НОВОЕ НАЧАЛЬСТВО

Новому начальнику рабочей роты судьба не особенно-то улыбнулась. В мирное время он вёл весьма неопределённый образ жизни, а после мобилизации был призван в чине полковника в армию, из которой двадцать лет тому назад по экономическим соображениям (долги) должен был выйти в отставку.

Новый призыв в армию был последней улыбкой счастья для старого полковника, но вскоре его начали преследовать неудачи. Полк, которым он командовал на фронте, немцы забрали целиком, без единого выстрела, и он, случайно сохранив свою жизнь на благо России, должен был предстать перед военным судом. После суда его назначили комендантом какой-то консервной фабрики, консервные коробки которой, в результате его махинаций с мясом, приходили на фронт полупустыми. В конце концов его вновь вызвали в Петроград на исповедь. Но и на этот раз суд «снизошёл» к нему, и его вновь назначили начальником двухсот оборванных, работавших на постройке дороги пленных.

В Островок он приехал ночью и, приняв командование, сейчас же вытряхнул бедного Баранова из занимаемого им помещения, а рано утром его денщик искал по всей деревне цыгана-парикмахера, чтобы тот остриг и побрил приехавшее новое начальство, прежде чем оно решило представиться роте.

Напрасно Швейк отказывался, уверяя, что он бреет только себя. Денщик взял его за шиворот и потащил за собою:

— Ты не пойдёшь, а полковник мне морду разобьёт, — говорил он.

В хате, где помещалась канцелярия начальства, Швейк застал нового коменданта в одних кальсонах, вешавшего на стенку портрет царя. Швейк взял под козырёк, и Александр Алексеевич благосклонно сказал:

— Здравствуй.

— Так что пришёл побрить вас, — улыбаясь как можно приятнее, заявил Швейк.

Полковник холодно посмотрел на него и повторил:

— Здравствуй!

— Кроме того, ваше высокоблагородие, я остригу вас, — ещё вежливее ответил на новое приветствие начальства Швейк. — Я умею — в мирное время я стриг собак в Праге. Стричь я буду лучше ножницами, а то машинка больно рвёт.

— Здравствуй! — очень холодно повторил начальник, а потом заорал: — Вон! Выйди и приди снова, как тебе полагается!

За занавеской, прикрывавшей в углу постель полковника, что-то зашевелилось; было слышно, как кто-то зазевал, а потом показались руки, по которым Швейк сейчас же узнал женщину. Он засмотрелся в угол, и полковник снова заорал на него:

— Что же ты, не слышишь? Вон! И приходи сюда как человек!

За дверью Швейк подверг себя всестороннему осмотру. Все было в порядке: бритва в футляре, мыло в коробке, ножницы в целости. Может быть, полковник ожидал, что он придёт с полотенцами? Швейк побежал домой. Перед дверью снова осмотрелся, посмотрел даже на себя в зеркало, а потом на сапоги.

«Не попал ли я, Иезус-Мария, в г…?!» Он постучал три раза в дверь.

— Войдите, — раздалось внутри сразу два голоса: бас и сопрано.

Он вошёл. Полковник сидел на постели, на которой лежала растрёпанная девица, нисколько не стыдясь того, что у неё обнажена грудь.

Швейк стал во фронт, отдал честь, и начальник снова благосклонно сказал:

— Здравствуй!

Швейк вытянулся в струнку.

— Осмелюсь доложить, господин полковник, ваше высокоблагородие, что пришёл, ваше высочество, остричь и обрить согласно приказу.

— Марш назад, за двери! — заорал полковник, и Швейк вылетел, говоря сам себе:

«И чего это, ради всего святого, старый пердун от меня хочет?»

Он снова осмотрел подмётки, опять постучал, и снова его полковник приветствовал холодным «здравствуй», после чего снова: «Вон! За двери!»

«Так мы можем играть до самого вечера», — подумал Швейк, поворачиваясь к дверям, но в это время вмешалась девица:

— Подожди, ну ты его не мучай! Стань, как ты стоял, и сперва скажи: «Здравия желаю, ваше высокоблагородие!»

— Здрави-ю-роди! — гаркнул Швейк так, как это делали русские солдаты, и полковник ему милостиво улыбнулся:

— Вот как нужно здравить начальство! Ты меня побрить пришёл? А у вас как здравят начальство? Как у вас обращаются к начальнику? — спрашивал он его дальше, показывая на стул.

Швейк показал:

— Вот так, но при этом не говорится ни слова.

— Это значит, — презрительно воскликнул полковник, — что офицеры у вас свиньи и обращаются с вами по-свински.

— Да, да! — в знак согласия закивал Швейк головой. — Так точно, ваше-родие. Только мы их называем не свиньями, а поросятами. Свиньями у нас называют дам.

И Швейк остановился взглядом на красавице, вылезавшей из-под офицерской шинели, которой она была покрыта, так умильно, что она улыбнулась:

— Ты русскую барышню ещё не видел?

Швейк приготовил мыло, направил бритву и быстро побрил лицо полковника. Потом офицер полез в карман и вытащил оттуда трехрублевку:

— Два рубля сдачи есть?

— Нет, ваше высокоблагородие, — искал Швейк в карманах, — только один.

— Александр Алексеевич, — вмешалась в это дело дама в одной рубашке, — голубчик, ты вчера мне сказал, что у тебя нет ни копейки, а у тебя, оказывается, целых три рубля. Мне же необходима пудра, а она стоит четыре рубля. Почему ты, милый, не даёшь мне?

Полковник задумался. Затем взял из рук Швейка рубль и вместе со своей трехрублевкой подал красавице, вежливо извиняясь перед парикмахером:

— Ну, вот видишь, я у тебя занял рубль. Он мне нужен. В другой раз, когда меня побреешь, я заплачу тебе все сразу.

Швейк как только пришёл домой, начал жаловаться:

— Вот это так штука. У него какая-то курва!

Старый Головатенко начал свою деятельность в роте с хорошего. Он приказал роте построиться и произнёс замечательную речь: он-де не пошлёт их на работу до тех пор, пока инженеры не согласятся платить в день двадцать копеек с человека, согласно закону. А если они не согласятся, пусть работают сами. Во всяком случае он будет бороться за интересы своих детей пленных до последней капли крови.

И, сдерживая своё слово, он целых три дня выбрасывал десятников, приходивших его просить отправить пленных на работу. Затем приехал главный инженер, и полковник сразился с ним из-за платы перед целой ротой.

— Они работать пойдут, — кричал инженер, — если бы даже умирали с голоду, на это закон!

— Работать не пойдут, — орал полковник, — пока вы на заплатите и за прошлое и не дадите гарантии; для этого есть закон!

Они, грозя донесением друг на друга, ругались до самого обеда, в то время как пленные расположились на солнце и искали вшей.

На другой день по всей деревне прогремел победоносный голос полковника:

— Вот, ребята, деньги получите! Инженер, так его мать, выдал подтверждение.

На работу идти было уже приятнее. Было тепло, поля высохли, берёзы наливали почки. А над полотном весело летали журавли и жужжали немецкие аэропланы.

Тысячи солдат шли в это время на фронт. Они уходили свежими, молодыми, здоровыми, а через два дня разбитыми, искалеченными их возвращала полевая дорога. Русские готовились к наступлению.

Об этом писали газеты, подготавливая читателей к важным событиям на фронте. И в один из вечеров русские начали атаку бомбардировкой из орудий.

Весь горизонт был освещён ракетами, гранатами и шрапнелью, земля тряслась и гудела, окна звенели, и во всей деревне никто не спал.

— Конец Габсбургской династии, — заметил Горжин. — Теперь русские не остановятся аж до самой Вены. Они возьмут её раньше, чем Берлин.

— Им давно бы там нужно быть, — ответил пискун. — Уж давно бы нужно эту дрянь оттуда выгнать. — Но через минуту добавил: — Да где там! Из этого ничего не выйдет. Народам поможет только революция, восстание, результатом которых будет образование соединённых республик.

Орудия гремели, как в судный день. Все напряжённо прислушивались. Гул орудий приближался.

— Братцы, кажется, придётся удирать, — вздохнул Горжин и отправился упаковывать свой ранец.

Орудийные выстрелы на минуту прекратились, потом совершенно затихли, а через некоторое время снова начались, но уже вдали. Русские наступали. Марек вошёл взволнованный в комнату:

— Братцы, сейчас поворачивается колесо истории, и оно нас или вынесет наверх, или мы окажемся под ним и будем раздавлены. Ты что думаешь, Швейк?

Швейк приподнялся, опёрся о локти и сказал:

— Я думаю… братцы, я хочу знать, как действительно любят друг друга ежи? Да ведь им колко! Как они только при этом стоят?

— Вот он вам, феноменальный идиот, — рассмеялся пискун, — я думаю, что Германия и наша развалина во всяком случае…

— Я тоже думаю, — упрямо продолжал Швейк, — что им должно быть очень больно, но что же им делать, раз им надо иметь детей. Они становятся на задние ножки и обнимаются.

А позднее, когда Марек с пискуном спорили ещё о судьбе центральных держав, бравый солдат Швейк, разрешив загадку природы, спокойно уснул.

Энергия, с которой Головатенко выколачивал оплату за работу пленных, не пропала даром. Деньги он получил.

Инженеры хотели сперва заплатить пленным непосредственно, но полковник запретил. Он нашёл какой-то закон, по которому деньги, принадлежащие пленным, на руки им не даются, и уверил, что он их будет сохранять до того момента, пока они не поедут в Австрию.

Он уехал на неделю в Петроград. Оттуда привёз с собою ящики с платьями, шляпы, драгоценности, и Евгения Васильевна, жившая с ним московская дама лёгкого поведения, зацвела в невиданной роскоши.

Полковник купил для себя и для Евгении отличных лошадей, и теперь каждый вечер они проезжали верхом мимо голодных пленных, едва тащивших ноги с работы, а Евгения даже покрикивала на них, чтобы они расступились и дали ей дорогу.

В канцелярии опять начались попойки, в которых прежде всего приняли участие инженеры, потом и офицеры расположившихся вокруг частей армии, и Евгения Васильевна открывала всем своё сердце и объятия, в свою очередь навещая их на своей лошадке; несколько раз целая свита офицеров сопровождала на лошадях московскую проститутку и, помогая ей сойти или сесть на лошадь, целовала ей ноги, в то время как мимо по дороге проходили в окопы печальные и измученные солдаты, оттуда в свою очередь едва успевали их развозить уже раненых по полевым госпиталям. Из солдатских рядов вслед этой кавалькаде нередко летели замечания: «Господа офицеры б…, а ты иди умирать за отечество!» или: «Посмотри на них, как они защищают отечество!»

Однажды кто-то бросил камнем в Евгению Васильевну, и полковник, решившийся защищать её, должен был ретироваться, иначе и его сняли бы с лошади и убили. Солдаты начинали материться все более открыто и озлобленно, и наблюдавший за этим процессом Марек однажды сказал:

— Определённо дело идёт к революции.

— Вот это будет прекрасно; мне интересно, как солдаты начнут наводить тут порядок, — заметил в ответ на это бравый солдат Швейк.

Вскоре работа по постройке полотна была закончена, и теперь оставалось поправить стоки и подсыпать песку на насыпь. Крестьяне начали возить телеграфные столбы, а десятники вымеривали и назначали для них места.

Для этой работы рота разделились на части, и во главе каждой части стал десятник. На вагонетки накладывали столбы, и десятник ходил по полотну и кричал на пленных, толкавших вагонетки:

— Давай сюда, поскорей, поскорей!

В один день они закопали несколько столбов, удаляясь все дальше от деревни, потом десятник беспокойно посмотрел на солнце и заворчал:

— Очень медленно подвигаетесь. К обеду никак не поспеем до Запоны. Кто из вас умеет варить щи и мясо?

— Осмелюсь предложить свои услуги, — отозвался Швейк, а за ним и Горжин:

— Я вам такую похлебочку сварю, что всю жизнь меня не забудете.

— А мясо, я думаю, вы у меня не сожрёте? — пытливо посмотрел на них десятник.

— Ей-Богу, даже и в рот не возьмём, — уверял его Швейк, и десятник взял с вагонетки мешок и сказал:

— Вот тут мясо и рис, лук и соль, вы пойдёте там по дороге, потом в лесу свернёте вправо и там увидите лесничество. Лесник — мой знакомый, но дома его, наверное, не будет. Тогда вы попросите жену, чтобы она разрешила вам сварить для меня обед. Мы поедем по дороге, и я в полдень за вами приеду.

— Обед будет как в «Гранд-отеле», — убеждённо сказал Швейк, беря мешок, — и мы поспешим его приготовить.

Десятник махнул рукой:

— Только вы у меня его не съешьте, и чтобы мясо не было жёстким! — крикнул он им уже вдогонку.

— Вот хорошее дело, — сказал Швейк, — они, может быть, там дадут нам поесть. Может быть, у них будет кислое молоко, а может, и хлеб с маслом.

— Кислое молоко я есть не буду, — решительно ответил Горжин, — но хлеба съем. А вот та тропинка, по которой нам нужно идти.

После получасовой ходьбы в лесу они наткнулись на воинский лагерь. От дерева к дереву белели палатки и разбитые станы, а под ними виднелись грязные рубахи несчастных, измученных русских солдат.

— Землячок, дай хлеба, — попытался клянчить у них Горжин, но те, едва раскрывая глаза, бормотали:

— Только три дня, как нас выгнали из окопов. Сами три дня хлеба не видали, нет ничего. Нет у нас ни хлеба, ни чаю, ни сахару.

Но они им показали, где нужно искать лесничество:

— Кажется, наш штаб туда переехал, туда, уж… мать, белый хлеб и кучу бутылок повезли! И сестры милосердия на лошадях туда поехали. Ну а ты воюй за отечество и подыхай с голоду!

Лесничество состояло из большого деревянного дома. В коридоре они нерешительно остановились перед тремя дверьми, раздумывая, куда бы им войти. Затем Швейк показал на одну дверь вправо, за которой были слышны мужские и женские голоса.

— Лесник, наверное, там будет. — И без всякого стука они ввалились в комнату, в которой, очевидно, был штаб. Увидев свою ошибку, они хотели было повернуть обратно, но было уже поздно.

— Это была роковая ошибка, — рассказывал позже об этом Швейк, — я ещё ничего подобного в жизни не видал. Офицеров там было, как собак, а девок, как сук. И все они были пьяные. Я им отдаю честь и говорю:

«Разрешите доложить, я пришёл сварить обед нашему десятнику», а один из генералов подошёл ко мне и обнял меня за шею:

«Ты где в плен попал? Мои герои в плен его забрали; австриец, да?»

А я отвечаю:

«Обед иду сварить, ваше превосходительство!»

«Какой тебе обед, — говорит он, — вот тут дамы нас развлекают, чтобы не скучно было. Ты Настюшка, разденься-ка да залезь на стол, и пускай австрийцы посмотрят на дары русской земли. Пускай они у себя расскажут, какие в России у нас роскошные женщины, ей-Богу, я их через окопы опять в Австрию пошлю, но сперва они должны вас всех попробовать, и пусть они в Австрии расскажут, что сестры милосердия у нас народ не какой-нибудь! Ну-ка, дамы и барышни, раздевайтесь! Эй, господа, помогайте-ка дамам!»

И те сейчас же начали раздеваться и снимать с себя все, что ещё на них было, офицеры их поставили на столы, а генерал налил мне вина, дал нам выпить, потом обнажил шашку и заорал на офицеров:

«Эй, ребята, дети, слава и гордость русской армии, сабли наголо! Гоните кругом австрийцев, пускай скачут по лавкам. Пускай поцелуют колени у каждой из наших дам! Пускай они видят, против кого они воюют! А если они что сделают не так, как следует, если дамы ими не удовлетворятся, то мы их зарубим саблями! В один момент сукиным сынам отрубим головы!»

И вот, братцы, представьте, — рассказывал Швейк. — все пьяные вдрызг, что они делают — и сами не знают, а мы среди них. Я смотрю на Горжина, а он белый, как стена, ведь он же был кельнером и знает, что может наделать такая скотина в пьяном состоянии. Ну так вот, этот генерал уже начал меня бить по физиономии:

«Выше, выше, сукин сын, подлезь к ней! Коньяку напейся, но всем нам покажи, как в Вене у вас любят. А если три раза не сделаешь, то и голова долой!» А те, другие офицеры, подходят к нам, как звери. Так я к ней лезу вверх, а он меня отталкивает назад:

«Нет, не так, чтобы она видела, что ты австриец, снимай шапку, раздевайся догола!»

И вдруг он начинает орать офицерам, как в белой горячке: «Господа, все раздевайтесь донага, чтобы военной формы мой глаз не видел: если уж грешить, так не оскверняй чести военного мундира!»

Через пять минут все были раздеты, и он опять начал грозить нам саблями. Я смотрю на Горжина, а его прошиб холодный пот, зубы стучат, словно он хочет мне сказать: «Ну, пришёл нам последний час!»

А я ему моргаю и моргаю на двери и на офицеров. Все стоят в куче, рты у всех раскрыты, смотрят наверх и ждут, что будет дальше. Все едва держатся на ногах, но сабли держат над головами, а генерал командует:

«Так, начинать! А если не будешь по-настоящему делать, то вам задницы саблями порубим!»

Сестры только посмеиваются, да ведь вы знаете, пьяная женщина хуже свиньи. Я обнимаю такую толстушку, моргаю Горжину на двери, падаю с нею на пол между офицерами, сваливаю несколько человек, и при этом начинается свалка. Я вырвался, выбежал на улицу, бегу, как Адам, и чувствую, что сзади меня пыхтит Горжин. Смотрю: из дома выбегают офицеры с саблями, — кто только в чем, кто обутый, кто накинул на себя только рубашку, а кто без всего — и орут: «Держи его, держи его!» А сестры тоже летят за нами в чем их Бог создал и кричат:

«Ловите, держите вора, бейте убийцу!»

Ну а все-таки все кончилось благополучно. Тут сбежались русские солдаты, и мы удрали.

— А как же получилось, что вы пришли одетыми? — спросил Марек, на что Швейк спокойно ответил:

— Мы вернулись в это лесничество назад. Разве я не сказал, что все обошлось благополучно, когда прибежали русские солдаты! Кое-кого они постреляли, а кого побили прикладами. Ну а в это время настала такая неразбериха, что на нас никто не обратил внимания. Едва мы вышли из леса, как туда со всех сторон поскакали казаки и весь полк обезоружили, а теперь все солдаты предаются военно-полевому суду.

Пискун весело похлопал себя по коленям.

— Братцы, это только прелюдия. Вот увидите, какая тут начнётся опера. Весь мир будет прислушиваться, как тут заиграет орган революции. Да, у многих полопаются барабанные перепонки от этой музыки!

А Горжин, почёсывая спину, вздохнул:

— Вот теперь мы смеёмся, но тогда мне было не до шуток. Как только об этом вспомню, мороз подирает по коже. Пускай они тут устраивают какую хотят музыку, но я хочу скорей домой.

События в лесничестве, начавшиеся в памятный день, закончились тем, что несколько солдат из взбунтовавшегося полка было повешено. Боевое настроение солдат и их неприязнь к офицерам в результате таких мер росли так быстро, что ни один офицер с наступлением темноты не отваживался выйти из помещения на улицу или выехать в поле. Сестёр милосердия все время избивали, и Евгения Васильевна, девица бывалая, девица с прошлым, была сильно обеспокоена создавшимся положением и не переставала убеждать своего старого любовника, чтобы он перевёл роту куда-либо подальше в тыл, где меньше опасности и спокойнее.

Да полковник Головатенко и сам убедился, что воздух здесь стал небезопасным для его здоровья, и когда дорога была окончательно готова, а деньги пленных находились в его кармане, он уехал в Витебск хлопотать, чтобы роту перебросили в другое место. Уезжая, он передал канцелярию Евгении Васильевне.

Эта его сожительница, распутная, но сентиментальная, как всякая проститутка, решила стать матерью для пленных. Теперь, когда они ничего не делали, она обходила хаты в Островке и смотрела, как они стирают рубашки, пишут письма, ругаются или спорят о прочитанном в газетах.

Затем ей показалось, что «доктора» не посвящают достаточно внимания больным, что они с ними слишком грубы, и она приказала, чтобы утренние приёмы больных происходили у неё в канцелярии, так как за здоровьем людей необходимо тщательно следить и главным образом предохранять от болезней.

— Дома у них, — упрекала она Ванека, — жены и дети, а вы их тут лечите по-солдатски. Сперва нужно добросовестно исследовать причину болезней и душевно их успокоить. Доброе слово лучше всего вылечивает. А вы видите, дела у нас теперь опять плохие: полковник уехал, не скоро вернётся, денег не оставил; кажется, что ни хлеба, ни похлёбки скоро не будет. В интендантстве в долг не дают. И с людьми нужно в такое время обращаться так, чтобы они не додумались, чего доброго, до самоубийства. Ведь их ждут жены и дети.

А поэтому Ванек и Марек утром приходили вместе со своими больными в канцелярию, где Евгения Васильевна высовывала ноги, кривые, как виноградная лоза, все в мозолях, из-под шинели и растрёпанная садилась на постель:

— Доброе утро. Не спала я всю ночь. Ах, какие страшные сны! Одной так страшно. Полковник не едет и не пишет. Все для вас он там работает, о вас старается. Сегодня много больных?

И она с интересом смотрела, как «доктора» выстукивали больных, выслушивали их, ощупывали, и затем подзывала больных к себе.

— Ну-ка, подойдите, я тоже послушаю! Я тоже в болезнях разбираюсь, ведь я на медицинских курсах в Москве была! Ну, постой, голубчик, сердце, говоришь? Стой, дыши глубже, я тебя выслушаю.

И она обнимала рукой полураздетых людей, выслушивала их грудь, скользя по ней своими растрёпанными волосами и прикасаясь своей грудью к их грязным животам:

— Ничего, это только катар! Не бойся. Домой приедешь — жена чай сварит, постель нагреет, ты пропотеешь и выздоровеешь! Ну а с тобой что?

Она лепетала и кокетничала. Изо рта её шёл запах салола и каучука, шинель воняла мочой, но Евгения Васильевна гладила больных по животам и приговаривала:

— Ну, вот видите, порошков не давали, йодом не мазали, а я их вылечила одной женской лаской. Хорошо так, хорошо? Скажите, доктор, хорошо я так помогаю?

— Хорошо! — улыбнулся Ванек, а Марек бурчал:

— Так хорошо, что скоро сюда начнёт ходить вся рота. Ребята идут сюда ради смеха.

А Евгения Васильевна продолжала приём каждый день, несмотря на то что среди пленных появились болезни на таких местах, обозревать которые даме было не весьма удобно.

В ТЫЛУ РУССКОЙ АРМИИ

Полковник Головатенко приехал из Витебска с хорошими вестями. Ему было приказано перевести рабочую роту в деревню Витуничи, где другой отряд под руководством инженера исправлял дороги и шоссе, и передать роту в распоряжение этого отряда. С исполнением этого приказа полковник, однако, не спешил. Его сожительница заявила ему, что рота почти вся больна, заражена чесоткой и что доктор, которого она упросила приехать сюда из Будслава, обещал прислать ей мазь для излечения больных. При этом Евгения Васильевна добавила, что если пленных не лечить, то болезнь разовьётся настолько, что потом придётся их посылать в больницу, откуда они уже в роту не вернутся, и таким образом полковник лишится рабочей силы. Принимая во внимание все эти соображения, она предложила, чтобы рота пока оставалась на месте, а когда чёрная и дурно пахнущая мазь была получена от доктора, она сама следила за тем, чтобы пациенты хорошенько её втирали в кожу.

А тем временем полковник сам отправился в Витуничи, чтобы переговорить с инженерами об оплате. Вернулся он ночью в весьма бодром настроении, так как там ему удалось выговорить целую полтину на человека в день, и сейчас же по своём приезде он разбудил свою сожительницу:

— Жёнушка, послушай. Там будут платить полтинник за человека. Умница ты у меня какая! Буду посылать по двести человек в день, а это значит, что по сто рублей в день мы будем откладывать в нашу кассу. Вот хорошо-то жить будем! Эх, если бы война продлилась ещё десять лет!

— Да, ты у меня человек деловой, — похвалила его Евгения Васильевна, — ты много заработаешь. Купишь мне каракулевую шубку на зиму, мой миленький, да?

И благородные муж с женой крепко обнялись под шинелью.

В один прекрасный день из Островка тронулся караван: полковник ехал на лошади с картой, с саблей на боку и револьвером у пояса. Евгения Васильевна ехала рядом с ним в казачьей форме, тоже с картой и револьвером. За ними — телега, нагруженная чемоданами и сундуками, и в ней два русских солдата, а за телегой, как процессия нищих, тащились пленные по четыре в ряд, полунагие, босые, оборванные, нестриженые, небритые, немытые. У каждого на спине был ранец, в котором было сложено все его имущество, а в руке палка.

Цвет роты военнопленных шёл в хвосте процессии: два «доктора», пискун, Горжин и Швейк. Марек рассказывал о том, что он вычитал в газете «Чехословак», которую он получал из Киева: блестящие успехи на фронте генерала Брусилова, глубокое проникновение русских в Галич и т. д.

— Бесспорно, летом все кончится! Зимой воевать уж не будут. А Австрия, если даже Германия и победит, все равно все потеряет и проиграет, — сказал Ванек.

— Было бы хорошо помочь русским в этой войне; вот послушайте, что пишет «Чехословак», — И Марек начал читать им агитационную статью о том, как в Киеве любят добровольцев, как им идёт русская военная форма, как они нравятся девушкам и как девушки любят ходить с ними в парк. Статья была такая же соблазняющая, как речи вербовщиков, обещающих вино, деньги и красивых женщин.

— Я думаю, — сказал Швейк, когда Марек кончил, — что нам нужно будет вступить туда.

— Мы должны сделать все возможное, чтобы эта война была последней, — сказал Марек. — Я, пожалуй, тоже вступил бы в эту «дружину», ведь здесь не жизнь, а медленное умирание. День за днём проходит одинаково нудно. Эту войну определённо затеяли центральные державы. Почему бы не принять участие в борьбе, в результате которой они будут побеждены, чтобы эта война была последней? А при такой жизни лучше повеситься!

— А в этих газетах, — печально вздохнул пискун, — пишут, что там к обеду дают гуляш, а в воскресенье — гуся с капустой и суп с рисом. Ну, я, пожалуй, тоже присоединился бы к ним.

— Мне уж тут тоже надоело лечить, — сказал Ванек. — Но вы слышали? Говорят, что в Австрии конфискуют имущество? Черт возьми, да ведь у меня в Кралупах аптечный склад!

— Ну так останься в России, — посоветовал ему Марек, — и жена могла бы переселиться к тебе сюда. Тут торговля тоже бы пошла.

Но Ванек посмотрел на него неприязненно:

— Куда же там переселяться? У меня мебель лакированная, она бы вся потрескалась! И мраморный умывальник! А что, если он разобьётся?!

Вместо ответа Марек плюнул, а Швейк, смотря вперёд, сказал:

— Смотрите, сюда идёт полковник, наверное, опять будет держать речь.

Старый Головатенко, подъехав, действительно обратился с увещеванием к пленным понатужиться, шагать бодрее; до города, где придётся ночевать, будет ещё вёрст двадцать. Рота доберётся туда к вечеру. Так как кухня теперь сварить обед не успеет, то сегодня его не будет. Не будет также и хлеба, потому что его вообще пет в интендантстве. Но зато на месте рота сразу получит по три порции на человека.

Эта речь была принята со зловещим молчанием. И эшелон, вместо того чтобы шагать бодрее, продолжал так же уныло плестись сзади, и полковник частенько вынужден был возвращаться назад к роте и подбадривать:

— Эй, эй, дети, радостно весной по России путешествовать, да? Погода хорошая, деревья цветут, птицы поют! Хорошо жить, правда?

— Мы уже тебе сказали, чтобы ты убирался к черту! — заорало на него несколько голосов на разных языках сразу.

Полковник, не понимая, улыбаясь, говорил:

— Да, да, да!