С тем, о чем я вам рассказал, я ничего не могу поделать. А моя собственная жизнь? Да она вся состоит из потрясений. Я ни разу не ошибся ни на чей счет, я всегда знал, что происходит с тем или иным человеком: стоит он или лежит или, может, грустит, умный ли он или лживый, страдающий, равнодушный, опасный, робкий, – все это я знал заранее, вы можете себе представить, всегда, всегда! Вы понимаете, до чего это тяжело? Когда я в начале расследования уже четко представляю, чем оно закончится, я всякий раз молюсь, чтобы люди преподнесли мне какой-нибудь сюрприз. В жизни моей, если можно так выразиться, были только начала, и каждое из них, на миг наполняло меня безумной надеждой. Но тут перед глазами неизбежно рисовался конец дела, и все происходило как в скучном фильме: вы сразу догадываетесь о том, кто в кого влюбится и с кем произойдет несчастный случай. Вы все же досматриваете кино, но уже все и так знаете, и вам противно.

– Допустим, у вас замечательная интуиция, – произнес Данглар. – У вас нюх полицейского, в этом вам не откажешь. Тем не менее, вы не имеете права постоянно пользоваться этой способностью, это слишком рискованно, да и просто отвратительно. Даже когда вам уже гораздо больше двадцати, вы не можете утверждать, что досконально знаете людей.

Адамберг подпер рукой подбородок. Его глаза влажно блестели от табачного дыма.

– Лишите меня этого знания, Данглар. Избавьте меня от него, это все, чего я жду.

– Люди – это вам не какие-нибудь козявки, – продолжал инспектор.

– Нет, конечно, людей я люблю, а вот на козявок мне наплевать, и на все их мысли, и на все их желания. Хотя с козявками тоже не так-то просто сладить, они ведь не обладают разумом.

– Ваша правда, – согласился Данглар.

– Вы когда-нибудь допускали юридическую ошибку?

– Так вы читали мое личное дело? – спросил Данглар, искоса взглянув на комиссара, продолжавшего курить и рисовать.

– Если я стану отрицать, вы упрекнете меня в том, что я изображаю из себя волшебника. А я ваше личное дело действительно не читал. Кстати, что тогда произошло?

– Была одна девушка. В ювелирном магазине, где она работала, случилась кража со взломом. Я с полной уверенностью изобличал ее как сообщницу преступников. Все казалось совершенно очевидным: ее манера поведения, ее скрытность, ее порочность, и в довершение всего я же обладал нюхом полицейского! Ей дали три года, а два месяца спустя она совершила самоубийство, причем ужасным способом. К краже со взломом она оказалась непричастна, что стало ясно всего несколькими днями позже. С тех пор плевать я хотел на все ваши интуиции, на всех ваших тараканов, ползающих по губам юных девиц. С этим покончено. С того самого дня я отвергаю любые премудрости и внутренние убежденности и меняю их на нерешительность и обыденность.

Данглар встал, собираясь уйти.

– Погодите,– окликнул его Адамберг. – Не забудьте вызвать пасынка Верну.

Комиссар немного помолчал. Он чувствовал себя неловко. Его приказание стало не слишком удачным завершением их спора. Тем не менее Адамберг закончил:

– И поместите его в камеру предварительного заключения.

– Вы шутите, комиссар? – воскликнул Данглар.

Адамберг прикусил нижнюю губу.

– Подружка защищает парня. Я совершенно уверен, что они не ходили в ресторан в тот вечер, когда произошло убийство, даже если их показания совпадают. Расспросите их еще разок, одно¬го за другим: сколько времени прошло между сменами блюд, играл ли в зале гитарист? Где стояла бутылка вина, справа или слева? Какой марки было вино? Какой формы были бокалы? Какого цвета скатерть? И далее в таком же духе, пока не обнаружатся новые детали. Они выдадут себя, вот увидите. Кроме того, выясните все, что касается обуви этого парня. Поговорите с домработницей, которую наняла для него мать. Одной пары должно не хватать, той, что была на нем во время убийства: вокруг склада много грязи, так как рядом идет стройка, копают котлован, все вокруг в глине, липкой, как смола. Этот юноша не так глуп, он, скорее всего, избавился от ботинок. Распорядитесь обшарить сточные канавы в окрестностях его дома: последние метры до двери своей квартиры он мог пробежать в одних носках.

– Если я вас правильно понял, то вы чувствуете, что у бедного парня внутри нарыв? – спросил инспектор.

– Боюсь, что так, – тихо произнес Адамберг.

– И чем же от него пахнет?

– Жестокостью.

– И у вас нет сомнений на этот счет?

– Нет, Данглар.

Последние слова инспектор едва расслышал.

Когда Данглар вышел за дверь, комиссар схватил стопку газет, которые ему принесли по его просьбе. В трех из них он нашел то, что искал.

В трех из них он нашел то, что искал. Это явление пока еще не очень широко освещалось в прессе, но, без сомнения, все еще было впереди. Адамберг кое-как вырезал ножницами маленькую заметку в одну колонку и положил ее перед собой. Ему всегда было трудно сосредоточиться, прежде чем что-то прочесть, но хуже всего ему приходилось, когда предстояло читать вслух. Адамберг всегда плохо учился, ему было невдомек, зачем его заставляют ходить в школу, но, насколько мог, он старался делать вид, что трудится изо всех сил, лишь бы не огорчать родителей, а главное, они не должны были догадаться, что ему наплевать на учебу. Он прочел следующее:

Адамберг прервал чтение, чтобы взглянуть на подпись под заметкой. «Это тот самый придурок, – пробормотал он. – Ничего толкового от него не дождешься»…

Другая, более любопытная заметка попалась Адамбергу в одной провинциальной газете.

Текст сопровождался размытой фотографией.

Наконец, третья заметка содержала меньше точной информации и была очень короткой, однако в ней говорилось о находке, имевшей место прошлой ночью на улице Коленкур: снова был обнаружен большой синий крут, в нем – дохлая мышь, а по внешней стороне линии – все та же надпись: «Парень, горек твой удел, лучше б дома ты сидел!» Адамберг поморщился. Именно это он и предчувствовал.

Он сунул газетные вырезки под ножку настольной лампы и решил, что ему пора бы уже проголодаться, хотя и не знал точно, который теперь час.

Он вышел, долго бродил по еще мало знакомым улицам, купил булочку с чем-то, какой-то напиток, пачку сигарет и вернулся в комиссариат.

Пока он шел, он при каждом шаге чувствовал, как в кармане его брюк шуршит письмо Кристианы, полученное утром. Она всегда питала пристрастие к дорогой плотной бумаге, что было крайне неудобно, когда письмо лежало в кармане. Адамбергу такая бумага совсем не нравилась.

Ему следовало бы сообщить ей свой новый адрес. Ей не так уж трудно было бы наведываться к нему, поскольку она работала в Орлеане. Кроме того, в письме она намекала, что подыскивает место в Париже. Из-за него. Он покачал головой. Он подумает об этом после.

С тех пор как они познакомились полгода назад, так было всегда: он успокаивался на том, что «подумает об этом после». Для женщины Кристиана была далеко не глупа, даже, пожалуй, хитра, вот только слишком привержена некоторым предрассудкам. Жаль, конечно, но это не страшно, ведь такой недостаток вполне простителен, и не стоит желать невозможного. К тому же однажды, восемь лет назад, в его жизни уже была одна женщина – невероятная, блестящая, непредсказуемая, с нежнейшей кожей, ее звали Камилла.

Ее настроение мгновенно менялось от глубочайшей серьезности до полнейшего легкомыслия; дома у нее жила удивительно глупая обезьянка уистити по имени Ричард Третий. Камилла выводила ее пописать на улицу и всем прохожим, выражавшим неудовольствие, объясняла: «Ричарду Третьему нельзя писать дома».

От обезьянки пахло апельсинами – странно, ведь она наотрез отказывалась их есть. Иногда Ричард Третий забирался на Жан-Батиста или Камиллу и делал вид, будто ищет у них блох; на его мордочке появлялось выражение сосредоточенности, а движения лапок были на диво аккуратными и точными. Потом все втроем они почесывались, расправляясь с невидимыми жертвами на своих запястьях.

Но однажды любимая малышка Адамберга ушла. Он, профессиональный сыщик, конечно, не растерял своих способностей и мог добраться до нее; он искал ее целый год, бесконечно долгий год, а потом сестра ему сказала: «Ты не имеешь права, оставь ее в покое». – «Моя любимая малышка»,– повторил Адамберг. «Тебе хотелось бы снова ее увидеть?» – спросила сестра. Только ей, младшей из пяти его сестер, он позволял безнаказанно говорить о его малышке. Он сделал попытку улыбнуться и сказал: «Всем сердцем я хочу встретиться с ней, хоть на часок, а потом и сдохнуть не жалко».

В кабинете Адамберга ждал Адриен Данглар, его рука сжимала пластиковый стакан с белым вином, а лицо выражало борьбу противоположных чувств.

– У этого парня, Верну, не хватает пары сапог, комиссар. Таких невысоких сапог с застежками.

Адамберг ничего не ответил. Он не хотел еще больше огорчать и без того недовольного Данглара.

– Сегодня утром я вовсе не собирался производить на вас впечатление, – сказал комиссар. – Если Верну убийца, я тут совершенно ни при чем. Вы пытались найти его сапоги?

Данглар поставил на стол пластиковый пакет.

– Вот они, – вздохнул он. – Эксперты уже начали работать, но и невооруженным глазом видно, что на подошвах глина с той самой стройки, такая вязкая, что даже поток воды не смог ее смыть. Кстати, отличные сапоги. Жаль.

– Они действительно были в водостоке?

– Да, в двадцати пяти метрах от того отверстия, что рядом с его домом.

– Быстро же вы работаете, Данглар.

В кабинете повисло молчание. Адамберг покусывал губы. Он взял сигарету, нащупал в глубине кармана огрызок карандаша и пристроил на колене листок бумаги. Он подумал: «Сейчас этот тип будет толкать речь, ведь он чувствует себя униженным, он потрясен. И зачем я только рассказал ему о слюнявой псине, зачем я говорил ему, что от Патриса Верну так и разит жестокостью, как от того мальчишки из горной деревни?»

Однако никакой речи не последовало. Адамберг поднял глаза на своего сотрудника. Длинное вялое тело Данглара, мирно развалившегося на стуле, имело форму бутылки, начавшей плавиться снизу. Он сидел, поставив пластиковый стаканчик на пол рядом с собой и засунув здоровенные ручищи в карманы своего великолепного костюма, а взгляд его блуждал где-то далеко. Даже сейчас Адамберг не мог не заметить, что его коллега чертовски умен. Данглар произнес:

– Поздравляю вас, комиссар.

Потом неторопливо поднялся, точно так же, как делал это всегда: сначала подался корпусом вперед, затем оторвал зад от стула и наконец полностью выпрямился. Уже почти совсем отвернувшись, он добавил:

– Мне надо сказать вам еще кое-что. Как вы, наверное, заметили, после четырех часов дня я уже мало на что гожусь. Когда вы захотите поручить мне что-нибудь серьезное, делайте это с утра. Что касается слежки, стрельбы, погони за преступником и прочей ерунды, то это мне и вовсе поручать не стоит: руки у меня трясутся, да и на ногах я стою нетвердо. Правда, в остальных случаях на мои ноги и голову вполне можно рассчитывать. Думаю, с мозгами у меня все в порядке, хотя мне и кажется, что устроены они не так, как ваши. Один мой невероятно доброжелательный коллегa как-то сказал, что при том, сколько я пью, мне посчастливилось удержаться на должности инспектора только благодаря подозрительной снисходительности начальства, да еще тому, что когда-то я совершил подвиг: дважды произвел на свет по двойне, то есть, получается, всего у меня четверо детей, и я теперь воспитываю их один, поскольку моя жена отбыла изучать статуи на остров Пасхи вместе со своим любовником. Когда я был еще пацаном лет так двадцати, я хотел написать что-нибудь в духе «Замогильных записок» Шатобриана – или вообще ничего. Я, наверное, не удивлю вас, если скажу, что все вышло иначе. Ну да ладно. Сапоги эти я у вас забираю и отправляюсь к Патрису Верну и его подружке: они ждут меня тут неподалеку.

– Вы мне нравитесь, Данглар,– произнес Адамберг, не поднимая глаз от очередного рисунка.

– Да я об этом вроде бы уже догадался, – ответил Данглар, подбирая с пола стакан.

– Попросите, чтобы фотограф нашел завтра утром время и отправился с вами. Мне нужно описание и точное изображение синего мелового круга, который, вероятно, появится сегодня ночью в одном из районов Парижа.

– Круга? Вы имеете в виду эту историю с крышками от пивных бутылок, обведенными мелом? «Парень, горек твой удел, лучше б дома ты сидел!», так?

– Об этом я и толкую, Данглар. Именно об этом.

– Но это такая глупость. И вообще, зачем…

Адамберг нетерпеливо тряхнул головой:

– Да знаю я, знаю! И все же сделайте это. Я вас очень прошу. И никому пока об этом не говорите.

Вскоре Адамберг закончил рисунок, так долго лежавший у него на колене. Из соседнего кабинета доносились громкие голоса. У подружки Верну сдали нервы. Совершенно очевидно, что она была непричастна к убийству старика коммерсанта. Единственной ее серьезной ошибкой, способной завести дело слишком далеко, была чрезмерная любовь – или чрезмерная покладистость,– заставлявшая ее покрывать ложь своего друга. Хуже всего для нее было не то, что ей предстояло явиться в суд, а то, что сейчас, именно в эту минуту, ей открылась жестокость ее любовника.

Интересно, что же нужно было съесть в полдень, чтобы сейчас так разболелся живот? Теперь уж и не вспомнить. Комиссар снял трубку и позвонил психиатру Рене Веркору-Лори, чтобы условиться о встрече. Секретарша предложила приехать на следующее утро в одиннадцать. Он назвал свое имя: Жан-Батист Адамберг – и двери для него тут же широко распахнулись. Он еще не привык к такой славе. Между тем он стал известным уже давно. Однако у Адамберга сложилось впечатление, будто он не имеет абсолютно ничего общего с тем человеком, каким он выглядел в глазax общества, и поэтому ему казалось, что он как бы раздваивается. В детстве он уже ощущал себя раздвоенным, он был, во-первых, Жан-Батистом, и во-вторых, Адамбергом; последний как бы наблюдал со стороны за тем, что поделывает тот, другой, и, ухмыляясь, ходил за ним по пятам. А вот теперь их стало трое: Жан-Батист, Адамберг и известная в обществе личность – Жан-Батист Адамберг. Святая Троица, терзаемая противоречиями.

Он встал и отправился за кофе в соседнюю комнату, где стоял автомат, а рядом частенько болтался Маржелон. Оказалось, что там собрались почти все сотрудники, и еще была какая-то женщина, судя по всему, взбудоражившая всех до крайности. Кастро терпеливо увещевал ее: «Мадам, послушайте, вам лучше уйти».

Адамберг налил себе кофе и посмотрел на женщину. Она говорила хриплым голосом, сильно нервничала и казалась расстроенной.

Очевидно, полицейские порядком ее раздражали. Одета она была во все черное. Адамберг подумал, что таких, как она, можно встретить только в Египте или еще в каком-нибудь краю, где рождаются люди с прекрасными смуглыми, горбоносыми лицами, которые невозможно забыть, – как лицо его любимой малышки.

Тем временем Кастро продолжал:

– Здесь же не справочное бюро, мадам, будьте так любезны, уйдите отсюда, пожалуйста.

Женщина была уже немолода, Адамберг прикинул, что ей, должно быть, между сорока пятью и шестьюдесятью. Загорелые, сильные руки, ногти коротко подстрижены – руки женщины, много странствовавшей по свету и много чего державшей в своих ладонях.

– А зачем тогда вообще полицейские?– заявила женщина и тряхнула головой, откинув черные, до плеч волосы. – Вам всего-то и нужно, что чуть-чуть потрудиться и дать мне маленький совет. Разве вы от этого умрете? Если я буду сама его искать, мне понадобится лет десять, а вы за один день управитесь!

Теперь уже Кастро окончательно потерял терпение.

– Плевать я хотел на ваши дурацкие истории! – заорал он. – Тот мужик, о котором вы спрашиваете, он что, числится среди пропавших без вести? Не числится! Ну так и идите отсюда! Мы не обязаны давать частные объявления в газеты! А будете и дальше скандалить, я позову сюда начальство!

Адамберг все так же стоял в глубине комнаты, прислонившись к стене.

– Я – начальство, – произнес он, не трогаясь с места.

Матильда обернулась. Его глаза, наполовину прикрытые веками, смотрели на нее необычайно ласково, из брюк с одной стороны торчал подол небрежно заправленной сорочки, худое лицо и руки, словно украденные у статуи Родена, казалось, принадлежали двум разным людям. И тут она вдруг поняла, что теперь все пойдет хорошо.

Отделившись от стены, Адамберг толкнул дверь в свой кабинет и жестом пригласил ее войти.

– Пусть так, вы не справочное бюро,– сказала Матильда и села. – Сегодня день начался для меня неудачно. Впрочем, вчера и позавчера было не лучше. Целый отрезок недели пропал даром. Надеюсь, для вас этот отрезок прошел благополучно.

– Отрезок?

– Согласно моей теории, понедельник, вторник и среда составляют единый отрезок, отрезок первый. То, что происходит в первом отрезке, весьма отличается от того, что происходит во втором.

– То есть в четверг, пятницу и субботу?

– Точно. Если как следует понаблюдать, то можно заметить, что в первом отрезке, в общем и целом, случается больше неожиданных и серьезных событий, я подчеркиваю, в общем и целом; а вот во втором отрезке всегда больше суеты и развлечений. Все дело в ритме жизни. Такой порядок неизменен, в отличие от порядка парковки автомобилей на некоторых улицах, где полмесяца можно ставить машины, а другие полмесяца – нельзя. Интересно, почему? Чтобы улица отдохнула, что ли? Как поле под паром? Вот где загадка. Так или иначе, отрезки недели всегда постоянны. Отрезок первый: человек любознателен, он размышляет и действует. В результате случаются несчастья или творятся чудеса. Отрезок второй: человек пассивен и нелюбопытен, он равнодушен к людям и событиям. Во втором отрезке кто попало занимается чем попало, и люди частенько напиваются, в то время как в первом отрезке, вне всяких сомнений, важно все происходящее. Практика показывает, что вторые отрезки обычно не имеют серьезных последствий. С первыми – все наоборот: если в течение первого отрезка устроить какую-нибудь пакость, как было на этой неделе, она не останется безнаказанной. А тут еще вдобавок в кафе в меню значилась баранья лопатка с чечевицей. От бараньей лопатки с чечевицей у меня становится тоскливо на душе. Она приводит меня в отчаяние. Чтобы такое – и в самом конце первого отрезка! Эта проклятая лопатка – к несчастью!

– А воскресенье?

– Ну, воскресенье – это третий отрезок. Это единственный день, составляющий целый отрезок недели, что свидетельствует о том, насколько он важен. В третьем отрезке люди обращаются в паническое бегство. Если соединить ту самую баранью лопатку и третий отрезок – останется только лечь и умереть.

– Итак, на чем мы остановились? – спросил Адамберг. Внезапно у него возникло впечатление, что мысли этой женщины сбили его с толку еще больше, нежели его собственные.

– Ни на чем.

– Ах да, конечно, ни на чем.

– Мне это нравится,– произнесла Матильда.– Поскольку мой первый отрезок почти пропал даром, то, когда я шла мимо вашего здания, у меня возникла мысль, что я все же попытаю счастья, несмотря ни на что. Теперь понимаете, какой был соблазн – попытаться спасти хотя бы остаток первого отрезка, впрочем, ничего хорошего из этого все равно выйти не могло. А у вас как прошел первый отрезок?

– Неплохо, – признался Адамберг.

– На прошлой неделе первый отрезок у меня был просто потрясающий, можете мне поверить!

– И что же тогда произошло?

– Я с ходу не смогу вам рассказать, нужно заглянуть в дневник. В конце концов, завтра начнется второй отрезок и можно будет расслабиться.

– Завтра я встречаюсь с одним психиатром. Это хорошее начало для второго отрезка?

– Господи, вам что, нужна помощь врача? – изумилась Матильда. – Да нет, какая я дура, этого не может быть. Думаю, даже если бы у вас была мания мочиться под каждым фонарем на тротуарах с левой стороны улиц, вы сказали бы себе: «Будь что будет, и да хранит Господь все фонари и все тротуары на левой стороне всех улиц»,– но не пошли бы выяснять у психиатра, что с вами происходит. Черт возьми, что-то я слишком много болтаю. Довольно. Я сама себя утомляю.

Матильда, попросив разрешения, взяла сигарету и оторвала фильтр.

– Наверное, вы идете к психиатру из-за того типа, что рисует синие круги, – добавила она. – Не смотрите так на меня, вы и сами понимаете, что я ничего здесь не вынюхивала, только вот здесь, под ножкой лампы, у вас лежат вырезки из газет, тут поневоле догадаешься…

– Да, правда,– согласился Адамберг,– из-за него. Зачем вы решили зайти в комиссариат?

– Я ищу одного человека, которого не знаю.

– И почему же в таком случае вы его ищете?

– Потому что я его не знаю, вот в чем дело!

– Ну разумеется, – отозвался Адамберг.

– Я как раз шла по улице за одной женщиной, а потом потеряла ее из виду. Поэтому я зашла посидеть в какое-то кафе, вот там я и познакомилась с одним красивым слепым мужчиной. Просто невероятно, сколько всяких людей ходит по улицам. Тут недолго и растеряться, ведь по-хорошему-то стоило бы понаблюдать за каждым. Мы немного поболтали с тем красавцем-слепым, уже не помню, о чем, надо заглянуть в записи. В итоге он мне понравился. Обычно, если мне кто-то понравился, я не особенно беспокоюсь: ведь я абсолютно уверена, что встречу этого человека вновь. Здесь все не так. В прошлом месяце я двадцать восемь раз предпринимала попытки выследить его и девять раз устраивала засады. Я сделала уйму записей, истратив на это две с половиной толстых тетради. Ведь так можно лучше изучить место, где живешь, правда? И что же? У меня ничего не вышло, того слепого и след простыл. С таким поражением трудно смириться. Его зовут Шарль Рейе, и это все, что мне о нем известно. Скажите, вы все время что-то рисуете или мне кажется?

– Именно так.

– Думаю, взглянуть вы не позволите.

– Разумеется, не позволю.

– Любопытно смотреть на вас, когда вы поворачиваетесь на стуле в разные стороны. Слева ваш профиль кажется суровым, а справа – мягким. Получается, если вы хотите, чтобы подозреваемый заволновался, вы поворачиваетесь к нему левым боком, а если собираетесь его растрогать – то правым.

Адамберг улыбнулся:

– А если я все время верчусь то в одну, то в другую сторону?

– Тогда человек совсем теряется. Ад и рай.

И Матильда рассмеялась. Потом спохватилась и умолкла.

– Так нельзя,– вновь заговорила она,– я слишком много болтаю. Мне стыдно. «Матильда, ты все время говоришь невпопад»,– сказал как-то один мой друг-философ. Я ему ответила: «Да, а как нужно говорить, чтобы все время попадать в точку?»

– Можно я попытаюсь задать вопрос? – поинтересовался Адамберг. – Вы работаете?

– Вы мне, пожалуй, не поверите. Меня зовут Матильда Форестье.

Адамберг убрал карандаш в карман.

– Матильда Форестье,– повторил он. – Так вы, значит, знаменитый океанограф… Я ведь не ошибся?

– Не ошиблись, но это не значит, что вы должны перестать рисовать. Я-то уже знаю, кто вы, я видела табличку на двери, а ваше имя всем известно. Однако это не помешало мне болтать невесть о чем, да еще в самом конце первого отрезка.

– Если я найду красавца-слепого, я вам об этом скажу.

– Почему? Кому вы хотите сделать приятное? – подозрительно осведомилась Матильда. – Мне или знаменитому океанографу, чье имя мелькает в прессе?

– Ни той, ни другой. Просто женщине, которую я пригласил войти в свой кабинет.

– Ну что ж, меня это устраивает,– сказала Матильда.

Какое-то время она сидела молча, словно колебалась и никак не могла принять решение. Адамберг снова вытащил сигареты и листок бумаги. Он понял, что никогда не сможет забыть эту женщину, крохотную частичку мировой красоты, готовую вот-вот исчезнуть. И невозможно предугадать, что эта женщина скажет в следующее мгновение.

– Знаете,– вновь заговорила Матильда,– в городе, как и в океане, все важные события происходят перед рассветом. Все поднимаются: и те, кто голоден, и те, кому плохо. И те, кто что-то ищет, как вы, Жан-Батист Адамберг, поднимаются тоже.

– Вы думаете, я ищу?

– Несомненно, более того, ищете сразу много всего. Например, человек, рисующий синие круги, выходит из дому, когда голоден. Он рыщет, ждет удобного момента, затем внезапно оставляет след. Я-то его знаю. Я искала его с самого начала, и я его выследила в ночь зажигалки, в ночь кукольной головы, а потом еще вчера, на улице Коленкур.

– Как вам это удалось?

– Я расскажу, это не так уж важно. У меня свои хитрости. Самое забавное вот что: можно подумать, он позволяет мне выслеживать его, словно дает себя приручать, но на расстоянии. Если захотите как-нибудь его увидеть, свяжитесь со мной. Вы сможете только посмотреть на него издали, но не приближаться к нему и не докучать. Я делюсь тайной не со знаменитым полицейским, а с человеком, впустившим меня в свой кабинет.

– Ну что ж, меня это устраивает, – отозвался Адамберг.

– Но почему именно он, человек, рисующий синие круги? Он же не совершил ничего страшного. Чем он вас так заинтересовал?

Адамберг поднял голову и посмотрел на Матильду:

– Потому что в один прекрасный день дело примет скверный оборот. Только не спрашивайте, откуда я это знаю, очень вас прошу, ведь я не знаю, откуда, но это неизбежно.

Он тряхнул головой и откинул назад волосы, упавшие ему на глаза.

– Да, дело примет скверный оборот!

Адамберг снял ногу с колена и принялся без особого старания разбирать бумаги на столе.

– Я не могу запретить вам его преследовать, – добавил он. – Однако я не советую вам это делать. Будьте осторожны и предельно внимательны. Не забывайте о том, что я вам сказал.

Казалось, ему внезапно стало дурно, словно его собственная убежденность вызвала у него тошноту. Матильда улыбнулась и исчезла за дверью.

Некоторое время спустя Адамберг вышел из кабинета и, взяв Данглара за плечо, тихо сказал: