Одри вновь пожала плечами.

— Да, собственно, ничего особенного. Так, бродяга какой-нибудь, хотел, видно, стянуть что плохо лежит. Было около трех часов ночи. Меня, как водится, терзала бессонница, вдруг слышу — кто-то бродит под окнами, приблизительно где ты сейчас стоишь.

— Ты его видела?

— Нет. Я просто достала папин пистолет, да как пальну в окно — его и след простыл.

— Н-да, сигнализация, — задумчиво произнес Майкл. — На папу совсем не похоже.

Он вернулся к Одри. Она сидела, подобрав под себя ноги, и не выглядела натянутой, будто струна, какой была днем.

— Майкл. — Одри вывела его из задумчивости. — Ты знаешь, как папа погиб?

— Дядя Сэмми сообщил только, что в результате аварии на дороге.

— Да, это мне тоже известно.

Они на некоторое время умолкли. Наконец Майкл поинтересовался:

— Ты о чем-то слышала, Эйди?

Она спокойно и серьезно смотрела на него.

— Ты же у нас привидение. Тебе лучше знать.

— А где то, о чем мы договаривались?

Жирный коричневый палец указывал на стол.

— Здесь этого нет.

Жирный коричневый палец укоризненно покачался из стороны в сторону.

— Вы обещали, что принесете, и не принесли. Здесь этого нет.

Покачавшись, жирный коричневый палец ткнул в обугленные остатки различных предметов, сваленные в кучу на середине стола из древесины коа. В воздухе попахивало гарью.

Толстяк Итимада вздохнул. При этом его округлое брюхо потерлось о край стола.

— Я не получил того, что хотел.

Он облизнул губы и опять сложил их бантиком.

— А я так сильно хотел...

Черные глаза японца воззрились на двух туземцев, понуро стоящих перед ним и похожих как две капли воды. На обоих были одинаковые рубахи-алоха, крикливо-цветастые сёрфинговые трусы до колен и плетеные сандалии.

— Ну, что вы мне на это скажете? — вопросил толстяк Итимада.

Снаружи залаяли собаки, и оба гавайца повернули головы, чтобы посмотреть в окно. Мимо промчались два длинноволосых блондина — парни не старше девятнадцати. Каждый удерживал в руках по два собачьих поводка, пристегнутых к строгим металлическим ошейникам, из которых рвались свирепые доберманы. Через секунду парни с собаками скрылись в густых тропических зарослях.

— Наверно, кто-то нарушил границы вашего участка, — предположил один из гавайцев.

— Может быть, полиция? — опасливо поежился второй.

— Чепуха, — убежденно отозвался толстяк Итимада. — Небось, как всегда, дикая свинья. Видишь, как возбудились?

— Кто — собаки или те мальчики? — спросил первый гаваец. Если это и было шуткой, она все равно осталась без ответа.

— В Кахакулоа не бывает полиции, — сказал, словно отчеканил, толстяк Итимада. Чувствовалось, что он не бросает слов на ветер. — И никогда не появится, если я ее не вызову, — закончил он.

Виллу Кахакулоа, расположенную на северо-восточной оконечности острова Мауи, с ближайшим настоящим городом на юге — Вайлуку — связывала единственная двухрядная дорога. На север, в сторону Капалуа, вела только разбитая тропа, петлявшая по краям отвесных утесов. По тропе можно было проехать лишь на вездеходе — и то если она была в это время года проходимой. Автомобили с малым дорожным просветом проваливались в глубокие колеи и в лучшем случае лишались поддона картера, коробки передач и глушителя.

— Тогда собаки — излишняя роскошь, — заметил первый гаваец.

— Ну, не скажи. Тут шляются все, кому не лень — туристы, хиппи, просто любопытные. Приходится их отгонять. Это частное владение в конце концов, — объяснил толстяк Итимада.

Гаваец понимающе рассмеялся.

— Понятно, брат. Главное, чтобы зеваки не лезли ночевать в сарай на сеновал, где время от времени хранится тонна-другая такой пахучей травки...

Толстяк Итимада тяжело поднялся. Шесть футов роста при изрядной тучности — неплохо по любым меркам, а среди японцев он должен был выглядеть прямо-таки гигантом. Мелкие черты лица лишь подчеркивали общие габариты. Желтые ребра ладоней Итимады представляли собой сплошные жесткие мозоли. Кулаки напоминали размерами медвежьи лапы. Ходили легенды — быть может, они были просто легендами, а может, основывались на действительных фактах, — будто толстяк убивает кулаком, как кувалдой, одним ударом.

Итимада уже семь лет обретался на Гавайях, изредка переселяясь с острова на остров. Он изучил пятидесятый штат так же хорошо, как туземцы, или даже лучше — туземцам, скорее всего, было недосуг заниматься историей и географией своих неправдоподобно прекрасных островов. Гавайцы день и ночь обслуживали миллионы туристов, ежегодно наводняющих тропический рай.

— Вы у меня недавно, поэтому я до сих пор был терпелив.

Советую порасспросить соседей: вам скажут, что я и впрямь снисходителен и терпим к своим работникам, словно к детям. Пока они стараются и хорошо делают свое дело. А что это такое — хорошо делать дело? По-моему, любая работа может заслуживать всего двух оценок: либо она выполнена хорошо, либо не сделана вовсе. В первом случае я щедро вознаграждаю за труды и бываю снисходителен к мелким слабостям и шалостям своих работников — они ведь мне что дети. Но во втором я теряю терпение и наказываю нерадивых. И это справедливо — ведь если попустительствовать безответственности, история может повториться. Я не жду повторения, а просто увольняю таких работников, и они у меня больше не работают. Они нигде больше не работают.

От толстяка Итимады не укрылось, что гавайцы, внимая его назидательной речи, слегка разнервничались. Он пытался угадать, добрый ли это признак. Его и раньше не привлекала перспектива срочного найма новых людей, но принятое им опасное решение требовало деликатного подхода и исключало использование кого-либо из своих. И вот — пожалуйста — он оказался прав. Ненадежность случайных исполнителей сразу же дает себя знать.

— Итак, отвечайте, и немедленно, — произнес он. — Иначе мне придется попросить моих мальчиков спустить с поводков моих собачек. А их, между прочим, не балуют деликатесами. Голодные они лучше работают. — Улыбка толстяка Итимады не содержала ни джоуля теплоты. — В этом отношении они очень похожи на людей, не правда ли?

— Брат, кажется, ты намерен нас запугать?

— Как много слов и мало дела, — скучающим тоном заметил Итимада.

— А ты, брат, чересчур высокого о себе мнения, — ответил первый гаваец. — Думаешь, ты лучше всех этих наглых бледнолицых? — Он указал большим пальцем за спину, где исчезли в зарослях мальчики с псами. — Боюсь, мне придется тебя разочаровать. Вы с ними одного поля ягоды — самые что ни на есть хаолаи, чужаки. У тебя столько же прав на нашей земле, сколько у кучи дерьма в гостиной.

Толстяк Итимада, не сводя с него глаз, надавил большим пальцем на кнопку селектора.

— Кимо, — сказал он в микрофон, — отпусти-ка собак. Рука первого гавайца метнулась под алоху. А под ней, как и подозревал Итимада, у него прятался старый приятель 38-го калибра.

Но толстяк уже не сидел без движения. С ошеломляющей при его габаритах стремительностью он перегнулся через стол и твердым, как сталь, ребром правой ладони ударил наглеца по руке. Оружие грохнулось на пол.

Гаваец взвыл. Рука Итимады взметнулась второй раз, и кончики двух пальцев коснулись груди гавайца чуть повыше сердца. Второй гаваец так и застыл на месте, разинув рот от удивления и страха. Никогда он не думал, что человек, тем более его брат, может столь внезапно, в полном смысле как подкошенный, рухнуть на пол.

Тем временем толстяк Итимада обогнул разделяющий их стол, и его мокасин 15-го размера накрыл игрушку 38-го калибра. Толстяк, кряхтя, поднял револьвер и сунул себе в карман. Потом подхватил под мышки отключившегося туземца, поволок к двери и, пинком открыв ее, швырнул тело на неструганые доски крыльца.

— Эй, гляди тут, поосторожней, — предупредил он, возвращаясь в комнату. — Они уже близко!

Заперев дверь, Итимада повернулся и увидел пепельно-серое лицо второго гавайца.

— А ты неважно выглядишь, — почти дружелюбно обратился к нему японец. — С тобой все в порядке?

— Они... правда уже близко? — хрипло выдавил тот.

— Кто? — удивился толстяк.

— Собаки.

— Собаки обедают, — успокоил его толстяк, снова усаживаясь за стол. Он открыл банку и отправил себе в рот горсть орехов в сахаре. Банка наполовину опустела.

Жуя, Итимада наблюдал за гавайцем. Его вид доставлял толстяку не меньшее удовольствие, чем орехи.

— Мой брат...

— Я жду объяснений.

— Но он...

— Пусть там побудет. Если не обделается, все будет в порядке.

Гаваец так и не понял, всерьез он это сказал или опять пошутил.

Жирный коричневый палец ткнулся в смердящую кучу.

— Итак, это все, что осталось. Так вы утверждаете. — Палец порылся в пепле, разворошил обгорелые клочки бумаги, подцепил кусок бумажника. — Но мне, чтобы поверить, одних слов недостаточно. Ничто не исчезает бесследно. Видишь, эти вещи тоже не обратились в дым, кое-что сохранилось. Я не получил того, что просил. Почему? Говори.

Бледный гаваец с трудом сглотнул воображаемую слюну.

— Мы подъехали сразу после того, как все это случилось. Но не стали останавливаться, а покатили дальше.

— В Каанапали. Гаваец закивал.

— Но скоро мы остановились и вернулись пешком.

— Вы видели труп. — Слова толстяка прозвучали не вопросом, а утверждением.

— Да, видели. Огонь еще не погасили, но удалось довольно быстро вытащить тело из машины.

— Полицейские?

— Нет, санитары городской «скорой помощи». Гаваец бывал на допросах и знал, что сейчас подвергается одному из них. Правда, он еще не решил, лгать или говорить правду. Дело приняло скверный оборот. Брат валяется за дверью, и доберманы уже спущены с привязи... В душе гавайца боролись страх и ненависть.

— Ну? Ты видел, как вытаскивали тело из машины. Дальше?

— Скорее, из погребального костра.

Толстяк Итимада кивнул поощрительно.

— Продолжай.

— Там уже собралась большая толпа. Полицейские потеряли много времени, направляя движение в объезд. Мы подошли поближе, а что надо искать — вы сказали.

Жирный коричневый палец снова погрузился в пепел.

— И как же вам удалось добыть вот это?

Гаваец пожал плечами.

— Я же говорю, легавые крутились на шоссе, и им требовались добровольцы, чтобы гасить огонь и вытаскивать водителя.

— Значит, вы с братом вызвались добровольцами.

— Ну да. Мы потом залезли прямо в машину и забрали все, что обнаружили, — ответил гаваец. — Только видите — все сгорело почти дотла. Кроме одной вещи. — И он достал из-за пазухи скатанный в клубок темно-красный, почти черный шнур. — Это валялось там рядом и даже не закоптилось.

Толстяк Итимада пристально посмотрел на него. Лицо его оставалось бесстрастным.

— Багажник проверили?

— Капот сорвало при ударе. Там не было того, что вам нужно.

Губы толстяка сжались.

— И здесь тоже нет, не так ли?

— Такого, как вы описывали, — нет.

— А мне обязательно нужно.

— Да, сэр.

— Тогда вперед. Ищите, пока не найдете.

Клуб «Эллипс» находился на Нью-Хэмпшир-авеню, почти точно посередке между Центром изобразительных искусств имени Джона Ф. Кеннеди и отелем «Уотергейт». Его высокие, плотно занавешенные окна смотрели на угол парка Рок-Крик, за которым дальше блестел Потомак.

Майкл раньше и слыхом не слыхивал об «Эллипсе», но это было немудрено в городе, приютившем тысячи клубов. Кроме того, Майкл никогда не вращался в «столичных кругах».

По гранитным ступеням он поднялся к внушительному фасаду здания, построенного в колониальном стиле. В просторном вестибюле его встретил привратник в ливрее и, осведомившись об имени посетителя, жестом пригласил следовать за собой. Проводил по широкой, в коврах, лестнице с перилами красного дерева на галерею второго этажа, где постучал в дверь, облицованную дубом, и распахнул ее перед Майклом.

В большом зале с высокими потолками витала безошибочно узнаваемая смесь запахов дубленой кожи, пыльного бархата, хорошего одеколона, сигар и трубочного табака — типичная атмосфера традиционного мужского клуба. За долгие годы запахи насквозь пропитывают мебель, ковры, сами стены, и уже никакими силами от них не избавиться, разве что целиком пустить дом под снос.

Одна стена была разделена тремя высоченными стрельчатыми окнами, в простенках между которыми стояли потемневшие от времени кожаные кресла. Обе боковые стены занимали сверкающие стеклом и граненой бронзой дубовые буфеты, заставленные коллекцией портвейнов, шерри-бренди и арманьяков, большей частью урожаев прошлого века. На четвертой стене в свете медных канделябров висели два больших портрета — Джорджа Вашингтона и Тедди Рузвельта.

Над всем тут господствовал массивный стол для заседаний, вокруг которого были в должном порядке расставлены восемнадцать стульев. Когда Майкл вошел, двенадцать из них уже были заняты. В воздухе плавали сизые клубы дыма.

Джоунас Сэммартин встал и, сняв очки в стальной оправе, приветствовал гостя.

— А вот и Майкл, как раз вовремя, — сказал он, протягивая руку. — Присаживайся. — И подвел его к свободному месту.

Майклу хватило секунды, чтобы окинуть присутствующих профессионально острым взглядом. По всей видимости, они собрались здесь не шутки шутить. Майкла поразило то, что лица большинства из них так или иначе оказались ему знакомы. Вот четыре японца — наверное, делегация — а возглавляет ее, кажется, вон тот, Нобуо Ямамото, президент компании «Ямамото Хэви Индастриз», крупнейшего в Японии производителя автомашин. Семейный концерн Ямамото занимался также постройкой экспериментальных высокотехнологичных реактивных самолетов. Насколько помнил Майкл, глава концерна выдвинулся еще в предвоенные годы, когда его фирма занялась изготовлением самых передовых по тем временам авиамоторов. Да, времена меняются, подумал Майкл, неизменно лишь процветание Ямамото.

Второй японец — тоже выдающаяся личность — был главой знаменитой фирмы по производству электроники. Майкл узнал его благодаря недавней статье в «Интернэшнл Геральд Трибьюн» о разработанном компанией новом типе компьютерных чипов. Автор статьи обращал внимание на все обостряющиеся разногласия компании с правительством Соединенных Штатов, вызванные растущими таможенными ограничениями и тарифами на импорт электроники в Америку.

Что до собравшихся в клубе американцев, то их имена все до одного фигурировали в справочнике «Кто есть кто в правительстве». Сопоставляя имена с лицами, Майкл сверился с листком бумаги, который сунул ему в руку Джоунас. Тут находились два члена кабинета, заместитель министра обороны, глава парламентского подкомитета по внешней торговле, председатель сенатского комитета по иностранным делам и еще два человека, в которых Майкл сразу узнал ближайших советников президента по вопросам международной политики. Младший из этих советников как раз собирался продолжать свое выступление, прерванное приходом Досса.

— ...Откуда со всей очевидностью вытекает, что отдельные японские производители хотят завоевать рынок, заваливая его безумным количеством полупроводниковых приборов. Я не обвиняю никого из присутствующих, но прошу принять мои слова к сведению. Если с этой порочной практикой не будет немедленно покончено, то Конгрессу Соединенных Штатов придется принять свои меры.

— Совершенно верно, — поддержал его председатель сенатского комитета по иностранным делам. — Обе палаты высказались по этому вопросу единодушно. Чтобы защитить американские компании, которые не могут на равных соперничать с японскими конкурентами, мы готовы ввести новые таможенные тарифы.

— Конгресс обязан чутко реагировать на каждое проявление воли американского народа, — заявил известный конгрессмен. — На нас оказывают мощный нажим. Это и понятно — сенаторы и депутаты сыты по горло паническими слухами. Я только что приехал из Иллинойса. Это крупный штат. Мои избиратели сейчас не в состоянии думать ни о чем другом, кроме как о сокращении импорта. Чем меньше импортных товаров, тем больше работы для американцев.

— Прошу меня простить, но я тоже хотел бы выступить, — заговорил Нобуо Ямамото. — Принятие этого законопроекта ознаменует собой начало периода экономической изоляции. Боясь показаться самоуверенным, я все же возьму на себя смелость утверждать, что ваша страна на данном этапе исторического развития не сможет выдержать изоляции. Вследствие сокращения американского экспорта у вас уже накопился громадный внешний долг и бюджетный дефицит. Изоляционистский законопроект задушит весь ваш экспорт. — На широкое квадратное лицо Ямамото упала тень печали. Он пошевелил седыми кустистыми бровями и пригладил такие же седые усы. Высокий открытый лоб японца венчали серо-стальные, тщательно прилизанные волосы. Манера речи — четкая, отрывистая; причем он совершенно не стеснялся традиционных для всех коренных японцев огрехов в произношении английских «ар» и «эль». — Вернись сейчас прошлые времена, когда мы, вывозя за океан наши товары, делали самые первые шаги, тогда, пожалуй экспорт сельскохозяйственной продукции позволил бы вам удержаться на плаву. Вы могли бы продавать излишки зерна в Индию, Россию, Китай и другие страны и тем с лихвой возместили бы потери из-за притока высококачественных японских автомобилей и электроники.

Воспользовавшись этим выходом, вы могли бы неплохо сводить концы с концами и к тому же накормить весь мир. Но это и был бы ваш потолок. Вы продали на сторону так много технологий, что растеряли лучших покупателей. Все они сами теперь производят товары не хуже американских. Вам приходится все скуднее субсидировать собственных фермеров, а излишки их товара уходят на рынке по смехотворно низким ценам.

Но все это — дело ваших собственных рук. У Америки хватало возможностей переоснастить промышленность, вовремя взяв курс на производство высококачественной продукции. Хватало времени и для того, чтобы приспособить аграрный сектор к меняющейся структуре мировой экономики. Вы не сделали ни того, ни другого.

И мне кажется несправедливым, что теперь вы собираетесь превратить нас в козлов отпущения.

— Одну секунду, — вставил старший из президентских советников, весьма известный экономист. — Вы никак не коснулись непроницаемого барьера импорту, поставленного вашей страной, равно как не упомянули об упорном нежелании следовать подписанному вашим же правительством двустороннему соглашению, а также о торговой экспансии японской электроники на и без того перенасыщенном мировом рынке.

— Вы тоже никак не затронули вопрос о неуклонном росте иены, — жестко парировал Ямамото. — А ведь при добровольных экспортных ограничениях, которые соблюдают наши компании, это приводит к дополнительному резкому снижению их прибылей. Оба этих фактора заставляют нас переоценить текущую деловую стратегию.

— Однако, мистер Ямамото, — повысил голос экономист, — вы вовсе не собирались добровольно ограничивать экспорт в Америку. Не станете же вы утверждать, что занимались бы подобной благотворительностью, не введи мы соответствующих квот? Когда ваша компания неоднократно и так же «добровольно» передавала права на производство деталей автомашин Тайваню и Корее, разве в действительности это не было вызвано желанием обойти введенные этими странами ограничения на импорт?

— Сэр, мне семьдесят шесть лет, — невозмутимо продолжал японец. — У меня в жизни осталось одно заветное желание — дождаться, когда мой концерн выйдет на десятипроцентный уровень от мирового производства автомобилей. Теперь я сомневаюсь, что доживу до осуществления своей мечты.

— Вы не ответили по существу, — сказал советник, заливаясь краской раздражения.

— Не вижу смысла отвечать на столь оскорбительные выпады, — заявил Нобуо Ямамото. — Репутация «Ямамото Хэви Индастриз» незыблема, и ни вам, ни кому-либо другому не удастся ее поколебать.

Майкл в продолжение всей этой перепалки приглядывался к поведению японцев. Он отметил про себя несколько деталей. Во-первых, было очевидно, что Ямамото выражает мнение всей делегации. Во-вторых, хотя глава электронного концерна пользовался в Японии не меньшим влиянием и уважением, здесь он уступил Нобуо право ведения переговоров. А поскольку для японца его «лицо», или то, с каким почтением и уважением относятся к нему окружающие, имеет невероятно большое значение, над этим стоило призадуматься. Именно Ямамото набирал очки, именно он приобретал еще большие вес и влияние.

А кроме того, Ямамото искусно задавал тон и тонко направлял дискуссию в нужное ему русло. Он желал конфронтации, и он ее получил, играя на узколобом высокомерии американцев. Такая спокойная, внешне нейтральная его речь несла в себе мощный разрушительный заряд. Она была составлена с таким расчетом, чтобы как можно глубже задеть западное самолюбие. Какой-то азиат смеет поучать американцев, как им управлять собственной экономикой! Подобной наглости эти люди стерпеть не могли. Ямамото ненавязчиво спровоцировал их на петушиные наскоки и вдобавок дал почувствовать себя ослами.

Но, как и в любых переговорах, японцы, скорее всего, преследовали не единственную цель. Наверняка за всем этим кроется подоплека, никак не отраженная в повестке дня. И Майкл принялся гадать, в чем она заключается.

Тем временем в спор вступил молодой советник президента.

— Боюсь, вы не учитываете последствий своих действий. Мне непонятна и даже немного страшна ваша готовность вызвать международные осложнения. Ответственность целиком ляжет на вас. Помимо этого, я вынужден заявить, что, если мы не достигнем желаемого компромисса, то рыночные перспективы для японских товаров в нашей стране станут воистину мрачными. Конгресс действительно утвердит обсуждаемый сейчас протекционистский законопроект, и японские автомобили, компьютеры и потребительская электроника повиснут мертвым грузом. Полагаю, нет необходимости объяснять мистеру Ямамото, что Соединенные Штаты остаются пока самым доходным внешним рынком Японии. Представьте, какой хаос вызовет в вашей стране его потеря! А именно это, смею вас заверить, и произойдет, если мы не получим от вас и членов вашей делегации письменного обещания соблюдать отдельные ограничения.

— Я оценил серьезность положения, — ответил Ямамото, холодно взглянув на американца. — И вынужден повторить, что мы отвергаем несправедливые упреки и не несем никакой ответственности за создавшуюся — без всякого нашего участия — обстановку. Однако в качестве дружеской уступки нашим американским партнерам мы согласны на компромисс. Перед вами лежит проект документа...

— Это?! — воскликнул экономист, потрясая скрепленными листами. — Да это просто насмешка! Здесь же оговорено меньше четверти того, что мы требуем!

— Ваши требования, — в устах Ямамото это слово прозвучало, будто неприличное, — едва ли можно назвать компромиссом. Вы предлагаете нам отсечь себе обе руки.

— Только чтобы спасти туловище, — вставил, улыбаясь, сенатор. — Согласитесь, мудрость подобной жертвы очевидна.

— Единственное, что мне очевидно, — негромко произнес японец, — это ваше настойчивое желание вернуть японскую экономику на уровень двадцатилетней давности. Для нас это неприемлемо. Поставьте себя на наше место и представьте, как сами реагировали бы на такое же предложение своему правительству.

— Мы никогда не окажемся на вашем месте! — Экономист снова ринулся в атаку. — Давайте закругляться с отвлеченными рассуждениями и вернемся к конкретному вопросу. Полагаю, вы все-таки смените гнев на милость и примете наши условия, и вот почему. Потому что в противном случае добьетесь лишь столь радикального сокращения экспорта, что это отбросит Японию отнюдь не на двадцать лет, а к военной поре.

И без того прохладная атмосфера встречи резко изменилась, температура сразу упала до нуля. Второй советник президента вздрогнул, но исправлять оплошность было поздно. Японец сидел, будто кол проглотил, у него не дрогнул ни один мускул. Взгляд Ямамото продолжал буравить советника.

— Никто не принуждает американских покупателей приобретать японские товары, — медленно отчеканил японец. — Просто им известно качество нашей продукции, а качество — именно то, что их интересует. Оно — отличительный признак японских товаров. Вся наша нация тридцать лет трудилась в поте лица своего, стремясь опровергнуть ярлык «Из Японии — значит, дрянь». И теперь, когда мы добились успеха, никто не вправе требовать, чтобы мы отказались от всего, что далось нам с таким трудом. Вы требуете невозможного. Я удивлен, как вообще кому-то могла прийти в голову идея принуждения.

Младший советник президента попытался все же спасти положение.

— Речь вовсе не идет о принуждении, мистер Ямамото. Видимо, возникла путаница в терминологии, вызванная различием наших культур и языков.

Попытка получилась неубедительной.

На некоторое время над столом повисло тягостное молчание. Старый Ямамото, хотя никто прямо не смотрел на него, стал средоточием надежд участников переговоров. Даже властные лица Рузвельта и Вашингтона, взиравшие на напряженную сцену из почетных лож на портретах, казались заурядными в сравнении с его суровым ликом. Все ждали окончательного решения. Наконец японец высказался.

— Если последние слова были извинениями, то я их не принимаю. Они принесены без раскаяния. — Он отодвинул стул и встал из-за стола; остальные члены японской делегации последовали его примеру. — К сожалению, я вынужден констатировать, что от дальнейших переговоров не будет проку. Честное решение вопроса в таких условиях невозможно.

И с этими словами Ямамото во главе своих коллег покинул зал.

Сэммартин не стал дожидаться вскрытия безвременно скончавшихся переговоров. Как только секретарь начал диктовать машинистке протокол, Джоунас увел Майкла на галерею. Они еще успели заметить Нобуо Ямамото и остальных японцев, степенно спускавшихся по лестнице на первый этаж. Прежде чем они исчезли, темные глаза старого Нобуо на долю секунды задержались на Майкле. Или Майклу только почудилось?

Джоунас пригласил его в соседнюю с залом комнату, оказавшуюся библиотекой. Пол здесь был устлан восточными коврами, вдоль стен выстроились книжные шкафы, между глубокими кожаными креслами стояли небольшие столики красного дерева с лампами под шелковыми абажурами.

Не успели Майкл и Сэммартин расположиться в удобных креслах, как явился стюард. Джоунас заказал кофе и бриоши. Отсюда были видны ивы за толстыми свинцовыми стеклами окон. Ивы клонились к Потомаку и беззвучно качались на ветру. В ветвях порхали птицы.

— Ну, и как тебе это понравилось? — спросил Джоунас, когда стюард, принеся завтрак, удалился.

— Замечательное представление.

— Да, настоящий спектакль, чтобы не сказать цирк. — Дядя Сэмми отпил кофе без сливок. — Вот чертовы джапы! Они опять становятся такими же упрямыми, какими были в войну и сразу после нее.

— А мне сдается, что следовало более тщательно отбирать членов американской делегации, — заметил Майкл. — Возможно, следовательно обратить особое внимание на состояние их нервной системы, а то и психики.

Джоунас посмотрел на него чуть снисходительно.

— Вот как? Откуда такая мысль?

— Из-за поведения вашего блистательного экономиста.

— Ах, из-за него! — Джоунас фыркнул, весело взмахнув рукой. — Ну, он и в самом деле гений. Действительно блестящий экономист. Президент без него как без рук.

— Допускаю. В экономике он, может, и гений, но в дипломатии — просто чайник, — возразил Майкл.

— Ты подразумеваешь его высказывание о временах войны? Да, неловко вышло.

— Мягко говоря, — сказал Майкл.

— Ну, а каково твое общее впечатление? — поинтересовался Джоунас.

— Ямамото провел удачные переговоры, — лаконично ответил Майкл и, заметив выражение удивления на лице собеседника, добавил: — Вы разве не поняли?

— Не совсем.

— Он пришел на встречу, заранее зная, что ему нужно.

— Это естественно. — Джоунас кивнул. — А нужны ему были уступки с нашей стороны. Майкл покачал головой.

— Я не уверен, дядя Сэмми. По-моему, он с самого начала намеревался обязательно найти у американцев болевую точку. Нашел ее и использовал на все сто. Он сыграл на гоноре вашего гения экономики, спровоцировал его на открытое оскорбление. По японским понятиям, Ямамото в какой-то степени «потерял лицо», но в том-то и соль, что сделал он это намеренно.

— Да нет, просто произошла досадная случайность, — настаивал Джоунас. — Президент вручит японскому послу ноту с извинениями, и инцидент будет исчерпан. К концу недели все снова усядутся за стол.

— Делегация Ямамото проведет свой заслуженный уик-энд в Токио, — предрек Майкл.

— Ни за что не поверю.

Майкл попытался убедить дядю Сэмми.

— Поймите, Ямамото и нужно было, чтобы переговоры сорвались, но при этом он еще хотел, чтобы ответственность за срыв несли американцы. Как вы считаете, какие у него могли быть причины желать этого? Насколько важны сами переговоры?

— Крайней важны, — ответил Джоунас. Задумчиво глядя на реку, он отпил еще кофе. — Ты слышал что-нибудь о законе Смута — Холи? В тридцатом году Конгресс ввел внешнеторговые ограничения, которые сделали Америку изоляционистской страной. Они послужили одной из причин Великой депрессии. Никакого экспорта, никакой работы, полный экономический хаос и развал. Компании десятками и сотнями объявляли о банкротстве. В общем, кошмар. И если ты прав, то дело идет к повторению этого кошмара. Старая образина говорила правду: наша экономика затрещит по всем швам и полетит к черту. Мы беспомощны, словно слепые щенки. Бюджетный дефицит висит камнем на шее и не дает вздохнуть. Средний Запад уже загибается, и не видно, каким способом можно этому воспрепятствовать.

Да, есть вероятность, что ты прав. Японцы — словно свора шакалов. Если они учуяли нашу слабину и решили нажиться на ней... Пожалуй, мы действительно влипли. «Ямамото Хэви Индастриз» разрабатывает сверхсекретный реактивный истребитель. Они нас и близко к нему не подпускают. Мы постоянно давили на японцев, чтобы они увеличивали военный бюджет на покупку американской боевой техники. «Макдоннел-Дуглас» и «Боинг» получали от них заказы на десятки миллионов долларов. Теперь же, если Нобуо Ямамото запустит свой истребитель в производство, он выбьет почву из-под ног крупнейших авиакосмических концернов.