— Что ты плетёшь, Швейк, дурная ты башка? Видано ли, чтоб кто-нибудь носил по двести кило на спине?

— В Праге, возле Франтишкова вокзала, ночью на лавке в парке арестовали человека, который выдавал себя за русского. У него нашли больше миллиона русских прокламаций… ну, и его тоже повесили, потому что он был не солдат. Солдат не вешают, а расстреливают. — Швейк повторил эту альфу и омегу воинских правил, и его лицо озарилось: — Представьте себе, господа. Нас приговорят к расстрелу, и рота солдат поведёт нас на кладбище. Там нам дадут лопаты и скажут: «Господа, будьте любезны выкопать себе могилу; вы шпионы, и у нас нет желанья натирать из-за вас мозоли. Ну, мы выкопаем себе могилы, моя будет в середине, а ваши по краям, потом нам завяжут глаза, поставят нас к стенке возле этих могил и скажут: „Огонь!“ И дадут по нам три залпа.

— Швейк, — кричал Горжин, — не малюй черта на стене! В таком положении, как сейчас, я ещё ни разу не был. Если бы знать, как выйти из такого дурацкого положения…

— Это мне напоминает, Горжин, Франту Пеха, перевозчика из Радлиц, — не торопясь, с прохладцей припоминал Швейк. — Он был добрый человек и тоже хотел помогать народному просвещению. Некий доктор прочёл лекцию, в которой между прочим сказал: «Только упорным и тяжёлым трудом завоёвывается право на благосостояние». Лектор уверял, что на земле был бы рай, если бы все люди работали по-настоящему и если бы на свете все продумывалось основательно и до конца. И Франта Пех, для того чтобы усвоить это место лекции, заказал себе после неё два бокала вина и начал все продумывать основательно и до конца. «Я работаю мало, — говорит он, — но он, этот доктор, ничего не делает, а люди должны все работать». Так он подходит к Палацкому мосту, а там при входе стоят два лоботряса и протягивают руку за крейцером[8]. А он им и говорит: «И не стыдно вам: двое таких здоровых мужчин, а просите милостыню». А они ему: «Цыц!» и позвали полицейского. А в это время с другого берега в дело вмешиваются акцизные чиновники. Франта Пех на них тоже: «Лучше бы вам не бездельничать, а пойти и поработать. Все надо продумать». Они, конечно, тоже позвали полицейского. А Франта Пех говорит и ему: «А ну-ка, голубчик, покажи-ка, как ты работаешь? Что ты сегодня сделал для обогащения народа?» — «Ещё ничего! — перебил тот его. — Именем закона я вас арестую!» И отвёл его в комиссариат. Там Пех твердил одно и то же: «Я им советовал делать добрые дела. А разве это запрещено законами Австрии?»

Тем не менее его гоняли по всем судам, и в конце концов он получил три недели за оскорбление должностных лиц. Так вот видите, все великие дела начинаются с глупостей. Может быть, мы сейчас не были бы здесь, если бы государства вовремя обменялись нотами. Один от другого не хочет принять ноту, а мы — страдай!

Наконец через четырнадцать дней ростовская полиция выяснила, что в данном случае — недоразумение, что действительно вопрос идёт о меню, и послала об этом отношение коменданту города, запрашивая его, к каким результатам привёл допрос трех военнопленных по делу, переданному ему полицией. Это обстоятельство напомнило генералу о трех заключённых, которых он ещё не видал, поэтому он сейчас же приказал писарю привести их.

Через несколько минут вошёл писарь и заявил:

— Они здесь, ваше превосходительство!

— Приведи их сюда!

— Невозможно, ваше превосходительство, — робко сказал писарь, — грязь, насекомые. Напакостят здесь.

— Ничего, — кивнул генерал. И уже в открытые двери он сказал: — Гони их сюда!

Итак, три преступника в сопровождении такого же количества казаков с шашками наголо очутились лицом к лицу со своим судьёй. Писарь говорил правду. Четырнадцать дней они не брились, не мылись и выглядели ужасно. Рыжая борода Горжина закудрявилась, на лице Швейка торчали космы, на лице Марека блестели только глаза и зубы.

Генерал заглянул в бумагу, полученную им из полиции, откашлялся и сказал:

— По-русски говорите? Переводчика не надо?

— Нет, ваше высокоблагородие, — сказали они все сразу.

— Превосходительство! — поправил их писарь. Комендант оживился.

— Вас обвиняют в том, что вы в шпионских целях украли меню на здешнем вокзале, — начал он. — Правда ли это?

— Никак нет, — сказал Горжин, подталкивая локтем Марека, — мы случайно подняли карточку в коридоре. Мы только интересовались, что ест начальство в России. Ест ли оно гусей, кур, устриц, как у нас.

— А в Австрию вы не хотели послать эти сведения? У вас начальство хорошо кушает? — допытывался генерал.

— Да, да, у нас начальство хорошо кусает, — быстро сказал Швейк, не поняв вопроса генерала.

— И вино есть, и коньяк есть, и ликёры? — интересовался судья.

Горжин принялся перечислять вина, ликёры разных сортов. Генерал с удовольствием чмокал губами:

— Значит, все есть, все как у нас? И теперь, во время войны?

— И теперь есть, — засвидетельствовал Марек, заметив, что комендант обращается к нему.

После его ответа генерал нахмурился, сжал зубы и жалобно сказал:

— А у нас все запретили. Вино только за большие деньги можно купить, и то из-под полы. Ах, ужасная война. — И, обратившись к писарю, он сказал: — Они люди славные, ни в чем не провинились. Они интересовались только тем, что ест начальство. Пошли их выкупаться в баню. А потом передай их в городскую управу. Работу они себе найдут. Люди учёные и сами себя прокормят. Ну, до свиданья, ребята! Гоните их, молодцов, скорее в баню!

Писарь выдал отобранные у них вещи, казак о. вёл их в баню. Там их выбрили, подстригли, дали чистое бельё, и Швейк, принимая рубашку л сестры милосердия, не мог удержаться, чтобы её не ущипнуть:

— Ах, сестричка, какая красивая! Вы похожи на одну Маржку Покорную, что ходила с одним капралом в Риегровы сады.

В городской управе их принял от казака старый близорукий писарь, которому даже и очки видеть не помогали. Когда казак их втолкнул в дверь и всунул писарю в руки книжку, чтобы тот расписался в приёме трех штук переданных ему в исправном виде пленных, писарь заворчал:

— Вот опять хулиганов привёл! Черт бы вас с ними взял, с паршивой сволочью! Все время мне бродяг приводит!

— Вовсе не хулиганы, — сердито сказал Горжин, — мы австрийские пленные. Мы чехи, славяне, и нас ругать нельзя. Мы пришли в Россию добровольно.

Писарь просиял:

— Много таких ещё в Австрии? Вот, голубчик, куда ни пойдёшь, везде божий мир.

— Он говорит, что уже божий мир, — толкнул Швейк Марека, — так нам уже нечего с ним разговаривать. Я еду домой! — И, не ожидая согласия, он направился к двери.

— Ты куда? — бросился за ним казак и, схватив его за ранец, потащил назад.

— Мне в Австрию, на родину, — объяснил Швейк. — Что же, разве ты не слышал, что уже мир настал? И даже ещё божий мир!

— Но, милый Швейк, — засмеялся Горжин, — божий мир по-русски, это не то, что по-чешски: это значит — вообще свет.

— Ну, это дело другое, — покорно согласился Швейк, — тогда я останусь здесь.

Писарь ударил печатью по книге казака, и тот ушёл. Потом он посмотрел в оставленную ему бумагу и схватился за голову:

— Да ведь тут ничего не указано, что с вами делать! Тут нет документа о том, что вас отпускают военные власти! Вы хотите идти на работу в городе?

— Конечно, хотели бы, ваше высокоблагородие, — сказал Горжин.

Писарь немного подумал:

— Идите к коменданту и скажите там писарю, чтобы он дал вам бумажку для поступления на работу.

У коменданта их принял тот же писарь, который водил их к генералу. Когда он услыхал требование городской управы, то всплеснул руками:

— Вот дурак старый! Скажите ему, чтобы он дал бумагу о том, что у него есть для вас работа, а я потом сразу вас сниму с воинского учёта!

Через десять минут слова писаря Горжин передавал деду Андрею в городской управе. Тот сперва сплюнул, а потом сказал:

— Видно человека неграмотного! Как я могу вами распоряжаться, раз вы находитесь в ведении воинских властей? Бегите к нему скорей назад: пускай он выдаст вам отпускной документ.

Через четверть часа воинский писарь стучал кулаком по столу перед тремя военнопленными.

— Я вам, мать… сказал на русском языке, чтобы он, старый осел, мать его… бумажку дал! Вы ему скажите, ослу, что пленные…

Они побежали передать все это Андрею. Тот печально прошёлся по своей канцелярии:

— Вот он, заяц, старым ослом меня назвал. А сам законов не знает и не понимает их. Идите к нему опять и скажите, чтобы он не искушал Бога и не ругал меня, старого царского слугу. А то, ей-Богу, пойду самому генералу жаловаться! Ну, поскорей, голубчики, идите к этому сукину сыну. Пускай он сейчас же приготовит вам бумажку.

Так они одиннадцать раз измерили улицу, и, когда в двенадцатый шли наверх в канцелярию коменданта, Швейк сказал:

— Наверно, каждый раз мы будем делать дюжину таких прогулок!

Писарь вскочил от бешенства, когда их увидал. Затем упал на стул и только прохрипел: «Сукины дети!» Было очевидно, что он превозмогает себя. Потом он неожиданно вскочил, вытащил из-за голенища хлыст и погнался за ними. Они слетели с лестницы, и Швейк вздохнул:

— Представление кончено. Жаль, что мы не догнали до дюжины!

— Идём спать на вокзал, — решил Горжин. Утром они познакомились там с одним моряком, искавшим кочегара и рабочих для подноски угля. Они пошли с ним на пароход, в то время как дед Андрей писал донесение, что трое военнопленных австрийцев, переданных вчера городской управе для неизвестных целей, убежали ночью, о чем он и ставит в известность коменданта города. Он просит его, чтобы тот обратился в полицию для немедленного розыска и задержания. Подписав эту бумагу, старик плюнул:

— И все это из-за идиота писаря.

Пароход «Дмитрий», на который они нанялись, грузил арбузы и муку. Они договорились с капитаном, что Горжин и Марек будут работать матросами, а Швейк займёт место кочегара, за что они получат кроме харчей по двенадцати рублей в месяц, и что за первый месяц капитан им даст денег вперёд, чтобы они могли купить сапоги.

И они снова направились в город, звеня денежками в кармане. Вернулись они поздно ночью в новых сапогах. На пристани было много солдат и городовых, наблюдающих за тем, чтобы при отправке рекрутов, которых провожают целые семьи, не доходило дело до беспорядков, принимавших иногда огромные размеры.

Капитан их уже искал. Он показал новым матросам, где они будут спать, а с Швейком прошёл в машинное отделение, познакомил его с другими кочегарами — двумя киргизами, не знавшими ни слова по-русски. Они сидели, поджав ноги, вокруг чана с конским мясом, на полу кабинки, прилегающей к котлу. Капитан им что-то сказал, чего Швейк не понял, а они, держа грязными, очевидно, давно не мытыми руками покрытое угольной пылью мясо, ничего ему не отвечали, но пытливо осмотрели нового помощника. Швейк, желая быть вежливым, кивнул им головой:

— Здравствуйте, черномазые!

— Салям, — кивнул ему один из них куском мяса.

— Салам[9]? Это у меня есть. У меня хороший кусок краковской и хлеба достаточно, — сказал Швейк по-чешски, не зная о том, что слово «салям» служит у киргизов приветствием. Он вытащил из кармана промасленный свёрток:

— Видите, ребята, я рад тому, что это вы называете тоже саламом. Зачем бы это называть колбасой, раз это салам? Не правда ли? Швейк раскрыл нож, отрезал кружочек, очистил с него кожицу и начал есть. Киргизы на него посмотрели и отсели подальше, таща за собою чан.

— Ну, вы мне не мешаете, — добродушно сказал Швейк, — места хватит. А не хотите ли попробовать? Это хорошая, правильно сдобренная колбаса.

Он протянул руку с колбасой и, показывая на нож, предлагал им отрезать. Это предложение заставило киргизов отодвинуться от него ещё дальше, к самой стене.

Полагая, что не понимают его искреннего предложения, Швейк подошёл к ним и поднёс салам к носу одного киргиза. Тот с бешенством его отстранил и крикнул на него:

— Не надо, свинья черпая!

— Возможно, что она из чёрной свиньи, — приятно улыбнулся Швейк, — но все-таки она хорошая, и ты её можешь отрезать и есть. Другие вон жрут ослиное мясо, и то ничего, а ты не мог бы съесть кусок свинины? А откуда ты знаешь, что свинья была чёрная?

И он снова протянул руку с колбасой киргизу. Киргизы подпрыгнули, вскрикнули: «Сегей!» и по лестнице побежали вверх, откуда через минуту до Швейка донеслись их возмущённые крики и успокаивающий голос капитана.

— Черт их знает, что они хотят, — буркнул Швейк про себя, в то время как голоса не утихали. — Я хотел их угостить, а они как собаки.

Он не знал, что киргизы не едят свинины и что они от неё сторонятся. Через некоторое время оба кочегара вернулись и опять начали немытыми лапами вылавливать из котла мясо. Швейк поужинал и решил выбросить из окна куски оставшегося салама.

Он немного приоткрыл люк и бросил, но ветер занёс шелуху назад, и пара кусочков упала в чан киргизов.

— Сегей, сегей! — закричали они, показывая руками в чан, а Швейк, полагая, что его упрекают в том, что он это сделал нарочно, старался их убедить в противном:

— Ну, небось вы мной не брезгуете, грязные поросята! Но-но, только не кричи! Я это выну, если ты не хочешь так жрать.

Он наклонился над чаном, вытащил нож и, ловя в рисе куски колбасы, продолжал:

— Ты видишь, что я не лезу туда лапами. Я знаю, как нужно по-братски относиться к другому человеку. Да не толкай ты меня, — предупредил он, когда один из кочегаров толкнул его, и Швейк увидел в его раскосых глазах выражение ужаса и бешенства. — Или, черт тебя возьми, я тогда не буду вылавливать!

Кочегар ещё раз толкнул его с другой стороны, и это поставило Швейка на ноги.

— Не хочешь ли ты, сволочь, турецкая твоя душа, со мной ругаться?

Он толкнул киргиза. В ответ на это он получил пощёчину, а другой кочегар бросил в него тяжёлым овчиным полушубком. Это уже вывело Швейка из себя.

— Так вы, татарская чернь, обращаетесь со мной так? А, черт вас возьми, я вам покажу теперь Прагу!

Он вырвал из рук киргиза полушубок и начал им бить направо и налево. Они схватили этот полушубок за другой конец. Швейк дёрнул за рукав и оторвал его. Это было тяжёлое массивное оружие, и когда он ударил одного по голове, то уже другой должен был его поднимать. Швейк понял, что сила на его стороне, и у него вырвался победный крик:

— Вон отсюда! Я тут хозяин!

И киргизы, словно неожиданно начали понимать по-чешски, вылетели на палубу, а Швейк за ними. Но тут подошли на помощь своим землякам другие киргизы, работавшие на пароходе, а на помощь Швейку поспешили Марек и Горжин. На палубе разгорелось побоище. Прекратила битву полиция, привлечённая на пароход шумом и криками. По крикам она узнала, что дерутся австрийцы и с большим удовлетворением арестовала их и увела, не обращая внимания на просьбу капитана, чтобы арестованные сняли сапоги, которые были только что куплены на его деньги. Он шёл за ними до самого участка и там продолжал слёзно молить, чтобы они разулись. Но в участке, когда выяснили, что пленные эти те самые, о побеге которых вечером сообщил комендант, в участке наступила такая радость, что пристав постучал кулаком по листу бумаги и сказал капитану:

— Никак нельзя, голубчик, их нужно передать коменданту, а сейчас холодно, босиком они бегать не могут. А потом, что бы обо мне подумал генерал?

А когда капитан продолжал клянчить, он собственноручно вытолкнул его за двери.

Утром, когда писарь доложил генералу, что убежавшие пленные приведены полицией, генерал опечалился:

— Что с ними делать? Они вечно будут убегать, вечно их будет преследовать полиция, вечно их будут судить. К чему все это? Ах, страшная, бессмысленная жизнь!

Через некоторое время они вновь предстали перед ним. Генерал подошёл к ним и ласково заговорил:

— Здорово вас, голубчики, городовые оттузили?

— Здорово, — произнёс Горжин распухшими разбитыми губами.

— Замечательные синяки у них, — полюбовался генерал, глядя на лицо Марека.

Швейк, не ожидая, что его спросят, коротко сказал:

— У меня спина, как отбивная котлета. А задница вся иссечена, даже каждый волосок болит.

— Русский народ бьёт сильно, — сказал с удовлетворением Евгений Дмитриевич. — Ну что с вами, дети, теперь мне делать? Поедете в Сибирь — пошлю вас в лагерь. Сегодня же вас отправлю. Значит, нужно бумаги им приготовить, — сказал он писарю.

Через пять дней они выходили из вагона пассажирского поезда в Пензе, а за ними два казака, которые проводили их к тем баракам, где Швейк несколько месяцев тому назад читал надписи. Затем привели их в канцелярию. Там казаки с ними попрощались, а принявший их фельдфебель посоветовал им:

— На вокзале сейчас стоят поезда с пленными. Садитесь куда хотите. Они вас довезут в Сибирь, там в лагере вам будет хорошо.

И когда они оказались одни, Швейк стал искать свою надпись и, осматриваясь вокруг, радостно говорил:

— Га, да она, Россия-то, вовсе не такая большая, как говорят, раз тут человек оказывается два раза на том же месте за год! Ну, ребята, мы скоро тут будем как дома!