Токио — Лондон — Киото

— Ее нет дома, — сказал молодой человек в инвалидной коляске. — Мама уехала на несколько дней. Может, я могу вам чем-то помочь?

Усиба улыбнулся.

— Ты очень любезен, Кен, но я бы не хотел этим злоупотребить.

— Злоупотребить любезностью калеки? — молодой человек пожал мощными плечами. — Для тебя у меня всегда найдется время, дайдзин. Я же знаю, что ты проделал столь долгий путь не для того, чтобы просто так поболтать и посплетничать с Кисоко.

Усиба кивнул. Он уже привык к странным манерам Кена. То, что другим могло показаться недостатком вежливости, объяснялось совсем по-другому: Кен просто не любил церемоний, считая их слишком тягостными и обременительными. И не хотел тратить на них свое время. Он вообще был человеком неординарным. Несмотря на свое увечье, Кен обладал большой физической силой и в совершенстве владел боевыми искусствами. Кроме того, Кен собрал изумительную коллекцию древних видов японского оружия, любой музей мог бы гордиться ею.

Кен нравился Усибе, хотя ему казалось, что тот намеренно старается быть невыносимым. Однажды Кисоко сказала Усибе, что Кену нравится испытывать собеседника, нащупывать его слабые места. При этом в голосе матери прозвучало нечто похожее на гордость. Очевидно, молодому человеку нравилось открывать для себя истинную сущность людей, которую многие ловко умеют скрывать под маской благопристойности и вежливости. В некотором смысле дом, в котором жил Кен, был лабораторией, где изучались люди. А быть подопытным кроликом нравилось далеко не всем.

— Что ж, с удовольствием останусь поболтать с тобой, — улыбнулся Усиба. — Признаться, я устал от мира, в котором живу.

— А вам не кажется, — спросил Кен, двигаясь по коридору в сторону кухни, которая находилась в глубине особняка, — что время в этом доме остановилось?

Внешне молодой человек выглядел вполне привлекательно, у него было чуть удлиненное лицо и мягкие карие глаза, их выражение говорило о том, что у него сильный характер и несгибаемая воля. Но все же в облике Кена было что-то печальное, и эта затаенная печаль трогала сердце Усибы. Иногда у него возникало чувство, что Кен очень близкий ему человек — они оба были брошены на произвол судьбы в мир боли и болезни.

— Однако за стенами этого дома время идет неумолимо, — продолжал Кен. — Либерально-демократической партии как главной политической силе в Японии пришел конец. — Он скорчил гримасу. — Туда им и дорога.

— Члены этой партии сыграли решающую роль в развитии страны, и я бы не стал так скоропалительно исключать их из нашего будущего.

— Я понимаю, что ты сочувствуешь своему старому другу Ёсинори, который попал в беду, — проговорил Кен, и в проницательности ему нельзя было отказать. — Но он всего лишь символ алчности и ничего больше.

— Ёсинори участвовал во многих схватках на разных фронтах, когда ты был еще ребенком, Кен. Именно благодаря ему и таким людям, как он, Япония сегодня сильна и является одной из ведущих мировых держав.

— Не только благодаря ему, но в первую очередь таким людям, как ты, дайдзин.

Усиба ничего не ответил. Этот парень умел быть крайне неприятным в общении. Порой невозможно было понять, верит ли он сам в то, что говорит, или просто хочет вызвать собеседника на оживленную дискуссию.

— Я тут готовил ленч, — сказал Кен, подкатывая свою коляску к кухонной стойке. — Хочешь перекусить со мной?

Усиба принял предложение Кена, и тот протянул ему тарелку и бутылку пива. Они устроились у овального дубового стола в левой половине кухни. В этом доме было много неяпонского, но западный и восточный стиль сочетались в нем довольно гармонично.

Некоторое время они ели молча. Усиба гордился тем, что Кену было хорошо с ним. Молодой человек говорил мало, он больше любил наблюдать, слушать и анализировать. Возможно, эти качества развились в нем из-за его болезни.

— Ну, как идут твои дела? — спросил наконец Кен. — Мне кажется, дайдзин должен быть знатоком политических игр, иначе трудно добиться положения и сохранить его.

— Если честно, все эти игры мне начинают надоедать. Слишком много распрей и схваток на разных фронтах.

— Да ты просто стареешь! — воскликнул Кен. — Такие люди, как ты, должны бы вести себя умнее.

— Не понимаю.

— Тебе следует вовремя убраться, — усмехнулся Кен, — пока ты не совершил фатальную ошибку и твоя собственная политика не раздавила тебя всей своей мощью.

Усиба сначала разозлился от подобной дерзости, но, немного подумав, понял, что Кен просто проявил заботу о нем. Он сказал Наохиро то, в чем он сам себе не смел признаться.

— Ты прав, конечно, — Усиба отодвинул в сторону тарелку, чувствуя, как у него снова начинает болеть желудок. — Когда правила игры меняются, охотник сам рискует стать жертвой.

— Звери рождаются, чтобы узнать вкус крови, — сказал Кен. Его рот был набит рыбой, рисом и имбирем.

Усиба улыбнулся.

— Когда-то так можно было сказать и обо мне.

— Это можно сказать о тебе и сейчас, если ты действительно очень хочешь получить награду в этой игре.

Усиба взглянул на молодого человека с нескрываемым интересом, потом спросил:

— Так ты считаешь, что вкус крови узнается при рождении?

— Вот именно. И впитывается с молоком матери.

Странная фраза. Что-то в голосе Кена заставило Усибу вспомнить, что Кисоко была сестрой Микио Оками и, должно быть, тоже узнала вкус крови при рождении.

— Так зачем ты приехал, дайдзин? — спросил молодой человек. — Судя по всему, тебе нужен совет моей матери. Какой червь гложет тебя сегодня?

— Кое-кто совершил ошибку, — осторожно начал Усиба. Кисоко знала о тайном членстве Наохиро во внутреннем совете, потому что она была сестрой кайсё, но Кен, конечно же, этого не знал. — Ужасную, непростительную ошибку, которую следует исправить.

— В каком смысле исправить — наказать?

Ничто не ускользало от этого парня.

— Да, наказать. Но мне это трудно сделать из-за... из-за моих взаимоотношений с этим человеком.

— Он заслуживает наказания?

— Вне всякого сомнения.

Кен кивнул, как бы принимая на веру приговор дайдзина.

— Тогда придумай наказание, достойное проступка.

— Хотел бы я что-нибудь придумать, но, честно говоря, ничего путного не приходит мне на ум.

Некоторое время они молчали. Наконец Кен покончил с едой и сказал:

— Пойдем со мной наверх, я покажу тебе кое-что.

В комнату Кена, которая находилась на втором этаже, они поднялись на лифте. В ней было светло и чисто. Отлично натертый деревянный пол блестел. Вдоль одной из стен были аккуратно развешаны большие мечи самураев, длинные ножи для совершения сеппуку, более короткие танго, а также иные виды оружия, известные лишь специалистам и коллекционерам. Некоторые из них Усиба видел впервые.

Кен подкатил к стене и с помощью сильных рук высвободил свое тело из инвалидной коляски. Сложив ноги в позицию лотоса, он стал передвигать тело, напрягая выпуклые мышцы и опираясь на кулаки. Его туловище раскачивалось вперед-назад подобно маятнику, и от этого его движения казались легкими и не требующими усилий, но Усиба знал, что это впечатление было страшно далеко от истины.

Кен уселся перед длинным низким комодом, открыл верхний ящик и вытащил оттуда круглый предмет, завернутый в шелк. Это был череп, отшлифованный временем до коричневато-желтого блеска. Периодически череп натирали воском, чтобы он не стал хрупким и ломким.

— Это череп, — сказал Кен, — Масамото Мусаши, которого я считаю лучшим бойцом, когда-либо владевшим холодным оружием, во всей истории Японии. Мусаши известен всему миру своей «Книгой пяти колец». Это книга семнадцатого века, в ней описана техника и стратегия владения холодным оружием. — Кен осторожно повернул череп. — И знаешь, самый близкий друг Мусаши отделил кожный покров и мышечные ткани и продал череп. У него ничего больше не было, чтобы как-то просуществовать.

Череп продолжал медленно поворачиваться в руках Кена.

— Был ли друг Мусаши злодеем или жертвой целесообразности? Или он оказал последнюю услугу Мусаши, чтобы память о нем не умерла вместе с ним, но осталась жить в веках? Подержи его, дайдзин. Ощути силу Мусаши, не утраченную со временем, разве это не есть настоящее бессмертие?

Череп оказался более тяжелым, чем ожидал Наохиро, возможно из-за своей ауры силы и власти. Кен был прав. Во всех чертах, впадинах и выпуклостях черепа Усиба ощущал те сложные электрические импульсы, которые делали мозг Мусаши уникальным. И на какое-то мгновение он забыл о боли, причиняемой ему раковой опухолью, забыл о своей неминуемой скорой смерти. Здесь он ощущал, как сказал Кен, жизнь после смерти, пусть не совсем в том смысле, в каком это понимают люди, но, может быть, чувство его даже превосходило человеческое воображение.

— Он подействовал на тебя, дайдзин. — Кен дотронулся до черепа. — Теперь ты чувствуешь то же, что и я — рядом с Мусаши нет места страданиям.

— Да. — Усиба был поражен. — Нет боли, нет смерти, нет времени.

— Дайдзин, — сказал Кен спокойно, — ты должен наказать Акиру Тёсу за его преступление.

Усиба, находясь под влиянием ауры черепа Мусаши, не сразу поверил своим ушам. Затем перевел взгляд на лицо молодого человека и понял, что не ошибся.

— Откуда тебе это известно?

— Интуиция, основанная на фактах. Не так давно Тёса приходил к матери. Думаю, она убила бы его, если бы я не вмешался. Она считает, что это он приказал покончить с Микио Оками.

— Возможно, ей известно то, чего я не знаю. — Внезапно череп стал очень тяжелым и Наохиро передал его в руки Кена. — Слишком многие готовы взять на себя ответственность за несвершившееся.

— И все же кайсё больше не стоит у руля власти, от него избавились. Разве этого недостаточно, чтобы сделать выводы?

Усиба кивнул.

— В нашем, мягко говоря, далеком от совершенства мире этого, мне кажется, достаточно. — Он посмотрел испытующим взглядом на Кена. — Зачем Тёса приходил к Кисоко?

— Спросить, что она знает об отношениях Оками с полковником Дэнисом Линнером... и что она знает о Коуи.

— Коуи? Зачем ему...

— Накажи его. — Кен пристально смотрел на череп Мусаши. — Кто лучше тебя сможет придумать подходящее наказание?

— Я же сказал тебе — ничего не могу придумать.

— Тогда позволь мне подсказать тебе.

Кен перевел мягкий взгляд своих карих глаз с черепа на лицо дайдзина.

— Ты должен обратиться к своему другу...

— Не понимаю, о ком ты?

— Я говорю о твоем друге, прокуроре Токио. Танаке Джине.

Жизнь в Лондоне в это время года походила на жизнь внутри гряды облаков. От Темзы поднимался туман, который размывал очертания административных зданий Сити и приводил огромных воронов Тауэра в дурное настроение. Этим утром в одном из кварталов Сити раздались взрывы, и люди покинули его из-за угроз Ирландской республиканской армии повторить теракт. Улицы, примыкавшие к району, где прогремели взрывы, были оцеплены. Тем временем команды рабочих расчищали завалы, а эксперты рылись среди искореженных взрывом перекрытий здания, пытаясь понять, как действовали террористы.

Иногда нескончаемый туман рассеивался на какое-то время, обнажая чахлые верхушки голых деревьев Гайд-Парка и парка Сент-Джеймс. Порой туман незаметно переходил в дождь, который, казалось, не имел ни начала, ни конца. Неутомимые лондонцы сновали по мокрым улицам, пробираясь между припаркованными машинами. Их аккуратные тугие черные зонтики были похожи на школьную форму. Людские толпы, подобно приливу и отливу, поднимались из подземки и снова спускались, выполняя повседневные дела и обязанности со стоическим упорством солдат, занятых строевой подготовкой. Из-за всего этого казалось, что некоторые районы Лондона приняли полностью американский вид. Когда-то улица Пикадилли Серкус была как бы квинтэссенцией всего английского. Теперь же на ней размещалось много американских магазинов, неистово предлагавших всем свои товары, и это делало ее похожей на одну из улиц Нью-Йорка. Ее неброские краски превратились сначала в кричащие, а потом и в тошнотворно фальшивые, и, подобно всем фальшивкам, улица обрела свою, порой пугающе независимую, жизнь.

И снова Веспер удивила Кроукера. По его расчетам, она должна была сразу из аэропорта Хитроу отправиться прямиком в Хаммерсмит, где располагалась компания «Мэлори Энтерпрайзес». Вместо этого ему пришлось последовать за ней до Белгравии, где она вышла из такси на Кингс-роуд и пешком направилась к Итон-сквер. Из городского дома, в который она вошла, открывался великолепный вид на остроконечные шпили церкви Святой Троицы к северу от Слоун-сквер.

В аэропорту Хитроу детектив чуть было не упустил ее из виду. На пути к месту выдачи багажа она зашла в дамскую комнату. Когда десять минут спустя Веспер вышла оттуда, на ней был рыжий парик длиной до плеч. Она сняла дымчато-коричневые контактные линзы, и теперь ее изумительные васильково-синие глаза сияли на заостренном книзу, в форме сердечка, личике. Макияж на ее лице был весьма экстравагантен — губы были накрашены помадой цвета баклажана, а на ресницах и веках лежал толстый слой черной краски. Шею облегал высоко повязанный шарфик, туфельки она сменила на блестящие черные пластиковые сапожки выше колена, а вместо джинсов и рубашки надела черное облегающее платье из искусственного шелка, едва прикрывавшее бедра. Лью ни за что не узнал бы Веспер, если бы не ее квадратная сумочка, висевшая через плечо.

В Лондоне Кроукера ожидали значительные трудности: его федеральный значок был здесь совершенно бесполезен и даже, наоборот, мог принести ему массу неприятностей от местных полицейских, которые, он знал это по собственному опыту, не любили, когда янки вмешиваются в их дела. Он уже почти пожалел, что отказался от предложения Бэда Клэмса оказать ему здесь помощь. Но имелся и другой выход — Лью был знаком со старшим инспектором Скотланд-Ярда. Познакомились они в Нью-Йорке, куда сбежал один из подозреваемых, дело которого вел старший инспектор. Тогда Кроукер вместе со своими коллегами выследил подозреваемого и способствовал его выдаче другому государству в лице старшего инспектора.

Инспектора звали Том Мэйджор, про себя Кроукер называл его Большой Том, так как в английском языке слово «мэйджор» означает «большой». Том был краснощеким мужчиной лет пятидесяти. У него было замкнутое тяжелое лицо йоркширца и усы, похожие на выгнутый руль велосипеда. Выражение его лица говорило о том, что он каждую минуту готов вступить в бой — такое выражение обычно бывает у боксеров. Он, кстати и был им, когда служил в армии. Том всегда улыбался и очень любил эль — особый род пива, который мог поглощать в невероятных количествах. Он также обожал огромные сандвичи, набитые до отказа начинкой.

Мэйджора в Нью-Скотланд-Ярде не оказалось, но когда Кроукер предъявил свое удостоверение, сержант направил его на Флад-стрит в Челси. Детективу пришлось воспользоваться такси, так как в Челси не было метро, а в маршрутах автобусов он разобраться не смог. Такси стоило страшно дорого, но Кроукер успокоил себя тем, что снова находится на обеспечении сенатора Дедалуса.

Из-за того, что в Челси было сравнительно трудно добраться, этот район оставался последним анклавом «цивилизованных» жилых кварталов, которыми когда-то Лондон славился на весь мир. Мэйджора Лью нашел легко. Том наблюдал за работой полицейских, которые раскапывали ту часть сада, где новый владелец дома, сажая ель, обнаружил трупы. Потревоженные в своей зимней спячке, луковицы нарциссов и тюльпанов ровными рядами лежали на кучах земли, а поодаль были расстелены широкие пластиковые мешки. На них лежали три неполных скелета. Проходя мимо полицейских, Кроукер услышал, как один из них сказал: «Неудивительно, что этот сад так дьявольски пышно разросся».

Мэйджор, склонившись над одним из пластиковых мешков, кончиком авторучки счищал с черепа частицы земли и корней травы, пока фотограф делал серию снимков с разных точек.

— Томас!

Мэйджор поднял голову. На его лице мелькнуло раздражение, которое, впрочем, сразу же исчезло, как только Том узнал Кроукера.

— Бог ты мой! — сказал он, выпрямляясь и отряхивая брюки. — Вы только посмотрите, кто к нам пришел!

Двое полицейских прекратили копать и посмотрели в их сторону, но тут же снова принялись за работу.

— Что принесло тебя в солнечный Лондон, старина? — с этими словами он крепко пожал руку Кроукеру. — Оказаться в Лондоне в это время года не слишком-то приятно.

— Я по делу.