Речь пойдет не о семейной реликвии в плюшевом переплете, лежащей на тумбочке возле фикуса или на полочке под телевизором. Не о серых плотных страницах с двойными полукружьями надрезов, куда уголками вставляются фотографии. Не о самих этих трогательных снимках дедушек и теток, дружков-приятелей, которых иной раз никто уже и не помнит, тоненьких соучениц, свидетелей на свадьбах, шестимесячных младенцев, уверенно лежащих на животах. И, конечно, молодых людей в военной форме – тогда молодых! – а сейчас уже лишь профессионально наметанный глаз определит время съемки – по воротничкам и петлицам, по наличию или отсутствию на гимнастерках карманов или погон.

Нет, речь пойдет о другом. Да и сами эти любовно оформленные домашние фотоархивы, которые дают рассматривать гостям, пока не готова закуска, отходят в прошлое. Теперь время цветных слайдов. Теперь снимают слишком многие, никаких альбомов не хватит, фотографии, норовя свернуться в трубку, валяются в доме где попало, ворохом. Они словно перестают быть редкостью, документом.

Речь пойдет о фотоальбоме, который собирались напечатать и выпустить в свет в виде книги, даже в двух томах. В работе над ним меня пригласили участвовать Сергей Сергеевич Смирнов и Михаил Анатольевич Трахман.

Я долго колебался: был занят своим, а времени это должно было отнять много. В конце концов они меня убедили согласиться. Но ведь не уговорили бы, если бы самому не хотелось.

Это было в семьдесят втором году.

Сергея Сергеевича я знал более двадцати лет. Познакомился с ним в пятьдесят первом, вскоре после того, как он пришел в «Новый мир» заместителем к Твардовскому. Как раз в это время у меня печаталось там стихотворение «Мальчишка», я подписал верстку и уже попрощался, когда в уютной гостиной старой редакции заведующая отделом поэзии С. Г. Караганова вдруг остановила высокого стройного блондина и сказала:

– Сергей Сергеевич, вы интересовались, вот это и есть Ваншенкин…

Тот стал трясти мою руку, говорить, как ему нравятся стихи.

Когда он отошел, я полюбопытствовал – кто это. Она объяснила.

– Вместо Анатолия Кузьмича? – удивился я, имея в виду Тарасенкова.

Помню, она ответила:

– Вместе.

Мало кому известный в то время, недавно демобилизованный полковник через несколько лет стал популярнейшей в нашей стране личностью. Его поиски безвестных героев войны, восстановление доброго имени многих живых и павших, стремление к истине и справедливости нашли живейший отклик в душах миллионов.

Потом он редактировал «Литературную газету», до этого и после руководил Московской писательской организацией.

У меня всегда были с ним самые добрые отношения.

Момент нашего знакомства ему запомнился тоже. В 1959 году он подарил мне книгу «Герои Брестской крепости» с такой надписью: «Константину Яковлевичу Ваншенкину, автору любимого мною стихотворения „Мальчишка“, дружески, от души. С. Смирнов».

Я еще, помню, подумал тогда: «И что он к этому моему „Мальчишке“ прицепился!…»

С Михаилом Трахманом я почти не был знаком.

Он был известным фронтовым фотокорреспондентом. Прыгал с парашютом в тыл врага, долго жил у партизан, снимал их…

Что же должен был представлять собой этот альбом?

Он назывался «От Советского информбюро». Однако сводки шли только канвой, на полях, и – выборочно. Альбом делился на главы – как сама война. Вероломное нападение, все крупнейшие сражения, партизанская война, Ленинградская блокада, тыл – фронту, освобождение захваченных врагом областей и стран Восточной Европы и т. д.

Каждую главу и главку должна была открывать статья Смирнова, часто довольно большая, сугубо военного характера, с описанием плана и сути битвы, указанием участвующих частей и соединений – с обеих сторон. Смирнов серьезно изучал историю войны, был близко знаком и регулярно общался со многими нашими выдающимися военачальниками и был вполне готов к выполнению своей задачи.

Но главное и основное составляли, разумеется, снимки. Работы, понятно, не одного Трахмана – таких было относительно немного. Трахман являлся составителем, и он со знанием дела подобрал многие сотни фотографий, рисующих, отражающих, воссоздающих великую войну – и каждый ее день, и неожиданно выхваченные минуты. Прежде всего людей войны – их отвагу, их подвиг, их беду. Здесь были снимки и достаточно известные, и – в большинстве – виденные мною впервые. И обычные по сюжету (хотя Твардовский и говорит: «На войне сюжета нету». Но то на войне, а то на снимке), и совершенно потрясающие.

В чем же заключалась, собственно, моя задача?

Я должен был сделать краткие подписи к фотографиям, или, как официально их именовали, литературные миниатюры (в обиходе их называли ходовым и расплывчатым словечком эссе). Я должен был сделать двести таких подписей – то есть не ко всем снимкам, а по моему выбору, разумеется, не в стихах, хотя мог использовать и стихи – свои и чужие.

Трахман привез мне первую порцию фотографий – несколько объемистых папок. Он ездил на зеленых удлиненных «Жигулях», за опущенным боковым стеклом, изредка высовываясь, торчала морда умнейшего черного пуделя.

Я развязал тесемки первой папки, взятой наугад, и меня окатило войной, я задохнулся и тут же захлопнул папку, чтобы сохранить свое волнение.

Весной я поехал в Ялту. Знакомые удивлялись, почему у меня такой солидный багаж, не зная, что самый большой чемодан битком забит папками с военными фотографиями.

Я жил на горе, среди развивающейся крымской весны, среди поочередно расцветающих миндаля, абрикоса, каштана, глицинии… Внизу ярко синело море, к самой набережной швартовались белоснежные океанские суда, звучала музыка, и все это было прекрасно, Но я – без преувеличения – жил и здесь, и там, в своей молодости, в своей работе.

В этом же доме поселился тогда мой соавтор Сергей Сергеевич Смирнов. Он писал вступительные статьи к разделам альбома, его комната была завалена трудами по истории войны, мемуарами полководцев. Но время от времени он спускался ко мне, перебирал фотографии, заряжался ими. Заходили и другие знакомые, узнавшие, чем я занимаюсь, просили разрешения посмотреть, становились задумчивыми, вспоминали. Я объяснял, отвечал на вопросы. Я уже видел войну с разных сторон, из разных точек, я уже побывал на всех фронтах и направлениях, как в реальности разве что только Симонов. Я, рядовой участник войны, уже наблюдал весь ее разворот, всю панораму. Но особенно екало сердце, когда я набредал на то, с чем встречался, где бывал сам.

Потом я сидел дома у Михаила Анатольевича Трахмана, в Москве, на Ленинградском проспекте, и разглядывал новые кипы фронтовых фотографий. Потом жил на Рижском взморье и опять развязывал папки с очередными фотографиями. И опять в одном доме со мной жил Сергей Сергеевич, и мы иногда пили с ним виски на его балконе под шелест залива и под скрип сосен.

Издатели нас торопили, они хотели выпустить альбом к тридцатилетию Победы. Дело двигалось, но не так быстро, как того хотелось.

Свою часть работы я выполнил первым. Я был, конечно, тоже занят другими делами, но не в такой степени, как мои соавторы. Смирнов надолго уходил в дальнее морское плавание, часто включался в составы делегаций, отправляющихся за рубеж, или возглавлял их, занимался проблемами Московской писательской организации, имел множество официальных и общественных обязанностей и поручений. Трахман тоже бывал в частых разъездах, путешествовал с семьей и черным пуделем по странам Восточной Европы.

И потом то, что делал я, не требовало дополнительных уточнений, проверки. Их же работа была целиком построена на фактическом материале, она должна была быть тщательно изучена и утверждена соответствующими военными и научными консультантами, во избежание малейшей ошибки. Кое-что приходилось изменять и доделывать.

Короче говоря, как только издатели увидели, что не успевают к нужному сроку, они охладели к нам. Но заинтересовались другие, и в буквальном смысле чемодан с нашей работой был переправлен туда.

И тут заболел, как вскоре выяснилось, безнадежно, Сергей Сергеевич Смирнов. Он страшно изменился внешне, похудел. Он еще интересовался делами, в том числе и судьбой нашей общей работы, но уже угасал стремительно. Его уход больно задел многих.

Сейчас его имя присвоено одной из улиц Бреста, читается на борту океанского корабля.

Смирнова не стало, но рукопись наша рассматривалась, продвигалась, когда от внезапного сердечного приступа скончался замечательный фронтовой фотокорреспондент, человек большой выдумки, энергии и обаяния, Михаил Анатольевич Трахман.

Тем и окончилась наша совместная эпопея.

Через какое-то время, может быть и не очень скоро, я поинтересовался, каково положение с нашей рукописью, и мне сказали, что ее нет, она исчезла. То есть как исчезла? Да вот так, пропала, потерялась. Бывают и такие случаи.

Прошло несколько лет. Время от времени я с горечью вспоминал о своих соавторах и с удовольствием – о счастливых временах нашей совместной работы.

Я долго не мог найти среди своих бумаг экземпляр или хотя бы черновик тех своих литературных миниатюр. И вот они попались мне на глаза. Я стал читать их – заново, как не свое – и, к удивлению, обнаружил, что они могут существовать и отдельно, без фотографий.

Потому что в одних случаях изображение описывается, в других, что важнее, предполагается и представляется мысленному взору. Может быть, это не только комментарии к увиденному, но и само увиденное, прочувствованное и пережитое?

И еще необходимо сказать следующее. Здесь сохранен самый строй того нашего альбома, оставлены его внутренние подзаголовки. Возможно, порою они и суховаты, но зато помогают читателю сразу ориентироваться во времени и пространстве. Итак…

Вставай, страна огромная

Как на раскатанной школьной карте, мир представлял себе этот вертикальный простор – от Ледовитого океана до Черного моря, всю великую равнину, где, грудью встречая врага, истекая кровью, дерутся наши войска.

Такое геройство проявляли наши люди, и столько гибло их, как еще не бывало никогда.

Нет, мы не собирались уступать. Падали, тонули, горели огнем – и вновь вставали, тянулись к горлу врага.

Мои дорогие друзья, как я люблю вас, как я горжусь вами, как мне горько, что многих из вас уже нет.

Наши поля превратились в поля сражений, наши дороги стали дорогами войны.

Как от саранчи, ясным днем вдруг становилось темно от вражеских воздушных армад.

Цивилизованные варвары. Они мнили себя высшей расой. Прежде чем одни нажимали на спусковой крючок, другие успевали щелкать затворами фотокамер. Деловитые палачи-фотолюбители. Они думали, что эти снимки будут украшать их семейные альбомы.

Можно, глумясь, поставить на колени нескольких героев, но нельзя поставить на колени наш народ.

Многих, очень многих за живое задели тогда эти стихи К. Симонова:

Оборона Ленинграда

Трудно представить беду горше, чем беда Ленинграда.

Трудно отыскать в истории подвиг выше, чем подвиг его.

Немало стихов создано о Ленинграде времен блокады и беды. И так получилось, что лучшие стихи об этом написали поэты-женщины. Они острее почувствовали и передали всю боль родного города, весь ужас безмерных утрат. Стихи их были мужественны, они звали к упорству, к отмщению.

Вот стихи – одни из самых первых. Их автор – замечательная русская поэтесса Анна Ахматова.

Они так и называются – «Первый дальнобойный в Ленинграде».

Над Ленинградом явственно дохнуло ветром революции, Балтики, гражданской войны. Это ощущение было глубинным, неосознанным, но вполне реальным.

Может быть, причина была в сочетании блистательной архитектуры города и матросских отрядов на его улицах, баррикад, вооруженных рабочих. Ведь все это было связано у нас с девятьсот семнадцатым, так он нам примерно и представлялся.

«Мы из Кронштадта»… «Человек с ружьем»…

Как подходит эта песенка к сорок первому году!

Киев

Далеко четкое воспоминание. Сорок первый. Начало сентября. Я еще не в армии, а учусь в школе. Правда, занятия не начались – одних посылают «на окопы», других – «на картошку», третьих – «на торф». А пока мы слушаем в заводском клубе лекцию о положении на фронтах. Лектор – женщина, из райкома. Народу – битком: тоже женщины, молодежь, да и мужчин в возрасте немало, они не знают точно – когда, но вот-вот и им должна подойти очередь. Война впереди длинная. Слушают все, затаив дыхание.

Потом – вопросы.

– Как с Киевом?

– Удержим ли Киев?

Людям кажется, что, может быть, есть что-то, чего они не знают, пока не знают. А о н а знает. Что она могла ответить?

– Я думаю, дорогие товарищи, что Киев мы не отдадим.

Ее слова тонут в счастливых аплодисментах…Далекое четкое воспоминание.

Этот замечательный город в золотых маковках, над Днепром, был первым нашим городом, подвергшимся длительной осаде и после этого все же сданным врагу.

Расположение города было не слишком удобным для обороны, силы слишком неравными.

Древний Киев… Вся страна пристально следила за его судьбой. Он держался более двух месяцев. В конце концов наши войска вынуждены были оставить его.

Это была особенно горькая и ощутимая потеря, потому что он успел заронить надежду в наши сердца.

И все-таки, если возможно столь долго удерживать город, может быть, можно его вообще не сдать?

Оборона Одессы

Одесса… Один из городов – любимцев страны. Город, живущий морем, моряками. На его защиту встали жители, армия. На его защиту встал Черноморский флот – всею мощью своих корабельных батарей, всей отвагой моряков, сошедших на сушу.

Флот, моряки, морская пехота… У кого из нас не замирало сладостно сердце от одних этих слов, от одного матросского вида. Черный бушлат, расклешенные брюки. Полосатый треугольник тельняшки на груди. Мерцающая золотом букв лента бескозырки.

Красива моряцкая форма. Но не потому ли так нравится нам она, так тревожит с самого детства, что мы знаем: за нею стоит сила, бесстрашие, дружба – в самых высших своих проявлениях! И таково могущество этой традиции, что человек, надевший флотскую форменку, как бы приобретает эти свойства, в нем пробуждается все лучшее и прежде всего – готовность к подвигу.

Красавец город с его бульварами, каштанами, людными улицами, шутками, яркой синевой моря. Такой мы представляем Одессу. Внизу порт. Знаменитая лестница. И сразу же в памяти – броненосец «Потемкин». Революционная Одесса. Ее рабочий класс.

Да, одесский рабочий класс – и когда враг стоял еще на дальних подступах, и когда защитники города были прижаты к морю – не покидал цехов и мастерских. Те, кто не ушел в народное ополчение, ремонтировали танки, строили бронепоезда здесь же, рядом, под боком у фронта. Не так ли вскоре будут трудиться под обстрелами и налетами противника пролетарии Тулы и Ленинграда?

К Cмоленскому сражению

Мы не видим лиц этих ребят. Их лица обращены туда, откуда сейчас должен показаться враг. Эти ребята всегда поворачивались именно в ту сторону.

Но мы знаем их лица. Мы знаем лицо поколения, бестрепетно встретившего чудовищной силы бронированный удар.

На долю этого прекрасного, зеленого и холмистого, древнего города уже не один раз выпадало грудью встречать неприятеля, прикрывать собой дорогу на восток, на Москву. И сейчас яростное упорство наших войск на смоленской земле позволило стянуть и переформировать силы, заслонить столицу. Именно здесь на глазах всего мира затрещал и начал разваливаться гитлеровский план молниеносной войны.

Жестокой ценой заплатил за это мужественный многострадальный город.

Начало партизанской борьбы

Тем, кто пережил это, страшно об этом вспомнить. Тем, у кого была иная судьба, страшно представить себе, что это могло случиться и с ними.

Оккупация. Едва ли не самое ужасное, что могло выпасть в пору войны. Страшнее был только угон в Германию, плен, лагерь. Что может быть унизительней ощущения собственной зависимости, бессилия и бесправия на своей земле.

Война была долгой и тяжелой, но среди своих можно было вынести многие тяготы и боли куда проще. И люди там, за чертой, в оккупации, сразу же захотели быть среди своих. Почувствовать в ладонях гладкий приклад карабина или автомата. Выйти из чащи на дорогу, подкараулить, обстрелять, уничтожить сильного, умелого, злого врага. Отомстить ему – за себя, за родных и любимых, за жестоко поруганную землю. Это было всеобщее чувство и дело. Это была наша партизанская война.

Затаившись, часами, да что часами – сутками! – лежать у опушки, вблизи строго охраняемой магистрали, наблюдать, замечать, прикидывать, считать гремящие на восток эшелоны. И вдруг, выбрав момент, решительно, рисково выброситься к полотну, заложить взрывчатку, поставить заряд и, откатившись, выждав, с замиранием сердца запалить шнур или включить «машинку» и своими глазами увидеть – сначала неестественной яркости вспышку, вздыбившиеся фермы моста, пошедшие с откоса, еще соединенные, давящие друг друга вагоны и сразу же своими ушами услышать дробную гулкую очередь взрывов.

Ради одного этого стоило жить на земле.

Фронт прокатился страшной волной, все более удаляясь, и наконец затих на востоке. Что там сейчас?

И вдруг снова – пальба и взрывы.

Партизаны… Не успевшие уйти с нашими частями или – реже – специально оставленные в тылу врага местные жители, знающие здесь каждую тропку и кустик. Люди самых разных возрастов, не пожелавшие просто ждать и надеяться. Попавшие в окружение, не сумевшие вырваться из железного кольца разрозненные стойкие подразделения или отдельные бойцы и командиры, уже пропавшие без вести для своих семей и военкоматов, но не пропавшие для России, – кадровики из приграничных округов. Они прошли сквозь огонь первых недель и представляли собой все более грозную силу.

Не к ним ли, своим землякам, воззвал А. Твардовский – воистину народный поэт!

Зоя…

Эта высокая девушка была москвичкой, школьницей, комсомолкой. Ей было восемнадцать лет. В октябре сорок первого она добровольно попросилась на фронт, который был рядом.

Под именем «Таня» ее переправили в тыл врага.

Ей не суждено было сделать многое.

Но ей суждено было стать символом. Символом верности, стойкости, готовности отдать жизнь за Родину.

Символом молодости, твердо принявшей страдания и мученическую смерть.

О ней сложены стихи и поэмы, книги и песни.

Она принадлежит к чистому и бескорыстному поколению, стойко встретившему войну и беду.

Ее образ поражает прежде всего глубокой серьезностью, внутренней силой убежденности. Она словно старше всех нас.

Им недостаточно было расстрелять, они вешали. Согнали людей – в воспитательных целях, чтобы неповадно было, чтобы запомнили.

Люди и запомнили.

Посмотрите на предыдущий снимок. Они ведут Зою к месту казни. Идут – кто как, руки в карманах, это не строй, это банда. Взгляните на ухмыляющуюся довольную рожу в левом углу. А по бокам два палача, они не прячут лиц, как было принято когда-то у представителей этой профессии. Они не стыдятся того, что их можно будет узнать. Настигло ли их возмездие?

Виселица и эшафот сработаны по-немецки аккуратно. И стул приготовлен. А вот вид солдатской толпы бравым не назовешь. Они ежатся, топчутся, замерзли.

И с ужасом смотрят согнанные бабы и ребятишки, смотрят, чтобы запомнить навсегда.

А Зоя повернула голову и тоже смотрит – то ли с презрением на своего мучителя, то ли за его плечо – на белый простор, на далекий лес под хмурым зимним небом.

Отвратителен вид этих двух палачей из тыловой команды, их деловитость и самодовольство. У одного уже отморожены уши, и он прикрыл их круглыми наушниками. А другой ничего, притерпелся. Но все-таки зябко. Ничего, скоро они согреются в тепле, обменяются впечатлениями, хохоча, выпьют шнапса.

Они еще верят, что скоро будут заняты по специальности не в этой черной деревушке, а в огромной теплой Москве. Там их ожидает много работы.

Они еще не знают, что скоро покатятся по этим зимним просторам, но не к Москве, а назад, страшась оказаться в «котле», теряя технику, падая и вмерзая в снежный наст.

Они этого еще не знают. Они заняты своим делом. Они казнят поджигательницу. Они не знают и того, что стоят сейчас возле ее бессмертия.

Московская битва

Осенняя Москва сорок первого года. Пестрая листва Тверского бульвара, задумчивый Пушкин. И опускаемые на дневное время, неуклюжие на земле, аэростаты воздушного заграждения. Оклеенные крест-накрест наивными бумажными полосками оконные стекла, зашитые тесом, заложенные мешками с песком витрины магазинов. Осенние рощи, нарисованные на крышах заводских цехов и складов. Маскировка. А с наступлением темноты – светомаскировка, полный мрак, нарушаемый лишь всплывающими со дна голубыми столбами прожекторного света, беглыми вспышками зениток да по временам зловещим дрожащим заревом.

Стальные «ежи» и надолбы у окраин. Строгий вид патрулей.

С каждым днем Москва все более становилась прифронтовым городом.

Воздушные тревоги учащались, все большей становилась их продолжительность.

Гордость предвоенной столицы, предвоенной страны – Московский метрополитен стал огромным и надежным бомбоубежищем.

Но спросите у этих людей: и сюда, на глубину, заставляя сжиматься сердце, доносились порой глухие, далекие, но явственно тяжелые удары. Что там сейчас?

Эти люди пришли сюда основательно, на всю ночь, до первого света, до свежего утреннего голоса диктора: «Граждане! Опасность воздушного нападения миновала. Отбой!…»

Заметьте: здесь почти нет мужчин, только женщины и маленькие дети. Мужчины и мальчишки Москвы – там, наверху, наедине с тревожным осенним небом.

И еще заметьте: это станция метро «Маяковская». Именно здесь состоялось вскоре торжественное заседание, посвященное XXIV годовщине Октября.

Было сделано все, чтобы удержать Москву. Все беззаветные защитники ее, вся суровая страна твердо верили, что мы не отдадим свой главный город. Каждый был готов умереть за Москву, сердцем прикрыть столицу.

Но вот теперь, через много лет, я думаю, а что было бы, если бы враг все же вошел в город? Ведь его полчища стояли у самых ворот. Ведь его танки вырывались к самым Химкам. Конечно, мы бы не сдали Москву – каждый дом, каждый камень, каждое окно несли бы смерть врагу. Но если бы он все же ворвался в город?

Можно с уверенностью сказать: даже это не решило бы, да и не могло решить исхода войны в пользу фашистской Германии.

В русской истории бывали случаи, когда неприятель занимал нашу первопрестольную столицу. Последствия достаточно широко известны.

Нет, даже это не сломило бы нас.

Но мы защитили нашу Москву. Но мы отстояли нашу столицу.

Строительство оборонительных рубежей перед Москвой, на различных к ней подступах. То, что в народе называлось – «окопы», – Где твой-то?

– На окопах.

Женщины и молодежь – из деревень, из школ, из институтов, – сколько кубов тяжелой земли выбросили их штыковые и совковые лопаты!

И все вдали от дома, в тревоге, в холоде, впроголодь.

Сооружение оторванных друг от друга укрепрайонов, рубежей, «линий», уверенность в их надежности и целесообразности – может быть, это еще оставалось от других войн и военных кампаний.

Помогли они приостановить врага, или танковые лавины Гудериана обтекли их и оставили бесполезно осыпаться у себя за спиной, все равно это была великая школа, и столько во всем этом было героизма, энтузиазма, надежды, веры, беззаветности!

Продолжаются спектакли в театрах Москвы. На улицах тьма, в любой миг действие может прерваться сигналом воздушной тревоги. Но звучит музыка, но публика ходит.

А снаружи прямо напротив колоннады Большого театра выставлен низвергнутый фашистский бомбардировщик «Юнкерс-88». Зрителям, заполнившим зал, и самим балеринам это прибавляет настроения.

Ноябрьский парад сорок первого года. Исторический парад. Отзвук этой поступи отозвался по всей стране. По всему миру. Мы не отказались от парада. Значит, мы сильны. Значит, Москва сильна. Он породил гордость в душе народа. Ведь мы любили наши парады. Цокот копыт – на всю страну. Это Ворошилов выезжает из Спасских ворот. Под ним конь темной масти, обязательно в белых «чулках»… Это было еще совсем недавно, но до этого дня было теперь необыкновенно далеко.

Ранняя зима. Ветер. Холодно. Опушенные ели. Снег на брусчатке. Четкий, строгий, но походный строй парада. Как просто и как символично: прямо с Красной площади – в бой!

Началось то, о чем мечтали с первых дней войны, чего ждали, во что верили. Верили, отходя на восток, вырываясь из окружений, оставляя один за другим населенные пункты, теряя дорогих товарищей. Верили, получая или перестав получать с фронта бесценные треугольнички писем, сутками, неделями не выключая радио в надежде услышать именно это известие.

Началось и развивалось наше наступление.

Это было поистине зимнее наступление. Под забитыми снегом лапами елей и сосен, на слепящих глаза белых просторах России, в маскировочных халатах, по глубоким, пушистым, рыхлым или схваченным жестким настом снегам…

Это наступление запомнилось миру, а более всего тем, кто когда-нибудь лежал, окопавшись в снегу, кто безотказно поднимался под огнем в рост и, забрав под ремень полы шинели, проваливаясь по пояс, рвался вперед по белой целине, хватая морозный воздух раскрытым ртом, трудно дыша и привычно хрипя свое и общее: «Ура-а!…»

Авиация набирала силу и все более господствовала в воздухе. Этот процесс продолжался и в дальнейшем. Небо Родины стало свободным прежде, чем ее земля.

Артиллерия… Бог войны уже всерьез подал свой грозный голос…

Сладко сердцу, когда орудия на надежной огневой позиции, когда цел расчет, когда боекомплект в наличии.

Они мечтали об этом, на руках вытаскивая свою пушечку из грязи, разворачивая ее на прямую навод: ку, теряя товарищей.

Они дождались своего часа. Мощно откатывается ствол, и тяжелый снаряд, как плечом, раздвигая воздух, гулко проходит над самым лесом, чтобы накрыть далекую, невидимую для них цель. И, понятно, не один снаряд! Сотни тонн металла и взрывчатки одновременно обрушиваются на голову врага.

Даже здесь, на своем рубеже, у расчета как будто водой плотно залиты уши. А что же там, куда направлен этот удар!

Жестко и веско сказал об этом Твардовский:

В тяжелейшие дни, в сентябре сорок первого года, было введено в наших Вооруженных Силах для особо отличившихся частей и соединений почетное звание гвардейских. Новая, советская гвардия! Ее отличали особое упорство, боеспособность, отвага и, если хотите, лихость солдат и офицеров. И пополнения, регулярно вливавшиеся в гвардейские дивизии и полки, тоже становились гвардейскими и быстро приобретали все эти качества: звание обязывало.

Мне выпало счастье служить в гвардейской части. На всю жизнь запомнил я, как принимала наша часть гвардейское знамя, как, опустившись на колено, поцеловал край полотнища командир, как, тоже коленопреклоненно, произносили мы вслед за ним железные слова гвардейской клятвы.

А потом вдоль строя старшина нес в вытянутых руках раскрытый вещевой мешок с гвардейскими значками, и ротный вручал их каждому. На значке – по темно-красному знамени золотом было написано это прекрасное слово: «Гвардия».

«Товарищ гвардии полковник!», «Товарищ гвардии рядовой!» Как звучит! И мы испытывали волнение, гордость, потребность напомнить всем и всем доказать, что мы – гвардия!