьонса в Пюи-де-Дом и Солесм на Севере. Записали?

– Теперь дело пойдет гораздо быстрее. Называйте даты.

– Первое убийство – с восемьдесят восьмого по девяносто третий, второе убийство – с девяносто третьего по девяносто седьмой, третье – с девяносто седьмого по девяносто девятый. Не забудьте, что последние преступления могли быть совершены незадолго до продажи домов. То есть весной девяносто третьего, зимой девяносто седьмого и осенью девяносто девятого года. Начните отсюда.

– Только нечетные годы, – заметил Данглар.

– Он их любит. Как и цифру «три» и трезубец.

– Идея об Ученике, возможно, не так уж и нелепа. Кое-что начинает вырисовываться.

«Не об Ученике – о призраке», – поправил про себя Адамберг и повесил трубку. Призрак стремительно обретал плоть, по мере того как Жозетта находила его берлоги. Комиссар ждал звонка Данглара и, не в силах усидеть на месте, бродил из угла в угол со списком в руках. Клементина похвалила его за удавшийся яичный крем. Хоть что-то у него получалось.

– Плохая новость, – объявил Данглар. – Окружной комиссар позвонил Лалиберте – то есть Легалите, он упорно так его называет, – чтобы прощупать почву. Брезийон сообщил, что один из пунктов, свидетельствовавших в вашу пользу, отпал. Лалиберте утверждает, что якобы знал о потере памяти от охранника здания. Вы говорили с ним о стычке между полицейскими и уличными бандитами. Парень заявил, что на следующий день вы очень удивились, узнав, в котором часу вернулись. Но главное – никакой стычки не было, а вот кровь у вас на руках он заметил. Из всего этого Лалиберте заключил, что вам отшибло память на несколько часов: во-первых, вы думали, что вернулись гораздо раньше, а во-вторых, соврали сторожу. Значит, не было ни анонимного звонка, ни подставы. Ничего не было. Версия рухнула.

– И Брезийон отменяет отсрочку? – спросил Адамберг, убитый услышанным.

– Этого он не сказал.

– А что есть по убийствам?

– Я выяснил, что Александра Клара, как и Люсьена Леграна и Огюста Прима, никогда не существовало. Имена вымышленные. На остальное из-за звонка окружного комиссара у меня времени не было. Кроме того, на нас свалилось убийство на улице дю Шато. Кто-то из околоправительственных кругов. Не знаю, когда смогу снова заняться Учеником. Мне очень жаль, комиссар. – Данглар отключился.

Адамберга накрыла волна отчаяния. Страдающий бессонницей охранник и соображения Лалиберте почти похоронили его. Все рушилось, тонкая ниточка надежды порвалась. Никто его не подставлял и не выдавал. Никто не сообщал суперинтенданту о потере памяти. Значит, никто не подстраивал ему амнезии. В деле не было третьего действующего лица, орудующего из-за кулис. Он был совершенно один на тропе, с вилами в руке, и Ноэлла его шантажировала. А в мозгу у него разгоралось убийственное безумие. Как когда-то у его брата. Возможно, он последовал его примеру. Клементина подошла и молча протянула ему стакан портвейна.

– Рассказывай, малыш.

Адамберг говорил монотонным голосом, глядя в пол.

– Так рассуждают легавые, – мягко сказала Клементина. – У них свои соображения, у вас – свои.

– Клементина, я был там один.

– Точно вы знать не можете, потому что не помните. Вы с Жозеттой поймали то чертово привидение?

– А что это меняет, Клементина? Я был один.

– Гоните прочь черные мысли – это всего лишь мысли, – приказала она, сунув ему в руку стакан. – Незачем проворачивать нож в ране. Лучше вернитесь к Жозетте, но сначала выпейте.

Жозетта, все это время молча сидевшая у камина, хотела было что-то сказать, но раздумала.

– Не томи, Жозетта, что за дурацкая привычка! – раздраженно бросила Клементина, не выпуская изо рта сигарету.

– Тут деликатное дело, – объяснила Жозетта.

– Нам не до околичностей, разве не видишь?

– Я вот что думаю: если мсье Данглар – так, кажется, его зовут? – не может сейчас заняться нашими убийствами, почему бы нам не сделать эту работу самим? Проблема в том, что придется покопаться в архивах жандармерии.

– И что тебя смущает?

– Он. Он ведь комиссар.

– Уже нет, Жозетта. Я тебе раз сто это повторила. И вообще, жандармерия и полиция – два разных ведомства.

Адамберг поднял затравленный взгляд на старушку.

– У вас получится, Жозетта?

– Один раз я залезла в файлы ФБР – просто так, шутки ради, чтобы расслабиться.

– Не извиняйся, Жозетта. Расслабилась – ну и на здоровье.

Адамберг со все большим изумлением взирал на эту маленькую женщину – на одну треть она была воплощением благопристойности, на вторую треть – деликатности, на третью – олицетворением хакерства.

После ужина – Адамберга Клементина принудила есть силой – Жозетта занялась полицейскими файлами. Она положила слева от клавиатуры список с тремя датами: весна 1993-го, зима 1997-го, осень 1999-го. Время от времени Адамберг подходил взглянуть, как продвигается дело. Вечером старушка переобулась в огромные серые тапочки, и ее ноги стали похожи на ступни маленького слоненка.

– Файлы хорошо защищены?

– Повсюду сторожевые вышки, но этого следовало ожидать. Хранись там досье на меня, я бы не хотела, чтобы первая попавшаяся старая перечница в теннисках рылась в нем.

Клементина ушла спать, и Адамберг остался у камина один. Он смотрел на огонь, машинальным жестом сплетая и расплетая пальцы, и не услышал, как подошла Жозетта. Звук шагов приглушали хакерекие тапочки.

– Держите, комиссар, – сказала она, скромно протягивая ему листок. Она просто хорошо выполнила свою работу, это ведь все равно что сбить яичный крем, только в компьютере, при чем же здесь талант? – В марте девяносто третьего года, в тридцати двух километрах от Сен-Фюльжан, сорокалетняя Гислен Матер убита у себя дома тремя ударами ножа. Жила одна в сельском доме. В феврале девяносто седьмого года, в двадцати четырех километрах от Пьонса, молодая девушка Сильвиана Бразилье была убита тремя ударами шила в живот. В воскресенье вечером она одна ждала автобус на остановке. В сентябре девяносто девятого года семидесятилетний Жозеф Февр убит в тридцати километрах от Солесма, тремя ударами ножа.

– Кто был обвинен в этих преступлениях? – спросил Адамберг, беря у нее листок.

– Вот, – указала дрожащим пальцем Жозетта. – Женщина-алкоголичка, слегка чокнутая, жила в лесной хижине, местные считали ее ведьмой. По делу молодой Бразилье был задержан безработный, завсегдатай баров в Сент-Элуа-ле-Мин, это недалеко от Пьонса. А за убийство Февра был задержан лесник; он спал на скамье на окраине Камбре, содержание алкоголя у него в крови оказалось очень высоким, в кармане был найден нож.

– Амнезия?

– У всех.

– Орудие убийства прежде никогда не использовалось?

– Во всех трех случаях.

– Великолепно, Жозетта! Теперь мы встали на его след, начиная с Кастеле-Лез-Орм в сорок девятом году и до Шильтигема. Двенадцать убийств, Жозетта. Можете себе такое представить?

– Тринадцать убийств, комиссар, если считать с квебекским.

– Я был один, Жозетта.

– Вы с вашим помощником говорили об ученике. Если он после смерти судьи убил четыре раза, почему не мог сделать этого в Квебеке?

– По одной простой причине. Если бы он поехал в Квебек, то лишь для того, чтобы подстроить мне

ловушку, как другим козлам отпущения. Если ученик или подражатель продолжил начатое Фюльжансом, значит, он поклоняется судье и страстно желает завершить дело его жизни. Но этот человек – будь то мужчина или женщина, – даже зараженный безумием Фюльжанса, не сам Фюльжанс. Тот ненавидел меня и хотел моей гибели. Но тот, другой, не питает ненависти, он меня не знает. Подражать судье – это одно, но убивать, чтобы преподнести меня в подарок покойнику, это совсем другое. В такое я не верю. Потому и повторяю, что был один.

– Клементина называет такие рассуждения мрачными.

– Может и так, но это правда. Если последователь существует, он не стар. Поклоняться свойственно молодым. Ему лет тридцать или сорок. Люди этого поколения очень редко курят трубку, а хозяин «Schloss» курил, и у него были седые волосы. Нет, Жозетта, версия о последователе никак не проходит. Это тупик.

Жозетта мерно покачивала ногой в серой тапке, постукивая пяткой по старому кафельному полу.

– Тогда, – произнесла она наконец, – остается поверить в живых мертвецов.

– Разве что.

Они надолго замолчали. Жозетта ворошила угли в камине.

– Вы не устали, моя милая? – спросил Адамберг и сам себе удивился – он обратился к ней словами Клементины.

– Мне часто приходится путешествовать по ночам.

– Возьмем этого Максима Леклерка или Огюста Прима, дело не в имени. После смерти судьи он стал невидимкой. Почему? Одно из двух: либо ученик пытается создать иллюзию, что его кумир жив, либо наш живой мертвец не хочет открывать свое лицо.

– Потому что для всех он мертв.

– Именно так. За четыре года никто ни разу не видел Максима Леклерка. Ни сотрудники агентства, ни горничная, ни садовник, ни почтальон. За покупками ездила служанка. Указания хозяин передавал письменно или по телефону. Вывод – человек может оставаться невидимым, ему ведь удалось. И все-таки, Жозетта, полностью укрыться от глаз людских, по-моему, невозможно. Прятаться два года – согласен, но не пять и не шестнадцать. Это может срабатывать, если не возникнет непредвиденных обстоятельств, чего-то срочного, незапланированного. А за шестнадцать лет всякое могло произойти. Перетрясем по дням все эти годы – сумеем найти это непредвиденное.

Жозетта слушала, как старательный хакер, ожидающий более точных указаний, и кивала головой, и качала ногой.

– Думаю, надо искать врача. Внезапный приступ, падение, рана. Нечто такое, что вынуждает любого человека звать на помощь. Он не позвал бы местного врача, а обратился бы в «Скорую помощь», к тем, кого видишь раз в жизни и кто сразу тебя забывает.

– Согласна, – сказала Жозетта. – Но такие службы хранят свои архивы не дольше пяти лет.

– Что приводит нас к Максиму Леклерку. Покопайтесь в архивах службы «Скорой помощи» департамента Нижний Рейн, возможно, там найдется упоминание о «Schloss» и вызове к призраку.

Жозетта вернула кочергу на место, поправила серьги и закатала рукава элегантного свитера. В час ночи она снова села за компьютер. Адамберг остался у камина один и подбросил в огонь пару поленьев, нетерпеливо-напряженный, как отец, ожидающий рождения первенца. Он придумал себе новую примету – держаться подальше от Жозетты, когда она общается с лампой Аладдина. Он не хотел сидеть рядом, чтобы не увидеть на ее лице гримасы разочарования. Он ждал, застыв в неподвижности, думая о перевалочной тропе с привидениями, цепляясь за ниточку надежды, которую пряла для него хрупкая старушка, и молясь, чтобы засовы пали, расплавились, как свинец, в гениальном озарении маленькой хакерши. Он запомнил термины, которыми она называла шесть степеней сложности ловушек: фигня, кайф, придется попотеть, колючая проволока, бетонная стена, сторожевые вышки. Однажды она миновала «сторожевые вышки» ФБР. Адамберг выпрямился, услышав шаркающие шаги в коридорчике.

– Вот, – сказала Жозетта. – Пришлось попотеть, но все получилось.

– Говорите же, – попросил Адамберг, поднимаясь.

– Два года назад, семнадцатого августа, в четырнадцать сорок, Максим Леклерк вызывал «скорую помощь». Тяжелый отек шеи и нижней части лица, вызванный семью укусами ос. Доктор приехал через пять минут. Он приезжал к нему еще раз – в восемь вечера, сделал второй укол. У меня есть фамилия врача. Венсан Куртен. Я позволила себе найти его данные.

Адамберг положил руки на плечи Жозетты, почувствовав ладонями, какие хрупкие у нее кости.

– В последнее время моей жизнью управляют руки волшебниц. Они перебрасываются ею, как мячом, то и дело спасая от падения.

– Вас это смущает? – серьезно спросила Жозетта.

Он разбудил своего заместителя в два часа ночи.

– Не вставайте, Данглар. Я просто хочу оставить сообщение.

– Сплю и слушаю.

– После смерти судьи в прессе было много его фотографий. Выберите четыре – две в профиль, одну анфас и одну вполоборота – и попросите лабораторию искусственно состарить лицо.

– В каждом хорошем словаре есть великолепные рисунки черепов.

– Это серьезно, Данглар, и это сейчас главное. На одном снимке ~ анфас – пусть приделают к лицу и шее отек, как будто человека покусали осы.

– Как скажете, – обреченно произнес Данглар.

– Перешлите их мне, как только будут готовы. И можете не искать недостающие убийства, я нашел все три и пришлю вам имена новых жертв. Теперь засыпайте, капитан.

– А я и не просыпался.

Брезийон выписал ему фальшивое удостоверение на имя, которое он с трудом мог вспомнить. Перед тем как звонить врачу, Адамберг прочел его шепотом вслух и осторожно вынул мобильник. Седая хакерша «усовершенствовала» его аппарат, и теперь из него в разных местах торчали шесть красных и зеленых проводков: телефон стал похож на расправившее лапки насекомое. Две маленькие кнопки смены частоты выглядели как глазки – Адамберг обращался с сотовым, как со священным скарабеем. В субботу, в десять утра, он дозвонился доктору Куртену домой.

– Комиссар Дени Лампруа, – представился Адамберг. – Парижский уголовный розыск.

Врачи, привычные к вскрытиям и захоронениям, не видят ничего особенного в звонке полицейского инспектора.

– Слушаю вас, – произнес доктор Куртен безо всяких эмоций в голосе.

– Два года назад, семнадцатого августа, вы ездили к пациенту, живущему в двадцати километрах от Шильтигема, в усадьбе под названием «Schloss».

– Перебью вас, комиссар. Я не помню больных, к которым выезжаю. Иногда у меня бывает по двадцать вызовов в день, я редко вижу одного и того же пациента дважды.

– Этого пациента семь раз укусили осы. У него был аллергический отек, и вам пришлось делать ему два укола – один после обеда, другой после восьми вечера.

– Да, я помню тот случай, потому что осы очень редко атакуют роем. Я переживал за старика. Он жил один, понимаете. Но был упрям, как осел, и не пожелал, чтобы я приехал еще раз. Но я все-таки заехал, после смены. Ему пришлось впустить меня – он дышал с трудом, потому что отек еще не спал.

– Вы могли бы описать его, доктор?

– Это нелегко. Я вижу сотни лиц. Старик, высокий, седые волосы, сдержанные манеры, кажется, так. Больше я ничего не могу добавить – лицо было деформировано отеком до самых щек.

– Я могу показать вам фотографии.

– Честно говоря, по-моему, вы теряете время, комиссар. Я хорошо помню только ос.

После обеда Адамберг помчался на Восточный вокзал, прихватив с собой портреты состарившегося судьи. Снова в Страсбург. Чтобы спрятать лицо и лысину, он надел канадскую ушанку с козырьком, которую купил ему Базиль, она была слишком теплой для такой погоды – с океана пришел антициклон. Врач наверняка удивится, если посетитель откажется раздеться. Куртену не понравилась настойчивость комиссара, Адамберг понимал, что испортил ему выходные.

Они сидели у заваленного стола. Куртен оказался молодым, хмурым, полнеющим человеком. Случай старика с отеком его не интересовал, и он не задавал вопросов о расследовании. Адамберг показал ему фотографии судьи.

– Лицо искусственно состарено, отек смоделирован, – пояснил он, объясняя, почему снимок такой странный. – Этот человек вам кого-нибудь напоминает?

– Комиссар, – спросил врач, – не хотите раздеться?

– Хочу,– ответил Адамберг, успевший вспотеть под шапкой. – Я подцепил вшей от кого-то из заключенных, и теперь у меня половина головы обрита.

– Странный способ лечения педикулеза, – заметил врач, после того как Адамберг снял шапку. – А почему не выбрили всю голову?

– Мне помогал друг, бывший монах. Потому так глупо и вышло.

– Забавно… – Врач удивленно покачал головой. Он начал рассматривать фотографии.

– Вот, – сказал он наконец, показав на фото в профиль. – Это мой старик с осами.

– Вы сказали, что очень смутно его помните.

– Его – да, но не ухо. Аномалии врачи запоминают лучше, чем лица. Я прекрасно помню его левое ухо.

– А что в нем не так? – спросил Адамберг, склонившись над фотографией.

– Вот эта средняя извилина. В детстве ему, скорее всего, исправляли торчащие уши. В те времена эта операция не всегда проходила успешно. У него остался шрам, и внешний край ушной раковины деформирован.

Фотографии были сделаны, когда судья еще работал. Он носил короткие волосы, и уши оставались открытыми. Адамберг познакомился с Фюльжансом, когда тот вышел на пенсию и носил более длинные волосы.

– Мне пришлось убрать волосы, чтобы осмотреть отек, – пояснил Куртен, – так я и заметил деформацию. Тип лица тот же самый.

– Вы уверены, доктор?

– Я уверен, что это левое ухо было прооперировано и что шов сросся криво. Уверен, что на правом ухе никакой травмы не было, как на этих фотографиях. Я посмотрел на него из любопытства. Но он наверняка не единственный француз с изуродованным левым ухом. Понимаете? Хотя случай редкий. Обычно уши одинаково реагируют на операцию. Очень редко шрам образуется с одной стороны. Так было у Максима Леклерка. Больше я вам помочь ничем не могу.

– В то время ему было около девяноста семи лет. Глубокий старик. Совпадает?

Врач недоверчиво покачал головой.

– Это невозможно. Моему пациенту было не больше восьмидесяти пяти.

– Вы уверены? – удивился Адамберг.

– Абсолютно. Если бы старику было девяносто семь лет, я не оставил бы его одного с семью укусами в шею. Я бы сразу его госпитализировал.

– Максим Леклерк родился в девятьсот четвертом году, – настаивал Адамберг. – Он уже лет тридцать как был на пенсии.

– Нет, – повторил врач. – Нет и еще раз нет. На пятнадцать лет меньше.

Адамберг не стал заходить в собор, опасаясь увидеть застрявшую во вратах пыхтящую Несси, куда она по глупости забралась вместе с драконом, или рыбу из озера Пинк, протискивающуюся через высокое окно нефа. Он остановился и провел ладонями по глазам. Ворошить листву в тенистых местах, рекомендовала Клементина, только так можно найти грибы правды. Сейчас он должен следовать за этим изуродованным ухом. Оно и впрямь слегка напоминает гриб. Он должен быть очень внимательным и не допустить, чтобы тяжелые мысли увели его в сторону от дороги. Но категорическое утверждение врача насчет возраста Максима Леклерка сбивало с толку. То же ухо, но другой возраст. Доктор Куртен определял возраст людей, а не призраков.

«Педантичность, педантичность и еще раз педантичность». При воспоминании о суперинтенданте Адамберг сжал кулаки и сел в поезд. Приехав на Восточный вокзал, он уже знал, кому позвонить, чтобы взять след.

Священник в его деревне вставал с петухами, как говаривала в укор сыну мать Адамберга. Комиссар дождался половины девятого, раньше звонить восьмидесятилетнему кюре было неприлично. Он всегда напоминал большого охотничьего пса, караулящего дичь. Оставалось надеяться, что он все еще отправляет службу. Кюре Грегуар запоминал массу ненужных лично ему деталей: он не переставал удивляться разнообразию, привнесенному Творцом в мир. Комиссар представился по фамилии.

– Какой Адамберг? – спросил священник.

– Из твоих старых книг. Небесный жнец, который, устав от работы, бросил свой блестящий серп.

– Кинул, Жан-Батист, кинул, – поправил его священник, ничуть не удивившись звонку.

– Бросил.

– Кинул.

– Это неважно, Грегуар. Ты мне нужен. Я тебя не разбудил?

– Брось, сам знаешь, я встаю с петухами. А от стариков сон вообще бежит прочь. Дай мне минутку, я проверю. Ты посеял во мне сомнение.

Обеспокоенный Адамберг остался ждать у телефона. Неужели Грегуар утратил свою знаменитую чуткость? Он был известен тем, что, как локатор, улавливал малейшие проблемы любого прихожанина. От Грегуара никто ничего не мог скрыть.

– Бросил. Ты был прав, Жан-Батист, – разочарованно сказал священник, вернувшись к телефону. – Годы берут свое.

– Грегуар, ты помнишь судью? Сеньора?

– Снова он? – спросил Грегуар, и в его голосе прозвучал упрек.

– Он восстал из мертвых. Теперь я либо поймаю этого старого дьявола за рога, либо потеряю душу.

– Не говори так, Жан-Батист, – скомандовал священник, словно Адамберг все еще был ребенком. – Если Господь тебя услышит,…

– Грегуар, ты помнишь его уши?

– Хочешь сказать – левое ухо?

– Именно левое, – воскликнул Адамберг, беря карандаш. – Рассказывай.

– Нельзя злословить о мертвых, но с тем ухом что-то было не так. Правда это было не наказанием Господним, а врачебной ошибкой.

– Но Бог захотел, чтобы он родился с оттопыренными ушами.

– И наделил его красотой. Господь все делит по справедливости в этом мире, Жан-Батист.

Адамберг подумал, что Всевышний манкирует своими обязанностями и было бы очень неплохо, если бы всегда находились земные Жозетты, способные исправлять то, в чем Он напортачил.

– Расскажи мне об этом ухе, – попросил он, боясь, как бы Грегуар не пошел блуждать по неисповедимым путям Господним.

– Большое, деформированное, мочка длинная и слегка волосатая, ушное отверстие узкое, складка деформирована вмятиной посередине. Помнишь комара, который залетел в ухо Рафаэлю? Мы его в конце концов выманили на свечку, как на рыбалке.

– Я все прекрасно помню, Грегуар. Он сгорел в пламени с легким треском. Помнишь?

– Да. Я еще тогда пошутил.

– Точно. Давай, расскажи мне о Сеньоре. Ты уверен насчет вмятины?

– Абсолютно. У него еще была маленькая бородавка справа на подбородке – она наверняка мешала ему бриться, – добавил Грегуар, углубляясь в детали. – Правая ноздря была открыта сильнее левой, щеки наполовину заросли волосами.

– Как это у тебя получается?

– Я могу и тебя описать, если хочешь.

– Не хочу. Я и так сильно отклонился в сторону.

– Не забывай, что судья умер, мой мальчик, не забывай этого. Не терзай себя.

– Я пытаюсь, Грегуар.

Адамберг вспомнил старика Грегуара, сидящего за древним трухлявым столом, вооружился лупой и вернулся к фотографиям. Бородавка была хорошо видна, разные ноздри тоже. Память старого кюре работала безотказно, как объектив телекамеры. Если бы не разница в возрасте, упомянутая врачом, можно было бы сказать, что призрак Фюльжанса скинул наконец саван. Его вытащили за ухо.

Истина в том, сказал он себе, рассматривая фотографии судьи, сделанные в день выхода на пенсию, что Фюльжанс всегда выглядел моложе своих лет. Он был невероятно крепок и силен, чего Куртен знать не мог. Максим Леклерк не был обычным пациентом, да и призраком стал необычным.

Адамберг сварил себе еще кофе. Он с нетерпением ждал, когда вернутся из магазина Клементина с Жозеттой. Расставшись с деревом по имени Ретанкур, он нуждался в их поддержке, ему было просто необходимо сообщать им о каждом своем шаге.

– Мы ухватили его за ухо, Клементина, – сказал он, разгружая корзину.

– Слава богу. Это как клубок – потянешь за кончик, размотаешь до конца.

– Разрабатываете новый канал, комиссар? – спросила Жозетта.

– Говорю тебе, он больше не комиссар. Это другая жизнь, Жозетта.

– Отправимся в Ришелье, Жозетта. Будем искать фамилию врача, который шестнадцать лет назад подписал свидетельство о смерти.

– Разве это работа! – с недовольной гримаской вздохнула хакерша.

На то, чтобы найти терапевта, Жозетте понадобилось двадцать минут. Колетт Шуазель стала лечащим врачом судьи после его переезда в город. Она осмотрела тело, поставила диагноз «остановка сердца» и выписала разрешение на захоронение.

– Адрес ее есть, Жозетта?

– Она закрыла кабинет через четыре месяца после смерти судьи.

– Ушла на пенсию?

– Нет. Ей было сорок восемь лет.

– Замечательно. Теперь займемся ею.

– Это будет труднее, у нее очень распространенная фамилия. Но сейчас ей всего шестьдесят четыре, возможно, она еще практикует. Посмотрим профессиональные справочники.

– И судебный архив. Поищем следы Колетт Шуазель и там.

– Если она была осуждена, то права на медицинскую практику ее лишили.

– Вот именно. Поэтому мы будем искать в оправдательных приговорах.

Адамберг оставил Жозетту с ее лампой Аладдина и пошел помочь Клементине – она чистила овощи к обеду.

– Она проскальзывает мимо ловушек, как угорь под камнями, – сказал Адамберг, садясь.

– Ну, это же ее профессия, – откликнулась Клементина – она понятия не имела, как сложны махинации Жозетты. – Это как с картошкой. Важен навык. Старайтесь.

– Я умею чистить картошку, Клементина.

– Нет. Вы плохо вычищаете глазки. Нельзя их оставлять, они ядовитые.

Клементина продемонстрировала, как нужно вырезать маленький конус в клубне.

– Это яд, только если картофелина сырая.

– Все равно их нужно извлекать.

– Хорошо. Я буду внимателен.

Когда Жозетта принесла распечатку, картошка под чутким руководством Клементины сварилась, а стол был накрыт.

– Получилось, дорогуша? – спросила Клементина, раскладывая еду.

– Думаю, да, – ответила Жозетта, положив листок рядом с тарелкой.

– Я не очень люблю, когда за едой работают. Лично мне это не мешает, но папа не одобрил бы. Ну ладно, вам отпущено всего шесть недель.

– Колетт Шуазель работала в Ренне с шестнадцати лет. В двадцать семь у нее были серьезные неприятности. Одна из ее пожилых пациенток, которой она давала морфий, умерла. Ошибка в дозировке – очень серьезная ошибка, это могло стоить ей карьеры.

– Похоже на то, – согласилась Клементина.

– Где вы это отыскали, Жозетта?

– В Туре, во второй юридической вотчине Фюльжанса.

– Ее оправдали?

– Да. Адвокат доказал, что обвиняемая все сделала безупречно. Пациентка была когда-то ветеринаром и имела возможность достать морфий.

– Адвоката прислал Фюльжанс.

– Присяжные приняли версию самоубийства. Шуазель вышла сухой из воды,

– И стала заложницей судьи. Жозетта, – Адамберг положил ладонь на руку старушки, – ваши подземелья выведут нас на свежий воздух. Вернее, под землю.

– Тогда вперед, – сказала Клементина.

Адамберг долго размышлял, сидя у камина с десертом на коленях. Дело легким не будет. Данглар вроде бы успокоился, но все равно пошлет его куда подальше. А вот на Ретанкур он может рассчитывать. Комиссар вынул из кармана своего скарабея с красными и зелеными лапками и набрал номер на блестящей спинке. Услышав серьезный голос своего лейтенанта-клена, он испытал мгновенный прилив радости и успокоения.

– Не волнуйтесь, Ретанкур, я меняю частоту каждые пять минут.

– Данглар рассказал мне об отсрочке.

– Да, лейтенант, но времени у меня мало, так что нужно спешить. Я считаю, что судья обрел жизнь после смерти.

– То есть?

– Пока что я выудил только ухо. Но два года назад оно было очень даже живым и обреталось в двадцати километрах от Шильтигема.

Одинокое и волосатое, похожее на хищную ночную бабочку, оно кружило по чердаку усадьбы «Schloss».

– А за этим ухом что-нибудь просматривается? – спросила Ретанкур.

– Да. Подозрительное разрешение на захоронение. Врач была из числа вассалов Фюльжанса. Думаю, судья поселился в Ришелье именно из-за этого врача.

– Он запрограммировал свою смерть?

– Скорее всего. Передайте информацию Данглару.

– Почему вы не хотите сами с ним связаться?

– Это его нервирует.

Данглар перезвонил минут через десять, и голос его звучал сухо.

– Если я правильно понял, комиссар, вы воскресили судью? Ни больше ни меньше?

– Похоже на то, Данглар. Наш преследуемый больше не мертвец.

– А девяностодевятилетний старик. Столетний старик, комиссар.

– Я это осознаю.

– Утопия! До девяноста девяти лет редко кто доживает.

– В моей деревне был один такой.

– Вменяемый?

– Не слишком, – признался Адамберг.

– Согласитесь, – Данглар не сдавался, – что столетний старик, нападающий на женщину, закалывающий ее вилами и оттаскивающий труп в поля вместе с велосипедом, это нонсенс.

– Ничего не могу поделать. Судья был силен, как сказочный богатырь.

– Был, комиссар. Человек, которому исполнилось девяносто девять, не обладает невероятной силой. Столетних убийц не бывает.

– Дьявол плевать хотел на возраст. Нужно провести эксгумацию.

– Значит, вот до чего дошло?

– Да.

– На меня не рассчитывайте. Вы заходите слишком далеко, а я не камикадзе.

– Понимаю.

– Я ставил на подражателя, но никак не на живого мертвеца и не на старика-убийцу.

– Я попробую сам послать запрос. Но если разрешение поступит в отдел, приезжайте в Ришелье. Вы, Ретанкур и Мордан.

– Только не я, комиссар.

– Что бы ни лежало в могиле, вы должны это увидеть. Вы приедете.

– Мне хорошо известно, что обычно кладут в гроб. Тут и ездить никуда не надо.

– Данглар, Брезийон дал мне имя Лампруа [4]. Это вам о чем-нибудь говорит?

– Это древняя рыба, – ответил капитан с усмешкой в голосе. – Вернее, прапрарыба. Похожа на угря.

– О… – Адамберга не слишком обрадовала близость с доисторическим существом из озера Пинк. – А в ней есть что-нибудь особенное?

– У нее нет зубов. Нет челюстей. Она функционирует как вантуз, если хотите.

Повесив трубку, Адамберг задумался над тем, что имел в виду окружной комисcар, награждая его этим именем. Может, он хотел намекнуть Адамбергу, что ему недостает тонкости? Или на шесть недель отсрочки, которые он из него вытянул? Как вантуз, который всасывает все подряд, преодолевая сопротивление. Только если Брезийон не решил в такой затейливой форме признать его невиновным, беззубым, то есть не Трезубцем.

Добиться от Брезийона разрешения на эксгумацию судьи Фюльжанса было практически нереально. Адамберг вообразил себя миногой и попытался привлечь окружного комиссара на свою сторону, но Брезийон немедленно открестился от уха, жившего своей жизнью в департаменте Нижний Рейн после смерти судьи. Сомнительное разрешение на захоронение, выданное доктором Шуазель, тоже не слишком его заинтересовало.

– Какой у нас сегодня день?

– Воскресенье.

– Во вторник, в четырнадцать ноль-ноль. – Брезийон передумал так же стремительно, как тогда, когда Адамберг вырвал у него короткую отсрочку.

– Ретанкур, Мордан и Данглар должны присутствовать, – едва успел выкрикнуть напоследок Адамберг.

Он аккуратно захлопнул мобильник, чтобы не помять надкрылья. Возможно, оставив «своего» человека на свободе, окружной комиссар чувствовал себя обязанным следовать логике этого решения и не покидать подчиненного до самого конца его поисков. Или его всосала минога. Все изменится, когда Адамберг сдастся, явится к нему в дом и сядет в кресло в гостиной. Он вспомнил большой палец Брезийона и невольно задался вопросом: что будет, если миноге скормить горящую сигарету? Ничего не выйдет, она живет под водой. Теперь и это создание присоединилось к другим тварям, пытаю¬щимся пролезть Страсбургский собор. Была среди них и жирная ночная бабочка с чердака «Schloss», полуухо, полугриб.

Не важно, о чем думал окружной комиссар. Он разрешил эксгумацию. Адамберг чувствовал лихорадочное нетерпение и страх. Он не впервые проводил эксгумацию. Но идея открыть гроб покойного судьи внезапно показалась ему кощунственной и опасной. «Вы заходите слишком далеко, – сказал Данглар, – а я не камикадзе». Чего не хотел касаться Данглар? Насилия, надругательства, ужаса. Он не желал идти под землю за судьей, который мог утащить его в смертную тень. Он взглянул на часы. Через сорок шесть часов, не позднее.

Нахлобучив на голову арктическую шапку и подняв воротник, Адамберг наблюдал издалека за подготовкой к святотатственным действиям. Шел холодный дождь и стволы деревьев на кладбище в Ришелье казались угольно-черными. Полицейские натянули вокруг могилы судьи красно-белую ленту, оцепив ее, как опасную зону.

Брезийон тоже приехал, что было удивительно со стороны человека, давно бросившего оперативную работу. Он стоял у могилы, прямой, в сером пальто с бархатным черным воротником. Адамберг подозревал, что Брезийон испытывает тайный интерес к чудовищному пути Трезубца. Данглар, разумеется, приехал, но держался в стороне от могилы, как будто хотел снять с себя всякую ответственность. Стоявший рядом с Брезийоном майор Мордан переминался с ноги на ногу под потерявшим форму зонтом. Это он посоветовал рассердить привидение, чтобы завязать бой, и теперь, возможно, жалел о своем совете. Ретанкур была без зонта и проявляла полную бесстрастность. Никто, кроме нее, не заметил Адамберга в глубине кладбища. Они обменялись взглядами. Все были молчаливы и собранны. Четыре местных жандарма отодвинули могильную плиту. Адамберг заметил, что она совершенно не пострадала от времени и блестела под дождем, словно на нее, как и на судью, не оказали никакого действия шестнадцать прошедших лет.

Земляной холмик рос медленно, мокрую землю было трудно копать. Полицейские дули на ладони и топали ногами, чтобы согреться. Адамберг чувствовал, как напряглось его собственное тело, он следил взглядом за Ретанкур, дышал в унисон с ней, как в ближнем бою.

Лопаты ударились о дерево. Комиссару показалось, что над кладбищем разнесся голос Клементины. Нужно ворошить листья в самых темных местах. Поднять крышку гроба. Адамберг знал: если тело судьи в ящике, он нырнет следом за ним в могилу.

Жандармы наконец закрепили веревки и теперь вытягивали наверх дубовый гроб, довольно хорошо сохранившийся. Жандармы принялись раскручивать винты, когда Брезийон жестом попросил их поднять крышку. Адамберг начал подбираться ближе, переходя от дерева к дереву, благо, всеобщее внимание сконцентрировалось на гробе. Он следил за клещами, слушал, как скрипит дерево. Наконец крышка оторвалась и упала на землю. Адамберг смотрел на безмолвные лица. Брезийон первым присел на корточки и протянул к гробу руку в перчатке. Взяв у Ретанкур нож, он сделал несколько надрезов и тут же встал. По его перчатке струился блестящий белый песок. Состоящий из твердых, острых, как стекло, кристаллов, текучий и неуловимый, как сам Фюльжанс. Адамберг бесшумно удалился.

Через час Ретанкур постучалась в дверь его номера. Счастливый Адамберг открыл и похлопал лейтенанта по плечу. Она села на кровать, и посредине образовалась впадина, как в гостинице «Бребеф» в Гатино. Как и в «Бребефе», она открыла термос с кофе и поставила на ночной столик два стаканчика.

– Песок, – улыбаясь, сказал он.

– Длинный мешок весом в восемьдесят три килограмма.

– Который положили в гроб после осмотра доктора Шуазель. Когда приехали из похоронного бюро, крышку уже заколотили. Как они реагировали, лейтенант?

– Данглар по-настоящему удивился, а Мордан внезапно расслабился. Вы знаете, как он ненавидит подобные представления. Брезийон почувствовал явное облегчение в душе. Возможно, он даже был доволен, но по нему разве поймешь. А вы-то сами что чувствуете?

– Я освободился от мертвеца, но мне на пятки наступает живой.

Ретанкур расчесала волосы и снова забрала их в короткий хвостик.

– Вы в опасности? – спросила она, протянув ему чашку.

– Теперь да.

– Я тоже так думаю.

– Шестнадцать лет назад я подошел близко, и над судьей нависла серьезная угроза. Именно поэтому он и запланировал свою смерть.

– Он все равно мог вас убить.

– Нет. Слишком много полицейских были в курсе дела, моя смерть могла обернуться против него. Он хотел одного – получить свободу рук, и он ее получил. После его смерти я оставил расследование, и Фюльжанс мог убивать без помех. Он бы так и поступал, не узнай я о случае в Шильтигеме. Лучше бы я не открывал газету – в тот понедельник, она привела меня сюда, превратив в убийцу в бегах.

– Газета очень даже пригодилась, – не согласилась Ретанкур. – Мы нашли Рафаэля.

– Но я не спас ни его, ни себя, зато предупредил судью. Он знает, что я снова взял след с момента его бегства из «Schloss». Вивальди дал мне это понять.

Адамберг сделал несколько глотков кофе, а Ретанкур кивнула, даже не улыбнувшись.

– Он великолепен, – сказал комиссар.

– Вивальди?

– Кофе. Вивальди тоже хороший парень. В этот самый момент, когда мы тут разговариваем, Трезубец, возможно, уже выяснил, что я «отменил» его смерть. Мы узнаем это завтра. Я снова встал на пути у этого человека, но схватить его не могу. Как не могу забрать Рафаэля со звездный нивы, где он кружит по орбите. Не могу обелить себя. Фюльжанс до сих пор держит ситуацию под контролем.

– Предположим, что он последовал за нами в Квебек.

– Столетний старик?

– Я сказала «предположим». Предпочитаю старика мертвецу. В таком случае, он не преуспел – ему не удалось вас свалить.

– Не удалось? Я на три четверти в зубьях расставленного им капкана, у меня осталось пять недель жизни на свободе.

– Что немало. Вы пока не в тюрьме, и вы все еще живы. Он у штурвала, но его корабль попал в бурю.

– Будь я на его месте, Ретанкур, в первую очередь освободился бы от легавого.

– Я тоже. А потому предпочла бы, чтобы вы носили бронежилет.

– Судья убивает вилами, трезубцем.

– Но для вас может сделать исключение.

Адамберг на мгновение задумался.

– Думаете, он может пристрелить меня без церемоний? Как экземпляр вне серии?

– Именно так. Вы думаете, речь все-таки идет о серии? Не о спорадических убийствах?

– Я много об этом размышлял, меня всегда одолевали сомнения. Непреодолимое влечение к убийству работает на более коротких, чем у судьи, волнах, его преступления совершаются с очень большими перерывами. У серийного же убийцы все происходит с точностью до наоборот. Трезубец не маньяк, убийства выверены, запрограммированы, разнесены во времени. Они – дело всей его жизни, и он не торопится.

– Возможно, судья поступает так намеренно – ведь вся его жизнь подчинена этой идее. Не исключено, что Шильтигем был его последним деянием. Или тропа в Халле.

Лицо Адамберга исказила гримаса отчаяния – так случалось всякий раз, когда он вспоминал о преступлении на берегу Утауэ. О своих руках, испачканных кровью. Он поставил чашку и сел в изголовье кровати, положив ногу на ногу.

– Что говорит против меня, – сказал он, разглядывая свои руки, – это неправдоподобность путешествия столетнего старика в Квебек. После Шильтигема у него было много времени на то, чтобы сплести для меня сеть. Он не за три дня все это придумал. К чему ему было кидаться следом за мной за океан?

– Вы не понимаете, это идеальная возможность, – возразила Ретанкур. – Техника судьи не годится для города. Убить жертву, спрятать тело, привести в нужное место одурманенного козла отпущения – всего этого в Париже он сделать не мог. Судья всегда действовал в сельской местности. Командировка в Канаду предоставила ему редкий шанс.

– Возможно, – сказал Адамберг, не отрываясь от разглядывания ладоней.

– Есть кое-что еще. Снижение умственных способностей.

Адамберг взглянул на лейтенанта.

– Скажем так, уход с ринга. Смена ориентиров, потеря навыков, ослабление рефлексов, разрушение структуры. В Париже было бы практически невозможно заставить людей поверить, что комиссар полиции, выйдя однажды из конторы, взял да и поддался смертоносной ярости.

– На новом месте человек меняется и действует по-иному, – грустно подтвердил Адамберг.

– В Париже никто не назвал бы убийцей вас. Там – да. Судья воспользовался случаем, и у него получилось. Вы читали в досье ККЖ о «растормаживании неосознанных стремлений». Великолепная задумка при условии, что удастся подкараулить вас в лесу – одного.

– Он хорошо меня знал, когда я был ребенком и до восемнадцатилетнего возраста. Он мог вычислить, что я пойду ночью гулять. Все вероятно, но ничто не доказано. Ему необходимо было узнать о поездке. Но я больше не верю в версию о шпионе.

Ретанкур расплела пальцы и начала разглядывать свои короткие ногти, как будто сверялась с шифровальным блокнотом.

– Должна признать, у меня концы с концами не сходятся, – раздраженно сказала она. – Я говорила с каждым, бродила, как невидимка, из комнаты в комнату. Никто не считает, что вы могли убить ту девушку. Обстановка в отделе неспокойная, напряженная, все говорят обиняками, как будто чего-то ждут. К счастью, Данглар оказался отличной заменой и поддерживает спокойствие. Вы больше в нем не сомневаетесь?

– Нисколько.

– Оставляю вас, комиссар, – сказала Ретанкур, убирая термос. – Машина уезжает в восемнадцать часов. Я найду способ передать вам бронежилет.

– Мне он не нужен.

– Я вам его передам.

– Черт побери! – то и дело восклицал Брезийон, возбужденный экскурсией на кладбище. Они возвращались в Париж. – Восемьдесят килограммов песка. Он был прав, черт возьми.

– Такое с ним часто случается, – откликнулся Мордан.

– Это все меняет, – продолжил Брезийон. – Теория Адамберга обретает реальность. Тип, симулирующий свою смерть, не ягненок. Старик все еще функционирует, в его активе двенадцать убийств.

– И последние он совершил в возрасте девяноста трех, девяноста пяти и девяноста девяти лет, – уточнил Данглар. – Вам это кажется возможным, господин окружной комиссар? Столетний старик тащит по полям свою жертву и ее велосипед?

– Это проблема, вы правы. Но Адамберг угадал насчет смерти Фюльжанса, это факт. Вы отрекаетесь от него, капитан?

– Я просто сопоставляю факты и вероятности.

Данглар молча сидел на заднем сиденье, не вмешиваясь в разговор коллег, потрясенных воскресением старого судьи. Да, Адамберг оказался прав, что еще больше осложняло ситуацию.

Приехав домой, он дождался, когда дети заснут, и позвонил в Квебек. Там было шесть часов вечера.

– Есть успехи? – спросил он своего квебекского коллегу.

Он с трудом сдерживал нетерпение, слушая объяснения собеседника.

– Нужно ускорить дело, – отрезал Данглар. – У нас все изменилось. Провели эксгумацию и обнаружили вместо тела мешок с песком… Да, ты правильно понял. И наш окружной, похоже, поверил. Но настоящих доказательств как не было, так и нет. Действуй быстро и эффективно. Он может выйти сухим из воды.

Адамберг поужинал один в маленьком ресторанчике в Ришелье, в той уютной и чуточку грустной тишине, которая свойственна провинциальным гостиницам в мертвый сезон. Совсем не похоже на шумные «Черные воды Дублина». В девять вечера город кардинала опустел. Адамберг поднялся в номер и улегся на застеленную розовым покрывалом кровать. Подложив руки под голову, он пытался удержать разбегающиеся мысли, разложить их по ячейкам. Зыбучий песок, куда нырнул судья, чтобы исчезнуть из мира живых. Нависшая над ним угроза с тремя железными зубцами. Выбор Квебека в качестве места казни.

Замечание Данглара тяжким грузом лежало на другой чаше весов. Он с трудом мог себе представить, как столетний старик волочет тело Элизабет Винд через поля. Девушка, чье имя ассоциировалось с легким ветерком, была отнюдь не хрупкой. Адамберг моргнул. Так Рафаэль всегда говорил о своей подружке Лизе – легкая и страстная, как ветер. Ее фамилия – Отан – происходила от названия теплого юго-восточного ветра. Два ветра – Винд и Отан. Он приподнялся на локте и начал мысленно восстанавливать в хронологическом порядке имена других жертв. Эспир, Лефебюр, Ванту, Субиз, Лантретьен, Местр, Лессар, Матер, Бразилье, Февр.

Ванту и Субиз встали в один ряд с Винд и Отан [5]. Четыре олицетворения ветра. Адамберг включил свет, сел за бюро и составил список жертв, ища комбинации и связь между двенадцатью именами, но не нашел ничего, кроме первых четырех слов.

Ветер. Воздух. Одна из Четырех Стихий вместе с Огнем, Землей и Водой. Возможно, судья хотел собрать своего рода космогонический пасьянс и стать повелителем четырех стихий. Богом наподобие Нептуна с трезубцем или Юпитера с молнией. Комиссар нахмурился и перечитал список. Только фамилия Бразилье [6] могла ассоциироваться с огнем или костром. Ни одна другая фамилия не имела ничего общего ни с огнем, ни с землей, ни с водой. Он устало оттолкнул от себя список. Неуловимый старик, выстраивающий непонятную цепочку убийств. Он вспомнил Юбера – столетнего старика из своего детства, который едва мог двигаться. Он жил на верхней улице и орал из своего окна всякий раз, когда взрывалась жаба. В восемьдесят пять он спустился бы вниз и задал им трепку. «На пятнадцать лет моложе».

Адамберг выпрямился и положил ладони на стол. Слышать других, сказала Ретанкур. А доктор Куртен был категоричен. Нельзя игнорировать его мнение профессионала только из-за того, что оно не совпадает с его собственными знаниями. «На пятнадцать лет моложе». Судье было девяносто девять лет, потому что он родился в 1904 году. Но разве дьяволу есть дело до метрики?

Адамберг сделал несколько кругов по комнате, схватил куртку и выскочил на улицу. Вышагивая по прямым улицам городка, он оказался у парка, где стояла в ночной тени статуя кардинала. Ловкий правитель, не чуравшийся мошенничества. Адамберг сел рядом с памятником, подтянув колени к подбородку. «На пятнадцать лет моложе». Предположим. То есть он родился в 1919-м, а не в 1904-м. Значит, сегодня ему восемьдесят четыре, а не девяносто девять. В этом возрасте старый Юбер еще забирался на деревья, когда подстригал их. Да, судья всегда выглядел моложе своих лет, даже несмотря на седину. Посчитав на пальцах, Адамберг определил, что в начале войны ему было двадцать, а не тридцать пять, а в 1944-м – двадцать пять. Почему именно 1944-й? Адамберг поднял глаза на бронзовое лицо кардинала, как будто тот мог ответить на этот вопрос. Ты все прекрасно знаешь сам, мой мальчик, словно бы говорил ему человек в красном. Мальчик и впрямь знал.

1944 год. Труп с тремя ранами, расположенными строго по прямой линии. Он исключил это убийство из списка по причине молодого возраста убийцы: парню было двадцать пять, а не сорок. Адамберг уперся лбом в колени, чтобы сосредоточиться. Мелкий дождик обволакивал его туманным коконом у ног хитроумного кардинала. Комиссар терпеливо ждал, пока давние факты выплывут из тумана или безымянная рыба вынырнет из древнего ила озера Пинк. Речь шла о женщине. На ее теле три раны. Убийству предшествовала история с чьей-то гибелью в воде. Когда? До убийства? После? Где? В болоте? В пруду? В Ландах? Нет, в Солони. В пруду в Солони утонул мужчина. Отец. После его похорон и была убита эта женщина. Из глубин памяти всплывала фотография в старой газете. Лица отца и матери, над ними заголовок. Это событие серьезно потрясло общественное мнение, раз удостоилось специальной вкладки в газете: нетерпеливое ожидание высадки союзников задвигало все остальное на задний план. Адамберг сжал кулаки, мучительно вспоминая заголовок.

«Трагическое убийство матери в Солони». Вот так называлась статья. Подчиняясь инстинкту, Адамберг не шелохнулся. Всякий раз, когда смутная мысль начинала пробиваться на поверхность из глубин подсознания, он замирал из страха спугнуть озарение, как удильщик – клюющую рыбу. Он подсекал ее, подтащив к берегу, уверившись, что она не сорвется. После похорон единственный двадцатипятилетний сын утонувшего убил свою мать и сбежал, но остался свидетель – то ли слуга, то ли служанка, – парень оттолкнул его, убегая. Поймали его или нет? Неужели ему удалось раствориться во время высадки союзников и освобождения? Адамберг не знал, он не углублялся в подробности этого дела, потому что убийца был слишком молод для судьи Фюльжанса. «На пятнадцать лет моложе». Значит, Фюльжанс мог быть виноват. В убийстве матери. Вилами. В памяти внезапно всплыли слова майора Мордана: «Его первородный грех, его первое убийство. То, что порождает призраков».

Адамберг подставил лицо дождю и начал кусать губы. Он заблокировал все убежища призрака, вынудил привидение к реинкарнации и нашел первородный грех. Он набрал в темноте номер Жозетты, надеясь, что дождь не повредит обнажившиеся лапки аппарата.

Услышав голос старушки, он подумал, что выбрал самого результативного из своих коллег. Худенькая помощница с хитрым личиком, бродящая в тапках и серьгах по неизведанным подземельям. Интересно, какие она надела сегодня? Жемчужные или золотые, в форме листка клевера?

– Жозетта? Я вас не отрываю от дела?

– Вовсе нет. Я шарю в одном швейцарском сейфе.

– Жозетта, в гробу был песок. Мне кажется, я нашел первое убийство.

– Подождите, комиссар, я возьму ручку.

Адамберг услышал в глубине коридора громкий голос Клементины.

– Говорят же тебе, он больше не комиссар.

Жозетта в двух словах пересказала подруге историю с песком.

– Слава богу, – прокомментировала та.

– Пишу, комиссар, – сказала Жозетта.

– Мать, убитая сыном в сорок четвертом году. Это случилось до высадки союзников, в марте или в апреле, все произошло в Солони, после похорон отца.

– Три раны в линию?

– Да. Двадцатипятилетний убийца скрылся. Ни фамилии, ни места я так и не вспомнил.

– И это очень старая история. Похороненная под спудом лет. Буду работать, комиссар.

– Снова ты называешь его комиссаром, – пробурчала где-то в глубине квартиры Клементина. – Такова жизнь, Жозетта.

– Звоните мне в любое время.

Адамберг спрятал телефон и медленно побрел к гостинице. Каждый внес свою лепту в эту историю. Санкартье, Мордан, Данглар, Ретанкур, Рафаэль, Клементина. Ну, и Вивальди, конечно. Доктор Куртен. Кюре Грегуар. И даже кардинал Ришелье. Возможно, даже Трабельман со своим чертовым собором.

Жозетта позвонила ему в два часа ночи.

– Так, – сказала она. – Мне пришлось влезть в Национальный архив и заглянуть на чердак полиции. То еще дельце.

– Сожалею, Жозетта.

– Да нет, все в порядке. Клеми сварила мне кофе, добавила арманьяк и поджарила гренки. Обхаживала меня, как подводника, готовящего торпедную атаку. Двенадцатого марта сорок четвертого года в деревне Коллери, в Луаре, состоялись похороны Жерара Гийомона, умершего в возрасте шестидесяти одного года.

– Он утонул в пруду?

– Да. Что это было – несчастный случай или самоубийство, – осталось невыясненным. Его лодка дала течь и затонула на середине пруда. После похорон и поминок сын усопшего – Ролан Гийомон, убил свою мать – Мари Гийомон.

– Я помню, что там был свидетель, Жозетта.

– Да, кухарка. Она услышала вопль, начала подниматься по лестнице, и парень сбил ее с ног. Он выбегал из комнаты матери. Кухарка нашла свою хозяйку убитой, Больше в доме никого не было. Никто не сомневался, кто убийца.

– Его задержали? – с тревогой спросил Адамберг.

– Нет. Предполагали, что он пошел в маки и мог там погибнуть.

– Вы нашли его фотографии? Газетные снимки?

– Ни одного. Шла война, сами понимаете. Кухарка умерла, я проверила в архивах. Комиссар, а разве наш судья мог быть тем убийцей? Ведь ему в сорок четвертом исполнилось сорок.

– Жозетта, он на пятнадцать лет моложе.

Адамберг бродил по узким улицам Коллери, спиной чувствуя, что из-за занавесок за ним наблюдают. Убийство произошло пятьдесят девять лет назад, а ему требовалось найти живую память. Маленький городок пропах мокрой листвой, ветер разносил по окрестностям затхлый запах зеленых прудов Солони. Ничего общего с величавым порядком, царящим в Ришелье. Небольшое местечко с разномастными теснящимися в ряд домами.

Какой-то малыш показал ему дом мэра на площади. Адамберг предъявил удостоверение на имя Дени Лампруа и сказал, что приехал по поводу семьи Гийомон. Глава города был еще не стар и лично Гийомонов не знал, но все жители Коллери помнили ту трагедию.

В Солони, как и в любом другом маленьком местечке, невозможно добыть информацию быстро, задав пару вопросов на пороге двери. Парижская стремительность и раскованность были здесь не к месту, В пять вечера Адамберг сидел за покрытым клеенкой столиком и пил водку. Здесь никого не волновало, что он не снимает шапку. Мэр тоже остался в кепке, а его жена – в платочке.

– Обычно, – объяснял полнощекий, снедаемый любопытством мэр, – мы раньше семи пить не начинаем. Но визит комиссара из Парижа – это исключительный повод. Я прав, Жислен? – Он обратился за поддержкой к жене.

Жислен, чистившая на краешке стола картошку, устало кивнула, поправив пальцем огромные очки с замотанной пластырем дужкой. В Коллери люди живут небогато. Адамберг взглянул на женщину, проверяя, вычищает ли она ножом глазки, как Клементина, или нет. Она вычищала. Удаляла яд.

– О деле Гийомонов, – продолжил мэр, прихлопнув пробку ладонью, – у нас всегда говорили. Мне было пять, когда я впервые о нем услышал.

– Детям не следует знать о таких вещах, – сказала Жислен.

– Дом с тех пор стоял пустым. Никто не хотел его покупать. Люди боялись привидений. Глупости, конечно.

– Само собой, – пробормотал Адамберг.

– В конце концов его снесли. Поговаривали, что у этого Ролана Гийомона всегда была беда с головой. Не знаю, так это или нет, но нужно быть законченным психом, чтобы насадить мать на вилы.

– На вилы?

– Если кого-то убивают вилами, я называю это «насадить на вилы». Я не прав, Жислен? Всадить заряд дроби, прибить соседа лопатой – это я понимаю. Не одобряю, конечно, но такое случается – в приступе гнева. Но вилы… Простите, комиссар, это дикость.

– К тому же он убил родную мать, – добавила Жислен. – А что вы пытаетесь раскопать в той старой истории?

– Ролана Гийомона.

– Логично, – согласился мэр. – А как же срок давности?

– Один из моих людей приходится каким-то родственником папаше Гийомону. Его это мучит. Так что дело, в некотором роде, личное.

– Ну, тогда конечно. – Мэр (совсем как Трабельман, подумал комиссар) выставил вперед ладони, давая понять, что детские воспоминания – уважительная причина. – Думаю, не очень-то приятно иметь родственника-убийцу. Но вы не найдете Ролана. Он погиб в маки, все так говорят. В войну здесь было жарко.

– Вы знаете, чем занимался его отец?

– Он работал по металлу. Хороший человек. Удачно женился на достойной девушке из Ферте-Сент-Обен. А кончилась ее жизнь – подумать только! – кровавой баней. Я прав, Жислен?

– В Коллери остались люди, знавшие семью? Кто-нибудь, кто мог бы рассказать мне о Гийомонах?

– Наверное, Андре, – сказал мэр, немного подумав. – Ему скоро стукнет восемьдесят четыре. В молодости он работал с Гийомоном-старшим.

Мэр взглянул на ходики.

– Поторопитесь, пока он не сел ужинать.

Водка, выпитая у мэра, все еще жгла желудок Адамберга, когда он постучал в дверь Андре Барлю. Старик в толстом вельветовом пиджаке и серой кепке с неприязнью взглянул на удостоверение, потом взял его загрубевшими пальцами и с любопытством оглядел с обеих сторон. Трехдневная щетина, черные глазки, острый взгляд.

– Это очень личное дело, господин Барлю. Через несколько минут он сидел перед рюмкой

водки и задавал те же вопросы.

– Вообще-то, я не раскупориваю бутылку, пока не зазвонит колокол, – сказал старик, игнорируя вопросы комиссара. – Но когда в доме гость…

– Говорят, вы – живая память этих мест, господин Барлю.

Андре подмигнул.

– Расскажи я все, что там хранится, – сказал он, погладив ладонью кепку, – вышла бы целая книга. Книга о человечестве, комиссар. Что скажете о моем пойле? Не слишком фруктовое? Но мозги прочищает, уж вы мне поверьте.

– Отличный напиток, – похвалил Адамберг.

– Сам делаю, – гордо объявил Андре. – Вреда от него точно не будет.

Градусов шестьдесят, подумал Адамберг. У него заломило зубы.

– Он был, пожалуй, слишком порядочным, папаша Гийомон. Взял меня в ученики, и мы славно работали на пару. Можете звать меня Андре.

– Вы тоже работали с металлом?

– Нет-нет, я говорю о том времени, когда Жерар был садовником. С металлом ему пришлось расстаться после несчастного случая. Чик – и два пальца в шлифовальном станке. – Андре похлопал себя по руке.

– Да что вы?

– Точно вам говорю. Он лишился двух пальцев – большого и мизинца. На правой руке у него осталось три пальца, вот так. – Андре протянул ладонь к Адамбергу. – Вот он и стал садовником, и очень даже ловким, получше многих управлялся с лопатой.

Адамберг заворожено смотрел на морщинистую ладонь Андре. Изуродованная рука отца. В форме вил, трезубца. Три пальца, три когтя.

– Почему вы называете его «слишком порядочным», Андре?

– Потому что так оно и было. Мягкий, как белый хлеб, всегда готовый помочь, пошутить. Про его жену я такого сказать не могу, у меня вообще на этот счет было свое мнение.

– Насчет чего?

– Да насчет того, как он утонул. Она извела мужика. Подточила его силы. В конце концов он или не заметил, что лодка за зиму дала трещину, или сам ее продырявил. Если уж говорить начистоту, он утонул в пруду по ее вине.

– Вы не любили жену Гийомона?

– Ее никто не любил. Она была из семьи аптекарей, из Ла-Ферте-Сент-Обен. Приличные люди. Захотела выйти замуж за Жерара, потому что он тогда был здорово красивый. Но у них почти сразу все пошло не так. Она строила из себя знатную даму, обращалась с ним кое-как. Жить в Коллери и быть женой работяги – это ее не устраивало. Она все повторяла, что вышла замуж за человека не своего круга. После несчастного случая с рукой стало еще хуже. Она стыдилась Жерара и даже не скрывала этого. Дурная женщина, вот и весь сказ.

Андре очень хорошо знал семью Гийомон. В детстве он играл с Роланом, тот тоже был единственным сыном и жил в доме напротив. Андре проводил у них много времени. Каждый вечер после ужина там обязательно играли в маджонг. Такова была традиция семьи аптекаря, и мамаша Гийомон ее поддерживала. Она не упускала случая унизить Жерара. В маджонге запрещено смешение. То есть? – спросил Адамберг, ничего не понимавший в этой игре. Нельзя смешивать масти, чтобы побыстрее выиграть, это как в картах – никто не мешает трефы с бубнами. Так не играют, это неизящно. Мешает только деревенщина. Андре и Ролан не смели ослушаться, лучше было проиграть, чем смешать. А Жерар плевать на это хотел. Он хватал костяшки трехпалой рукой и отпускал шуточки. А Мари Гийомон все повторяла и повторяла: «Мой бедный Жерар, в тот день, когда ты соберешь руку онёров, у кур вырастут зубы». Хотела унизить. Рука онёров – это все равно что четверка тузов в покере. Сколько раз Жерар слышал эту проклятую фразу, и каким тоном произнесенную! Но он только смеялся и плевал на эту самую руку. Она, кстати, тоже ни разу ее не выложила. Мари Гийомон всегда носила только белое, чтобы любое пятнышко можно было сразу заметить. Как будто в Коллери кому-то было до этого дело. За спиной ее звали «белым драконом». Точно вам говорю – это баба иссушила Жерара.

– А Ролан? – спросил Адамберг.

– Она долбала ему мозги, по-другому не скажешь. Хотела, чтобы он сделал карьеру в городе, чтобы стал кем-нибудь. «Ты, мой Ролан, не будешь неудачником, как твой отец». «Не проживешь жизнь никчемным человеком». Он быстро задрал нос, изображал из себя невесть кого. На самом деле, белая драконша не хотела, чтобы он с нами знался. Считала, мы недостаточно хороши для него. Вот Ролан и стал не таким, как отец, а молчуном и гордецом, к нему было не подступиться. Агрессивный и злой, как гусак.

– Он дрался?

– Грозился. Когда нам не было еще и пятнадцати, мы развлекались тем, что ловили лягушек у пруда и взрывали их сигаретой. Не хочу сказать, что это милое занятие, но в Коллери с развлечениями было жидко.

– Вы взрывали лягушек или жаб?

– Лягушек. Зеленых древесных лягушек. Если им в пасть вставить сигарету, они начинают затягиваться и – пуф! – лопаются. Чтобы в такое поверить, нужно это увидеть.,

– Воображаю, – сказал Адамберг.

– Так вот, Ролан часто приходил с ножом и сразу отрезал лягушке голову. Кровища хлестала. Ну да, результат был тот же самый, но нам не нравился его способ. Потом он стирал кровь с лезвия травой и уходил. Как будто хотел показать, что может сделать это лучше всех нас.

Андре в который уже раз «освежал» свою рюмку, а Адамберг старался пить как можно медленнее.

– Было одно «но», – продолжал Андре. – Ролан – каким бы послушным он ни был – обожал своего отца. За это я поручусь. Он терпеть не мог, когда драконша издевалась над Жераром. Он ничего не говорил, но я часто видел, как он сжимает кулаки во время игры, когда она роняет свои фразочки.

– Он был красив?

– Как звезда. Все местные девки за ним бегали, не то что за нами, плюгавыми. Но Ролан на девчонок даже не смотрел, можно было подумать, у него с этим не все в порядке. Потом он уехал в город учиться, как настоящий барин. Честолюбив был до ужаса.

– Он изучал право.

– Да. А потом случилось то, что случилось. В этом доме было столько зла, что ничего хорошего просто не могло получиться. На похоронах бедного Жерара его жена слезинки не пролила. Я всегда думал, что, вернувшись домой, она сказала одну из этих своих мерзких фразочек.

– А именно?

– Что-нибудь типа: «Ну вот, наконец-то мы избавились от этого мужлана…» Ролан, должно быть, слетел с катушек, он испереживался на похоронах. Я его не защищаю, но у меня есть свое мнение. Он потерял голову, схватил вилы отца и побежал за ней на первый этаж. Там все и случилось. Он убил белого дракона.

– Вилами?

– Так полагали, потому что на теле было три раны, а вилы исчезли. Жерар все время что-то с ними делал у себя в комнате, нагревал в огне, правил зубья, точил их. Он заботился о своих инструментах. Однажды Жерар сломал зубец о камень. Думаете, он купил другие вилы? Нет, приварил зубец на место. Он разбирался в металлах. А еще он вырезал картинки на рукоятках. Мари бесило, что его забавляют подобные глупости. Нет, это не было искусством, но рукоятки выглядели очень здорово.

– А что он рисовал?

– Да так, всякую детскую ерунду. Звездочки, солнышки, цветы. Ничего особенного, но он был человек чувствительный. Ему нравилось все украшать. Лопаты, мотыги, заступы. Его инструменты трудно было спутать с чужими. Когда он умер, я оставил его заступ себе на память. Лучше него я человека не знал.

Старый Андре принес заступ с отполированной временем ручкой. Адамберг внимательно изучил сотни рисуночков, вырезанных на дереве. Потертостью ручка напоминала столб-тотем.

– И правда красиво, – искренне сказал Адамберг, поглаживая черенок лопаты. – Понимаю, почему вы ею дорожите.

– Мне становится грустно, когда я вспоминаю Андре. Вечно он что-нибудь болтал и балагурил. А вот о ней никто не сокрушался. Я не раз спрашивал себя, не она ли это сделала. А Ролан узнал.

– Что сделала?

– Продырявила лодку, – пробормотал старый садовник, сжимая ручку заступа.

Мэр довез Адамберга на грузовичке до вокзала в Орлеане. Сидя в холодном зале ожидания, Адамберг ждал поезда и жевал кусок хлеба, чтобы перебить вкус самогонки, от которой жгло желудок. Слова Андре все еще звучали у него в голове. Унижение отца, его покалеченная рука, убийственное тщеславие матери. Будущий судья жил в тисках противоречий, они-то и испортили его, он жаждал изничтожить слабость отца, превратить слабость в силу. Убивая вилами, ставшими для него символом изуродованной руки. Фюльжанс унаследовал от матери страсть к подавлению, а от отца – невыносимую униженность слабого. Каждый удар смертоносных вил воздавал честь и славу Жерару Гийомону, побежденному, утонувшему в прудовой тине. Его последняя шутка.

Убийца не мог расстаться с украшенной Жераром ручкой вил. Удары должна была наносить рука отца. Тогда почему он не множил раз за разом убийство матери? Не уничтожал ее подобия? Женщин среднего возраста, злобных и деспотичных? В кровавом списке судьи были мужчины, женщины, юноши, зрелые люди и старики. А среди женщин – совсем молоденькие девушки, полная противоположность Мари Гийомон. Возможно, он желал властвовать над всем миром, нанося удары вслепую? Адамберг проглотил кусок ржаного хлеба и покачал головой. Нет, в этом неистовом истреблении был какой-то иной смысл. Убийства не просто вновь и вновь изничтожали давние унижения, они укрепляли мощь судьи, как и выбор родового имени. Оно возвышало, служило оплотом против слабости. Почему насаженный на вилы старик давал Фюльжансу ощущение силы и власти?

Внезапно Адамбергу захотелось позвонить Трабельману и подразнить его, сообщив, что он вытянул за ухо всего судью целиком и скоро доберется до содержимого его головы. Той самой головы, которую обещал принести майору на вилах, чтобы спасти от тюрьмы тощего Ветийе. Вспоминая, как злобно и агрессивно вел себя Трабельман, Адамберг испытывал жгучее желание засунуть его в высокое окно собора. Запихнуть туда верхнюю часть туловища, чтобы он оказался нос к носу со сказочным драконом, с чудовищем из озера Лох-Несс, с рыбой из озера Пинк, с жабами, миногой и другими тварями, которые начали превращать жемчужину готического искусства в настоящий зоопарк.

Увы, слово не воробей, и никакое окно, даже готическое, ничего тут не исправит. Если бы все было так просто, каждый оскорбленный гражданин страны прибегал бы к этому способу и во Франции не осталось бы ни одного свободного окна, даже самого маленького окошка в деревенской часовне. Трабельман был недалек от истины. Той самой истины, которую он начал постепенно осознавать, благодаря неоценимой помощи Ретанкур в кафе в Шатле. Когда вам помогает блондинка в погонах, это прочищает мозги, как сверло дрели. Трабельман ошибался только насчет «эго». Тут он ничего не понял. Потому что есть «я» и «я», думал Адамберг, идя по набережной. Собственное «я» и «я» родного брата. Возможно, стремясь защитить Рафаэля, он сам отстранялся от мира, существовал в отдалении от других людей, в невесомости. И, разумеется, вдали от женщин. Сойти с этого пути означало бросить Рафаэля, позволить ему умереть в одиночестве в его берлоге. Поступить так Адамберг не мог, вот и отказался от любви. Или разрушил ее? Неужели он не оставил от нее камня на камне?

Комиссар смотрел на втягивавшийся в здание вокзала поезд. Больной вопрос, ответа на который он не знал, выталкивал его прямиком в ужас перевалочной тропы. И ничто не доказывало присутствия там Трезубца.

Свернув на улицу, где жила Клементина, Адамберг щелкнул пальцами. Не забыть рассказать Данглару о древесных лягушках из пруда в Коллери. Он наверняка обрадуется, узнав, что с лягушками тоже получается. Бах – и взрыв! Правда, звук чуточку другой.

С лягушками пришлось повременить. Не успел он войти, как позвонила Ретанкур и сообщила о смерти Микаэля Сартонны, молодого уборщика, который обычно наводил порядок в отделе с пяти до девяти вечера. Он не появлялся два дня, к нему домой послали сотрудника, и выяснилось, что кто-то убил его двумя пулями в грудь из пистолета с глушителем.

– Ограбление, лейтенант? Кажется, Микаэль приторговывал наркотой.

– Возможно, но богачом он не был. Если не считать той суммы, которая поступила на его счет тринадцатого октября, через четыре дня после публикации в «Эльзасских новостях». При обыске мы нашли у него новехонький ноутбук. Не забывайте – Микаэль неожиданно попросил отпуск на две недели в тот самый момент, когда мы ездили в Квебек.

– Шпион? Но мы полагали, что очистили ряды.

– Значит, мы ошиблись. Или к Микаэлю обратились после Шильтигема – он добывал информацию, следил за нами в Квебеке, проник к вам в квартиру.

– И совершил убийство на тропе?

– А почему нет?

– Не думаю, Ретанкур. Даже если я действительно был на тропе не один, судья никогда не позволил бы какому-то подмастерью мстить его «любимому» врагу.

– Данглар тоже в это не верит.

– А пистолет? Не похоже на почерк судьи.

– Я только высказала свое мнение. Из пистолета хорошо убивать подручных. Микаэль не заслуживал ритуального инструмента – вил. Думаю, молодой человек не понял, насколько опасен его хозяин, мог начать его шантажировать. Или судья убрал его просто так, «для профилактики».

– Если это сделал судья.

– В его компьютере покопались. Жесткий диск девственно чист, вернее, с него все стерли. Завтра эксперты с ним поработают.

– А что с его собакой? – спросил Адамберг и удивился сам себе: надо же, его волнует судьба псины Микаэля.

– Убита.

– Ретанкур, пришлите мне вместе с бронежилетом ноутбук парня. У меня под рукой первоклассный хакер.

– А как я его заберу? Вы, между прочим, больше не комиссар уголовной полиции.

– Я помню, – сказал Адамберг, слушая ворчание Клементины. – Попросите Данглара, убедите его, вы это умеете. После эксгумации Брезийон склоняется к моей версии, и Данглару это известно.

– Сделаю, что смогу. Но он теперь наш патрон, так что…

Жозетта жадно ухватилась за ноутбук Микаэля Сартонны. Адамбергу показалось, что ничто не доставило бы ей большего удовольствия, чем этот загадочный компьютер, мечта любого хакера. Машину привезли в Клиньянкур к вечеру: Адамберг подозревал, что Данглар сначала отдал ее ребятам в техотдел. Вполне логичный, нормальный ход, он ведь теперь начальник. Курьер передал ему записку, в которой Ретанкур сообщала, что на жестком диске ничего нет, он чист, как отдраенная хорошей хозяйкой раковина. Но это обстоятельство еще сильнее разожгло нетерпение Жозетты.

Она долго возилась, снимая один за другим защитные блоки вычищенной памяти, и подтвердила Адамбергу, что ящик обследовали.

– Ваши люди не сочли нужным убрать следы своего вторжения, что совершенно естественно, они ведь не делали ничего противозаконного.

Последний блок старушка сумела снять, введя пароль – имя собаки Микаэля, написанное наоборот – ограк. Парень частенько брал пса с собой на работу – толстое слюнявое животное, безобидное, как улитка, отсюда и кличка – Карго [7]. Собака обожала раздирать в клочья любую бумажку, которая валялась на полу, в корзине или на столе. Карго мог превратить полицейский рапорт в папье-маше, так что его имя было идеальным паролем для таинственных операций, вершимых в компьютере.

Обойдя все блоки, Жозетта наткнулась на ожидаемую пустоту.

– Все вычистили, выскребли железной щеткой, – объявила она Адамбергу.

Разумеется, Жозетта и не могла преуспеть больше дипломированных спецов полицейской лаборатории. Морщинистые ручки упрямой хакерши вернулись на клавиатуру.

– Я продолжу, – сказала она.

– Бесполезно, Жозетта. Эксперты обшарили его вдоль и поперек.

Наступил «час портвейна», и Клементина строгим голосом позвала Адамберга к столу – так детям велят бросить игру и сесть за уроки. Теперь Клементина добавляла в сладкое вино яичный желток и взбивала его, считая порто-флип более питательным.

– Она упорствует, – объявил Адамберг Клементине, принимая из ее рук стакан с густой микстурой, к которой успел привыкнуть.

– На нее посмотришь, кажется, соплей перешибешь… – Клементина чокнулась с Адамбергом.

– Ан нет.

– Постой-ка. – Клементина остановила Адамберга, собравшегося сделать глоток. – Когда чокаешься, смотри в глаза. Я же говорила. А потом сразу выпей, не ставя стакан. Иначе ничего не выйдет.

– Ты о чем?

Клементина покачала головой – вопрос Адамберга показался ей верхом идиотизма.

– Начнем все сначала, – велела она. – Смотри мне в глаза. О чем я говорила?

– О Жозетте и соплях.

– Да. Внешность обманчива. У моей Жозетты внутри компас, и его стрелка всегда показывает на север. Она увела у богачей много-много тысяч. И остановится не завтра.

Адамберг вернулся в кабинет.

– Когда чокаешься, положено смотреть в глаза, – сообщил он Жозетте. – Иначе все пропало.

Жозетта улыбнулась и пристукнула стаканом о стакан Адамберга.

– Я выловила фрагменты строчки, – сообщила она слабым голоском. – Остатки какого-то послания. Ваши люди его не нашли, – заметила она с гордостью. – Лучшие следаки иногда забывают пошарить в закоулках.

– Например, между стеной и ножкой умывальника.

– В том числе. Я всегда убиралась очень педантично, и это раздражало моего судовладельца. Взгляните.

Адамберг подошел ближе и прочел плотную последовательность букв, уцелевших после разгрома: «дам ста ин уэ пере тр девк».

Жозетта была счастлива.

– И это все? – разочарованно спросил Адамберг.

– Немного, но уже кое-что, – ответила, не теряя присутствия духа, Жозетта. – Такое сочетание гласных – «уэ» – встречается редко: дуэт, пируэт, фуэте, силуэт.

– И менуэт.

– Менуэт?

– Старинный танец.

– Ах, да. В моей прежней жизни мы асе больше танцевали фокстрот. Итак, мы имеем пять слов с таким дифтонгом и принимаем во внимание, что это может быть имя собственное, скажем: Пуэрто-Рико. Кроме того, имеем «дам», тоже очень интересное сочетание.

– Классический шифр, обозначающий место встречи наркоманов в Амстердаме. Микаэль имел отношение к наркоторговле, мог быть поставщиком, я в этом почти уверен.

– Годится. Сочетание «ст» есть в слове «поставка». А «ин» может означать «героин»?

– Напоминает письмо дилера. Остатки письма. Жозетта записала буквы, и какое-то время они

работали молча.

– Не знаю, что делать с «девк», – сказала Жозетта.

– Девять кило?

– Это дает нам следующее: «Амстердам – поставка – героин – Пуэрто-Рико – перевозка – транспорт – девять кило».

– Никакого отношения к Трезубцу это не имеет, – тихо сказал Адамберг. – Скорее всего, Микаэль влез в слишком крупное дело. Оно может заинтересовать отдел по борьбе с наркотиками, но не нас.

Жозетта допила свой порто-флип, от досады и огорчения морщинок на ее лице стало вдвое больше.

Ретанкур ошиблась насчет наседки, размышлял Адамберг, помешивая угли в камине. Как это называют в Квебеке? Ага, «надоедать огню». Клементина и Жозетта давно спали, а он все никак не мог успокоиться. Мешал угли. Он никогда не найдет шпиона, потому что такового попросту нет. Лалиберте проинформировал охранник здания. Что касается визита в его квартиру, полной уверенности, что кто-то приходил, у него нет. Ключ, передвинутый на несколько сантиметров левее, коробка, которую Данглар якобы ставил ровнее. Практически ничего. Он никогда не найдет мифического спутника с перевалочной тропы. Даже восстановив все преступления Фюльжанса, он до конца дней пребудет в одиночестве на этой мрачной дороге. Адамберг чувствовал, как одна за другой рвутся нити, соединяющие его с миром: так уплывает на льдине в океан свирепый белый медведь. Придется остаться в этой берлоге со сладким портвейном Клементины и серыми тапочками Жозетты.

Он надел куртку и канадскую шапочку и бесшумно вышел из дома. Древние улочки Клиньянкура были пустынными и темными, фонари светили совсем тускло. Он сел на старый мопед Жозетты, выкрашенный в два оттенка синего цвета, и через двадцать пять минут оказался под окнами Камиллы. Инстинкт вел его к другому убежищу, хотелось хотя бы взглянуть на ее дом, глотнуть спасительного воздуха, который исходил от этой женщины, нет – возникал при их общении. Как сказала бы Клементина, для сквозняка нужны два окна. Подняв глаза к окнам седьмого этажа, он испытал шок. Там горел свет. Значит, она вернулась из Монреаля. Или сдала квартиру. Или там по-хозяйски суетится молодой отец. С двумя лабрадорами – один пускает слюни под раковиной, а второй под синтезатором. Адамберг смотрел на светящееся окно, карауля ее тень. Увидев, что квартира вновь обитаема, он как будто получил удар под дых, воображение дорисовало образ голого мужика с крепкой задницей и плоским животом, и он содрогнулся.

Из маленького кафе доносились пряные запахи и гул пьяных голосов. Совсем как в «Шлюзе». Вот и хорошо, сказал себе Адамберг, нервным жестом пристегивая мопед к столбику. Стакан коньяка размажет по стенке голого наглеца, чьи мерзкие псы обслюнявили весь пол в студии Камиллы. С собачником он поступит, как Карго с промокашкой, светлая ему память: превратит в липкий комок.

Сегодня он второй раз сознательно напьется в зрелом возрасте, подумал Адамберг, толкая запотевшую дверь. Правда, мешать на сей раз вряд ли станет. Или станет? Через пять недель он будет сидеть в кресле у Брезийона, потеряв память, работу, брата, девушку и свободу, так что сейчас не время думать о вреде «ерша». Чертовы лабрадоры, подумал комиссар, проглотив первую порцию, он запихнет их в центральную башню собора, чтобы задние лапы молотили воздух. Во что превратится памятник, когда все окна и двери жемчужины готического искусства оккупируют дикие звери? Задохнется от недостатка воздуха? Посинеет и будет агонизировать? А может, паф-паф-паф и – бах? Вторая рюмка навела Адамберга на вопрос, что будет потом – собор обрушится? А куда денутся обломки, не говоря уж о зверях? У Страсбурга будут те еще проблемы.

А что, если заткнуть лишней животиной окна ККЖ? Перекрыть подачу кислорода и напитать воздух ядовитыми испарениями? Лалиберте умрет прямо в кабинете. Только нужно будет спасти Добряка Санкартье и Жинетту с ее мазью. Но хватит ли ему животных? Это важно, для такой операции потребуются крупные звери, а не бабочки или улитки. Ему нужен хороший материал, желательно – огнедышащий, как драконы. Но драконы, как трусы, прятались в недоступных пещерах.

Да нет же, в маджонге их целый склад, подумал он, стуча кулаком по стойке. О китайской игре он знал одно – в ней куча драконов разных цветов. Достаточно будет цапнуть, как папаша Гийомон, тремя пальцами нужное количество рептилий и распихать по дверям, окнам и щелям. Красные – для Страсбурга, зеленые – для ККЖ.

Адамберг не допил четвертую порцию, вывалился из кафе и шатаясь побрел к мопеду. Не сумев отомкнуть замок, толкнул дверь и взобрался на восьмой этаж, судорожно цепляясь за перила. Сейчас он скажет пару слов новоиспеченному отцу, объяснит, что уже поздно, и пусть тот убирается. А еще нужно забрать собак. Вкупе с доберманами судьи они как нельзя лучше заткнут зияющие отверстия собора. Но только не Карго, этот слюнявый симпатяга был на его стороне, как и мобильник-скарабей. Замечательный план, сказал он себе, прислонившись к двери Камиллы. Нахлынувшие мысли остановили его палец в самый последний момент. В мозгу прозвучал сигнал тревоги. Берегись! Он был смертельно пьян, когда убил Ноэллу. Не рискуй. Ты больше не знаешь, ни кто ты такой, ни чего стоишь. Черт возьми, но ему нужны эти лабрадоры.

Камилла открыла дверь и окаменела, увидев его на площадке.

– Ты одна? – спросил Адамберг заплетающимся языком.

Она кивнула.

– Без собак?

Он с трудом выговаривал слова. Не входи, нашептывали ему воды Утауэ. Не входи.

– Каких собак? – удивилась Камилла. – Да ты пьян, Жан-Батист. Являешься в полночь и спрашиваешь о собаках?

– Я говорю о маджонге. Впусти меня.

Не зная, как реагировать, Камилла посторонилась и впустила комиссара. Адамберг присел на кухне у барной стойки с остатками недоеденного ужина. Он прикоснулся к стакану, к графину, тронул вилку за острые зубья. Ничего не понимающая Камилла села по-турецки на стульчик у пианино в центре комнаты.

– Я знаю, что у твоей бабушки была игра, – продолжил он, спотыкаясь на каждом слове. – Она не любила, когда ее кто-нибудь брал. «Будешь хватать, насажу тебя на вертел!»

До чего они смешные, эти почтенные старушки.

Жозетта спала плохо: около часа ночи ее разбудил кошмар – из принтера вылетали красные листы бумаги, они кружились по комнате, устилали пол. Текст не читался – буквы тонули в кричащем цвете. Она бесшумно поднялась и отправилась на кухню угоститься бисквитами с кленовым сиропом. К ней присоединилась Клементина: в толстом халате она напоминала ночного сторожа в тулупе, совершающего обход вверенного ему объекта.

– Я не хотела тебя будить, – извинилась Жозетта.

– Тебя что-то беспокоит, – уверенно сказала Клементина.

– Просто не могу заснуть. Ничего страшного, Клеми.

– Ты из-за компьютера терзаешься?

– Наверное. Во сне он выдавал текст, который я не могла прочитать.

– У тебя все получится, Жозетта. Я в тебя верю.

«Получится что?» – спросила себя хакерша.

– Мне кажется, что мне снилась кровь, Клеми. Все листки были красными.

– Она истекала чернилами, твоя машина?

– Нет, красной была только бумага.

– Тогда это не кровь.

– Он ушел? – спросила Жозетта, заметив, что диванчик пуст.

– Наверное. Что-то его беспокоило, с этим невозможно справиться. Он тоже очень дергается. Поешь, выпей чего-нибудь горячего и уснешь, – посоветовала Клементина, грея себе молоко.

Убрав печенье, Жозетта задумалась, с какого бока подойти к проблеме. Она надела на пижаму жилет и села перед выключенным компьютером. Ноутбук Микаэля лежал рядом – бесполезный ящик, не желающий расставаться со своей тайной. Она должна найти истину, ту, что ускользнула от нее в кошмаре. Нечитабельные листы бумаги говорили о том, что она допустила ошибку при расшифровке писем Микаэля. Грубую ошибку, которую подсознание перечеркнуло красным.

Ну конечно, подумала она, глядя на перевод выловленной фразы. Никто не стал бы в таких подробностях сообщать о поставке наркотика. Упоминать вещество, вес и город. Не хватает только имени и адреса. Словоохотливость Микаэля не вязалась с родом его занятий. Она ошиблась во всем, ее сбили с панталыку.

Жозетта прилежно вернулась к последовательности букв – «дам ста ин уэ пере тр девк». Пробовала разные слова и комбинации, но ничего не добилась. Черт, что же делать? Клементина заглянула ей через плечо.

– Ты на этом застряла? – спросила она.

– Я ошиблась и теперь пытаюсь понять где.

– Хочешь знать мое мнение?

– Конечно.

– Это по-китайски. А китайский понимают только китайцы, им он родной. Согреть тебе молока?

– Спасибо, Клеми, не хочу. Мне нужно сосредоточиться.

Клементина тихо прикрыла дверь кабинета. Жозетту нельзя было беспокоить, когда она думала.

Жозетта взялась за единственную пару букв, которая могла куда-то привести: «уэ», редкое сочетание гласных. «Дуэт, пируэт, силуэт, менуэт». Клементина права, это по-китайски,

Жозетта направила карандаш на листок. Конечно! Это не французский, а иностранный язык. Его понимает лишь тот, кто на нем говорит. Река, индейская река. Утауэ. Она быстро написала это слово под дифтонгом. В голове раздался щелчок, знакомый каждому хакеру, сумевшему подобрать ключ к замку. «Дам» – это не Амстердам, а Адамберг. Странно, подумала Жозетта, часто мы не замечаем очевидных вещей на близком расстоянии. А во сне цвет бумаги навел на разгадку. Это не кровь, сказала Клементина. Конечно, не кровь, а листья красных канадских кленов, опадающие осенью на землю. Покусывая губы, Жозетта одно за другим записывала угаданные слова: «пере тр» – это «перевалочная тропа», «девк» – «девка», а вовсе не девять килограммов.

Десять минут спустя она смотрела на результат своей работы, ужасно уставшая, но совершенно уверенная, что теперь заснет мгновенно: «Адамберг – стажируется – Гатино – Утауэ – перевалочная тропа – девка». Она положила лист на колени.

За Адамбергом действительно следовал шпион – Микаэль Сартонна. Это не имело никакого значения для дела об убийстве, но в одном можно быть уверенным: молодой человек следил за перемещениями комиссара и знал все о его встречах на перевалочной тропе. Он кому-то передавал эту информацию. Жозетта положила листок под клавиатуру и закопалась в одеяло. Ошиблась не Жозетта-хакер, а Жозетта-расшифровщица. Это она переживет.

– Твой маджонг, – несколько раз повторил Адамберг.

Камилла не сразу пришла к нему на кухню. Адамберг был сильно пьян, его красивый голос то и дело срывался на фальцет. Она растворила в воде две таблетки и протянула ему стакан.

– Выпей.

– Понимаешь, мне нужны драконы. Большие драконы, – объяснил Адамберг, прежде чем выпить.

– Говори тише. Зачем тебе драконы?

– Мне нужно заткнуть окна.

– Хорошо, – согласилась Камилла. – Заткнешь.

– И лабрадоров того типа тоже туда запихну.

– Конечно. Не кричи.

– Почему?

Камилла не ответила, но Адамберг заметил короткий взгляд, который она бросила в глубину комнаты, туда, где стояла маленькая кроватка.

– Ну да. – Он поднял палец. – Ребенок. Нельзя разбудить ребенка. А еще – папашу и его собак.

– Так ты в курсе? – спросила Камилла безразличным тоном.

– Я легавый, я все знаю. Монреаль, ребенок, новоиспеченный папаша – собачник.

– Хорошо. Как ты сюда добрался? Пешком?

– На мопеде.

«Черт, – подумала Камилла. – В таком состоянии за руль его не пустишь». Она достала старый набор для игры в маджонг.

– Давай, – сказала она, ставя коробку на стойку, – поиграй в домино. А я почитаю.

– Не оставляй меня. Я пропал, я убил девушку. Объясни мне все про этот маджонг, я хочу найти драконов.

Камилла оглядела Адамберга. Единственное, что она могла сделать, это переключить его внимание на домино, пока не подействуют таблетки и он не уедет. Нужно сварить ему крепкий кофе, чтобы он не ударился головой о столешницу.

– Где драконы?

– В игре три масти, – объясняла Камилла умиротворяющим тоном – так женщины разговаривают с приставшим на улице психом. Успокоить и сбежать, как только предоставится возможность. Нужно занять Жана-Батиста бабушкиным домино. Она подвинула к нему пиалу с кофе.

– Вот масть Дотов, это Символы и Бамбуки, с первого по девятый номер. Понимаешь?

– И что с ними делают?

– Играют. А вот старшие фигуры – Восток, Запад, Север, Юг и твои драконы.

– Ага, – удовлетворенно сказал Адамберг.

– Четыре золотых дракона, – объясняла Камилла, – четыре красных и четыре чистых. Всего двенадцать. Тебе хватит?

– А это? – Адамберг ткнул в кости с узорами.

– Это Цветок. Цветов восемь. Их называют «онёры».

– И что со всем этим делают?

– Играют, – терпеливо повторила Камилла. – Игрок составляет бреланы, или комбинации, они ценятся выше. Тебе все еще интересно?

Адамберг вяло кивнул и допил кофе.

– Ты берешь кости, пока не соберешь полный набор. По возможности не смешивая.

– Если будешь смешивать, я тебя проткну. Так говаривала моя бабушка. «Я сказала бошу, если подойдешь, я тебя проткну», – была такая песенка.

– Хорошо. Теперь ты знаешь, как играть. Если маджонг так тебя увлекает, я оставлю тебе правила.

Камилла устроилась в глубине комнаты с книгой. Придется ждать, пока он придет в себя. Комиссар строил домики из костяшек, они падали, он начинал снова, что-то бормотал, то и дело вытирал глаза, словно это и впрямь причиняло ему боль. Алкоголь расстраивал нервы комиссара, он бредил. Камилла только кивала в ответ. Через час она захлопнула книгу.

– Если ты чувствуешь себя лучше, иди, – сказала она.

– Сначала я хочу увидеть собачника. – Адамберг вскочил.

– Ладно, и как ты собираешься это осуществить?

– Выкурю его из убежища. Этот тип прячется и не смеет посмотреть мне в глаза.

– Возможно.

Пошатываясь, Адамберг обошел комнату и направился к мезонину.

– Наверху его нет, – сообщила Камилла, собирая домино. – Поверь мне на слово.

– Где он скрывается?

Камилла развела руки – ничем не могу помочь.

– Не там, – сказала она.

– Не там?

– Вот именно, не там.

– Он вышел?

– Он ушел.

– Он тебя бросил? – закричал Адамберг.

– Да. Не кричи и прекрати метаться. Адамберг сел на ручку кресла, почти протрезвев от аспирина и удивления.

– Черт возьми, он тебя бросил? С ребенком?

– Бывает.

Камилла заканчивала складывать кости домино в коробку.

– Черт, – глухо проворчал Адамберг. – Не везет тебе.

Камилла пожала плечами.

– Я не должен был уходить, – объявил, качая головой, Адамберг. – Я бы тебя защитил, я поставил бы заслон. – Он раскинул руки и почему-то подумал о вожаке гусиной стаи.

– Ты в состоянии стоять на ногах? – мягко спросила Камилла, поднимая на него глаза.

– Конечно.

– Тогда уходи, Жан-Батист.

Адамберг добрался до Клиньянкура ночью, удивляясь, как это ему удается вести мопед, почти не виляя. Лекарство Камиллы взбодрило его и прочистило мозги, спать совсем не хотелось, затылок не тянуло. Он вошел в темный дом, положил полено в камин и смотрел, как оно разгорается. Встреча разволновала его. Он заявился неожиданно и застал ее в неподходящий момент с этим кретином в галстуке и начищенных до блеска туфлях, который тут же смылся, забрав своих псов. Она бросилась в объятия первого же болвана, задурившего ей мозги. И вот вам результат. Черт возьми, он даже не спросил, мальчик у нее или девочка, не поинтересовался именем. Ему это просто не пришло в голову. Он складывал костяшки домино в штабеля, говорил с ней про драконов и маджонг. Почему он так жаждал найти этих драконов? Ах да, из-за окон.

Адамберг помотал головой. Напиваться у него явно не получалось. Он не видел Камиллу год, свалился ей на голову пьяный в стельку, потребовал достать маджонг, возжелал увидеть молодого отца. Совсем как взбалмашный гусак. Его он тоже употребит без малейшей жалости, отправит в собор гоготать на колокольне.

Комиссар вынул из кармана правила игры и начал уныло листать их. Это были старые добрые пожелтевшие от времени правила. Доты, символы, бамбуки, ветры и драконы, на сей раз, он помнил все. Адамберг медленно просматривал страницы в поисках той самой руки онёров, которой мамаша Гийомон попрекала супруга, говоря, что он ни разу не смог ее собрать. Он задержался на разделе «Особые фигуры», которые было очень трудно составить. «Зеленая змея» – полный ряд бамбуков и брелан зеленых драконов. Игра, развлечение. Он пошел дальше по списку и остановился на «Руке онёров» – комбинации драконов и ветров. Скажем, так: три западных ветра, три южных, три красных дракона, три белых и пара северных ветров. Фигура настолько сложная, что ее почти невозможно составить. Папаша Гийомон правильно делал, что плевал на нее. Как он сам плевал на правила, на эти вот правила. Он хотел Камиллу, она была одной из составляющих его жизни, а он все испортил. Изуродовал себе жизнь, когда поперся на тропу, профукал охоту на судью, и все закончилось тупиком в Коллери, у истоков белого материнского дракона.

Адамберг замер. Белый дракон. Камилла ему о нем не говорила. Он подхватил с пола правила и торопливо открыл их. Старшие карты: зеленые драконы, красные драконы и белые драконы. Те, кого Камилла назвала «чистыми». Четыре ветра – Восток, Запад, Юг, Север. Адамберг сжал пальцы в кулак. Четыре ветра: Субиз, Ванту, Отан и Винд.

И Бразилье: огонь, то есть совершенный красный дракон. На оборотной стороне правил он записал фамилии двенадцати жертв Трезубца, добавив к ним его мать, тринадцатую жертву. Мать, изначальный Белый Дракон. Сжимая в пальцах карандаш, Адамберг пытался идентифицировать кости маджонга с именами в списке судьи, в его руке онёров. Отец так и не смог ее составить, и Фюльжанс воздавал ему высшие почести, с яростной непреклонностью собирая кровавую жатву. Фюльжанс хватал свои жертвы тремя железными пальцами. Сколько нужно костей домино, чтобы составить эту самую руку? Сколько, черт возьми?

От волнения у Адамберга вспотели ладони. Он вернулся к началу: требуется собрать четырнадцать костей. Четырнадцать. Значит, судье для завершения серии не хватает одной.

Адамберг перечитывал имена и фамилии жертв, ища скрытый смысл. Симона Матер. Матер – материнский, мать, то есть белый дракон. Жанна Лесар – зеленый дракон, ящерица. Остальные аллюзии ускользали от него. Он не знал, что делать с Лантретьеном, Местром и Лефебюром. У него уже было четыре ветра и три дракона, семь элементов из тринадцати. Таких совпадений не бывает.

Внезапно до комиссара дошло, что, если он не ошибается и судья действительно пытается собрать четырнадцать фигур, то Рафаэль не убивал Лизу. Выбор молодой Отан указывал на Трезубца и обелял его брата. Но не его самого. Имя Ноэллы Кордель ни с чем не ассоциировалось.

Цветы, вспомнил Адамберг, Камилла что-то говорила о цветах. Он склонился над правилами. Цветы – дополнительные кости, их хранят в прикупе, но не используют при составлении комбинаций. Своего рода украшения, не серийные. Дополнительные жертвы, разрешенные в маджонге, следовательно, их не обязательно убивать вилами.

В восемь утра Адамберг сидел в кафе, дожидаясь открытия муниципальной библиотеки: он то и дело смотрел на пару своих часов, повторяя про себя правила игры в маджонг и фамилии жертв. Он мог бы, конечно, обратиться за помощью к Данглару, но уж тут его заместитель точно взвился бы на дыбы. Сначала живой мертвец, потом столетний старик, а теперь вот китайская игра. Но эта самая игра была очень популярна в детские годы Фюльжанса, в деревнях, даже бабушка Камиллы в нее играла.

Теперь он понял, почему в пьяном бреду все время требовал от Камиллы эту игру. Он уже думал о четырех ветрах в гостинице в Ришелье. Он посещал драконов. Он знал игру, в которую каждый вечер в детстве играл судья.

Как только двери открылись, он ринулся внутрь. Через пять минут ему на стол положили толстый этимологический словарь французских имен и фамилий. Как игрок, бросающий кости, молит судьбу о тройной шестерке, Адамберг молил об удаче, разворачивая список фамилий. После бессонной ночи он выпил три чашки кофе, и руки у него дрожали, совсем как у Жозетты.

Сначала он проверил Бразилье. Образовано от слов «костер» и «угли» [8]. Торговец дровами. Прекрасно. Огонь, красный дракон. Потом взялся за скрытый смысл фамилии Лессар – «ящерица». Зеленый дракон. Фамилия Эспир вызывала у него беспокойство, он хотел провести аналогию с ветром через слово «респирация». Эспир на старофранцузском – «дыхание». Пятый ветер, восемь элементов из тринадцати. Адамберг провел рукой по лицу: он ощущал животный ужас, как перед опасным препятствием, когда лошадь того и гляди заденет животом перекладину.

Теперь самое непонятное. Загадочный Февр, который может скинуть его с облаков. Февр – кузнец. От разочарования у него начались колики в животе. Февр, просто кузнец, кузнец. Адамберг прислонился к спинке стула и закрыл глаза. Сосредоточиться на кузнеце с молотом в руке. Он кует зубья вил? Адамберг открыл глаза. Несколько недель назад он рассматривал в школьном учебнике изображение Нептуна и теперь вспомнил, что на другой странице видел Вулкана, бога огня, – он напоминал рабочего у разверстой печи. Кузнец, властелин огня. В порыве вдохновения комиссар написал напротив фамилии Февра – «второй красный дракон». И перешел к фамилии Лефебюр – Лефевр, Февр. То же самое и третий красный дракон. Последовательность. Десять элементов из тринадцати.

Адамберг уронил руки и прикрыл глаза, дав себе передышку перед разгадыванием Лантретьена и Местра. Лантретьен – искаженное от Лателлен, «ящерица». Зеленый дракон, криво написал он, несколько раз согнул и разогнул пальцы и перешел к Местру.

«Местр – старопровансальское «моестре», средиземноморское слово от Мэтр. Уменьшительные – Местрель или Местраль, вариант Мистраля. Северный ветер. Господствующий ветер», – писал он.

Комиссар положил ручку и перевел дыхание: ему показалось, что он и сам глотнул сильного холодного ветра, который ставил точку в его списке и охлаждал жар щек. Адамберг быстро разделил фамилии на серии: красные драконы – Лефебюр, Февр и Бразилье, ветры – Субиз, Ванту, Отан, Эспир, Местр и Винд, пара зеленых драконов – Лессар и Лантретьен и пара белых драконов – Матер и убийство матери. Тринадцать. Семь женщин и шестеро мужчин.

Не хватало завершающего – четырнадцатого – элемента. Это будет либо белый, либо зеленый дракон. Скорее всего – мужчина, для полного равновесия между полами, между матерью и отцом. Разбитый и вспотевший Адамберг отнес бесценную книгу библиотекарю. Теперь у него был пароль, отмычка, ключ, маленький золотой ключик Синей Бороды от комнаты с мертвецами.

Он вернулся к Клементине без сил, сгорая от нетерпения перебросить этот ключ брату через Атлантику, объявить, что кошмару конец. Но с этим пришлось повременить – Жозетта положила перед ним новую расшифровку: «Адамберг – стажируется – Гатино – Утауэ – перевалочная тропа – девка».

– Я не спал, Жозетта, и ни черта не понимаю.

– Летающие буквы из компьютера Микаэля. Я ошиблась и начала снова – с «уэ». Это не «дуэт» и не «менуэт», а «Утауэ». Вот что получилось.

Адамберг сосредоточился на цепочке слов Жозетты.

– Перевалочная тропа, – прошептал он.

– Микаэль действительно сообщал кому-то сведения. Вы были на тропе не один. Кто-то знал.

– Жозетта, это ваша интерпретация.

– Слов с таким сочетанием гласных не тысячи. На сей раз я уверена в расшифровке.

– Вы отлично поработали, Жозетта. Но для них интерпретация никогда не станет доказательством, понимаете? Я только что вытащил брата из бездны, но сам не выбрался, я погребен под огромными валунами.

– Вы за засовами, – поправила Жозетта, – за очень тяжелыми засовами.

В пятницу утром Рафаэль Адамберг получил от брата сообщение, которое тот назвал «Земля»: так кричат матросы и мореплаватели, завидев туманные очертания суши, подумал он. Рафаэлю пришлось перечитать послание несколько раз, прежде чем до него дошел смысл смутных пассажей про драконов и ветры, набранных нетерпеливой и усталой рукой, смешавшей в одну кучу ухо судьи, песок, убийство матери, возраст Фюльжанса, увечье Гийомона, деревню Коллери, вилы и маджонг.

Жан-Батист печатал так быстро, что пропускал буквы и даже целые слова. Дрожь доходила до Рафаэля, передаваемая от брата к брату, от берега к берегу, несомая от волны к волне, выплескивающаяся на его детройтское укрытие и одним махом разгоняющая тень, в которой он влачил свое существование. Он не убивал Лизу. У Рафаэля не было сил даже на то, чтобы подняться со стула. Он не понимал, как Жан-Батист сумел выявить всю серию убийств судьи. Однажды в детстве они забрались так далеко в горы, что не знали, в какой стороне деревня. Жан-Батист залез ему на плечи. «Не плачь, – сказал он. – Попробуем понять, где раньше ходили люди». Через каждые пятьсот метров Жан-Батист проделывал то же самое. Туда, говорил он, спрыгивая.

Жан-Батист повторил это и сейчас. Забрался повыше и увидел след Трезубца, кровавый след. Как собака, как бог, подумал Рафаэль. Жан-Батист еще раз проложил ему путь домой.

Этим вечером огнем заведовала Жозетта. Адамберг позвонил Данглару и Ретанкур и проспал всю вторую половину дня. Вечером, все еще пребывая в заторможенном состоянии, он занял свое место у камина и смотрел, как хлопочет хакерша. Закончив, Жозетта принялась играть с тлеющей веточкой, рисуя в воздухе круги и восьмерки. Оранжевая точка кружилась и дрожала, и Адамберг спрашивал себя, может ли она, подобно деревянной ложке в кастрюльке с кремом, растворять комки, все эти облепившие его комки. Жозетта обулась в тенниски, которых он прежде не видел, – синие с золотой полоской. Похоже на золотой серп на звездной ниве, подумал он.

– Не дадите мне попользоваться? – спросил он. Он сунул веточку в угли и провел ею по воздуху.

– Красиво, – одобрила Жозетта.

– Да.

– Квадрата в воздухе не нарисуешь. Только круги.

– Ничего, я не очень люблю квадраты.

– Преступление Рафаэля напоминало большой квадратный замок, – деликатно заметила Жозетта.

– Да.

– И сегодня его сбили.

– Да, Жозетта.

«Паф-паф-паф и – бах!» – подумал он.

– Но другой остался, – продолжил он. – И дальше нам не пройти.

– Комиссар, подземелья бесконечны. Их создали, чтобы перебираться из одного места в другое. Все они связаны между собой, одна тропинка переходит в другую, за этой дверью обнаруживается следующая.

– Не всегда, Жозетта. Перед нами самый непреодолимый из засовов.

– Какой именно?

– Память, утонувшая в стоячей тине озера. Моя память заблокирована камнями, моей собственной ловушкой, моим падением на тропе. Такой блок не откроет ни один пират.

– Засов за засовом, последовательно и терпеливо – так действует хороший хакер, – не согласилась Жозетта, сгребая угли в камине. – Нельзя открыть дверь номер девять раньше двери номер восемь. Понимаете, комиссар?

– Да, Жозетта, – почти весело ответил Адамберг.

Жозетта методично укладывала головешки вдоль полена.

– Прежде чем взяться за память, – продолжала она, указав на уголек щипцами, – нужно разобраться с пьянкой в Халле и вчера вечером.

– Там тоже непроходимый барьер. Жозетта упрямо покачала головой.

– Я знаю, Жозетта, – вздохнул Адамберг,-что вы пробирались в файлы ФБР, чтобы расслабиться. Но в реальной жизни засовы не открываются так же просто, как в компьютере.

– Не вижу никакой разницы, – отозвалась Жозетта.

Адамберг протянул ноги к камину, продолжая медленно крутить палочкой в воздухе и наслаждаясь теплом. Доказанная невиновность брата возвращалась к нему, как бумеранг, оттесняя с привычных позиций, меняя угол зрения, раскрывая запретные места, где мир, казалось, незримо менял текстуру материи. Он не знал, что именно менялось, но точно осознавал, что в другое время, еще вчера, он никогда не рассказал бы хрупкой хакерше в синих с золотом теннисных туфлях историю о дочери Севера Камилле. Но он это сделал, рассказал все, с самого начала до давешнего пьяного бреда.

– Видите, – сказал Адамберг. – Проход закрыт.

– Можно, я возьму палочку? – робко спросила Жозетта.

Адамберг протянул ей ветку. Она разожгла ее в огне и снова принялась чертить оранжевые круги.

– Почему вы ищете переход, если сами его закрыли?

– Не знаю. Скорее всего, потому что там воздух, без которого человек либо задыхается, либо взрывается. Как Страсбургский собор с забитыми окнами.

– Что вы говорите? – удивилась Жозетта. – Они забили окна? Но зачем?

– Никто не знает. – Адамберг сделал неясный жест. – Но они это сделали. Драконами, миногами, собаками, жабами и одной третью жандарма.

– Понимаю, – сказала Жозетта.

Она бросила веточку на подставку, отправилась на кухню, принесла два стакана для портвейна и дрожащими руками поставила на ограждение камина.

– Вы знаете его имя? – спросила Жозетта, разливая вино по стаканам и вокруг.

– Трабельман. Одна треть Трабельмана.

– Я имела в виду ребенка Камиллы.

– А… Я не спрашивал. Был пьян.

– Держите. – Она протянула ему стакан. – Он ваш.

– Спасибо.

– Я не о стакане, – уточнила Жозетта.

Она начертила еще несколько кругов, допила вино и передала палочку Адамбергу.

– Ну вот, – сказала она, – я вас оставляю. Это был маленький засов, но он пропускал воздух. Возможно, даже слишком много воздуха.

Данглар строчил, слушая сообщение квебекского коллеги.

– Сделай это как можно быстрее, – сказал он. – Адамберг разгадал серию судьи. Теперь все сходится. И все очень серьезно. До сих пор не вписывается в схему только убийство на тропе. Не отступайся… Нет… Сделай это… Послание Сартонны ничего не будет стоить, прокурор на суде камня на камне от него не оставит. Да… Точно… Он еще может выкрутиться, так что действуй.

Данглар попрощался и повесил трубку. У него было омерзительное чувство, что все висит на волоске. Он может все выиграть или все проиграть одним махом. У него осталось мало времени и почти не осталось надежды.

Адамберг и Брезийон договорились встретиться в тихий послеобеденный час в небольшом уютном кафе Седьмого округа. Комиссар шел на свидание, низко опустив голову в арктическом шлеме. Накануне вечером, после ухода Жозетты, он долго сидел, рисуя веточкой в темноте огненные круги. С того дня, когда он от нечего делать пролистал в отделе газету, ему пришлось пережить ураган и спасаться в бурю на плоту, на который Нептун пять недель и пять дней насылал жестокие ветры. Жозетта, его личный гениальный хакер, попала в яблочко – он удивлялся собственной тупости. Ребенок был зачат в Лиссабоне – его ребенок. Эта ошеломительная правда успокоила прежнюю бурю, но раздула ветер тревоги в непосредственной близости от него.

«Вы – законченный кретин, комиссар». Конечно, кретин, раз ничего не понял. Данглар хранил секрет, как надгробная плита. Камилла тоже ничего ему не сказала, и он сбежал, скрылся в далекой дали. Так же далеко, как живущий в ссылке Рафаэль.

Теперь Рафаэль мог отдохнуть, а вот ему останавливаться нельзя. Засов за засовом, приказала

хакерша Жозетта, обутая в огромные синие тенниски. Тропа им не поддавалась, зато Фюльжанс оказался в пределах досягаемости. Адамберг толкнул вращающуюся дверь шикарного заведения на углу авеню Боске. Несколько посетительниц пили чай, одна дама потягивала пастис. Он заметил окружного комиссара – тот сидел на обтянутой красным бархатом банкетке и напоминал серый мраморный бюст. На лакированной столешнице стоял стакан пива.

– Снимите это, – немедленно приказал Брезийон. – Вы похожи на крестьянина.

– Это мой камуфляж, – пояснил Адамберг, кладя шлем на стул. – Арктическая придумка – закрывает глаза, уши, щеки и подбородок.

– Переходите к делу, Адамберг. Я и так пошел вам на уступку, согласившись на встречу.

– Я просил Данглара проинформировать вас о том, что произошло после эксгумации. Возраст судьи, семья Гийомон, убийство матери, рука онёров.

– Он все сделал.

– И что вы об этом думаете, господин окружной комиссар?

Брезийон закурил одну из своих толстых сигарет.

– Неясность остается в двух пунктах. Почему судья добавил себе пятнадцать лет? Понятно, что после убийства матери он сменил имя. В маки это было легко провернуть. Но возраст?

– Фюльжанс ценил власть, а не молодость. Он получил диплом юриста в двадцать пять лет – так на что ему было надеяться после войны? Он не желал медленно карабкаться вверх по карьерной лестнице. С его умом и несколькими фальшивыми рекомендациями он мог быстро подняться до самых высот. При условии, что возраст позволит ему на них претендовать. Зрелый возраст был необходим для осуществления честолюбивых замыслов. Через пять лет после побега он уже был судьей в Нанте.

– Ясно. Второй момент: в Ноэлле Кордель нет ничего, что указывало бы на нее как на четырнадцатую жертву. Ее имя не имеет никакого отношения к онёрам маджонга. Так что вы для меня – все еще убийца в бегах. Все это не опровергает обвинений в ваш адрес, Адамберг.

– В серии судьи были и другие «лишние» жертвы. Например, Микаэль Сартонна.

– Ничего пока не доказано.

– Это всего лишь предположение. Ни Сартонна, ни Ноэлла Кордель не дают нам прямых улик – только косвенные.

– Что вы имеете в виду?

– Предположим, что судья хотел поймать меня в ловушку в Квебеке, но все пошло не так. Я сбежал от королевской жандармерии, а эксгумация лишает его могильного укрытия. Если я заговорю, он все потеряет, репутацию, честь – все. На такой риск он не пойдет. И отреагирует мгновенно.

– Устранив вас?

– Да. И я должен облегчить ему задачу – вернуться домой и быть полностью досягаемым. Он придет. Вот о чем я хотел вас попросить, дайте мне несколько дней.

– Вы псих, Адамберг. Хотите повторить старый трюк с козой? Но вместо тигра у вас будет психованный убийца тринадцати человек.

Вернее было бы вспомнить старый трюк с комаром, забравшимся в ухо, подумал Адамберг. Или с рыбой, зарывшейся в озерный ил. И комара, и карася выманивают на свет. Ночная рыбалка с фонариком. Только вилы на сей раз у рыбы, а не у человека.

– Другого способа выманить его нет.

– Это самопожертвование, Адамберг, не смоет с вас вину за преступление в Халле. Если судья вас не убьет.

– Стоит рискнуть.

– Если вас задержат дома – мертвого или живого, – канадцы обвинят меня в некомпетентности или в пособничестве.

– Скажете, что сняли наблюдение, чтобы поймать меня.

– Тогда я буду вынужден сразу вас экстрадировать, – заметил Брезийон, загасив окурок толстым пальцем.

– Вы в любом случае экстрадируете меня через четыре с половиной недели.

– Не люблю посылать своих людей на плаху.

– Скажите себе, что я больше не ваш человек, а ничейный беглец.

– Ладно, – вздохнул Брезийон.

Втягивающий эффект миноги, подумал Адамберг. Он поднялся, надел свой шлем. Впервые за все это время Брезийон протянул ему на прощание руку. Словно хотел сказать: не уверен, что снова увижу вас живым.

В Клиньянкуре Адамберг уложил в сумку бронежилет и оружие и расцеловал старушек.

– Небольшая вылазка, – сказал он. – Я вернусь.

«Неизвестно, вернусь ли», – подумал он, поворачивая на старую улочку. Зачем ему эта неравная дуэль? Чего он хочет – нанести последний удар, опередить смерть, подставиться под трезубец Фюльжанса, но только не застрять навечно в воспоминании о тропе и не мучиться сомнениями об убийстве Ноэллы. Как через мутное стекло он видел тело девушки, плавающее подо льдом. Слышал ее жалобный голос. Знаешь, что он со мной сделал? Утопил бедную Ноэллу, ткнул мордой в воду. Ноэлла успела тебе рассказать? О легавом из Парижа?

Адамберг опустил голову и прибавил шагу. Он не должен никого впутывать в старый трюк с комаром. Чувство вины грызло его с тех пор, как произошло убийство в Халле. Фюльжанс мог призвать своих вассалов и устроить настоящую бойню, убив Данглара, Ретанкур, Жюстена, утопив в крови весь отдел. Кровь застила его мысленный взор, кровь цвета кардинальской сутаны. Иди один, парень.

Пол и имя. Перспектива умереть, не узнав этого, показалась ему нелепой, неправильной. Он вынул мобильник и прямо с улицы позвонил Данглару.

– Есть новости? – спросил капитан.

– Смотря какие, – уклончиво ответил Адамберг. – Например, я обнаружил новоиспеченного отца. И это вовсе не тот надежный человек в хорошо начищенных ботинках.

– Неужели? А кто же?

– Один тип.

– Рад, что у вас теперь есть ответ.

– Я тоже. Хочу узнать, прежде чем…

– Прежде чем что?

– Просто узнать имя и пол.

Адамберг остановился, чтобы записать. На ходу он ни черта не запоминал.

– Спасибо, Данглар. И последнее: с лягушками – во всяком случае, с зелеными древесными – тоже получается. Они взрываются.

Грозовая туча ползла за ним по небу до Марэ. Подойдя к своему дому, он долго оглядывался. Брезийон сдержал слово: наблюдение сняли, он мог шагнуть из тени на свет.

Он быстро обошел квартиру, потом написал пять писем – Рафаэлю, семье, Данглару, Камилле и Ретанкур. Повинуясь велению души, добавил записку для Санкартье и положил все это в тайник, о котором знал Данглар. Прочесть после моей смерти. Съев стоя холодный ужин, он начал убираться – снял белье, сжег личную переписку. Ты уходишь побежденным, сказал он себе, выставляя мусор в холл. Мертвым.

Вроде, он все предусмотрел. Судья не станет вламываться. Микаэль Сартонна наверняка сделал ему дубликат ключа. Фюльжанс всегда был на шаг впереди. Он не удивится, застав комиссара в квартире с оружием в руках. А еще он знал, что Адамберг будет один.

Судья не появится раньше завтрашнего или послезавтрашнего вечера. Адамберг был уверен в одном: судья придает большое значение символам и наверняка захочет добить его в тот же самый час, в который тридцать лет назад нанес удар по Рафаэлю. Между одиннадцатью и полуночью. Он мог рассчитывать на эффект внезапности. Ущемить гордость Фюльжанса там, где тот меньше всего этого ждет. По дороге Адамберг купил набор для игры в маджонг. Он расставил на низком столике доску и расположил по линейке руку онёров судьи, добавив два Цветка – Ноэллу и Микаэля. Если Фюльжанс увидит, что его секрет разгадан, он может что-нибудь сказать перед нападением и Адамберг получит секундную отсрочку.

В воскресенье, в 22.30, Адамберг надел бронежилет и прицепил кобуру. Он зажег в квартире весь свет, давая знать о своем присутствии, чтобы большое насекомое покинуло укрытие и явилось за ним.

В 23.15 замок щелкнул, оповестив о прибытии Трезубца. Судья даже не придержал дверь. Как это на него похоже, подумал Адамберг. Фюльжанс повсюду чувствовал себя как дома. Я ударю тебя молнией, когда, захочу.

Как только старик оказался на линии огня, комиссар поднял оружие.

– Какой нецивилизованный прием, молодой человек, – произнес Фюльжанс скрипучим старческим голосом.

Не обращая внимания на пушку Адамберга, он снял длинное пальто и бросил его на стул. Адамберг подготовился к встрече, но стоило высокому старику появиться, и он напрягся. С момента их последней встречи морщин на лице судьи прибавилось, но держался он прямо, высокомерно, барские замашки остались при нем. Прорезавшие лицо глубокие складки еще сильнее подчеркивали ту дьявольскую красоту, которой украдкой восхищались женщины его родной деревни.

Судья сел, скрестив ноги, и начал рассматривать доску с расставленными для игры фигурами.

– Сядьте, – приказал он. – Нам нужно перемолвиться несколькими словами.

Адамберг остался стоять, стараясь не выпускать из поля зрения взгляд старика и движения его рук. Фюльжанс улыбнулся и непринужденно откинулся на спинку стула. Открытая улыбка делала красоту судьи совершенно неотразимой, но в ней было и нечто неприятное – он слишком широко разевал рот, так что был виден первый моляр. Теперь, в старости, улыбка превратилась в зловещий оскал.

– Вы мне не ровня, молодой человек, я никогда вас не воспринимал всерьез. Знаете, почему? Потому что я – убийца. А вы – ничтожный человечишка, жалкий полицейский. Вы развалились, совершив на тропе случайное убийство. Да, вы – козявка.

Адамберг медленно обошел Фюльжанса и встал у него за спиной, держа пистолет у его затылка.

– И вдобавок – невротик, – добавил судья. – Что вполне естественно.

Он кивнул на ряд драконов и ветров.

– Все абсолютно точно, – сказал он. – Вам понадобилось много времени.

Адамберг следил за этой опасной рукой, белой, со слишком длинными, по-старчески узловатыми пальцами и ухоженными ногтями. В движениях этой руки было то загадочное и чуточку небрежное изящество, которым наделяли персонажей своих полотен старые мастера.

– Не хватает четырнадцатой кости, – сказал комиссар, – и это будет мужчина.

– Но не вы, Адамберг. Вы не вписываетесь в мою комбинацию.

– Зеленый дракон или белый?

– Не все ли вам равно? Ни в тюрьме, ни в могиле последняя фигура никуда от меня не денется.

Судья указал на две кости с Цветами:

– Эта символизирует Микаэля Сартонну, а эта – Ноэллу Кордель, – сказал он.

– Да.

– Позвольте мне исправить комбинацию. Фюльжанс надел перчатку, схватил кость, символизирующую Ноэллу, и выкинул ее в прикуп.

– Не люблю ошибок, – холодно заметил он. – Можете не сомневаться – я бы никогда не последовал за вами в Квебек. Я ни за кем не следую, Адамберг, я опережаю. Я никогда не был в Квебеке.

– Сартонна сообщал вам о перевалочной тропе.

– Да. Вы знаете, что я следил за вами от самого Шильтигема. Совершенное вами убийство порядком меня позабавило. Жестокое непредумышленное убийство – именно такие чаще всего совершают пьяные. Как вульгарно, Адамберг.

Судья обернулся, и дуло пистолета оказалось совсем близко от его груди.

– Сожалею, человечек, но это ваше преступление, и только ваше.

Судья коротко улыбнулся, и Адамберг покрылся липким холодным потом.

– Успокойтесь, – продолжал Фюльжанс. – Сами убедитесь, эта ноша не так уж и тяжела.

– Зачем вы убили Сартонну?

– Он слишком много знал, – ответил судья и снова взглянул на доску. – Такой риск я себе позволить не могу. А еще вам следует знать, – он взял Цветок, – что доктор Колетта Шуазель покинула наш мир. Автомобильная авария, увы. И бывший комиссар Адамберг отправится следом за ней в царство теней. – Судья поставил в ряд третий Цветок. – Раздавленный чувством вины, слабый, знающий, что не вынесет пребывания в тюрьме, он свел счеты с жизнью. А чего вы хотите? С маленькими людишками такое случается.

– Так вот как вы предполагаете все это организовать?

– Да, вот так, совсем просто. Садитесь, молодой человек, вы дергаетесь, и меня это раздражает.

Адамберг встал напротив судьи, целясь в грудь.

– Между прочим, вам бы стоило поблагодарить меня, – добавил с улыбкой Фюльжанс. – Эта маленькая формальность не займет много времени, но избавит вас от невыносимого существования, ведь воспоминание о совершенном преступлении не позволит вам обрести мир в душе.

– Моя смерть не спасет вас. Расследование окончено.

– Виновные в тех преступлениях были осуждены. Без моих признаний ничего нельзя будет доказать.

– Песок в могиле уличает вас.

– Да, в этом все дело. Вот почему доктор исчезла с лица земли. По этой же причине я пришел пооворить с вами, пока вы не покончили с собой. Гробокопательство – дурной тон, молодой человек. И грубейшая ошибка.

С лица Фюльжанса исчезла высокомерная улыбка. Он смотрел на Адамберга суровым взглядом верховного судьи.

– И эту ошибку вы исправите, – продолжил он. – Собственноручно напишете небольшую исповедь и покончите с собой. Признаетесь, что сфальсифицировали результаты эксгумации и мой труп закопан в лесу близ Ришелье. Толкнуло вас на это навязчивое желание отомстить, кроме того, вы собирались повесить на меня убийство на тропе. Улавливаете мою идею?

– Я не стану подписывать ничего, что могло бы вам помочь, Фюльжанс.

– Подпишете, человечек. А если откажетесь, мы добавим к этой картине еще два Цветка. Вашу подружку Камиллу и ее ребенка, которых – можете не сомневаться – я убью сразу после вашей смерти. Седьмой этаж, налево.

Фюльжанс протянул Адамбергу лист бумаги и ручку, не забыв тщательно их протереть. Адамберг переложил оружие в левую руку и написал записку под диктовку судьи.

– Замечательно, – похвалил Фюльжанс. – Уберите доску.

– Как вы хотите обставить мое самоубийство? – спросил Адамберг, собирая фигуры одной рукой. – Я ведь вооружен.

– До противного банально. Я рассчитываю на ваше полное сотрудничество. Вы сами все сделаете.

Поднесете пистолет ко лбу и застрелитесь. Если убьете меня, двое моих людей займутся вашей подружкой и отпрыском. Я достаточно ясно выражаюсь?

Адамберг опустил револьвер, пораженный догадкой. Судья был так уверен в успехе, что пришел без оружия. Беспроигрышная комбинация – самоубийство и письменное признание вернут ему свободу. Адамберг посмотрел на свой «магнум» – такая могущественная и такая нелепая маленькая игрушка! – и выпрямился. В метре от судьи стоял Данглар. Он двигался бесшумно, держа в правой руке газовую гранату, а в левой – «беретту». Адамберг поднял револьвер к голове.

– Дайте мне несколько минут, – попросил он, приставив дуло к виску. – На подведение последних итогов.

Фюльжанс презрительно скривился.

– Человечек, – повторил он. – Я считаю до четырех.

На счет «два» Данглар бросил гранату и перекинул «беретту» в правую руку. Фюльжанс дико закричал и вскочил, оказавшись лицом к лицу с Дангларом. Капитан секунду промедлил, и Фюльжанс нанес ему удар кулаком в подбородок. Данглар отлетел к стене, выстрелил, но не попал в судью, который был уже в дверях. Адамберг побежал по лестнице, преследуя мчавшегося как ветер старика. На мгновение тот оказался у него на мушке, и комиссар прицелился в спину. Когда заместитель догнал его, он опускал оружие.

– Слышите, – сказал Адамберг. – Его машина отъезжает.

Данглар перепрыгнул через последние ступеньки и ринулся на улицу, держа пистолет в вытянутой руке. Слишком далеко, он не попадет даже по колесам. Должно быть, машина ждала с открытой дверцей.

– Черт возьми, почему вы не стреляли? – крикнул он.

Адамберг сидел на деревянной ступеньке, опустив голову и уронив руки на колени, «магнум» лежал у его ног.

– Человек убегал и был ко мне спиной, – сказал он. – Законная самооборона не пройдет. Хватит с меня убийств, капитан.

Данглар дотащил комиссара до квартиры. Нюх полицейского подсказал ему, где стоит джин. Он разлил напиток по рюмкам. Адамберг поднял руку.

– Видите, Данглар? Я дрожу. Как лист. Как красный лист.

Знаешь, что сделал со мной мой мужик? Полицейский из Парижа? Я тебе говорила?

Данглар залпом выпил первую рюмку. Снял телефонную трубку и тут же налил по второй.

– Мордан? Данглар. Охрану к дому Камиллы Форестье, улица Тамплиеров, дом двадцать три, Четвертый округ. Седьмой этаж, левая дверь. По два человека днем и ночью, в течение двух месяцев. Скажете ей, что это я приказал.

Адамберг глотнул джина, клацнув зубами о края рюмки.

– Данглар, откуда вы взялись?

– Я полицейский, это моя работа.

– Но как…

– Поспите, – сказал Данглар, глядя на осунувшееся лицо Адамберга.

– И что мне приснится? Ноэллу убил я.

Он бросил меня в воду. Бедная Ноэлла. Я тебе говорила? Мой мужик?

Капитан порылся в кармане и выудил штук пятнадцать таблеток разной формы и цветов. Обозрев свои запасы взглядом эксперта, выбрал серую таблетку и протянул ее Адамбергу.

– Примите и ложитесь. Я заберу вас завтра в семь утра.

– Куда?

– На встречу с одним полицейским.

Они выехали из Парижа. Данглар не спешил – дорога местами тонула в густом тумане. Он все время бурчал что-то себе под нос, переживая, что не сумел взять судью. Машину опознать не могли, так что перекрывать дороги было бессмысленно. Сидевшему рядом Адамбергу было явно плевать на провал, он думал о тропе. За эту короткую ночь, получив все доказательства своего преступления, он превратился в живого покойника.

– Ни о чем не жалейте, Данглар, – произнес он наконец бесцветным голосом. – Никто не может поймать судью, я вас предупреждал.

– Черт возьми, я держал его на мушке!

– Знаю. Так же было и со мной.

– Я полицейский, я был вооружен.

– Я тоже. Это ничего не меняет. Судья неуловим, он исчезает, как утекает песок между пальцами.

– Он готовится к четырнадцатому убийству.

– Как вы там оказались, Данглар?

– Вы читаете по глазам, голосам, жестам. Я – по словам.

– Я вам ничего не говорил.

– Напротив. Вы сами меня предупредили.

– Я этого не делал.

– Вы позвонили, чтобы спросить о ребенке. «Я хотел бы знать, прежде чем…» – так вы сказали. Прежде чем что? Прежде, чем увидеться с Камиллой? Но вы уже приходили к ней, причем пьяный в стельку. Я позвонил Клементине. Мне ответила женщина с хрупким голоском – это ваша хакерша?

– Да, Жозетта.

– Вы взяли оружие и бронежилет. Вы сказали: «Я вернусь», – и обняли их. Оружие, поцелуи, обещание – все это указывало на ваши сомнения. Вы не были уверены. В чем? В исходе схватки. Вы рисковали своей шкурой. Значит, это схватка с судьей. У вас не было иного решения, вы могли только подставиться ему на собственной территории. Старый трюк с козой на привязи, чтобы приманить тигра.

– С комаром.

– С козой.

– Как вам больше нравится.

– Козу в конце обычно съедают. Хлоп – и нет рогатой. Вам это хорошо известно.

– Известно.

– Подсознательно вы этого не хотели, раз предупредили меня. С вечера субботы я сидел в засаде, в подвале дома напротив. Через окошечко прекрасно видна входная дверь. Я думал, что судья нанесет удар ночью, не раньше одиннадцати. Он придает значение символам.

– Почему вы пришли один?

– По той же причине, что и вы. Не хотел бойни. Я был не прав, а может, переоценил себя. Мы могли бы взять его.

– Нет. Даже шесть человек Фюльжанса не остановят.

– Ретанкур могла бы.

– Вот именно. И он наверняка убил бы ее.

– Он не был вооружен.

– Трость. У него шпага-трость. Треть трезубца. Он бы ее проткнул.

– Возможно, – согласился Данглар, почесав подбородок.

Утром Адамберг отдал ему мазь Жинетты, и теперь верхняя челюсть капитана отливала желтым.

– Я уверен в своей правоте. Ни о чем не жалейте, – повторил Адамберг.

– Я ушел в пять утра и вернулся вечером. Судья появился в одиннадцать тринадцать. Он не прятался, этот крупный, высокий старый мерзавец, я не мог его пропустить. Я стоял за вашей дверью с микрофоном и записал все признания.

– Значит, вы слышали, что он отрицал свою причастность к убийству на тропе.

– Конечно. Он повысил голос на фразе «Я ни за кем не следую, Адамберг. Я предвосхищаю». В этот момент я и открыл дверь.

– И спасли козу. Спасибо, Данглар.

– Вы меня позвали. Это моя работа.

– А теперь вы делаете другую часть работы, выдавая меня канадским властям. Мы ведь едем в Руасси, я прав?

– Да.

– Где меня будет ждать чертов квебекский легавый. Так, Данглар?

– Так.

Адамберг откинулся на спинку сиденья и закрыл глаза.

– Езжайте помедленнее, капитан, смотрите, какой туман.

Данглар повел Адамберга в одну из аэропортовских кафешек и выбрал столик в стороне. Адамберг как во сне опустился на стул и тупо уставился на смешной хвостик от помпона на беретке своего заместителя.

Ретанкур могла бы схватить своего бывшего шефа в охапку и, запулив, как мяч, через границу, снова отправить в бега. Ничего еще не потеряно. Данглару хватило деликатности не надевать ему наручники. Он мог сорваться с места и сбежать, капитан бегал хуже него. Но мысль о том, что он собственной рукой убил Ноэллу, лишала его всякой жизненной силы. Зачем бежать, если нет сил ходить? Если в душе живет страх совершить еще одно убийство и очнуться рядом с новым трупом? Лучше покончить все разом, отдавшись на волю Данглара, грустно попивающего кофе с коньяком. Сотни путешествующих по миру людей шли мимо них в разных направлениях, свободные, их совесть была чиста, как стопка выстиранных и аккуратно сложенных простыней. Собственная совесть казалась Адамбергу мерзкой, задубевшей от крови тряпкой.

Внезапно Данглар махнул кому-то рукой, но Адамберг даже не дернулся. Торжествующее лицо главного суперинтенданта ему хотелось видеть меньше всего на свете. Две крупные ладони опустились ему на плечи.

– Я ведь говорил, что мы поймаем эту сволочь, – услышал он.

Адамберг обернулся и уставился на сержанта Фернана Санкартье. Встал и порывисто сжал его руки. Ну почему Лалиберте прислал арестовать его именно Санкартье?

– Как это ты нарвался на такое поручение? – огорченно спросил Адамберг.

– Я выполнял приказ, – ответил Санкартье с добродушной улыбкой. – Нам о многом надо поговорить, – добавил он, садясь напротив.

Он энергично встряхнул руку Данглара.

– Хорошая работа, капитан. Черт, как же у вас тепло. – Канадец снял пуховик. – Вот копия дела, – добавил он, протягивая Данглару папку. – И образец.

Он вертел перед лицом Данглара маленькую коробочку. Тот понимающе кивнул.

– Мы уже приступили к анализу. Сравнения будет достаточно, чтобы снять обвинение.

– Образец чего? – спросил Адамберг.

Санкартье вырвал у него из головы волос.

– Вот этого, – пояснил он. – Волосы – сущие предатели, Падают, как красные листья. Мы перелопатили шесть кубометров дерьма, чтобы их найти. Можешь себе представить? Шесть кубометров ради нескольких волосков. Это все равно что искать иголку в стоге сена.

– Но зачем? У вас были мои отпечатки на ремне.

– Твои – да, но не его.

– Кого – его?

Санкартье повернулся к Данглару и вопросительно вздернул брови.

– Он не знает? – спросил он. – Ты дал ему помариноваться?

– Я не мог ничего говорить, пока не было стопроцентной уверенности. Не люблю подавать ложные надежды.

– А вчера вечером? Дьявольщина, ты мог бы ему сказать!

– Вчера у нас была заварушка.

– А сегодня утром?

– Ладно, ты прав, я дал ему помучиться. Восемь часов.

– Чертов кретин, – проворчал Санкартье. – Зачем ты его дурачил?

– Чтобы он потрохами почувствовал, что пережил Рафаэль. Страх перед собой, незнание, невозможность вернуться в мир нормальных людей. Это было необходимо. Восемь часов, Санкартье, не так уж это и много за возможность сравняться с братом.

Санкартье повернулся к Адамбергу и шваркнул об стол коробкой.

– Это волосы твоего дьявола, – объяснил он. – Пришлось переворошить шесть кубометров сгнивших листьев.

Адамберг мгновенно понял, что Санкартье тащит его на поверхность, на свежий воздух, из стоячей тины озера Пинк. Добряк выполнял приказы Данглара, а не Лалиберте.

– Та еще была работенка, – продолжал Санкартье, – приходилось все делать в нерабочее время. Вечером, ночью или на рассвете. Чтобы шеф, не дай бог, не прижопил. Твой капитан метал икру – ему покоя не давали ватные ноги и ветка. Я отправился на тропу искать место, где ты долбанулся головой. Начал, как и ты, от «Шлюза», засек время. Обследовал отрезок метров в сто. Нашел обломанные веточки и перевернутые камни прямо у посадок. Лесники закончили работу, но остались свежепосаженные клены.

– Я же говорил, что это случилось рядом с делянкой, – сказал Адамберг, задохнувшись от волнения.

Он сидел скрестив руки, судорожно вцепившись побелевшими от напряжения пальцами в рукав куртки, и не замечал этого, жадно внимая словам сержанта.

– Короче, парень, не было там ни одной ветки на такой высоте, чтобы отправить тебя в аут. Тогда твой капитан попросил меня найти ночного сторожа. Единственный возможный свидетель, улавливаешь?

– Да, И ты его нашел? – Губы Адамберга онемели, он с трудом выговаривал слова.

Данглар подозвал официанта и заказал воду, кофе, пиво и круассаны.

– Это оказалось сложнее всего, так-то вот. Я сказал, что приболел, отвалил с работы и отправился добывать информацию в муниципальные службы. Можешь себе представить это удовольствие! Оказалось, делом заправляли из центра. Пришлось ехать в Монреаль, только там я смог выяснить название фирмы. Лалиберте бесновался по поводу моих бесконечных недомоганий. А твой капитан ярился по телефону. Я выяснил фамилию сторожа. Он находился на объекте в верховьях Утауэ. Я взял отгул, суперинтендант чуть не рехнулся от злости.

– И ты нашел сторожа? – спросил Адамберг, залпом выпив стакан воды.

– Не дрейфь, взял его за жопу прямо в пикапе. Разговорить мужика оказалось целым делом. Сначала он выпендривался и вешал мне лапшу на уши. Тогда я надавил – пригрозил ему тюрьмой, если не прекратит морочить мне голову. Мол, за отказ сотрудничать и сокрытие доказательств полагается срок. Дальше мне и рассказывать-то неловко. Адриен, может, сам закончишь?

– Сторож, Жан-Жиль Буавеню, – начал Данглар, – в воскресенье вечером видел внизу на тропе человека. Он вооружился биноклем ночного видения и стал караулить.

– Он следил за ним?

– Буавеню был уверен, что этот мужик – педик и явился на свидание с дружком, – объяснил Санкартье. – Сам знаешь, на тропе у них гнездо.

– Да. Сторож спрашивал меня, не из «этих» ли я.

– Ему было интересно, – продолжал Данглар, – вот он и прилип к ветровому стеклу. Буавеню – замечательный свидетель, очень внимательный. Он обрадовался, услышав, что кто-то идет, рассчитывая на бесплатный спектакль. Но все пошло не так, как он рассчитывал.

– Почему он так уверен, что речь идет именно о ночи на двадцать шестое октября?

– Потому что это было воскресенье и он злился на воскресного сторожа – тот не вышел на работу. Буавеню увидел, как первый мужчина – высокий, с седыми волосами – ударил второго палкой по голове. Второй, то есть вы, комиссар, рухнул на землю. Буавеню затаился. Высокий старик выглядел опасным человеком, и сторож не хотел вмешиваться в семейную ссору. Но смотреть продолжал.

– Приклеившись задом к сиденью машины.

– Именно так Он думал, точнее, надеялся, что увидит сцену изнасилования бесчувственной жертвы.

– Можешь себе представить? – спросил покрасневший Санкартье.

– Высокий начал развязывать шарф на своей жертве, потом расстегнул куртку. Буавеню сросся с биноклем и едва не пробил лобовое стекло. Седой взял ваши руки и чем-то их связал. Ремешком, решил Буавеню.

– Ремнем, – сказал Санкартье.

– Да, ремнем. Но на сем раздевание закончилось. Старик всадил вам в шею шприц, Буавеню в этом уверен. Он видел, как тот вынимал его из кармана и проверял.

– Ватные ноги, – сказал Адамберг.

– Я говорил вам, что эта деталь меня смущает, – сказал Данглар, наклонившись к комиссару. – До эпизода с веткой вы шли нормально, ну, шатались, конечно, как любой нормальный пьяный. А когда очнулись, ноги вас не держали. Когда вы проснулись наутро, лучше не стало. Уж я-то знаю, как действует ерш. Выпадение памяти случается далеко не всегда, а ватные ноги и вовсе не вписываются в картину. Я понимал – было что-то еще.

– Да уж, он знаток рецептуры, – уточнил Санкартье.

– Наркотик или какое-то лекарство, – пояснил Данглар. – С вами он поступил, как со всеми остальными, обвиненными в его убийствах. Они тоже ни черта не помнили.

– А потом, – продолжал Санкартье, – старик поднялся, оставив тебя валяться на земле. Буавеню хотел было вмешаться – из-за шприца. Парень не трус, не зря он работает ночным сторожем. Но не смог. Адриен, объясни…

– Буавеню не мог встать, – усмехнулся Данглар. – Он ждал представления, вот и спустил комбинезон до щиколоток.

– Буавеню ужас до чего не хотел об этом рассказывать, – добавил Санкартье. – Пока он одевался, старик исчез. Сторож нашел тебя на куче листьев с окровавленным лицом, дотащил до своего пикапа, уложил, прикрыл тряпкой и стал ждать.

– Зачем? Почему он не вызвал полицию?

– Не хотел отвечать на вопрос, почему не вмешался. Правду он сказать не мог. А если бы соврал, сказав, что испугался или задремал, его бы вышибли с работы. Они не нанимают ночными сторожами трусов или сонь. Потому-то он и решил молчать и забрать тебя в свой пикап.

– Он мог оставить меня на тропе и остаться ни при чем.

– Перед законом. Но не перед Господом – тот мог разгневаться, оставь он тебя умирать, вот Буавеню и решил замолить грех. Стало холодно, ты мог просто замерзнуть. Парень решил подождать и посмотреть, что с тобой будет после удара по лбу и укола в шею. Он хотел понять, снотворное это было или яд. Обернись дело плохо, он вызвал бы полицию. Буавеню сидел над тобой больше двух часов, ты спал, и пульс у тебя был нормальный, ну, он и успокоился. Когда ты начал просыпаться, он завел машину, доехал по велосипедной дорожки и положил тебя на выезде. Он видел, что ты пришел оттуда, он тебя знал.

– Почему он меня перенес?

– Он сказал себе, что у тебя не то состояние, чтобы подняться по тропе, и что ты можешь упасть в ледяную воду Утауэ.

– Хороший парень, – сказал Адамберг.

– В пикапе осталась капля засохшей крови. Я взял пробу, ты знаешь наши методы. Буавеню не соврал, это твоя ДНК. Я сравнил ее с…

Санкартье запнулся.

– Со спермой, – договорил за него Данглар. – Это означает, что с одиннадцати до половины второго ночи вас на тропе не было. Вы были в пикапе Жан-Жиля Буавеню.

– А до того, – спросил Адамберг, растирая холодные губы, – с десяти тридцати до одиннадцати?

– В четверть одиннадцатого ты ушел из «Шлюза», – сказал Санкартье. – В десять тридцать добрался до тропы. Ты не мог оказаться у посадок раньше одиннадцати, Буавеню видел, как ты появился. И ты не брал вилы. Все инструменты на месте. Судья явился на место со своим оружием.

– Оно куплено в Квебеке?

– Именно так. Мы устроили облаву и выяснили, что его купил Сартонна.

– В ранах была земля.

– У тебя с утра соображалка плохо работает, – ухмыльнулся Санкартье. – Все еще не осмеливаешься поверить в свое счастье. Твой дьявол ударил девушку по голове у камня Шамплена. Он назначил встречу от твоего имени и ждал ее. Ударил сзади, потом тащил метров десять до озерца. Перед тем как проткнуть девушку, ему пришлось разбить лед, а озеро-то илистое, там полно листьев. Вот вилы и испачкались.

– И он убил Ноэллу, – прошептал Адамберг.

– Задолго до одиннадцати, может, даже раньше половины одиннадцатого. Он знал, когда ты пойдешь по тропе. Снял ремень и утопил тело подо льдом. Потом подкараулил тебя.

– А почему он не проделал все это рядом с телом?

– Слишком рискованно – кто-то мог пройти мимо, заговорить с ним. Рядом с делянкой растут большие деревья, там легко спрятаться. Он разбил тебе лоб, накачал наркотиком и положил ремень рядом с телом. О волосах подумал капитан. Ничто ведь не доказывало, что это был судья, понимаешь? Данглар надеялся, что он мог уронить несколько волосков на отрезке от камня Шамплена до озера, пока тащил тело. Мог остановиться передохнуть, провести рукой по затылку. Мы сняли верхний слой на глубину полтора дюйма. После твоего приключения на тропе снова подморозило, и у нас была надежда найти волосы. Я вволю покопался в шести кубометрах гребаных листьев и веток. И – алле-оп! – Санкартье кивнул на коробочку. – Кажется, у тебя есть несколько волосков судьи?

– Да, из «Schloss». Черт, Данглар, а Микаэль? Пакетик был спрятан у меня дома, в кухонном шкафчике, за бутылками.

– Я забрал и его, и материалы по делу Рафаэля. Микаэль ничего о нем не знал, вот и не искал.

– А зачем вы полезли в шкафчик?

– Искал «витамины», чтобы легче думалось.

Комиссар кивнул. Он был рад, что капитан нашел свой джин.

– Кроме того, он оставил у вас свое пальто, – добавил Данглар. – Я взял два волоска с воротника, пока вы спали.

– Вы его не выбросили? Черное пальто?

– А что? Зачем оно вам? В качестве трофея?

– Не знаю. Возможно.

– Я бы предпочел схватить самого демона, а не довольствоваться его тряпьем.

– Данглар, зачем он повесил на меня убийство?

– Чтобы заставить вас страдать и – главное – принудить застрелиться.

Адамберг покачал головой. Уловки дьявола. Он повернулся к сержанту.

– Надеюсь, ты не в одиночку разгребал шесть кубометров, Санкартье?

– Я поставил в известность Лалиберте. У меня были показания сторожа и анализ ДНК. Он чуть не удавился, когда понял, что я врал про болезни. Обзывал меня по-всякому. Даже обвинил в сговоре и в том, что я помог тебе бежать. Я, конечно, сам напросился, но разум возобладал. Сам знаешь, в отношениях с шефом главное – четкая субординация. Он остыл, понял, что в этом деле и впрямь многое не вяжется, поднял всех на ноги и разрешил сделать анализы. А потом снял обвинение.

Адамберг переводил взгляд с Данглара на Санкартье. Эти двое ни на мгновение не усомнились в нем.

– Не благодари, – сказал Санкартье. – Ты вернулся из запредельной дали.

На подъезде к Парижу машина то и дело останавливалась в пробках. Адамберг устроился сзади. Он полулежал на сиденье, прислонившись головой к стеклу, и, прикрыв глаза, следил за знакомыми окрестностями, глядел в затылки двум своим спасителям. Все кончено. Рафаэль может больше не скрываться. Как и он сам. Непривычное чувство покоя придавило комиссара, он ощущал невероятную усталость.

– Не могу поверить, что ты разгадал историю с маджонгом, – сказал Санкартье. – Лалиберте был потрясен, он заявил, что это была ювелирная работа. Послезавтра он сам тебе все скажет.

– Он приезжает?

– Понимаю, ты к нему теплых чувств не питаешь, но послезавтра твой капитан получает очередное звание. Не забыл? Твой патрон, Брезийон, пригласил суперинтенданта, чтобы окончательно свести концы с концами в этой истории.

Адамберг даже не сразу понял, что, если захочет, может выйти на работу. Без арктического шлема на голове, просто открыть дверь и поздороваться. Пожать всем руки. Купить хлеба. Сесть на парапет у Сены.

– Я ищу способ отблагодарить тебя, Санкартье, но ничего не могу придумать.

– Не волнуйся, все уже сделано. Я возвращаюсь на участок в Торонто, Лалиберте назначил меня инспектором. Благодаря той пьянке.

– Но судья сбежал, – мрачно заметил Данглар.

– Он будет осужден заочно, – сказал Адамберг. – Ветийе выйдет из тюрьмы, как и все остальные. В конечном счете, это – самое главное.

– Нет. – Данглар покачал головой. – Есть четырнадцатая жертва.

Адамберг выпрямился и поставил локти на спинку переднего сиденья. От Санкартье пахло миндальным мылом.

– Я поймал четырнадцатую жертву, – улыбнулся капитан.

Данглар посмотрел на отражение Адамберга в зеркале. Первая настоящая улыбка за эти шесть недель, подумал комиссар.

– Последняя кость, – сказал Адамберг, – главнейший элемент. Без нее ничто не завершено и не сыграно, все теряет смысл. Она определяет победу, от нее зависит вся игра.

– Логично, – прокомментировал Данглар.

– Эта главная и самая ценная фигура будет белым драконом. Высшим белым драконом для завершения игры, исключительным элементом. Молния, вспышка, белый свет. Это будет он сам, Данглар, три кости с одинаковым количеством очков. Трезубец присоединится к отцу и матери в идеальном брелане и завершит свое произведение.

– Он напорется на вилы? – спросил Данглар, хмуря брови.

– Нет. Комбинация завершится его естественной смертью. Это есть в вашей записи, Данглар. «Даже в тюрьме, даже в могиле этот последний элемент никуда от меня не денется».

– Но ведь он должен убивать своим проклятым трезубцем, – возразил Данглар.

– Не эту жертву. Судья и есть Трезубец.

Адамберг откинулся назад и внезапно заснул. Санкартье бросил на него удивленный взгляд.

– С ним часто так бывает?

– Когда ему скучно или если он чем-то потрясен, – объяснил Данглар.

Адамберг поздоровался с двумя незнакомыми полицейскими, охранявшими дверь Камиллы, и показал им удостоверение на имя Дени Лампруа.

Комиссар позвонил. Накануне он провел день в одиночестве, с трудом восстанавливая разорванную связь с самим собой. Семь недель его терзали буря и штормовые ветры, а потом волны выбросили тело на песок – потрепанным, насквозь промокшим, но раны, нанесенные Трезубцем, зарубцевались. Он чувствовал отупение, смешанное с удивлением, и был уверен в одном: нужно сказать Камилле, что он не убивал. Хотя бы это. А если получится, дать ей понять, что нашел собачника. Он чувствовал себя неловко: мешали кепи под мышкой, брюки с лампасами, мундир с эполетами в серебряном галуне и медаль в петлице. Но кепи хоть прикрывало проплешину.

Камилла открыла дверь и кивнула полицейским, подтверждая, что знает посетителя.

– Меня круглосуточно пасут двое легавых, – сказала она, – и я никак не могу связаться с Адриеном.

– Данглар в префектуре. Подбивает бабки по невероятному делу. Тебя будут охранять месяца два, не меньше.

Адамберг кружил по комнате, пытаясь рассказать свою историю, не упоминая Ноэллу. Дойдя до середины, он прервал повествование и объявил:

– Я нашел собачника.

– Это хорошо, – медленно проговорила Камилла. – И как он тебе?

– Не хуже и не лучше предыдущего.

– Рада, что он тебе понравился.

– Да, так легче жить. Мы даже сможем обменяться рукопожатием.

– Неплохо для начала.

– Поговорить по-мужски.

– Еще лучше.

Адамберг кивнул и закончил рассказ. Рафаэль, бегство, драконы. Он вернул Камилле правила игры и бесшумно прикрыл за собой дверь. Щелчок замка потряс все его существо. Они с Камиллой остались каждый по свою сторону деревянной двери, они играют на разных досках, и виноват в этом он один. Слава богу, хоть часы не подводят, живут себе этакой сладкой парочкой на левом запястье, постукивая циферблатом о циферблат.

Все сотрудники, одетые в форму, собрались в отделе. Данглар довольно оглядывал добрую сотню человек, толпившихся в Соборном зале. У дальней стены соорудили трибуну – для официального выступления окружного комиссара: он зачитает его послужной список, скажет несколько комплиментов, прикрепит новые знаки отличия. Потом Данглар произнесет ответную речь, поблагодарит, пошутит, проявит чувства. Будут объятия с коллегами, все расслабятся, выпьют и пошумят. Данглар смотрел на дверь, чтобы не пропустить Адамберга. Комиссар мог не захотеть возвращаться в отдел именно сегодня: официоз с последующей пьянкой – не самые комфортные условия.

Клементина нарядилась в свое лучшее платье с цветочными мотивами, Жозетта надела костюм и тенниски. Клементина, не выпускавшая изо рта сигарету, отлично себя чувствовала в обществе бригадира Гардона: однажды – очень давно – тот одолжил ей колоду карт, и она этого не забыла. Хрупкая хакерша, утонченная злоумышленница, попавшая в гущу полицейских, держала бокал обеими руками и ни на шаг не отходила от Клементины. Данглар заказал много шампанского – и очень хорошего! – чтобы атмосфера вечера была максимально насыщенной и чтобы пузырьки веселья проскакивали то тут, то там, как блуждающие электроны. Для него сегодняшний праздник был не столько церемонией по случаю присвоения очередного звания, сколько торжеством справедливости и окончанием мук Адамберга.

Комиссар незаметно возник в дверях, и Данглар почувствовал укол раздражения – Адамберг не надел форму. Он почти сразу понял, что ошибся: красивый человек со смуглым костистым лицом, неуверенно пробиравшийся через толпу, был не Жан-Батист, а Рафаэль Адамберг. Теперь ясно, как план Ретанкур мог сработать под носом у полицейских Гатино. Он указал на Рафаэля Санкартье.

– Тот самый брат, – сказал он. – Разговаривает с Виолеттой Ретанкур.

– Здорово они одурачили наших, – улыбнулся Санкартье.

Чуть позже появился комиссар: он был в кепке, прикрывавшей лысину. Клементина беззастенчиво оглядела его с головы до ног.

– Он набрал три килограмма, Жозетта, – с законной гордостью объявила она. – Синий цвет ему идет, и костюм красивый.

– Теперь, когда блоков не осталось, мы больше не пойдем вместе в подземелье, – с сожалением в голосе констатировала Жозетта.

– Не печалься. Легавые то и дело нарываются на неприятности – такая у них работа. Так что прогулки еще будут, уж ты мне поверь.

Адамберг пожал руку брату и огляделся. По большому счету, он был рад, что вернулся в отдел именно так – как в воду прыгнул, и увиделся сразу со всеми. Через два часа все будет кончено – вопросы, ответы, эмоции и слова благодарности. Все лучше, чем обходить по одному сотрудников, ползать из кабинета в кабинет, сообщая конфиденциальную информацию. Он отпустил Рафаэля, кивнул Данглару и присоединился к начальственной парочке – Брезийону и Лалиберте.

– Привет, парень! – Лалиберте хлопнул Адамберга по плечу. – Я взял ложный след. Здорово ошибся. Примешь мои извинения? За то, что гонялся за тобой, как за окаянным убийцей?

– А что еще ты мог обо мне подумать? – хмыкнул Адамберг.

– Я говорил с твоим шефом об исследовании образцов. Ваша лаборатория пахала сверхурочно, чтобы закончить все к вечеру. Те же волосы, приятель. Твоего дьявола. Я не хотел в это верить, но ты был прав. Филигранная работа.

Брезийон, выглядевший в парадном мундире воплощением добрых старых традиций, молча пожал Адамбергу руку – его подкосила фамильярность Лалиберте.

– Рад, что вы живы, комиссар.

– Ты ловко меня наколол, когда сорвался с крючка, – перебил его Лалиберте, изо всех сил встряхнув Адамберга за плечи. – Скажу прямо – разозлился я как черт!

– Могу себе представить, Орель.

– Ладно, я тебя простил. Ясно? Другого выхода не было. Знаешь, ты слишком головастый для романтика.

– Комиссар, – вмешался Брезийон, – Фавра перевели в Сент-Этьен, с испытательным сроком. У вас проблем не будет, я решил ограничиться устным внушением. Но ведь судья обошел вас, так?

– Обошел.

– Учтите этот опыт на будущее.

Лалиберте цапнул Брезийона за плечо.

– Не дрейфь, – подмигнул он. – Другая такая сволочь, как его демон, не скоро народится.

Окружной комиссар стряхнул с себя лапу суперинтенданта, извинился и покинул их. Его ждала трибуна.

– Твой шеф нудный, как сама смерть, – с ухмылкой прокомментировал Лалиберте, – Говорит как по писаному, смотрит как неродной. Он всегда такой?

– Нет, иногда Брезийон гасит окурки большим пальцем.

К ним решительно направлялся Трабельман.

– Конец детскому кошмару, – объявил он, пожимая Адамбергу руку. – Выходит, и принцы умеют извергать огонь.

– Черные принцы.

– Ну да, черные.

– Спасибо, что пришли, Трабельман.

– Извините за Страсбургский собор. Я был не прав.

– Не стоит ни о чем сожалеть. Он не покидал меня все это долгое время.

Подумав о соборе, Адамберг понял, что зверинец исчез, освободив окна, колокольню, портал и паперть. Животные вернулись по домам. Несси – в Лох-Несс, драконы – в сказки, лабрадоры – в фантазии, рыба – в свое розовое озеро, гусиный вожак – на Утауэ, треть майора – в его кабинет. Собор снова стал свободно парящей в облаках жемчужиной готической архитектуры.

– Сто сорок два метра, – сказал Трабельман и взял себе шампанского. – Никому такое не под силу. Ни вам, ни мне.

Он рассмеялся.

– Разве что в сказке, – добавил Адамберг.

– Вот именно, комиссар, вот именно.

Когда отзвучали речи и Данглар получил медаль, началось излияние чувств, голоса, подогретые шампанским, звучали все громче. Адамберг пошел поприветствовать свой отдел: после его побега двадцать шесть человек двадцать дней затаив дыхание ждали развязки, и ни один не поверил в его виновность. Он услышал голос Клементины – вокруг нее собрались бригадир Гардон, Жозетта, Ретанкур, которую ни на шаг не отпускал от себя Эсталер, и Данглар – он то и дело доливал шампанское в бокалы.

– Я ведь говорила, что он цепкий, этот призрак, и была права! Так это вы, детка, – Клементина повернулась к Ретанкур, – вывели его, укрыв своими юбками, под самым носом у полицейских? Сколько их было?

– Трое на шести квадратных метрах.

– Отлично сработано. Такого, как он, можно поднять, как перышко. Я всегда говорю – чем проще, тем лучше.

Адамберг улыбнулся, и Санкартье последовал его примеру.

– Черт, приятно все это видеть, – сказал он. – Все припарадились… Тебе здорово идет форма. Что это за серебряные листочки на эполете?

– Не клен. Дуб и олива.

– Что они символизируют?

– Мудрость и Мир.

– Ты только не обижайся, но по-моему, это не твое. Вдохновение – да. Я тебя не подкалываю. Вот только не знаю, какие листья могли бы стать его символом.

Санкартье устремил простодушный взгляд в пространство, как будто искал там символ Вдохновения.

– Трава, – подсказал Адамберг. – Что скажешь насчет травы?

– А подсолнухи? Нет, на плечах легавого это будет выглядеть глупо.

– Моя интуиция иногда напоминает сорную траву.

– Да ну?

– Вот тебе и ну. Бывает, я попадаю пальцем в небо, Санкартье, как последний кретин. У меня пятимесячный сын, а я это понял три дня назад.

– Ты не знал?

– Ни-че-го.

– Она тебя бросила?

– Нет, я ее.

– Разлюбил?

– Да нет. Не знаю.

– Но ты шлялся по бабам.

– Шлялся.

– И врал, а ей это не нравилось.

– Врал.

– А потом ты взял назад свои клятвы и отвалил.

– Краткость – сестра таланта.

– Так ты из-за нее в тот вечер напился в «Шлюзе»?

– И из-за нее тоже.

Санкартье залпом допил шампанское.

– Извини, что влезаю, но, раз уж у тебя от всего этого депрессуха, значит, ты запутался. Врубаешься?

– А то.

– Советчик из меня никакой, но ты давай, пусти логику в дело и включи мозги.

Адамберг покачал головой.

– Она отстраняется, я кажусь ей опасным.

– И все-таки, если хочешь вернуть ее доверие, стоит попытаться.

– Но как?

– Бери пример с лесников. Они выкорчевывают сухостой и сажают молодняк.

Санкартье постучал пальцем по виску – мол, используй «серое вещество».

– Оседлай и скачи? – улыбнулся Адамберг.

– Именно так, парень.

Рафаэль и Жан-Батист Адамберги возвращались домой в два часа ночи, они шли в ногу, касаясь друг друга плечами.

– Я еду в деревню, Жан-Батист.

– И я с тобой. Брезийон дал мне неделю отпуска. Он полагает, я должен оправиться от шока.

– Как ты думаешь, ребята до сих пор взрывают жаб у прачечной?

– Наверняка, Рафаэль.

Восемь членов квебекской экспедиции провожали Лалиберте и Санкартье в Руасси. Самолет улетал на Монреаль в 16.50. За последние семь недель Адамберг в шестой раз оказывался в этом аэропорту, и всякий раз у него было разное состояние духа. Присоединившись к коллегам под табло, он почти удивился, не увидев среди них Жан-Пьера Эмиля Роже Фейе, славного Жан-Пьера, которому он с радостью пожал бы руку.

Они с Санкартье отошли в сторонку – канадец хотел подарить ему свою всепогодную двенадцатикарманную куртку.

– Смотри, – объяснял Санкартье, – это не простая куртка, а двусторонняя. Наденешь черной стороной – укроешься от непогоды, снег и дождь тебе будут не страшны. А наденешь синей – будешь виден на снегу как на ладони, но она не отталкивает воду. Можешь промокнуть. Куртка под настроение, как хочешь, так и надевай. Не обижайся, все как в жизни.

Адамберг провел рукой по короткому ежику волос.

– Я понимаю, – кивнул он.

– Бери, – Санкартье сунул куртку Адамбергу, – будешь меня помнить.

– Тебя я точно никогда не забуду, – прошептал Адамберг.

Санкартье хлопнул его по плечу.

– Включай мозги, вставай на лыжи и вперед! Желаю удачи.

– Передай от меня привет сторожевому бельчонку.

– Черт, так ты его приметил? Джеральда?

– Его зовут Джеральд?

– Да. Ночью он прячется в водосточной трубе, она ведь покрыта антифризом. Вот ведь хитрюга! А днем выходит на дежурство. Знаешь, у него была любовная драма…

– Я не в курсе – у меня тоже были проблемы.

– Но ты заметил, что у него любовь?

– Конечно.

– Так вот, она его бросила. Джеральд заболел с горя, день и ночь сидел в своей норке. Вечером я чистил ему дома орешки, а утром клал их у желоба. Через три дня он сдался и поел. Шеф орал, спрашивая, какой дурак принес белке корм. Я, конечно, промолчал, у него и так на меня зуб из-за твоего дела.

– И что теперь?

– Джеральд недолго грустил, снова начал работать, а красотка вернулась.

– Его красотка?

– Не знаю. Поди разберись с этими белками! Но Джеральда я узнаю из тысячи. А ты?

– Наверное.

Санкартье снова хлопнул его по плечу, и они наконец расстались: Адамберг с сожалением смотрел, как канадец идет на посадку.

– Приедешь снова? – спросил Лалиберте, пожимая ему руку. – Я твой должник и хочу, чтобы ты вернулся посмотреть на красные листья и тропу. Проклятие снято, ходи по ней в любое время.

Лалиберте держал руку Адамберга железной хваткой. Комиссар всегда различал во взгляде суперинтенданта всего три чувства – теплоту, строгость и ярость, а теперь вот появилась этакая задумчивость, и выражение лица изменилось. Под гладью вод всегда что-то кроется, подумал он, вспомнив озеро Пинк.

– Хочешь, скажу кое-что? – продолжил Лалиберте. – Пожалуй, среди полицейских тоже должны быть романтики.

Он выпустил руку комиссара и ушел. Адамберг проводил взглядом его массивную спину. Вдалеке маячила голова Добряка Санкартье. Адамберг с радостью отщипнул бы чуточку его благожелательности, занес на карточку, вложил в бумажный медальон, сунул в ячейку и впрыснул в свою ДНК.

Семеро сотрудников отдела шли к выходу. Адамберг услышал, как его зовет Вуазне, обернулся и медленно догнал своих, неся на плече куртку сержанта.

[1] По-французски «violette» – дикая фиалка, нежный крошечный цветок.

[2] Лалиберте по-французски означает «свобода» (La Libert?); Ладусер – «нежность» (La Douceur); Лафранс – «Франция» (La France); Луисез – «Людовик XVI» (Louis Seize). (Прим, перев.)

[3] Молния по-французски – l'?clair (леклер). (Прим. перев.)

[4] Минога (фр).

[5] Ventou – от фр. vent, ветер. Soubise (фр.) – легкий ветерок. Wind (англ.) – ветер.

[6] Brasilier (от фр. brasier) – костер.

[7] По-французски улитка – escargo (эскарго).

[8] Brasier (фр.) – костер, braise – угли.