— В то время, когда я только что начинал заниматься делом Линь Фана, меня поразило одно странное противоречие. Главным противником этого беспощадного преступника была госпожа Лян. В течение долгого времени он стремился отделаться от нее любым способом. Но вот она прибывает в Пуян, и его отношение меняется. А ведь у него еще хватало подручных, и он мог легко убить эту женщину, придав ее смерти видимость несчастного случая. Он не колебался, когда речь шла об убийстве Лян Кофа. Он не колебался и тогда, когда счел, что одним ударом может избавиться от нас пятерых. Но с того момента, как госпожа Лян избрала местом жительства Пуян, он ничего не предпринимает против нее лично. Как это объяснить? Найденный под большим колоколом медальон дал мне первую подсказку. Выгравированное внутри него имя „Линь“ всех вас заставило подумать, что он принадлежит Линь Фану. Но такие драгоценности носятся прямо на теле, на тесемке вокруг шеи, и если тесемка рвется, они застревают в одежде. Следовательно, Линь Фан не мог ее потерять. Мы нашли этот медальон рядом с шейными позвонками убитого, из чего я сделал вывод, что он принадлежал ему. Линь Фан его не заметил, потому что в тот момент преступления он скрывался под платьем жертвы. Лишь после того, как термиты изгрызли одежду, можно было его обнаружить. Это заставило меня предположить, что мы нашли не прах Лян Кофа, но скорее лица, носившего ту же фамилию, что и убийца.
      Судья замолк, чтобы допить свой чай. Потом заговорил снова:
      — Я перечитал свои заметки, и еще одна подробность доказала мне, что жертвой не мог быть Лян Кофа. По приезде в Пуян тому должно бы было быть тридцать лет — именно этот возраст назвала госпожа Лян надзирателю квартала, но, по мнению того же надзирателя, юноша выглядел не старше двадцати лет. Тогда я задумался, а была ли эта пожилая женщина именно госпожой Лян. Не имеем ли мы дело с другой особой? С женщиной, которая походила бы на настоящую госпожу Лян, с женщиной, которая ненавидела Линь Фана, но которой тот не решался, или не хотел причинить зла? Я снова принялся перечитывать документы, разыскивая двух особ, способных сойти за пожилую даму и ее внука. И тогда мне в голову пришла совершенно фантастическая идея. Факты, однако, мало-помалу ее подтвердили. Может быть, вы припоминаете, что сразу же после учиненного Линь Фаном насилия над госпожой Лян Хон, его собственная супруга исчезла. В то время предполагали, что ее убил Линь Фан, но трупа не нашли, и судам не было представлено каких-либо доказательств убийства. Я же теперь был твердо уверен, что жена Линь Фана не была убита, она просто уехала.
      Нам известно, что госпожа Линь Фан обожала своего мужа. Наверное, так сильно, что была способна простить ему и смерть брата, и смерть отца. Но разве нельзя предположить, что после того, как ее супруг увлекся госпожой Лян Хон, горячая любовь обманутой женщины превратилась в не менее горячую ненависть? Разве не было естественным для этой, полной решимости отомстить женщины, что она тайно отправилась к матери — старой госпоже Лян, и предложила ей союз? Покинув мужа, она уже нанесла ему жестокий удар. Ведь, как ни странно это может показаться. Линь Фан был привязан к своей жене, и его увлечение госпожой Лян Хон было всего лишь прихотью распутника, отнюдь не уменьшавшей его любви к жене, единственного чувства, которое хотя бы ненамного сдерживало его злодеяния. Ее уход полностью освободил заключенные в нем дурные наклонности. С возросшей злобой принялся он преследовать семью Лян и наконец истребил в старой крепости ее последних членов. Погибли все, кто там находился, включая старую госпожу Лян и ее внука Лян Кофа.
      Тао Ган хотел перебить, но судья поднял ладонь и продолжал:
      — Госпожа Линь продолжила борьбу своей матери. Будучи близка с ней, прекрасно осведомленная о семейных делах, она легко смогла себя выдать за госпожу Лян. К тому же у между матерью и дочерью, вероятно, имелось семейное сходство, которое возросло с годами. Опасаясь нового нападения Линь Фана, мать должна была передать ей все документы, относившиеся к давней ссоре, перед тем как укрыться в башне. Вероятно, госпожа Линь сказала мужу, кто она, после девятикратного убийства. Этот удар был для него даже тяжелее первого. Жена не просто его покинула, она стала его заклятым врагом. И невозможно обвинить ее в присвоении чужого имени, ибо это означало бы публично признать, что собственная супруга обратилась против него… Такое не может признать ни один наделенный какой-либо гордостью мужчина. Ну и главное… он все еще ее любил. Оставался один выход — бегство. Вот почему он скрывался в Пуяне, вот почему он намеревался бежать и отсюда, когда она приехала вслед за ним. Но если госпожа Линь и сообщила мужу правду о том, кто она, то ничего не сказала о своем юном спутнике. Она продолжала утверждать, что это Лян Кофа. И здесь мы приближаемся к самой невероятной и самой чудовищной части этой трагической истории. Эта ложь была звеном в дьявольском плане, плане более утонченной жестокости, чем самое зверское из преступлений ее мужа. На самом деле этот юноша был собственным сыном госпожи Линь, и Линь Фан был его отцом!
      Кантонский негоциант не знал, что как раз в то время, когда он надругался над госпожой Лян Хон в заброшенном храме, у его жены после многих лет тревожного ожидания появилась надежда стать матерью. Я далек от претензии на глубокое знание женской души, но думаю, столь безумную, столь извращенную ненависть в ее сердце породило именно то обстоятельство, что муж сошелся с ее соперницей как раз в мгновение, когда супружеская любовь обещала принести давно желанный плод. Я говорю извращенную, потому что эта женщина сознательно жертвовала родным ребенком, чтобы в подходящий момент нанести последний удар своему супругу. В момент подготовленного ее усилиями падения она могла бы завершить свое дело, раскрыв ему, что он уничтожил собственного сына! Ей, по-видимому, удалось сделать так, что юноша поверил, будто его зовут Лян Кофа. Возможно, она рассказала ему, что подменила детей, чтобы защитить его от происков Линь Фана. Но она заставила его носить медальон, который муж подарил ей вечером в день их свадьбы. Я начал понимать истину лишь во время допроса кантонского купца. До этого все ограничивалось расплывчатыми предположениями. Первым фактом, который их подкрепил, явилась реакция Линь Фаиа на медальон. Он едва не проговорился, что медальон принадлежал его жене. Когда же в течение волнующей, минуты оба супруга оказались лицом к лицу, моя идея получила полное подтверждение. Наконец-то госпожа Линь восторжествовала. Ее муж был разорен и осужден умереть от руки палача. Достигнута цель, к которой она так долго стремилась! Наступил момент нанести последний удар. Подняв руку в обвинительном жесте, она воскликнула: „Ты убил своего…“ Но вынуждена была замолкнуть. Не могла она произнести страшную фразу: „Ты убил своего сына!“ Вид повергнутого, залитого кровью мужа внезапно заставил испариться всю ее ненависть.
      Когда она пошатнулась, сломленная волнением, Линь Фан кинулся к ней не для того, чтобы ее ударить, как каждый подумал. Нет, я видел глаза этого человека, он хотел ее поддержать… заключить ее в объятия, боясь, чтобы ей не причинили зла. А теперь, друзья, вы знаете все. И вы понимаете всю трудность моей задачи. Я приказал арестовать Линь Фана, и мне следовало как можно быстрее установить его виновность, не используя убийство сына. Потребовались бы месяцы, чтобы доказать присвоение чужого имени госпожой Линь! Поэтому я решил устроить ловушку заключенному, чтобы добиться от него признания в покушении на мою жизнь. Мне удалось заставить его говорить, но этого было недостаточно для решения задачи. Несомненно, правительство выделило бы часть его имущества самозваной госпоже Лян, а я не мог допустить, чтобы эта женщина наложила руку на то, что по справедливости должно было отойти государству. Я дожидался ее посещения, ибо мои вопросы о ее предполагаемом бегстве из крепости дали ей понять, что я догадываюсь о правде. Видя, как не торопится она меня посетить, я уже начал опасаться, что мне придется открыть против нее дело. Но сейчас и эта проблема решена. Госпожа Линь ожидала день казни мужа, чтобы умереть одновременно с ним. Теперь дело черных сил судить ее.
      Воцарилась глубокая тишина. Судья вздрогнул. Зябко закутавшись в халат, он прошептал:
      — Наступает зима, холодает. Секретарь, когда будешь проходить мимо стражницкой, скажи, чтобы для меня разожгли жаровню.
      После того, как его соратники вышли из комнаты, судья подошел к небольшому столику, на котором лежало зеркальце, и снял свою церемониальную шапочку. В зеркале отразилось его измученное лицо. Машинально сложил он шапочку с ее длинными крылышками и уложил в ящик.
      Надев домашнюю ермолку, он прохаживался с заложенными за спину руками из конца в конец комнаты.
      Он прилагал огромные усилия, чтобы обрести обычное для него душевное равновесие, но, когда ему удавалось изгнать из сознания только что рассказанную им ужасную историю, перед глазами вставали растоптанные толпой тела буддийских монахов или слышался безумный смех Линь Фана. С отчаянием спрашивал он себя, как может небо желать таких страданий и таких возмутительных действий разъяренной толпы.
      Терзаемый сомнениями, он остановился перед своим рабочим столом и закрыл лицо ладонями.
      Когда же он отнял руки, взгляд его упал на послание министра Обрядов и Церемоний. Долг требовал проверить, в подходящем ли месте писцы укрепили панно. С тяжелым вздохом отодвинул он ширму, отделявшую его кабинет от присутствия, спустился в зал заседаний и обернулся.
      Он посмотрел на большой, покрытый красным ковром стол пустое кресло сзади него и в глубине — ширму с вышитым изображением единорога, символа проницательности. Скользнув взглядом выше, он увидел императорский текст, господствующий над залом.
      Его охватило глубокое волнение. Преклонив колени на каменные плиты, он принялся со смиренным жаром молиться. Долго оставался он один в пустом и холодном зале, а луч солнца над его головой падал на золоченые, безупречной каллиграфии иероглифы, провозглашавшие: „ЧЕЛОВЕК МАЛ, СПРАВЕДЛИВОСТЬ ЖЕ — ВСЕ“.

ПОСЛЕСЛОВИЕ