К Альберте придет любовник

Над весенним лугом сияло солнце, Альберта легла на траву и смотрела в небо – в его синеве не было видно никаких следов желтого яда, – она думала о том, что Надан не мог всерьез говорить о такой жизни. У нее не укладывалось в голове, что Надан мог и впрямь ожидать от нее, Альберты – у которой нет курчавых волос и вообще она совершенно не похожа на ту курицу, – что она его, Надана, абсолютно не похожего ни на Джеймса Бонда, ни на Марлона Брандо, в конце концов самым банальным образом застрелит просто потому, что она – нашествие саранчи и Альниньо и всю свою жизнь так сильно любит Надана, несмотря даже на его смешной галстук, что сбежала с ним вместе и добралась почти что до самого Манхайма, чтобы там провести ночь на балконе и послушать, как он в ванной полощет горло.

И какая-то недоговоренность по поводу двойной жизни, а особенно связанное с ней бытовое убийство Альберте совершенно не нравились. Она не станет в этом участвовать, как не будет жить в его доме, где ей пришлось бы каждую ночь снова и снова кашлять.

Думая по ночам о Надане, я постепенно приходила в ярость. Понадобилось время, чтобы наконец понять почему. Вообще-то мне нравятся мужчины, и даже такие мужчины, как Надан, которые по каким-то причинам, может быть потому, что занимаются астрофизикой, со всей своей энергией и решительностью в том, что касается любви, устремляются в двух прямо противоположных направлениях к двум взаимоисключающимся целям. Вот они уже мчатся и по дороге конечно понимают, что их цели исключают одна другую – это разрывает их изнутри, и все их намерения и планы рвутся на части. На самом деле больше всего на свете они хотят, чтобы с утра до вечера их пожирала ужасная саранча, но, может быть, еще больше они хотят иметь образцовую семью и собственную крепость, где все провода аккуратно протянуты под штукатуркой, а дети бодро лопают ложкой положенное им пюре из моркови и репы, вместо того чтобы плеваться им на стены кто дальше. Но вскоре они понимают, что одно исключает другое: семейная идиллия и нашествие саранчи. И тогда им приходят в голову мысли о двойной жизни, как у Джеймса Бонда, с выстрелом в Марлона Брандо в конце.

Но когда в классическом немецком отеле неподалеку от Людвигсхафена или Манхайма их ненаглядное нашествие саранчи вдруг говорит им: «Милый, что у тебя за пижама, сними ее ради всего святого, иначе я не смогу тебя по-настоящему съесть» – ибо от самого вида такой пижамы у саранчи сразу возникают стилистические проблемы и разом пропадает аппетит, ее просто начинает тошнить, – из предполагаемого предумышленного убийства от страсти, из всего этого «Танго» произрастает мигрень.

Как я уже сказала, мне вообще-то нравятся мужчины, а такие, как Надан, наверное, больше всех; и мне нравится представлять себе, как Надан стоит в отеле возле балконной двери и мрачно глядит в сторону то ли Манхайма, то ли Людвигсхафена, а темнота снаружи в который раз ему объясняет, как мужчина и женщина должны жить вместе, Альберта же тем временем в растерянности лежит на кровати, курит сигарету за сигаретой и в который раз пытается сделать ход конем, так ведь можно в конце концов и с ума сойти, милая. Надан умолкает, прислушиваясь к ее молчанию, и, пока она погружена в мысли, как сделать ход конем, он молча ей разъясняет свое представление об общем будущем, из которого уже с той Беттиной у него вышло одно сплошное недоразумение.

Альберта бы ни за что не стала выходить на лестницу, чтобы покурить, она курит даже в постели. Для Надана нет ничего хуже, чем долго терпеть в своем доме эту Альниньо. И все же: для Надана нет ничего хуже, чем позволить этой Альниньо уйти.

Преисполненный враждебности Надан в выглаженной пижаме сквозь сигаретный дым произнес тогда фразу, над которой я каждый раз, когда ее цитирую, смеюсь до слез:

«Не знаю, почему я хочу с тобой спать, ведь меньше всего на свете я хочу хотеть с тобой спать».

На этом месте Альберта прервала подготовку к ходу конем, ей стало совершенно ясно, что она медленно сходит с ума. Из пачки на ночном столике она вытащила новую сигарету, выпила глоток воды из стаканчика для зубных щеток, который сегодня после обеда предусмотрительно поставила на ночной столик и уже дважды бегала в ванную наполнять, и дала самой себе торжественную клятву, что, если благополучно выберется отсюда, первое что сделает, вернувшись домой, – купит бутылку вина «Кот дю Рон», откроет ее и сама с собой чокнется. Потом она сказала:

– У меня предложение: сперва сделай то, что ты хочешь, а потом углубимся в метафизику. Именно в такой последовательности. Сам процесс стар как мир.

На это Надан сказал:

– Я делаю только то, чего хочу хотеть.

Именно эта фраза и приводила меня в ярость.

Я решила спросить Жана-Филиппа, может, эта фраза имеет отношение к какой-нибудь давно забытой религиозной или философской системе. У меня было такое чувство – а ведь Жан-Филипп в этом разбирается.

Наконец закончилась и вторая неделя. Ничего необычного не было в том, что Жан-Филипп позвонил только раз, недолго поговорил с Сесиль и сказал: «Передай привет маме». Сесиль добросовестно передала. Как-то вечером я звонила в Лион, но отозвался только автоответчик.

– Это я, у нас ничего нового, холод собачий, до скорой встречи, – сказала я, несмотря даже на свое неспокойное предчувствие, радуясь, что мы скоро едем в Т.

Сесиль сидела сзади на детском сиденье и в третий раз слушала кассету с «Красной Шапочкой» по-французски. Дорога А7 во многих местах ремонтировалась, и мне пришло в голову: весной ремонтируют то, что испортилось за зиму, а осенью – то, что испортилось за лето; потом я заметила, что мысли кружатся у меня в голове сами по себе и что я просто пытаюсь ими заглушить неприятное предчувствие. Неоднократно шоссе сужалось до двух рядов. А там, где перевернулся грузовик, установили мобильные светофоры, и за движением следил дорожный рабочий с красно-зеленым сигнальным диском в руках. Я остановилась. Стоять пришлось довольно долго. В противоположном направлении со скоростью пешехода проползали автомобили, огромное количество грузовиков, как всегда перед выходными. Одной из последних машин, проехавших нам навстречу, был серебристый «форд» с немецкими номерами. Я всегда обращаю внимание на лица водителей, которых обгоняю или которые едут навстречу, потому что мне кажется, нужно знать, с кем имеешь дело и стоит ли – иногда это просто жизненно важно. Так вот я взглянула в лицо водителя серебристого «форда», потом зажегся зеленый, и я поехала. Сесиль тем временем уже выучила «Красную Шапочку» наизусть и говорила вместе с артистами. Бензовоз, ехавший впереди, загораживал мне обзор, перевернутая фура походила на выброшенного на берег кита.

Если бы не борода, я могла бы поклясться: за рулем серебристого «форда» сидел Надан. С другой стороны, ведь мог же Надан за это время отрастить бороду. Охвативший меня ужас, вспотевшие ладони на руле ясно указывали, что это действительно был Надан. Я не могла вспомнить, один ли он был в машине. Когда участок дорожных работ остался позади, я обогнала бензовоз. Сесиль захотела йогурт и закапризничала, и через некоторое время я уже не думала о лице в серебристом «форде».

В Т. мы приехали поздно. Было уже темно, когда я завернула в наш двор. Элиза услышала шум мотора, включила снаружи свет и вышла навстречу. Во дворе стояли трактор и автомобили родителей мужа. Сесиль была возбуждена, она запрыгнула на бабушку и сейчас же хотела ей показать новую заколку из ракушки, которую я купила в сувенирной лавке. «Рено» Жана-Филиппа во дворе не было, и я, едва заметив, что его машины нет, поняла, что ничего другого и не ожидала.

Конечно он позвонил и извинился. Причину, по которой он якобы не смог приехать, я тут же забыла. Позже позвонил еще раз. Элиза разогрела нам суп и приготовила салат, как любит Сесиль, со шпиком и с кубиками хлеба. После еды и вина отец Жана-Филиппа выпил рюмочку виноградной водки, и я выпила вместе с ним, а когда Жан-Филипп позвонил, определитель показал, что звонят из автомата, причем голос его звучал так, будто он тоже пил виноградную водку. Его голос звучал, как иногда после ужина на рю де Маронье, после кофе и рюмочки виноградной водки, когда мы прогуливались до площади Белькур и потом поднимались еще выше. В его голосе присутствовали бархатные нотки. У меня перед глазами возник ресторан, несколько растений, деревянная лестница наверх. Я не сомневалась, что в качестве закуски он выбрал лягушачьи лапки, потом ел телячью голову под соусом грибиш, на десерт – сыры и кофе, а потом еще рюмочку виноградной водки. Мне пришло в голову, что он вроде как осквернил ресторан.

И все же с его стороны было весьма тактично, позвонив не из дома, поговорить сначала с отцом, а потом и со мной и ничего не рассказать нам о своем ужине на рю де Маронье. В основном он говорил, какая у них отвратительная погода. Этот его доклад о погоде до смешного не сочетался с мягким, бархатным голосом.

Я уложила Сесиль в постель. Внизу на кухне Элиза чересчур громко расставляла посуду в посудомоечной машине, а когда чуть позже я спустилась вниз пожелать им спокойной ночи, отец Жана-Филиппа сказал: «Ты должна выпить со стариком еще рюмочку виноградной водки».

Я с большим удовольствием выпила со стариком еще рюмочку. По вечерам, когда наверху меня одолевали истории и всякие мысли, или мне просто не хотелось больше работать, или же свекр звал меня «посидеть часок со стариком», я иногда спускалась вниз. Элиза к тому времени уже была в постели, Сесиль спала, а я сидела еще некоторое время со свекром, перед тем как пойти спать.

Он снова налил мне водки. Пока мы с Сесиль были на море, он настоял ее на виноградных выжимках.

– Посаженные осенью розы «боника» хорошо пережили зиму, – рассказывал свекр. Он замолчал. Снаружи вопил кот. Наша кошка была в доме.

Тут я подумала: «А если я у него спрошу, почему не бывает так, чтобы в отношениях между мужчиной и женщиной все удавалось».

Но отец Жана-Филиппа вдруг сказал:

– Вам бы наверху накрыть террасу крышей, а то солнце бьет прямо в лицо.

Я ответила:

– Мы думали об этом, но Жан-Филипп так редко здесь бывает.

Старик резко сказал:

– Жан-Филипп, Жан-Филипп. Господин философ порхает по жизни.

Чтобы его успокоить, я сказала:

– Послушай, ты прав, давай сделаем это сами. Если у тебя есть время, мы вместе сделаем крышу.

Сейчас нам это было нужно меньше всего, но не прошло и трех дней, как мы принялись за работу. По большей части я наблюдала из-за письменного стола, как разлетаются искры, потому что на свою голову как раз взяла договорную работу и сама на себя злилась за это – из-за огромного количества скрытых цитат в жутко растянутом романе Валло мне приходилось довольно часто ездить в библиотеку в Лион. А ездить сейчас в Лион мне совсем не хотелось.

Я придумывала, что сказать, когда Жан-Филипп в следующий раз спросит об Альберте.

Скорее всего, я скажу так: «Срок ее пребывания в Лионе почти закончился». И будет совсем неплохо, если в ответ Жан-Филипп наклонит голову и с искорками смеха в глазах спросит меня: «Вот как?»

Прежде чем поехать в Лион на следующей неделе, я позвонила ему в институт и сказала секретарше, что приеду. Обычно мне нравилось приезжать неожиданно, но на этот раз не хотелось никаких сюрпризов ни для него, ни для себя. Вечером за ужином я рассказала ему про крышу. Как и следовало ожидать, крыша интересовала его меньше всего на свете. То, что его интересовало, было вообще очень далеко от того, о чем он хотел со мной говорить. А того, о чем бы он хотел поговорить со мной, он, как назло, никак не мог вспомнить, и нам просто повезло, что в оскверненном ресторане на этот раз плохо проварили телячью голову. Я отказалась от виноградной водки после кофе, сказав, что хочу сегодня же ехать обратно – завтра мне с утра на работу. Испытав облегчение, Жан-Филипп разговорился и к нему вернулось хорошее настроение.

– Работа прежде всего, – сказал он.

– Работа прежде всего, – сказала я. – Я очень удивлюсь, если этого Валло в конце концов не обвинят в плагиате, он совершенно беззастенчиво присваивает все, что попадается ему на глаза.

Потом Жан-Филипп спросил меня об Альберте.

А я не задумываясь ответила:

– О, к Альберте придет любовник.

К Альберте придет любовник

Автоответчик показал четыре звонка. Это был третий.

«Я звонил. Позвоню попозже».

У меня подогнулись колени, я поставила сумки с покупками на кухонный стол и прослушала сообщение еще раз. И еще раз. Потом почувствовала страх.

Сообщение звучало так, будто мне и вправду было чего бояться. Оно звучало как угроза. И вдруг встряло посреди моей жизни. Я не просила об этом. В этот раз не просила. Коммуникационные технологии – какая это все-таки противная штука, думала я. Мысль в общем-то не новая, но некоторым мыслям требуется время, иногда годы, чтобы проникнуть в реальность. Эта мысль обрела плоть благодаря сообщению: «Я звонил. Позвоню попозже».

Бог с ним, со страхом. Только не поддаваться панике, думала я. Я достала из пакетов продукты, молоко и баранину убрала в холодильник. Я даже не пыталась просмотреть газеты – сейчас из этого все равно ничего бы не вышло. Механически написала два письма и отправила их по факсу. Пока они проходили через факсовый аппарат, я о них совершенно забыла.

Через некоторое время я стала себя спрашивать, когда наступит это «попозже» и, может быть, «попозже» как раз сейчас примерно и начинается, дело шло к полудню, и поэтому, возможно, уже было «попозже», но, скорее всего, еще все-таки слишком рано. Просто ужасно, когда такие вот совершенно детские исчисления производит вполне взрослый человек. Помнится, после нескольких весьма запутанных умозаключений, я пришла к выводу, что «попозже» едва ли наступит раньше трех часов дня. Конечно это не имело никакого значения, просто я надеялась, это меня успокоит.

Но и закончив расчеты, спокойствия я не ощутила.

До трех часов у меня еще успеет отрасти жало – малоприятная перспектива.

У меня есть смешная привычка время от времени подбегать к зеркалу – вовсе не из тщеславия, просто мне нужно убедиться, что лицо все еще на месте. Несколько раз я подходила к зеркалу, чтобы в этом удостовериться, и каждый раз оно оказывалось там, где надо. Попутно я установила, что мое лицо уже соответствует удвоенному совершеннолетию. Обычно мне абсолютно все равно, и теперь я на себя злилась за то, что сегодня меня это почему-то волнует.

«Старушка моя», – сказала я отражению. Потом отменила деловую встречу, которая должна была состояться во время предполагаемого «попозже», прекрасно осознавая, что поступаю совершенно неправильно – вовсе не потому, что встреча была очень уж важная, просто, по-моему, ни в коем случае нельзя отменять встречи только из-за того, что услышал на автоответчике голос, который произнес: «Я звонил. Позвоню попозже».

Я помыла голову. Телефон брала с собой в ванную.

В ванной в какой-то момент мне пришло в голову, а вдруг что-нибудь изменилось, вдруг мы теперь в состоянии с этим справиться, но потом я сама же над собой посмеялась, ибо точно знала, что такого быть не могло.

Наверное, с этим вообще невозможно справиться, подумала я, но ведь я уже отнюдь не была юной девушкой и заметила, что невозможность справиться с этим переживается гораздо тяжелее, когда молодость на исходе, и все это перестало быть игрой, потому что уже больше двадцати лет оно с аппетитом пожирает твою жизнь. Оно не было игрой даже тогда, в пору юности, а теперь-то я точно знала, все было очень серьезно.

Я попыталась хоть ненадолго вернуться к работе до того, как наступит «попозже», но контакта с текстом не возникло. Это был технический перевод, и я никак не могла понять, что такое многозначное отображение топологических пространств.

Когда около трех часов дня «попозже» все еще не наступило, я поняла, что день ускользнул от меня, прошел мимо. Меня лихорадило, голова стала тяжелой. И, разумеется, я ничего не ела.

На самом деле даже странно, думала я, насколько неподготовленными оказываются люди к серьезным вещам, которые ведь раз-то в жизни происходят с каждым или почти с каждым, а со многими – и не один раз. Существуют школы и курсы, где учат любой мыслимой ерунде, я могу изучать палеографию, научиться готовить сreppes Suzette,[2] освоить бухучет и брать уроки вождения, я умею работать со сварочным аппаратом, с компьютером и факсом, умею выращивать розы, и только в любви я совершенно не ориентируюсь. На самом деле в любви не ориентируется никто, хотя каждый утверждает обратное и в любой момент готов изложить на сей счет три или четыре теории. Но когда дело принимает серьезный оборот, тотчас же замечаешь, что теории эти никуда не годятся, потому что именно к твоему частному случаю ни одна из них не применима, все они имеют дело с упрощенными моделями, а твой собственный случай никогда не может быть упрощенным, он уникален и сложен; особенно уникален в своей непостижимости, неочевидности, в своей неповторимой непонятности и непереводимости и в той особой жестокости, с которой это уникальное явление постепенно становится серьезным, даже угрожающим, чтобы потом смести нас с дороги и галопом нести к самым ужасным ямам и безднам. Было бы вовсе не лишним, думала я, организовать курсы самозащиты от этой напасти.

Прежде всего нужно было бы научиться не ждать телефонного звонка.

В какой-то момент я заметила, что собираюсь вылить третью лейку воды на свою комнатную липу.

Кошка проснулась, и я произнесла по-французски: «Это я звонил. Позвоню попозже».

По-французски эта фраза звучала не столь угрожающе, и после того как я произнесла ее еще раз, низким голосом и без «я» в самом начале, я почти перестала замечать, что в ней нет ни одного «ты», теперь она звучала почти нежно. Я погладила кошку по голове, и та начала мурлыкать, но ведь она мурлыкала бы и не будь этой фразы.

Потом зазвонил телефон. Меня охватил ужас, такой, какой бывает лишь тогда, когда раздается наконец телефонный звонок, ожидаемый уже несколько часов, ужас, от которого подгибаются колени. Я помедлила, чтобы глотнуть воздуха, потом пошла к телефону. Мой голос заметно дрожал. Мне ответила женщина, представительница какой-то фирмы поинтересовалась, есть ли у меня сигнализация. Я сказала: «Нет, у меня нет сигнализации». И женщина стала рассказывать мне все о сигнализациях. Поначалу в ее голосе звучало чуть ли не сострадание, потом она приступила к своему докладу, и голос стал монотонным, будто она читала. Потом она с укоризной сказала, что это именно то, что помогает снизить статистику квартирных краж, и я ответила: «Большое спасибо».

Едва я решила, что «попозже» уже не наступит сегодня, и направилась наконец к компьютеру и к своему техническому переводу, раздался звонок.

Мы не виделись несколько лет. Можно было, кажется, ожидать, что от этого станет легче. Оказалось, это ошибка. Хотя и не столь роковая, наверное, ошибка, думала я, как самое распространенное заблуждение, что вам полегчает лишь оттого, что вы теперь каждое утро вместе садитесь завтракать и за многие годы выучили наизусть, кто как полощет рот, почистив зубы.

Он сказал:

– Недавно мне показалось, я видел, как ты выходила из кино там-то и там-то. Я возвращался с тренировки.

Я хотела сказать: «По-моему, очень неплохое начало для разговора после стольких лет».

Я сказала:

– Возможно.

В последнее время я вообще не была в кино, но, может быть, я случайно проходила мимо кинотеатра, как раз когда закончился сеанс, а может быть, это вовсе не я вышла тогда из кинотеатра или проходила мимо него. Короче: тонкое это дело, когда речь идет о том, что ты видел или не видел. Некоторые сидят на поваленной сосне и видят бледную луну, в то время как другие, сидящие на той же сосне, не видят никакой луны. Бледная луна может одновременно присутствовать и отсутствовать. Во всяком случае, это было возможно. Я не стала расспрашивать его о тренировке, потому что подумала: не хочу с самого начала еще сильнее осложнять то, что и так слишком сложно. Под тренировкой, скорее всего, подразумевалось накачивание мышц, а я предпочитаю от качков держаться подальше. Этого мужчину я знала слишком близко.

– С тех самых пор мы не разговаривали друг с другом, – сказал он, и я ответила:

– Не разговаривали.

В этом вопросе между нами царило полнейшее единство, которое, правда, понемножку начало рассыпаться, ведь теперь-то мы снова друг друга слышали.

Как только мужчина и женщина вступают в разговор, всплывают вопросы, а что было на самом деле, была луна или нет, и их единство с первой же минуты подвергается опасности, которая со временем становится все больше, поскольку, что бы ни делали вместе мужчина и женщина, пусть даже что-нибудь совсем незначительное, при этом они видят, слышат и чувствуют совершенно по-разному и впоследствии никак не могут договориться, что же они все-таки видели, слышали и чувствовали, но по каким-то неведомым причинам они все снова и снова пытаются прийти к единому мнению именно по этому поводу, и все время, пока пытаются, они видят, слышат и чувствуют опять-таки в корне разные вещи, о которых им тоже нужно наконец прийти к единому мнению; и однажды между ними происходит серьезная ссора, оба в отчаянье, дело доходит до настоящих военных действий, потому что каждый из них убежден, что именно он пережил то, что было на самом деле, а другой, конечно же, ошибается. Если бы он только захотел признать, что ошибается. И разумеется, против этого хуже всего защищены как раз те люди, которые являются специалистами по какой-то особой реальности, отличающейся от обычной, и в силу своей профессии, кажется, должны бы разбираться в этом лучше других, но чем сложнее их лунно —, звездно —, мыслительно —, языковая реальность и связанная с ними специализация, тем труднее всем этим астрофизикам, философам, филологам смириться с тем, что даже самые простые вещи могут быть увидены, услышаны, восприняты совершенно по-разному, и чем пустячнее какая-нибудь конкретная деталь, тем серьезнее можно из-за нее поссориться.

Я помню такую вот ссору из-за платья. Это было платье в желтую полоску. Оно было в желтую полоску, а не в лиловую. Поссорились мы по телефону. Разговор был междугородний, и как всегда в подобных случаях, потом никто не мог вспомнить, с чего же все началось, я ведь вполне спокойно отнеслась бы к тому, если бы мне просто было сказано, что платье ужасное, потому что это дело вкуса, а вкус не имеет отношения к объективной реальности, даже если речь идет о моем любимом платье. Но оно было в желтую полоску, это я знала точно, в его же воспоминаниях платье изменило цвет, а когда речь идет о том, что было на самом деле, уступать нельзя, просто нельзя, и в какой-то момент мне показалось, что я схожу с ума. Когда потом пришел счет за междугородние разговоры, эта мысль снова пришла мне в голову.

Это было платье в желтую полоску. Вот так.

Я заметила, что начинаю нервничать, и спросила:

– Как живешь? – я подумала, что это совершенно безвредный вопрос. Он мог теперь рассказывать о себе, и ему не пришлось бы упоминать меня, или мое платье, или еще какую-нибудь деталь, из-за которой мы могли бы поссориться, это была бы только его история, которую он мог рассказывать как ему заблагорассудится, привирая или не привирая, и он мог просто не рассказывать о том, о чем он не хотел рассказывать.

Но он сказал:

– Что это за вопрос?

Отвечать не было никакого смысла, но и не отвечать было нельзя.

Я хотела спросить:

– Ну и зачем, скажи пожалуйста, ты мне звонишь?

Но это был тоже тот еще вопрос. Многие люди, когда им скучно или по телевизору показывают что-то ужасное, берут в руки свою телефонную книжку и начинают обзванивать всех подряд, с начала и до конца, и, надо признать, по сути это не так уж глупо и даже весьма практично, потому что достаточно всего лишь уменьшить громкость телевизора; ты сидишь в кресле, тебе удобно, и если фильм вдруг становится лучше или начинается новый, более интересный, можно закончить разговор и снова уставиться в телевизор, причем совершенно необязательно мыть голову, а самое главное – раздумывать, есть ли здесь тараканы, и не нужны никакие ходы конем, не нужно стоять в пробке, не нужно даже нюхать бензин на подземной парковке перед тем, как сядешь в машину. В тренировочном костюме или в купальном халате. И не нужно раздумывать, что надеть. И спрашивать себя, как потом расхлебывать кашу.

В нашем разговоре повисла долгая пауза. Я подумала: возможно, как раз сейчас фильм становится интереснее и еще, что бы мне такое сказать?

– Я помешал? – спросил он через некоторое время.

Я сказала:

– Нет, ты не помешал, но скажи все-таки, в чем дело.

Но то ли дела, собственно, не было, то ли он не хотел говорить о нем по телефону – всяком случае, он сказал:

– Думаю, нам нужно встретиться.

Это прозвучало, пожалуй, не как угроза, а даже с некоторой ноткой неуверенности.

На улице начался снегопад, и, стоя у телефона, я могла видеть через окно падающие снежинки, что действовало успокаивающе.

После искусного начала это, конечно, была отнюдь не самая смелая фраза, которую мужчина может сказать женщине, когда хочет ее увидеть, но я не стала возражать.

Я сказала:

– Н-н-да-а-н…

Я сказала это так, будто у меня тем временем отросло жало. Но больше ничего такого не сказала.

После разговора жало мне было уже не нужно. Несколько ничего не значащих фраз по телефону разогнали страх, и его место заняло ощущение близости, которое, как я уже хорошо знала, было не только обманчивым, но и вовсе иллюзорным, и тем не менее нужно было продумать меню на послезавтрашний вечер. Требования стиля, подумала я. Ради себя, не ради него, ах, и ради себя и ради него. Пока я обдумывала меню, чем Альберта будет угощать любимого, мне повсюду мерещились бесчисленные бездны, подстерегавшие нас обоих, и казалось в высшей степени маловероятным, что у меня хватит нервов достойно выдержать этот вечер. Я подошла к окну и прислонилась лбом к стеклу. Снег за окном шел мокрый, было видно, что долго он не пролежит.

На следующий день мысленно я составляла список всех предложений, которые ни в коем случае нельзя будет завтра произносить. Разумеется, в него вошли все предложения, касавшиеся пережитого нами вместе, потому что я не хотела сразу же снова поссориться. Кроме того, в него вошли и те предложения, которые касались того, что произошло со мной без него, потому что никакой мужчина не может спокойно отнестись к тому, что с его возлюбленной в его отсутствие вообще что бы то ни было происходило. В какой-то момент мне вдруг показалось, что я могла бы рассказать ему о конференции переводчиков в Сингене, на которую меня пригласили, я была там недолго и так страшно скучала, что рассказывать было совершенно не о чем, но я тотчас же отбросила эту идею, потому что если я расскажу, насколько скучным оказался этот симпозиум, он может подумать, что я сознательно искажаю факты, а если совру, что там было интересно, примет за бахвальство. Избегать следовало также любых вопросов о том, что произошло с ним за это время, потому что это были «Что это за вопросы?» – из разряда нескромных и даже вероломных женских попыток завладеть прошлым мужчины. Строго запрещены были фразы, относящиеся к будущему в любом виде, а также – к планам на будущее, это было очевидно. Пока я все это взвешивала, дважды звонил телефон. В первый раз позвонил рабочий, который должен был установить мне двойные окна, – их смета наконец-то стала приемлемой, и теперь он хотел знать, когда им можно прийти; потом звонили заказчики технического перевода, чтобы уточнить, могут ли они рассчитывать, что текст успеет к следующему номеру. Я уверенно сказала: «Конечно». После разговора собственная уверенность показалась мне сильно преувеличенной. По опыту, я могла предположить, что в ближайшее время у меня будет много помех в работе. И я вспомнила свой недавний почти полный творческий паралич.

Потом я, наоборот, попыталась составить список фраз, которые говорить было можно, но почти все они были так же скучны, как симпозиум в Сингене.

Если нельзя говорить о прошлом и о будущем, это сильно сужает выбор допустимых фраз, особенно учитывая, что исключенными оказываются и все фразы с хоть сколько-нибудь доверительной или сентиментальной интонацией, например нельзя сказать «Ты хорошо выглядишь» – что вообще-то могло бы стать весьма неплохим, осторожным началом разговора, но не в том случае, если ты разговариваешь с бывшим любовником, который немедленно решит, что эта фраза является следствием определенных выводов на его счет, что она спровоцирована ревностью и нацелена на то, чтобы выведать у него, кто же стоит за тем, что он «хорошо выглядит».

Я прервала ненадолго свои размышления, чтобы успеть еще купить на рынке голубей для супа.

Все еще шел дождь. Завтра будет гололед. День прошел, и лучше было не думать, как я могла столь уверенно пообещать им перевод, если я к нему даже не прикасалась, а вместо этого составляла в голове всякие списки.

Когда я распаковала голубей, они при ближайшем рассмотрении оказались перепелами, и пока я изобретала рецепт перепелиного супа, мне пришло в голову, что я могла бы поговорить с ним о процессе над Валло, которого обвинили в плагиате – о чем как раз сейчас пишут во всех газетах, – ведь в какой-то степени это касается меня, и все же не настолько, чтобы можно было счесть бахвальством. Но тут мне вспомнилось, как много лет назад я ошеломленно разглядывала книжную полку у него дома, на которой, помимо специальной литературы, стояли только «Остров сокровищ», Справочник домашнего умельца в двух томах, Конституция и адаптированное для школьников издание «Собаки Баскервилей», и я подумала, что, пожалуй, разговор о плагиаторе Валло был бы все-таки не слишком уместным и к тому же весьма щекотливым.