…При повторных встречах через много лет обычно все выглядит меньше, уже, ниже, чем казалось, чем жило в памяти. А здесь – нет!

Мост очень высок, и мы почти летим (во всяком случае, я), когда смотрим сверху на темные ели на берегу, на желтый песок, на серую воду. А река – странное дело – будто бы даже шире. Гораздо шире!

– Раньше Влтава поуже была, – говорит Ян у меня за спиной. – Помните? А теперь наверху плотина.

Ах, вот в чем дело! Подвесного моста над самой водой уже нет (как он раскачивался, когда мы по нему ходили!). А там, где мы жили, еще ниже, разноцветные палатки туристов, маленькие автомобильчики. Глубоко-глубоко под нами надувная лодка и на песчаной отмели стоит женщина в красном купальнике. Глубоко-глубоко, как на дне памяти. И как тихо кругом!

…Но все это будет потом. А еще на другой вечер будет идти дождь и шуметь горная речка, и греметь музыка, и тонкий чернявый парень возле стойки бара будет разговаривать с Яном. И Ян скажет ему к слову, что тогда, очень давно, я был в городе Писеке… Ну!… Парень что-то говорит.

– Что он сказал?

– Он сказал, что недавно приезжал советский генерал, который в войну был в Писеке.

– Спросите – кто.

Парень неуверенно назвал фамилию, я никогда такой не слышал.

– Нет, он ошибается, у нас не было такого генерала. Я знаю своих генералов. Я знаю Виндушева, Утвенко, Глаголева…

И тут Николай Иванович положил мне руку на плечо и сказал:

– Чудак, он же говорит о каком-нибудь новом генерале. Тогда он здесь, может быть, капитаном был.

– Верно, Николай Иванович. Так оно и есть, это точно.

…Идет дождь, шумит горная речка, звучит музыка. Но все, это будет потом…

Мы выехали из Праги ранним и ясным августовским утром.

Капитан Ян Червень постучал в комнату, где жили мы с Николаем Ивановичем, и вошел, громадный, как всегда радостно глядя голубыми, чуть навыкате глазами.

– Как спали, товарищи? Готовы? Тогда – в дорогу! – восклицал он возбужденно, не закрыв за собой двери.

Весь его вид говорил о важности задуманного нами предприятия.

– Впереди – Шумава!

Мы спустились по крутой, покрытой ковром лестнице.

Около блистающей «Татры-603» стоит наш Йозеф, на редкость серьезный и рассудительный парень, о котором мы уже знаем следующее – ему 27 лет, у него два сына – двух лет и девяти месяцев. Он улыбается в ответ на наше приветствие. На нем белоснежная рубашка с закатанными рукавами. Она очень подходит к этому раннему летнему утру. Йозеф поднимает передний капот машины, и я в который раз обманываюсь, думая, что случилось что-то с мотором, и опять забыв, что впереди у «Татры» багажник. Йозеф ставит наши дорожные сумки и хлопает крышкой. Ян садится рядом с ним, сдвигая на затылок свою офицерскую фуражку, – он военный журналист и носит форму.

Хорошо выезжать из города ранним летним утром, когда еще нет пыли, на улицах малолюдно, а впереди – длинный-длинный, почти бесконечный день, и ты можешь распоряжаться им по своему усмотрению: захотел – остановился, пообедал в придорожном ресторанчике или поспал на траве под кустом, захотел – поехал дальше.

А если вы едете поездом, то покидать город лучше всего вечером – вокзал в огнях, тревожный полусвет перронов, за окном огоньки, а потом чернота, и не нужно томиться, можно укладываться, а утром вы уже будете бог весть где, и – странное дело – все, что бы вы ни увидели за вагонным окном, осветится для вас задумчивостью и новизною.

– Сейчас на минутку заедем за Врбецким, – говорит Ян, повернувшись к нам. Мы уже знаем по рассказам Яна, кто это такой – Франта Врбецкий. Это знаменитый шумавский пограничник, подпрапорщик, задержавший множество нарушителей и диверсантов. Последнее время он начал писать рассказы, и вот его забрали в Прагу, в пограничный журнал («А то там он не растет, – объяснил Ян, – негде учиться».) Семья у него пока еще там, на Шумаве, поэтому мы и берем его с собою, просто как попутчика. Я грешным делом подозреваю даже, что идея показать нам именно Шумаву и возникла у Яна из-за заботы о друге. Они же названные братья, и жены их – лучшие подруги, и еще он мечтает, чтобы его разбойник женился на младшей Марушке Врбецкой, конечно, в будущем, не очень скоро. Все это Ян громко рассказывает нам, пока мы кружим по утренним пражским улицам. Но вот «Татра» останавливается напротив красного казарменного здания, и тотчас из проходной выходит невысокий полноватый человек в военной форме и с портфелем и направляется к нам.

– О! – кричит Ян возбужденно. – Врбецкий! Брат Франта! Знакомьтесь, товарищи! Это брат Франта. Пижма! Это наш Пижма!…

Йозеф смеется. Врбецкий несколько сконфужен всем этим шумом, он слегка пожимает плечами и произносит:

– А!

Он садится рядом со мной, на заднее сиденье. Теперь Ян совсем поворачивается к нам и едет задом наперед, радостно взглядывая то на нас, то на Врбецкого выпуклыми голубыми глазами.

– Брат! – восклицает он. – Скоро мы будем на Шумаве. – О, там ждет тебя твоя любимая жена, твоя красавица Марушка. Она смотрит в окно и не может дождаться своего Пижму.

– А! – говорит Врбецкий и прикрывает веками глаза.

Впереди, в зеркальце, я вижу улыбающееся лицо Йозефа.

– А почему – Пижма? – спрашивает Николай Иванович. – Имя ведь как у него – Франта? Франтишек?

– О, это целая история! – кричит Ян. – После войны приехал на Шумаву Кантор, это старший лесничий, инженер, прекрасный парень, вы увидите Кантора, и он говорит Франте: – Ты – Пижма! – такое у него было слово. Франте понравилось это слово, и он стал говорить всем: – Пижма, Пижма, – и его все стали называть: Пижма. Все теперь знают: Пижма – это Врбецкий. Он там депутат был восемь лет, его любят. Он добился, школу открыли в Сушицах, больницу, его любят.

– А! – говорит Врбецкий.

– Пижма – это, по-моему, какое-то растение, – вспоминаю я. (И точно: уже в Москве я нашел в словаре: ПИЖМА ж. растн. (Tanacetum vulgare), дикая – рябина, желтая, полевая, рябишник… Оказалось, что это имя еще носят две речки и один городок у нас на севере.) – Кантор, молодец, охотник, смелый. Когда заносы были сильные после войны, снег два с половиной метра, и окончился хлеб, он на лыжах ходил в Сушицы за хлебом, его диверсанты обстреливали. Тогда много было этих диверсантов, потом их Пижма всех переловил, брат Пижма.

– А, – говорит Пижма.

– А когда Марушка рожать собралась, Пижма был на границе в секрете и не мог прийти к ней, к любимой Марушке, а снег был полтора метра, пограничники поместили носилки между двух лошадей, положили Марушку и повезли верхом в больницу. И она родила маленькую Марушку, красавицу. Я мечтаю, чтобы мой разбойник поженился за этой младшей Марушкой. Можно так сказать по-русски?

– На этой Марушке, – поправляет Николай Иванович. – А вообще ты здорово говоришь по-русски, Ян.

– Только сам учился, в школе и сам. У вас я еще не был, но все знаю про Москву, Ленинград. – Он становится коленями на сиденье, совсем повернувшись к нам: – Брат Пижма! Мы покажем нашим дорогим друзьям нашу Шумаву, наши леса. Пусть они станут шумавскими волками. Шумавские волки, Пижма!

Пижма дремлет. Ян встречается взглядом со мной и, вспомнив, говорит с подъемом:

– Но сначала мы покажем город Писек и высокий мост, где вы кончали войну. Сначала это.

Да, мне нужно только это. Городок с несколько неблагозвучным для русского уха названием – а почешски Писек – песок, там в средние века мыли золото на реке Отаве, – а не доезжая километров десяти, высоченный мост над Влтавой. Я уже бывал там когда-то, но это было так давно, и я был так молод, что это словно был и не я.

Тогда в самом начале мая, когда мы отдыхали, отойдя во взятую нами Вену, нас подняли по тревоге – все бывшие воздушно-десантные войска, всю 9-ю ударную армию и перебросили с 3-го Украинского фронта на 2-й. Мы наносили удар в северо-западном направлении. И немцы, боясь попасть в котел в самом конце войны, оставили фронт и покатились на запад, стремясь уйти к американцам. Началась гонка преследования. И те немецкие и власовские части и подразделения, которые слышали уже за спиной наше дыхание, торопливо сходили с шоссе, углублялись в леса и там, хоронясь, ночами продолжали движение, уже отстав от нас. А мы рвались вперед! С ходу вошли мы в Чехословакию, взяли город Зноймо. И потом мы уже двигались по человеческому коридору, среди радости и ликования. Нам бросали цветы и протягивали кувшины с вином, нам махали руками, нас обнимали. На этой дороге и застала нас весть об окончании войны.

А утром дорога оборвалась и перед нами открылась удивительная картина. Прямо перед нами высоко-высоко в воздухе повис мост. Всем показалось, что мы летим, ведь все мы знали это ощущение, все были парашютисты. Он был переброшен не с берега на берег, а, собственно, с горы на гору. Сама река была далеко внизу, и над самой водой был еще один мост – подвес ной, а у воды желтел песок и росли темные старые ели – они тоже были глубоко внизу, и мы смотрели сверху на их вершины.

Все-таки довольно много довелось увидеть в жизни и до этого, и особенно потом, но ничего подобного я не встречал нигде. И мы стояли, потрясенные, на этом мосту, двадцатилетние солдаты, уже прослужившие по три года, прошедшие немало дорог, потерявшие немало друзей, мальчики, как мне кажется сейчас, ветераны, как мне казалось тогда, в выцветших латаных гимнастерках, в пыльных сапогах или ботинках с обмотками, в просоленных пилоточках набекрень, А по мосту навстречу нам уже ехали в открытых «виллисах» американцы. Мы встретились с союзниками.

Долго еще плыли по Влтаве трупы в серых немецких мундирах…

Двадцать лет прошло. Немалый срок в нашей быстротекущей жизни. И сейчас, сегодняшними глазами, мне хотелось увидеть то давнее утро и себя, того, давнего, и своих давних друзей. Ради этого я и ехал туда.

И сейчас я испытывал беспокойство. Мне хотелось увидеть мост и город Писек, где стояли мы потом недели две, бок о бок с американцами. Мне хотелось посмотреть только на это и вернуться в Прагу, почти как домой. Зачем мне Шумава? Я боялся нагромождения новых впечатлений, страшился, что в них утонет, затеряется и то, нужное мне, трепетное, важное для моего сердца.

Я не предполагал писать об этой своей поездке. Вообще, сколько раз вспыхивало во мне желание описать, например, чуть грустную дымку над Парижем или марево над летним Римом, но я всегда подавлял в себе это желание. Как писать о чужой стране? Очевидно, надо очень хорошо узнать ее. Если вы едва познакомитесь с человеком, а вас тут же попросят дать ему точную характеристику, вы растеряетесь. Часто бывает трудно охарактеризовать даже тех, кого мы знаем много лет. Проще всего схватить внешнее.

Все труднее находить какие-либо ценности на поверхности, такое теперь может быть лишь счастливой случайностью. Нужно бурить скважины, очень глубокие, применяя самый тонкий, современный инструмент. Главная ценность поэзии – как и прежде – простота, естественность, органичность, но смешно было бы думать, что это легко достигается. Это, как правило, требует больших затрат и душевных, и чисто специфических, технических, чем при работе на материале, который сам кричит о себе, привлекает внимание – острота, злободневность, фельетонность и тому подобное. Беда современной поэзии и многих ее представителей как раз в подмене глубины расширением ассортимента предлагаемых товаров. Расширение тематики часто идет по чисто географическому принципу – описание все новых и новых мест, куда попадает поэт. Путешествие в пространстве – дело нехитрое, особенно в качестве пассажира. Путешествие в душе – потруднее, и, главное, это совершенно разные сферы, не надо их путать.

Я знаю одного поэта – человека невероятной энергии, которая проявляется у него во всем и в течение многих лет с одинаковым напором. Начинал он сразу после войны – и весьма заметно. Но потом интерес к нему ослабел. Однако поэт не мог примириться с этим. Он купил автомобиль-вездеход и совершил путешествие из Москвы во Владивосток. Подумать только! Затем он продолжал автопробеги по Северу, по Средней Азии. Он написал несколько прозаических книг об этом. Я прочел их и с грустью увидел, что его путешествия ничего не дали не только литературе, но и ему самому. Он все мчался и мчался и ни разу не задумался. Можно повторить его судьбу и не выходя из дому. Известны поэты, которым бы в самый раз остановиться и задуматься, а они все мчатся по строчкам своих стихов и поэм, уже не чувствуя, что это лишь видимость движения.

Углубленный в себя Йозеф ведет машину. Пижма дремлет, а Ян, обернувшись к нам, рассказывает о чемто Николаю Ивановичу, и то и дело шуршит в его рассказе это слово: «Шумава».

– На Шумаве леса. У вас много лесов, а у нас очень мало. У нас говорят, когда вы покупуете мебель… Можно так сказать по-русски?

– Покупаете, – поправляет Николай Иванович.

– Когда вы покупаете мебель, вам говорят: на этом дереве еще вчера пела птичка. Но на Шумаве – главное это, знаете, дерево для музыкальных инструментов. Оно дает резонанс. Сердцевина.

– Древесина.

– Да, резонансная древесина. Такое дерево, знаете, с иголками.

– Хвойное.

– Да, хвойное.

– Ель?

– Нет, не ель.

– Но ведь не сосна?

– Нет, нет, не сосна.

– Лиственница? Кедр?

– Нет, нет. Как это по-русски?

– Пихта?

– Во. Пихта. На Шумаве пихта. Она идет на экспорт во весь мир. Пихта. На Шумаве холодно. Там снег падает в сентябре, а тает в мае. Там живут лесорубы и пограничники. Пограничники, друзья нашего славного Врбецкого, брата Пижмы. Шумавские волки. Вы тоже будете шумавские волки.

Пижма спит. Йозеф гонит машину.

Летний жаркий день. Серая полоса шоссе. Красная черепица добротных домиков, зеленые холмы. Время от времени впереди появляются аккуратные перелески, но, когда мы приближаемся, оказывается, что это плантации хмеля. По врытым в землю высоким шестам вьется хмель. Пивочко! Национальный напиток. Какого только нет пива – и пльзенское, и праздрой, и совсем светлое, и черное, и слабенькое, и крепкое. В свое время американцы купили пивной завод со всем оборудованием, но пиво получалось невкусное – оказалось, что у них не было такой воды. Чешское пиво известно во всем мире. Сейчас оно завоевывает еще один континент – Африку. Африканские студенты, получающие образование в Чехословакии – а таких много, – вернувшись домой и заняв там высокое положение, заключают договора, покупают чешское пивочко, они уже привыкли и не могут без него. Рассказывают, что чешское пиво в бутылках случайно простояло несколько дней в пустыне под палящим солнцем – и ничуть не пострадало от этого.

Переводчик Вацлав Данек обещал нам показать после поездки на Шумаву Прагу пивную. И он сдержал обещание. Знаменитая пивная «У Калиха», посещавшаяся Швейком, ныне отремонтированная и подновленная, – это для туристов. Нет, мы сидели в старинных, средневековых пивных, под низкими каменными сводами, под толстостенными фонарями за длинными деревянными столами в неожиданно шумных и веселых пражских пивных. А как прекрасны их названия! «У двух котов», «У трех золотых львов», «У золотого тигра», «У трех сердец», «У медведя», «У черной лошади»… Эти названия остались еще с тех времен, когда не существовало названий улиц и нумерации домов. Ориентир – дом, где на стене изображен золотой лев или черная лошадь. Эти изображения сохранились до сих пор. Пиво пьют все. Всячески подчеркиваются лечебные свойства пива. Пивом восторгаются. В пивных сидят люди, объединенные общим занятием, общим пониманием своей миссии. Сел за стол – и ты уже член их клана. Опустошил кружку – перед тобой ставят полную, не спрашивая, хочешь ли ты, – лишь сделав карандашом отметку на картонном кружочке. Картонный кружок, на который ставится кружка, обычно несет на себе фирменное клеймо пивной, определенный герб или рисунок. Принято использовать их и в качестве почтовых открыток. Сидит человек в пивной, захотел напомнить своему другу, как они сидели здесь вместе, просит марку, пишет адрес и несколько слов, и кружочек бросают в почтовый ящик. Это обычное дело.

Прежде устраивались чемпионаты и матчи между деревнями и землями – кто больше выпьет пива. Были легендарные питоки. Теперь такие состязания встречаются редко, разве в провинции, в малых масштабах. Наш Ян Червень, когда в настроении, может выпить, по его выражению, двадцать пять пив.

У Яна есть еще свои дела. Вдруг он велит Йозефу свернуть с шоссе и объясняет, что ему нужно на минутку заехать на строительство нового громадного моста Он уже здесь был с фотографом, сделал репортаж и обещал бригадиру забросить экземпляр журнала.

Бригадир монтажников выходит из конторы-сарайчика и пожимает нам руки. Ему лет пятьдесят, держится он со скромным достоинством. Он знаменитый человек и привык ко вниманию. Не в одной стране побывал он, не один мост оставил на память о себе. Ян раскрывает журнал и показывает свой репортаж. Бригадир взглядывает мельком и засовывает журнал в карман куртки-спецовки. Мы с удовольствием смотрим на него.

Я не записал его фамилии. Вообще по старой привычке пишущего стихи я всегда, где бы ни был, ношу в кармане блокнот и ручку. Записываются строчки и строфы, пришедшие в голову. Собственно, в этих блокнотах, так вот, постепенно, и «собирается» стихотворение. Одно, может быть, чуть ли не сразу, другое – полгода или год, иногда переходя из блокнота в блокнот. И многие мои коллеги, как мне известно, работают так же несерьезно, как бы на ходу. На больших листах, за письменным столом пишется проза.

Но такие наши записи-заготовки, начала и концовки будущих стихотворений, разумеется, не то, что конкретные и строгие записи журналиста, газетчика.

И еще у меня есть недостаток: я не фотографирую. Пробовал, но понял, что это мне мешает и все как-то проходит мимо меня.

Мы идем к мосту, он не сразу виден из-за высоких елей. Йозеф с нами, он из шоферов, которые буквально всем интересуются в дороге. Немного отстав, шагает, позевывая, Пижма.

Мост уже наведен, но нет еще ни настила, ни перил, ни всего мостового сложного хозяйства. Дел еще много, а бригадир говорит уже о новом мосте, о новой реке, куда поедет он со своей старухой и ребятами. «Ребята» – это его монтажники. Есть и свои дети, и внуки уже, но то все народ оседлый. Такая жизнь не по ним.

Серая стрела моста стремительно прочерчивает синеву. Мы стоим внизу. И конечно, не только я, но и мои попутчики вспоминают о другом мосте.

– На твой похож? – спрашивает Николай Иванович.

– То старый мост, то совсем другое дело.

Николай Иванович задает вопросы о высоте, о длине моста, о грузоподъемности и записывает ответы огрызком карандашика. Николай Иванович – прозаик и журналист, человек обстоятельный. А ответы бригадира действительно внушают уважение. Ян переводит, изнемогая от восторга, от гордости, от желания показать и объяснить все как можно лучше. И Врбецкий и Йозеф тоже слушают серьезно и внимательно.

А я с удовольствием смотрю на их молодые румяные лица, на знаменитого бригадира, на милого Николая Ивановича, на синеву неба и серую рябь реки.

– Когда ставили опоры, – заканчивает рассказ бригадир, – на дне работали водолазы, и вдруг слышим наверху по телефону: – А ну давай-давай отсюда! А ну, отойди! – оказалось, что прямо в стекло скафандра водолаза смотрит гигантский сом…

Все смеются. Мы поднимаемся к машине.

– Николай Иванович, что это у тебя карандашик какой-то несолидный? – спрашиваю я.

– А ты знаешь, что все путешественники делали записи только простым карандашом?

– А! – догадываюсь я. – Это чтобы чернила не размылись во время кораблекрушения.

– Не волнуйтесь, что задержались, – говорит Ян. – Я сказал, чтобы наш Пепичек побыстрее ехал.

Йозеф слегка пригнул голову и, почти не мигая, смотрит на дорогу, а стрелка на спидометре неуклонно идет вправо: 100… 120… 130… 140…

Хороша «Татра-603», ничего не скажешь! И шофер – молодец.

– Так, так, Пепичек! – восторженно кричит Ян.

– А Пепичек – это что? – спрашивает Николай Иванович. – Фамилия?

Йозеф – в зеркальце – улыбается.

– Нет, – говорит Ян, – это уменьшенное. Настоящее имя Йозеф, а уменьшенное, ласково – Пепичек.

– Это как же оно получается?

– Ну, вот, Йозеф – Джузеппе, потом Пеппо, потом Пепичек. Давай, Пепичек. Впереди город Писек.

Действительно, у обочины вырос транспарант: «Pisek». Йозеф сбросил скорость.

А где же мост, тот мой мост, километрах в десяти перед Писеком?

Я не сразу понял, что мы въехали в город с другой стороны, мне казалось, что в Писек не может быть другой дороги, кроме дороги моей юности.

Потянулась обычная для всех городов современная модерновая окраина, обычные для всех – международного класса – Черемушки с 8 – 10-этажными сборными домами ярких расцветок.

– Узнаете? – смеется Ян. – Или этого не было?

– Этого – нет. А вот это было.

Прямо перед нами река Отава, ее совершенно неподвижная чистая гладь, а по сторонам нависают над нею утопающие в зелени черепичные крыши, трубы, башенки старого города и еще один точно такой же чистый и четкий городок опрокинут в зеркальной воде. Прелесть таких городов и в том, что в них ничто не меняется. На окраине строятся Черемушки, но в центр города никто не станет втискивать стандартные дома, может быть, и более удобные. Кому нужна подобная разностильность? Город сложился постепенно, веками, это история, а историю следует уважать. Город Писек – славный старинный город. Еще в XIII веке, в раннеготический период, возник здесь крупный замок, который «оброс» городом. Этот город потом, в начале XV века, активно участвовал в гуситском революционном движении. Как и в близлежащем городе Таборе, где Ян Жижка основал по сути столицу движения, в Писеке была образована община. В центре города на площади стояли кадки, где хранилась общая казна и имущество. Это были проявления так называемого потребительского коммунизма.

Маленький городок Писек известен крупными демонстрациями под лозунгами провозглашения независимой Чехословакии в 1918 году и борьбой с германской оккупацией во вторую мировую войну. Вот какой это город.

Мы проходим по старому узкому Каменному мосту со статуями. Этот мост старше Карлова моста в Праге. Поднимаемся на крохотную аккуратную площадь. Странное чувство: здесь я патрулировал с автоматом ППС на ремне, с красной повязкой на рукаве, – представитель Страны Советов, – а вот из этой улочки вышли три американца в расстегнутых мундирах и пошли на меня, целясь фотоаппаратами. Потом они по двое по очереди снимались со мной, потом мы покурили, и они жестами и мимикой обещали принести карточки сюда же завтра или послезавтра. Мы весело распрощались, но то ли меня не было на месте, то ли они не пришли, не знаю и не помню, – но снимков я не получил.

Теперь я ходил по улочкам и площадям этого прелестного городка, разглядывая ратушу, фонтан, каменные фигуры на крышах, неторопливую и нешумную его жизнь, и понимал, что тогда, может быть, по молодости лет или просто в горячке тех дней, я не оцепил его по достоинству. Да мы и не привыкли тогда раскрывать рот, ахать и дивиться, не до этого было, а скорее это потому, что только зрелость может понять и оценить то, мимо чего беспечно проходит юность. Не вообще юность, а именно твоя.

Мы обедаем в ресторане отеля «Отава». Очень светлый приятный зал с яркими настенными панно на сельскохозяйственные темы.

В честь посещения мною после двадцатилетнего отсутствия города Писека Ян предлагает выпить и заказывает «четыре водки». (Бедному Пепичеку нельзя.) Нам приносят по пятидесятиграммовой рюмке водки и по бокалу минеральной воды. Мы с Николаем Ивановичем выпиваем сразу, а Ян с Пижмой тянут в течение всего обеда по маленькому глоточку. Кормят вкусно – бульон, жареная телятина, салат, фрукты.

Ян спрашивает у официантки, как проехать к очень высокому мосту через Влтаву. До него должно быть километров десять. Она объясняет. Он благодарит и интересуется, сколько ей лет. Девушка улыбается. Она сорок шестого года рождения.

До моста 11 километров. Называется он неожиданно очень по-нашему – Подольский. Мы подъезжаем к нему с другой стороны, как тогда – американцы.

При повторных встречах через много лет обычно все выглядит меньше, уже, ниже, чем казалось, чем жило в памяти. А здесь – нет! Мост очень высок, и мы почти летим (во всяком случае, я), когда смотрим сверху на темные ели на берегу, на желтый песок, на серую воду. А река – странное дело – будто бы даже шире. Гораздо шире.

– Раньше Влтава поуже была, – говорит Ян у меня за спиной. – Помните? А теперь наверху плотина.

Ах, вот в чем дело! Подвесного моста над самой водой уже нет (как он раскачивался, когда мы по нему ходили!). А там, где мы жили, еще ниже, разноцветные палатки туристов, маленькие автомобильчики. Глубоко-глубоко под нами надувная лодка и на песчаной отмели стоит женщина в красном купальнике. И как тихо кругом!

Кто я? Тот, двадцатилетний, в пилоточке? Ничего подобного. Я только приблизился на миг к тому дню, и он встал передо мной во всей яркости, а затем снова начал отдаляться. Но и это уже немало.

– Неплохое ты выбрал место, где войну закончить, – говорит Николай Иванович. – Красота какая. Надо отметить.

Йозеф поднимает передний капот (что-нибудь с мотором?) и достает из багажника мою сумку. А я уже вынимаю бутылку петровской водки, захваченную для этого случая, и кружку. Мы вчетвером распиваем ее (Бедному Пепичеку нельзя!), и Ян кричит:

– Какая водка! Пижма, брат Пижма, ты пил такую водку? Это придумал царь Петер? Кто у нас занимается внешней торговлей? Наверно, им нельзя пить, они ничего не понимают. Вот какую водку нужно привозить в Чехословакию.

Николай Иванович закупоривает пустую бутылку и швыряет вниз, а Врбецкий тут же показывает нам: вон она уже плывет, и мы ее тоже видим.

Ян очень огорчается, что не вложили в бутылку записку с описанием повода, по которому она была опустошена. Ее поймали бы школьники, принесли учительнице и поместили бы в школьный музей.

И вот начинается край, о котором они говорят проникновенно, с восторгом, с благоговением, – Шумава. Горный, лесистый, пограничный край. Становится холодно. Йозеф поверх рубашки, которая по-прежнему бела, как и утром, надевает спортивную куртку. Встречается много туристов на машинах, это большей частью западные немцы. Мелькают среди елей изящные горные отели.

– Это хорошие международные отели, – говорит Ян, повернувшись к нам и радостно глядя голубыми глазами, – в одном нам заказали комнаты, я еще не знаю в каком, узнаем в лесном управлении. Завезем Пижму домой и поедем в отель. Нужно отвезти брата Пижму к его красавице Марушке, она смотрит в окно, ждет своего дорогого Пижму, она скучает по Пижму.

– А! – говорит Врбецкий.

– А если комнат в отеле нет, – продолжает Ян, – вы, товарищи, не обидитесь, потому что поздно заказали, а туристов очень много, тогда нас приглашает товарищ Врбецкий, брат Пижма, у него на чердаке, на сене, я ночевал прекрасно.

– Конечно, с удовольствием.

– Рядом граница, тут же рота, и у старого Коблера последний трактир республики. А завтра отель будет обязательно, может быть, и сегодня будет, но не обязательно. Поздно заказали, а очень много туристов…

Сидя в летящей машине, слушая Яна и глядя по сторонам, я все еще был полон своим: передо мной сиял уютный старинный городок, перед моими глазами серая стрела моста перечеркивала синеву, а внизу темнели ели и желтел песок, и я стоял, будто летя, не то неправдоподобно давно, не то совсем недавно. Это было м о е. И другие, новые, впечатления я, подсознательно, не пускал в себя слишком глубоко. Но потом, незаметно, я как бы потерял бдительность.

Повсюду, по сторонам дороги, и вдали, вверху и внизу, где только позволяли видеть горы, – повсюду хвойные леса. Своими серыми блеклыми красками, холодом, лесами и деревянными под тесом или щепой домами и церквами Шумава напоминала милый моему сердцу наш русский Север.

Началась запретная зона. Здесь те самые лесные хозяйства, о которых говорил Ян. Пограничники и лесорубы. Врбецкого знают все, и, видя его в машине, нас даже не останавливают. Заезжаем в лесное управление. Отель заказан только, на завтра. Тогда – к Пижме!

Деревня Сушицы. На улицах пустынно. Входим в трактир, типичный трактир горной западной деревни. Тепло, шумно, накурено. Звучит машина, автоматически меняющая пластинки (нужно бросить монету и нажать кнопку). Все пьют пиво, некоторые играют в карты, другие просто беседуют. Вдруг кто-то кричит: «Франта! О! Пижма!» – и к Врбецкому бросаются, окружают его. Он здесь популярная личность, не только как пограничник, но главным образом как депутат, много сделавший для района. Ах, жаль, уехал Франта, восемь лет был депутатом и снова бы выбрали! Его торжественно усаживают за стол, кругом стоят люди, слушают, что он скажет. Рядом с ним и нам почет.

Трактир – это выражение Яна, официально это ресторан, а называют его все ресторацией, произносят – рестоврация. Мы после Писека и моста слегка «реставрируемся». Даже Йозеф позволяет себе кружку пива – впереди уже не будет туристов и автоинспекции.

Природа мрачная, хмурая, темных и блеклых тонов. Холодно. По дороге – ни души, это закрытая зона. Вдруг сбоку видим солдат, они косят траву. В двух шагах на кустарнике висят их автоматы: граница рядом. Сержант-пограничник козыряет Пижме.

– Для Словакии сено готовят, – вздыхает Ян, – там наводнение.

Йозеф, долго молчавший, вдруг говорит:

– Я здесь был, когда в армии служил, возил полковника. Маневры были, и мы сюда попали. А вон там танки шли.

– Хорошо по-русски говоришь, Йозеф, – хвалит его Николай Иванович. – Где научился?

– В школе, – улыбается Пепичек.

– Молодец, – говорит Ян. – Пижма, тебе тоже надо учиться.

И наконец – горстка домов среди темных елей. Деревушка Прашилы. Приехали.

Поблизости, над деревней, горный лесистый кряж, и Ян объясняет: