К Альберте придет любовник

Автоответчик показал четыре звонка. Это был третий.

«Я звонил. Позвоню попозже».

У меня подогнулись колени, я поставила сумки с покупками на кухонный стол и прослушала сообщение еще раз. И еще раз. Потом почувствовала страх.

Сообщение звучало так, будто мне и вправду было чего бояться. Оно звучало как угроза. И вдруг встряло посреди моей жизни. Я не просила об этом. В этот раз не просила. Коммуникационные технологии – какая это все-таки противная штука, думала я. Мысль в общем-то не новая, но некоторым мыслям требуется время, иногда годы, чтобы проникнуть в реальность. Эта мысль обрела плоть благодаря сообщению: «Я звонил. Позвоню попозже».

Бог с ним, со страхом. Только не поддаваться панике, думала я. Я достала из пакетов продукты, молоко и баранину убрала в холодильник. Я даже не пыталась просмотреть газеты – сейчас из этого все равно ничего бы не вышло. Механически написала два письма и отправила их по факсу. Пока они проходили через факсовый аппарат, я о них совершенно забыла.

Через некоторое время я стала себя спрашивать, когда наступит это «попозже» и, может быть, «попозже» как раз сейчас примерно и начинается, дело шло к полудню, и поэтому, возможно, уже было «попозже», но, скорее всего, еще все-таки слишком рано. Просто ужасно, когда такие вот совершенно детские исчисления производит вполне взрослый человек. Помнится, после нескольких весьма запутанных умозаключений, я пришла к выводу, что «попозже» едва ли наступит раньше трех часов дня. Конечно это не имело никакого значения, просто я надеялась, это меня успокоит.

Но и закончив расчеты, спокойствия я не ощутила.

До трех часов у меня еще успеет отрасти жало – малоприятная перспектива.

У меня есть смешная привычка время от времени подбегать к зеркалу – вовсе не из тщеславия, просто мне нужно убедиться, что лицо все еще на месте. Несколько раз я подходила к зеркалу, чтобы в этом удостовериться, и каждый раз оно оказывалось там, где надо. Попутно я установила, что мое лицо уже соответствует удвоенному совершеннолетию. Обычно мне абсолютно все равно, и теперь я на себя злилась за то, что сегодня меня это почему-то волнует.

«Старушка моя», – сказала я отражению. Потом отменила деловую встречу, которая должна была состояться во время предполагаемого «попозже», прекрасно осознавая, что поступаю совершенно неправильно – вовсе не потому, что встреча была очень уж важная, просто, по-моему, ни в коем случае нельзя отменять встречи только из-за того, что услышал на автоответчике голос, который произнес: «Я звонил. Позвоню попозже».

Я помыла голову. Телефон брала с собой в ванную.

В ванной в какой-то момент мне пришло в голову, а вдруг что-нибудь изменилось, вдруг мы теперь в состоянии с этим справиться, но потом я сама же над собой посмеялась, ибо точно знала, что такого быть не могло.

Наверное, с этим вообще невозможно справиться, подумала я, но ведь я уже отнюдь не была юной девушкой и заметила, что невозможность справиться с этим переживается гораздо тяжелее, когда молодость на исходе, и все это перестало быть игрой, потому что уже больше двадцати лет оно с аппетитом пожирает твою жизнь. Оно не было игрой даже тогда, в пору юности, а теперь-то я точно знала, все было очень серьезно.

Я попыталась хоть ненадолго вернуться к работе до того, как наступит «попозже», но контакта с текстом не возникло. Это был технический перевод, и я никак не могла понять, что такое многозначное отображение топологических пространств.

Когда около трех часов дня «попозже» все еще не наступило, я поняла, что день ускользнул от меня, прошел мимо. Меня лихорадило, голова стала тяжелой. И, разумеется, я ничего не ела.

На самом деле даже странно, думала я, насколько неподготовленными оказываются люди к серьезным вещам, которые ведь раз-то в жизни происходят с каждым или почти с каждым, а со многими – и не один раз. Существуют школы и курсы, где учат любой мыслимой ерунде, я могу изучать палеографию, научиться готовить сreppes Suzette,[2] освоить бухучет и брать уроки вождения, я умею работать со сварочным аппаратом, с компьютером и факсом, умею выращивать розы, и только в любви я совершенно не ориентируюсь. На самом деле в любви не ориентируется никто, хотя каждый утверждает обратное и в любой момент готов изложить на сей счет три или четыре теории. Но когда дело принимает серьезный оборот, тотчас же замечаешь, что теории эти никуда не годятся, потому что именно к твоему частному случаю ни одна из них не применима, все они имеют дело с упрощенными моделями, а твой собственный случай никогда не может быть упрощенным, он уникален и сложен; особенно уникален в своей непостижимости, неочевидности, в своей неповторимой непонятности и непереводимости и в той особой жестокости, с которой это уникальное явление постепенно становится серьезным, даже угрожающим, чтобы потом смести нас с дороги и галопом нести к самым ужасным ямам и безднам. Было бы вовсе не лишним, думала я, организовать курсы самозащиты от этой напасти.

Прежде всего нужно было бы научиться не ждать телефонного звонка.

В какой-то момент я заметила, что собираюсь вылить третью лейку воды на свою комнатную липу.

Кошка проснулась, и я произнесла по-французски: «Это я звонил. Позвоню попозже».

По-французски эта фраза звучала не столь угрожающе, и после того как я произнесла ее еще раз, низким голосом и без «я» в самом начале, я почти перестала замечать, что в ней нет ни одного «ты», теперь она звучала почти нежно. Я погладила кошку по голове, и та начала мурлыкать, но ведь она мурлыкала бы и не будь этой фразы.

Потом зазвонил телефон. Меня охватил ужас, такой, какой бывает лишь тогда, когда раздается наконец телефонный звонок, ожидаемый уже несколько часов, ужас, от которого подгибаются колени. Я помедлила, чтобы глотнуть воздуха, потом пошла к телефону. Мой голос заметно дрожал. Мне ответила женщина, представительница какой-то фирмы поинтересовалась, есть ли у меня сигнализация. Я сказала: «Нет, у меня нет сигнализации». И женщина стала рассказывать мне все о сигнализациях. Поначалу в ее голосе звучало чуть ли не сострадание, потом она приступила к своему докладу, и голос стал монотонным, будто она читала. Потом она с укоризной сказала, что это именно то, что помогает снизить статистику квартирных краж, и я ответила: «Большое спасибо».

Едва я решила, что «попозже» уже не наступит сегодня, и направилась наконец к компьютеру и к своему техническому переводу, раздался звонок.

Мы не виделись несколько лет. Можно было, кажется, ожидать, что от этого станет легче. Оказалось, это ошибка. Хотя и не столь роковая, наверное, ошибка, думала я, как самое распространенное заблуждение, что вам полегчает лишь оттого, что вы теперь каждое утро вместе садитесь завтракать и за многие годы выучили наизусть, кто как полощет рот, почистив зубы.

Он сказал:

– Недавно мне показалось, я видел, как ты выходила из кино там-то и там-то. Я возвращался с тренировки.

Я хотела сказать: «По-моему, очень неплохое начало для разговора после стольких лет».

Я сказала:

– Возможно.

В последнее время я вообще не была в кино, но, может быть, я случайно проходила мимо кинотеатра, как раз когда закончился сеанс, а может быть, это вовсе не я вышла тогда из кинотеатра или проходила мимо него. Короче: тонкое это дело, когда речь идет о том, что ты видел или не видел. Некоторые сидят на поваленной сосне и видят бледную луну, в то время как другие, сидящие на той же сосне, не видят никакой луны. Бледная луна может одновременно присутствовать и отсутствовать. Во всяком случае, это было возможно. Я не стала расспрашивать его о тренировке, потому что подумала: не хочу с самого начала еще сильнее осложнять то, что и так слишком сложно. Под тренировкой, скорее всего, подразумевалось накачивание мышц, а я предпочитаю от качков держаться подальше. Этого мужчину я знала слишком близко.

– С тех самых пор мы не разговаривали друг с другом, – сказал он, и я ответила:

– Не разговаривали.

В этом вопросе между нами царило полнейшее единство, которое, правда, понемножку начало рассыпаться, ведь теперь-то мы снова друг друга слышали.

Как только мужчина и женщина вступают в разговор, всплывают вопросы, а что было на самом деле, была луна или нет, и их единство с первой же минуты подвергается опасности, которая со временем становится все больше, поскольку, что бы ни делали вместе мужчина и женщина, пусть даже что-нибудь совсем незначительное, при этом они видят, слышат и чувствуют совершенно по-разному и впоследствии никак не могут договориться, что же они все-таки видели, слышали и чувствовали, но по каким-то неведомым причинам они все снова и снова пытаются прийти к единому мнению именно по этому поводу, и все время, пока пытаются, они видят, слышат и чувствуют опять-таки в корне разные вещи, о которых им тоже нужно наконец прийти к единому мнению; и однажды между ними происходит серьезная ссора, оба в отчаянье, дело доходит до настоящих военных действий, потому что каждый из них убежден, что именно он пережил то, что было на самом деле, а другой, конечно же, ошибается. Если бы он только захотел признать, что ошибается. И разумеется, против этого хуже всего защищены как раз те люди, которые являются специалистами по какой-то особой реальности, отличающейся от обычной, и в силу своей профессии, кажется, должны бы разбираться в этом лучше других, но чем сложнее их лунно —, звездно —, мыслительно —, языковая реальность и связанная с ними специализация, тем труднее всем этим астрофизикам, философам, филологам смириться с тем, что даже самые простые вещи могут быть увидены, услышаны, восприняты совершенно по-разному, и чем пустячнее какая-нибудь конкретная деталь, тем серьезнее можно из-за нее поссориться.

Я помню такую вот ссору из-за платья. Это было платье в желтую полоску. Оно было в желтую полоску, а не в лиловую. Поссорились мы по телефону. Разговор был междугородний, и как всегда в подобных случаях, потом никто не мог вспомнить, с чего же все началось, я ведь вполне спокойно отнеслась бы к тому, если бы мне просто было сказано, что платье ужасное, потому что это дело вкуса, а вкус не имеет отношения к объективной реальности, даже если речь идет о моем любимом платье. Но оно было в желтую полоску, это я знала точно, в его же воспоминаниях платье изменило цвет, а когда речь идет о том, что было на самом деле, уступать нельзя, просто нельзя, и в какой-то момент мне показалось, что я схожу с ума. Когда потом пришел счет за междугородние разговоры, эта мысль снова пришла мне в голову.

Это было платье в желтую полоску. Вот так.

Я заметила, что начинаю нервничать, и спросила:

– Как живешь? – я подумала, что это совершенно безвредный вопрос. Он мог теперь рассказывать о себе, и ему не пришлось бы упоминать меня, или мое платье, или еще какую-нибудь деталь, из-за которой мы могли бы поссориться, это была бы только его история, которую он мог рассказывать как ему заблагорассудится, привирая или не привирая, и он мог просто не рассказывать о том, о чем он не хотел рассказывать.

Но он сказал:

– Что это за вопрос?

Отвечать не было никакого смысла, но и не отвечать было нельзя.

Я хотела спросить:

– Ну и зачем, скажи пожалуйста, ты мне звонишь?

Но это был тоже тот еще вопрос. Многие люди, когда им скучно или по телевизору показывают что-то ужасное, берут в руки свою телефонную книжку и начинают обзванивать всех подряд, с начала и до конца, и, надо признать, по сути это не так уж глупо и даже весьма практично, потому что достаточно всего лишь уменьшить громкость телевизора; ты сидишь в кресле, тебе удобно, и если фильм вдруг становится лучше или начинается новый, более интересный, можно закончить разговор и снова уставиться в телевизор, причем совершенно необязательно мыть голову, а самое главное – раздумывать, есть ли здесь тараканы, и не нужны никакие ходы конем, не нужно стоять в пробке, не нужно даже нюхать бензин на подземной парковке перед тем, как сядешь в машину. В тренировочном костюме или в купальном халате. И не нужно раздумывать, что надеть. И спрашивать себя, как потом расхлебывать кашу.

В нашем разговоре повисла долгая пауза. Я подумала: возможно, как раз сейчас фильм становится интереснее и еще, что бы мне такое сказать?

– Я помешал? – спросил он через некоторое время.

Я сказала:

– Нет, ты не помешал, но скажи все-таки, в чем дело.

Но то ли дела, собственно, не было, то ли он не хотел говорить о нем по телефону – всяком случае, он сказал:

– Думаю, нам нужно встретиться.

Это прозвучало, пожалуй, не как угроза, а даже с некоторой ноткой неуверенности.

На улице начался снегопад, и, стоя у телефона, я могла видеть через окно падающие снежинки, что действовало успокаивающе.

После искусного начала это, конечно, была отнюдь не самая смелая фраза, которую мужчина может сказать женщине, когда хочет ее увидеть, но я не стала возражать.

Я сказала:

– Н-н-да-а-н…

Я сказала это так, будто у меня тем временем отросло жало. Но больше ничего такого не сказала.

После разговора жало мне было уже не нужно. Несколько ничего не значащих фраз по телефону разогнали страх, и его место заняло ощущение близости, которое, как я уже хорошо знала, было не только обманчивым, но и вовсе иллюзорным, и тем не менее нужно было продумать меню на послезавтрашний вечер. Требования стиля, подумала я. Ради себя, не ради него, ах, и ради себя и ради него. Пока я обдумывала меню, чем Альберта будет угощать любимого, мне повсюду мерещились бесчисленные бездны, подстерегавшие нас обоих, и казалось в высшей степени маловероятным, что у меня хватит нервов достойно выдержать этот вечер. Я подошла к окну и прислонилась лбом к стеклу. Снег за окном шел мокрый, было видно, что долго он не пролежит.

На следующий день мысленно я составляла список всех предложений, которые ни в коем случае нельзя будет завтра произносить. Разумеется, в него вошли все предложения, касавшиеся пережитого нами вместе, потому что я не хотела сразу же снова поссориться. Кроме того, в него вошли и те предложения, которые касались того, что произошло со мной без него, потому что никакой мужчина не может спокойно отнестись к тому, что с его возлюбленной в его отсутствие вообще что бы то ни было происходило. В какой-то момент мне вдруг показалось, что я могла бы рассказать ему о конференции переводчиков в Сингене, на которую меня пригласили, я была там недолго и так страшно скучала, что рассказывать было совершенно не о чем, но я тотчас же отбросила эту идею, потому что если я расскажу, насколько скучным оказался этот симпозиум, он может подумать, что я сознательно искажаю факты, а если совру, что там было интересно, примет за бахвальство. Избегать следовало также любых вопросов о том, что произошло с ним за это время, потому что это были «Что это за вопросы?» – из разряда нескромных и даже вероломных женских попыток завладеть прошлым мужчины. Строго запрещены были фразы, относящиеся к будущему в любом виде, а также – к планам на будущее, это было очевидно. Пока я все это взвешивала, дважды звонил телефон. В первый раз позвонил рабочий, который должен был установить мне двойные окна, – их смета наконец-то стала приемлемой, и теперь он хотел знать, когда им можно прийти; потом звонили заказчики технического перевода, чтобы уточнить, могут ли они рассчитывать, что текст успеет к следующему номеру. Я уверенно сказала: «Конечно». После разговора собственная уверенность показалась мне сильно преувеличенной. По опыту, я могла предположить, что в ближайшее время у меня будет много помех в работе. И я вспомнила свой недавний почти полный творческий паралич.

Потом я, наоборот, попыталась составить список фраз, которые говорить было можно, но почти все они были так же скучны, как симпозиум в Сингене.

Если нельзя говорить о прошлом и о будущем, это сильно сужает выбор допустимых фраз, особенно учитывая, что исключенными оказываются и все фразы с хоть сколько-нибудь доверительной или сентиментальной интонацией, например нельзя сказать «Ты хорошо выглядишь» – что вообще-то могло бы стать весьма неплохим, осторожным началом разговора, но не в том случае, если ты разговариваешь с бывшим любовником, который немедленно решит, что эта фраза является следствием определенных выводов на его счет, что она спровоцирована ревностью и нацелена на то, чтобы выведать у него, кто же стоит за тем, что он «хорошо выглядит».

Я прервала ненадолго свои размышления, чтобы успеть еще купить на рынке голубей для супа.

Все еще шел дождь. Завтра будет гололед. День прошел, и лучше было не думать, как я могла столь уверенно пообещать им перевод, если я к нему даже не прикасалась, а вместо этого составляла в голове всякие списки.

Когда я распаковала голубей, они при ближайшем рассмотрении оказались перепелами, и пока я изобретала рецепт перепелиного супа, мне пришло в голову, что я могла бы поговорить с ним о процессе над Валло, которого обвинили в плагиате – о чем как раз сейчас пишут во всех газетах, – ведь в какой-то степени это касается меня, и все же не настолько, чтобы можно было счесть бахвальством. Но тут мне вспомнилось, как много лет назад я ошеломленно разглядывала книжную полку у него дома, на которой, помимо специальной литературы, стояли только «Остров сокровищ», Справочник домашнего умельца в двух томах, Конституция и адаптированное для школьников издание «Собаки Баскервилей», и я подумала, что, пожалуй, разговор о плагиаторе Валло был бы все-таки не слишком уместным и к тому же весьма щекотливым.