ЧТО ДЕЛАТЬ?

За короткое время, пока Швейк служил у Клагена, положение в лагере в корне изменилось. Когда он влез на нары, кое-кто из знавших его на его вопрос, как они поживают, отвечали:

— Чтобы черт побрал эту жизнь, дружище! И действительно, жить стало гораздо хуже; начальник лагеря навещал бараки почти каждый день, но не для того, чтобы выслушивать просьбы пленных и заботиться об улучшении их жизни, а для того, чтобы стегать плетью каждого, кто попадался ему по дороге. Он бил людей за непорядок в умывальной, за грязь в уборных, за скверный воздух в бараках.

Он уже не говорил с ними по-немецки, а только по-русски, и тех, кто не понимал, он тоже бил. Этой участи не избегали ни немцы, ни венгры. Когда Швейк через два дня увидал, как в чешском бараке он с плетью гоняется за пленными и как пленные по-обезьяньи, стараясь избежать ударов, прыгают по нарам, то он сказал:

— Вот так цирк! Ребята прыгают, чисто обезьяны! Вот если бы ему попался сейчас под руку пискун, что бы он с ним сделал!

Получился приказ высылать пленных на работы по очистке города, по подвозке дров и для копания могил на кладбищах. Каждый день из барака выходили пятьдесят человек, и к вечеру они возвращались голодные, измученные, обмёрзшие, с отмороженными ушами и носами и с почерневшими пальцами на ногах.

На работы не выгонялся только тот, у кого не было сапог. При предприимчивости русских солдат и выгоде базарной торговли получалось так, что когда утром солдаты начинали сгонять пленных на работу, то многие пленные, снимая валенки или ботинки, подавали их солдату и говорили:

— Земляк, давай целковый!

Солдат брал обувь, платил деньги, а пленный забирался вновь на нары, крича русскому фельдфебелю, отсчитывающему рабочих:

— Ты же видишь, что я босой и не могу выйти на работу!

И так как те, у кого были сапоги или валенки, спали обутыми, боясь, чтобы кто-либо не украл обувь, то уже с вечера русские солдаты подходили к ним, будили их и говорили:

— Эй, голубчик, утром на работу! Как твоя фамилия? У тебя пимы хорошие!

Таким образом, наличие обуви неожиданно стало служить поводом для отправки пленного на работу, поэтому многие предпочитали немедленно, ночью же, отправить её на базар, в связи с чем цены на обувь упали так, что высокие сапоги легко можно было проесть за неделю. Сахар перестали выдавать, хлеба убавили, к обеду давали только рыбу. Старикашка, согревавший воду для чая, был так развращён, что тому, кто не давал ему копеечку, он не давал кипятку. В конце концов многие оказались вынужденными посылать с себя бельё на базар, и некоторые продавали свои запасные мундиры. Лагерь быстро превращался в сборище оборванцев и босяков. Вечером, когда они все стояли между нарами на поверке, Швейк сказал:

— Тут как на балу бродяг! Кто хочет получить первую премию?

Фельдфебель, бравый Пётр Осипович, днём водил в бараки мужиков из деревень и ремесленников из города, подыскивавших себе рабочих. Увидев пленных, они почёсывали затылки и говорили:

— Холодно у нас. Морозы большие, и снегу много. Не замёрзли бы они у нас! Ну, мы придём аж весной, когда можно будет босиком ходить!

Однажды ночью в барак с рёвом ворвалась толпа людей и в темноте бросилась на нары. На вопрос, откуда они, те отвечали со смехом:

— Мы люди православные, православная рота возвращаемся к вам!

— Алло, алло, Марек, Горжин, Гудечек! — звонко кричал Швейк в темноту.

Марек и Горжин пробрались к Швейку, и он их крепко обнял. Затем на его вопросы Горжин коротко ответил:

— Из-за Гудечека. Этот полковник-пенсионер час тому назад разогнал нас! Все лопнуло, Гудечек попался с его дочерью. Теперь он арестован.

В ответ на это бравый солдат Швейк только вздохнул:

— С честностью пойдёшь дальше всего. Честно начинай, честно и кончай! Конец венчает дело.

— Да оно, собственно, не стоило бы сюда и ходить, — отозвался Горжин. — По всему городу говорят, что скоро будет мир. Казаки приехали с фронта. На позициях выставлены уже белые флаги, и четырнадцать дней не было ни одного выстрела. А кроме того, говорят, что мы поедем в Россию на работу. Но это, наверное, утка; они нас будут стягивать к границам, чтобы потом сразу отправить домой.

Ровно через неделю после этого разговора рано утром их выгнали из бараков, построили на дворе по четыре человека, а солдаты окружили их так, чтобы ни один из них не мог убежать. Затем их привели в центр лагеря, к павильону.

Выставочный павильон оказался пустым; пленные за день до того были из него выведены в город. Теперь в него согнали обитателей всех бараков и окружили павильон двойной цепью солдат, получивших приказ никого не пропускать. И уже только к вечеру пришли доктор, несколько офицеров и писарей. Фельдфебель произнёс короткую речь.

— Вы поедете в Россию на работу. Там вам будет хорошо. Кто болен или слаб, пусть заявит, его осмотрят доктора. Он останется тут, в лагере, и ему тоже будет хорошо. Ну так один за другим, к доктору! Заявляйте, только сперва надо записаться у писаря.

— Он врёт, ребята, домой поедем, мир! — крикнул кто-то, — Мне один солдат говорил, что на фронте уже давно не стреляют, что с фронта уже все уехали домой!

Эти слова подействовали на пленных, как жизненный эликсир.

Пленные, едва ползавшие от ревматизма, прошли мимо писаря и доктора парадным маршем, как цирковые лошади; чахоточные, едва говорившие, весело прокричали, как все: «Здоров, силён!» — а Митрофан Иванович Марков, смотря в упор на их лица, думал: «Посмотрите, как я их вылечил, нет ничего лучше смазыванья глицерином». И про себя он решил, что вечером напишет статью в «Вестник русских врачей», в которой он изложит свои методы. В Петрограде он откроет лабораторию, в которой будет вырабатывать глицерин и продавать его в коробочках с надписью: «Эликсир Маркова».

Писаря записывали имена, фельдфебель наводил порядок.

— Иди, новый мундир получишь. Ну, скорей, торопитесь, дети!

Перед павильоном, возле больших куч старых сапог и старых тряпок, кольцом стояли русские солдаты во главе с фельдфебелем Петром Осиповичем, который показывал солдатам, какому пленному что именно дать, и вообще следил за порядком.

— Шапку! — кричал он. — Шапку ему дай! Что? Он разувши? Дай ему, шапку сперва, дай шапку! Что же ты не слышишь, баранья твоя голова?

Так босого пленного награждали шапкой и сейчас же выталкивали в другой пустой барак. Тем временем на дворе гремел возбуждённый голос Чумалого:

— Ради Бога, голубчики, не мучьте меня! Я приказываю дать портянки! Зачем тебе брюки, и чем я виноват, что у тебя нет брюк? Возьми портянки — и пошёл! Ах, они замучат человека до смерти! Я приказываю выдать сапоги, а он требует рубаху! Не беспокойтесь, вам будет хорошо, начальство о вас позаботится!

В системе снабжения пленных проводился тот же самый порядок, что и в снабжении армии на фронте. Вместо амуниции везли сено, вместо сена — сапоги, вместо сапог посылали пехоте гранаты, вместо гранат — артиллеристам посылали зимнее бельё.

Бравый Пётр Осипович так кричал на пленных, что они уже брали брошенные им вещи без всякого ропота и рысью убегали прочь. Кучи сапог и старья таяли, и, когда до них добрались Швейк с Мареком, фельдфебель спокойно отдал приказ:

— Одному ботинки, а другому рубаху дайте. Рубашку дай, скорей, что же, не слышишь?

Солдат втиснул в руки Швейка сапоги, другой бросил Мареку грязную продезинфицированную рубашку, а фельдфебель подбежал к ним:

— Обменяйтесь, я вовсе не так сказал! Рубашку получишь ты, а сапоги ты! Ах, господи, с ума сойдёшь от этой австрийской рвани! Хоть бы с глаз моих скорее сгинули, чтобы духа вашего не было!

— С ним нечего говорить, — сказал Швейк в бараке, рассматривая свою рубаху. — Я её выстираю и получу за неё три гривенника, а за ботинки ты получишь два рубля.

До позднего вечера они сидели в бараке, из которого никто не мог выйти наружу. Потом их отсчитали по четыре, построили в длинную шеренгу и повели на вокзал, где стоял уже приготовленный поезд, составленный из теплушек.

А вдоль поезда ходил полковник Клаген, постукивая плетью по голенищам, и старательно посматривал в лица пленных…

В четвёртый раз их сосчитали уже в сумерках, потом солдаты начали разгонять их по вагонам ударами прикладов. Едва они расселись, как паровоз засвистел, и поезд тронулся.

Не успели отъехать несколько шагов, как кто-то снаружи открыл двери и вскочил в вагон так, что упал на колени возле печки, посреди вагона.

— Что такое? Кто это, что случилось? — послышались испуганные голоса.

И человек, охая от боли, проговорил пискливым голосом:

— Братцы, это я! Я следил, в какой вагон вы сядете. Я все время прятался в городе. Вчера я услышал, что заключён мир и что вы едете домой. Ночью я пришёл на вокзал и ожидал вас. Ах, братцы, как я боялся, чтобы вы не уехали! Что бы я стал делать в Омске? Меня, Швейк, оставило счастье, да, оставило!

Портной глубоко вздохнул и стал пробираться на нары. Швейк, подавая ему руку, сказал добродушно:

— Ну здорово, тут был Клаген и искал тебя, хотел проститься с тобой!

— Я его видел! Ой, если бы он меня поймал, он бы поработал со мной! Ну, конец мучениям: через три недели будем дома, на своих постелях!

Поезд уже гремел по стрелкам, в вагоне, в качающемся фонаре, горела свеча. Все давно уснули, и только пискун рассказывал о своих приключениях Швейку, а Швейк, в свою очередь, — о дальнейших событиях в доме Клагена. Потом пискун улёгся на месте Швейка, а Швейк сел возле печки, подкладывая поленья, чтобы не погас огонь.

Стояла ночь, поезд нёсся на всех чарах.

Через десять дней они приехали в Витебск. Вдали грохотали орудия. Утром, когда было ещё темно, открылись двери и кто-то грубым голосом закричал:

— Эй, шевелись, на работу пойдём!

РАБОТА НА ОБОРОНУ

Ещё никогда война не велась из низких и неблагородных побуждений. Ещё никогда не было наступательной и грабительской войны; каждое государство воевало потому, что было вынуждено обороняться от нападения; ни одно государство ещё никогда не нападало на другое, — наоборот, каждое должно было защищаться от нападения. На Австрию нападала Сербия, на Германию Бельгия, на Бельгию Австрия и т. д. Все государства, посылавшие на бойню свои армии, делали это для того, чтобы помочь победе справедливости, человечности, прогресса. Из-за этого прогресса Болгария присоединилась к центральным государствам, а Румыния к союзникам.

За принцип самоопределения народов воевала Россия, в которой поляки не смели пикнуть. За принцип самоопределения воевала и Австрия, в которой чехи, венгры и словаки были осуждены на вырождение. За тот же принцип сражалась душившая поляков в Познани Германия против России, и за права малых наций сражалась Англия, стоящая сапогом на груди Ирландии и колоний. Все эти государства шли освобождать малые нации.

Это было худшее смешение понятий, чем во время постройки вавилонской башни. Германия воевала за сохранение европейской культуры. Россия защищала мир от немецкого варварства, поляки в Австрии организовали легионы против России, а в России — наоборот. Это смешение было ещё более печальным потому, что оно произошло только среди каменотёсов и носильщиков, то есть среди рабочих, в то время как архитекторы и распорядители сохраняли голову ясной, речь понятной, и планы у них были разработаны блестяще.

Величие идеи права и справедливости, за которую сражалось каждое государство друг с другом, захватывало все большие и большие слои населения, втягивавшегося непосредственно или косвенным путём в войну. Правда, часто население на войну подгонялось жандармами, но это было не важно: в газетах неизменно сообщалось, что воодушевление населения и решимость довести войну до победного конца возрастает и что для этой цели оно готово нести любые жертвы.

После того как на войну были призваны мужчины, неспособные носить оружие, дело дошло и до женщин, а потом добрались и до детей. Когда же эти меры оказались недостаточными, то призвали для работы на оборону пленных солдат, солдат неприятеля, чтобы они помогли охранять идею справедливости, за которую они неделю тому назад воевали во враждебном лагере. Каждое государство наказывало расстрелом нарушителей присяги — своих солдат, каждое государство держало наготове жандармов против тех своих граждан, которые попробовали бы оказать содействие другому воюющему с ним государству, но, с другой стороны, это нисколько не мешало заставлять пленных рыть окопы, из которых будут расстреливаться их же знакомые, родственники, братья по классу; это не мешало заставлять пленных вырабатывать шрапнель, которой будут сожжены их родные деревни. Каждое преступление считалось оправдываемым, каждое преступление, по их мнению, достигало цели, потому что все воевавшие государства вели оборонительную войну, войну на защиту человеческой цивилизации. Отчего бы правительства не оказали чести участвовать в этом великом деле и пленным? Разве это не происходило в великом XX столетии?

В 1916 году все пленные, размещённые в сибирских лагерях, были собраны в прифронтовые города, расположенные на Западном фронте.

Прежде всего вывезли чехов и словаков, так как выходившие в Киеве газеты «Чехославян» и петроградский «Чехословак» в каждом номере пламенно убеждали русское правительство, что пленные славянского происхождения бесконечно преданы России и что если их послать для рытья окопов, то они до конца исполнят свой долг. Русское правительство ухватилось за эту мысль и в спешном порядке, сейчас же после Нового года, вывезло всех пленных, находившихся в лагерях, босыми и полунагими на фронт. Когда оказалось, что этого количества не хватит, то было отдано распоряжение снять пленных с работ у крестьян и с фабрик и заменить чехов и словаков немцами. Первым эшелонам русские офицеры потом в казармах разъясняли, что Россия оказывает им своё доверие: пусть-де пленные считают за честь воспользоваться случаем и помочь русской армии победить врага. Такая речь обычно заканчивалась сообщением, что сегодня хлеба не будет, так как его ещё не испекли, а обеда тоже не будет, потому что не ожидали в этот день прибытия транспорта. Семейные отношения славян между собою обычно подчёркивались ещё тем, что пленный, топтавшийся во время такой речи в разбитых ботинках на одном месте, чтобы согреть при двадцати градусах мороза ноги, получал пощёчину от офицера.

Генерал Гавриил Михайлович Чередников, встречавший пленных в Витебске, успокоился на том, что произнёс перед ними речь о значении солидарности среди славян. Сообщить о том, что пленные не получат пищи, он поручил своему адьютанту, капитану Василию Петровичу Бойкову, который долго и беспокойно осматривал пленных, их обувь и одежду и затем прямо от них направился к генералу, чтобы поблагодарить его за замечательную политическую речь, которая произвела на пленных большое впечатление.

— Чудесная речь огромного значения, — сказал он, когда они остались одни, — и, кажется, они её вполне поняли. Чехи — хороший народ. Они мне очень нравятся. И физиономии их обращают на себя внимание — все интеллигентные лица. Но они босы и раздеты. Ох, как они будут красть! Они будут страшно красть, я уверяю вас!

Капитан сказал это с таким убеждением, что его беспокойство передалось и генералу. Он подумал о том, что будет со складами, и проговорил:

— Вы думаете, Василий Петрович? А почему вы думаете, что они будут красть?

Генерал со своим адъютантом заведовал интендантскими складами Западного фронта, и прибывшие пленные должны были заменить посланных на фронт русских солдат, работавших на складах при погрузке и кладке ящиков с мундирами, шинелями, сапогами, сахаром, консервами. Клептомания, которую адъютант пытался прочесть на лицах пленных, должна была его действительно обеспокоить, так как генерал и адъютант воровали сами сообща и раздельно, так что один ничего не знал о другом.

По этим соображениям капитан Бойков на вопрос генерала отвечал уклончиво:

— Возможно, что я ошибаюсь, но они до того раздеты, что это обстоятельство заставляет меня подозревать их. Я думаю, что воровства мы избежим только в том случае, если оденем их сами. Если мы дадим им один раз, они не украдут три раза.

— Вы высказали мою мысль, — произнёс угрюмо задумавшийся генерал, — и будет хорошо провести в жизнь эту мысль сегодня же. После обеда, Василий Петрович, выдайте им по две смены белья, по паре сапог, по мундиру и шапке. Но, чтобы они отличались от наших солдат, напишите на рубашках номера. Прикажите писарям, чтобы они переписали роты, и пусть каждый пленный будет под своим номером.

— Слушаю, ваше превосходительство! — звучно ответил капитан.

Если бы генерал затем понаблюдал за ним, он бы увидел, как его адъютант, идя к складам, потирает руки. Он уже производил расчёт: всего пленных приехало тысяча шестьсот человек, шестьсот из них останутся в Витебске, а остальные поедут рыть окопы. Им он ничего не даст; тысяча пар сапог, две тысячи пар белья останутся у пего на складе, для того чтобы замести его воровство. Он сейчас же приказал написать приказ о выдаче ему со склада тысячи шестисот пар белья и пр. для раздачи пленным.

Пленные были размещены на другом конце города, в деревянных бараках, сейчас же за еврейским кварталом. К старым, находившимся здесь уже год пленным прибыли новые. «Старики» окружили приехавших сибиряков, расспрашивая их, откуда они приехали и что слышали по дороге нового. А затем уже стали расспрашивать, откуда кто и в каком полку кто служил.

— Из девяносто первого тут никого нет среди вас? — спрашивал Швейк, — ведь вы, ребята, знаете, что это был железный полк! Из него никто не попал в плен. Вот только я.

— Девяносто первый русские забрали целиком без единого выстрела, — ответил один из старых пленных. — Тут их, голубчик, как собак! Забрали их вместе с офицерами, наш доктор тоже из них.

— У вас тут свой доктор? — спросил Швейк, — Черт возьми, надо посмотреть на него! Где он, покажите-ка мне его.

— Он, собственно, не настоящий доктор, но тут, в России, он сходит за доктора. Ты ведь знаешь, что тут можно себя выдавать за кого хочешь. Ну, пойдём, я тебя к нему доведу. Он работает в больнице и принимает целый день.

Он потащил Швейка к бараку, на котором красовался красный крест. Внутри барака стояли сбитые из досок кровати, на них лежали больные, а между койками ходил человек в белом халате, задерживавшийся возле больных, измерявший им температуру и отдававший распоряжения санитарам.

— У него сейчас обход больных, нам нужно обождать, а то разозлится, — зашептал новый друг Швейку, а тот, прислушиваясь к басистому голосу доктора, кричавшему: «Аспирин, натриум бикарбоникум, олеум терпентини, тинктура иоди!» — напрягал память, силясь вспомнить, где он уже слышал этот голос.

Доктор дошёл до конца, повернулся, и Швейк смог рассмотреть его лицо. Доктор тоже обратил внимание на двух пленных, очевидно, ожидающих его помощи, и быстро направился к ним.

— Вам что угодно? — спросил он Швейка.

— У меня болит горло, — ответил Швейк без колебания. — Говорить не могу, петь не могу, есть не могу!

— Откройте рот! — скомандовал доктор, внимательно смотря на Швейка и доставая из кармана халата деревянную лопаточку. — Откройте рот больше, скажите «а», «а-а-а».

— А-а-а-а! — заорал Швейк и, когда доктор посмотрел его горло и вынул лопаточку изо рта, быстро спросил: — Господин доктор, не разрешите ли, я вам прочту всю азбуку, может быть, вы по всему алфавиту определите лучше?

— Не надо, — сказал доктор, — это у вас фарингитис гранулоза. Алоис, дайте ему натриум гиперманганатум. Вы получите, — продолжал он, пытливо смотря на Швейка, — чёрные зёрнышки особой бактерицидной соли. Насыпьте её с кончика ножа в стакан тёплой воды и этой водой три раза будете полоскать. Не пить и не глотать! Эта соль очень ядовита. А через три дня придите сюда.

Доктор кончил свои учёные, пересыпанные латынью пояснения и снова с любопытством посмотрел на пациента, что-то припоминая. Потом покачал головой и спросил:

— Вы приехали из Омска? Из какого полка?

— Я думаю, господин Ванек, что мне никакие полоскания не помогут, — с горечью сказал Швейк, — у меня, кажется, воспаление пивных трубок. Я знал в нашем девяносто первом полку одного фельдфебеля, некоего Ванека из Кралуп, он был аптекарем, и точь-в-точь, как вы, господин доктор!