— Я боюсь, что это касается... Сато-сан, — запинаясь, будто у него удалили голосовые связки, выговорил Хагура. — Произошла автомобильная катастрофа.

— А что Сато-сан? — с трудом проговорил Нанги. — Как он?

— Спастись было невозможно, — сказал Хагура. Он не хотел произносить рокового слова, как будто его нежелание превращало все это из факта в простой слух.

— Хагура-сан! — рявкнул Нанги. Старший вице-президент закрыл глаза, покоряясь неизбежности.

— Сато-сан мертв.

Нанги старался не выдать своих чувств. Он знал, что сейчас главное — выражение его лица. Этот “кобун” был чем-то вроде самурая на службе у сёгуна. Он был безоговорочно предан его курсу. Он мог двигаться только вперед и ни шагу назад. Запрещалось даже колебание. А “Тэндзи” ждать не может.

— Благодарю вас, Хагура-сан. Я понимаю, как это должно быть трудно для вас.

Хагура поклонился, принимая этот комплимент.

— Это мой долг, Нанги-сан.

На него произвело впечатление “ва” Нанги-сан. Он чувствовал, что гармония не покинула этот кабинет, создавая атмосферу власти. Перед лицом трагической и совершенно неожиданной новости это действительно ободряло. Новость о том, что здесь произошло, распространится по всему “кобуну”, все узнают о героизме Нанги и железной выдержке, которые должны восполнить пустоту, ощущаемую всеми вследствие потери Сэйити Сато.

Оставшись в кабинете один, Нанги сломался. Глаза его заволокло слезами, в горле встал комок, который было больно проглотить. Он тупо смотрел в высокие окна.

“Вначале Готаро, — подумал он, — потом оба-тяма, Макита. Но только не Сэйити, ни в коем случае не Сэйити!” Сколько в жизни человека бывает людей, с кем он может делиться? Сколько встречает он в своей жизни таких людей, кто его понимает? Одного или двух, горсточку, если повезет. С кем же теперь он будет беседовать, спрашивал себя Нанги. Кому он будет доверять, с кем разрабатывать планы, радоваться недавним успехам в Гонконге? Все это доставалось на долю Сэйити. Сейчас не осталось никого.

В нем кипели гнев и глубокая, неизбывная печаль. На этот раз он отвратил свою любовь и возненавидел Господа, в которого верил безгранично и чьим заботам препоручил свою бессмертную душу. “Как ты мог совершить такое?” — бранился он про себя. Было ощущение бессмысленной жестокости, огромной несправедливости. Ведь они были как близнецы, Тандзан и Сэйити, знали души друг друга, доверялись друг другу, несмотря на все их ссоры и разногласия. Как в любой доброй семье, их размолвки заканчивались к удовлетворению обеих сторон. Всего этого больше нет. Почему?

Если бы Нанги был в этот момент способен размышлять объективно, он бы понял, что потерял куда больше, чем дружбу, дорогую его сердцу. Он потерял также восточное чувство покорности и согласия, веру в космический смысл жизни. Он потерял свое место в этой системе ценностей, а это было действительно серьезно.

Он снова надел на лицо маску, когда Крэйг ввел Жюстин в сад 50-го этажа, где Нанги пожелал ее принять.

Чиновник из “Томкин индастриз” долго не задержался. Он представил их друг другу и поспешил на деловой обед.

“Итак, — думал Нанги, разглядывая ее. — Это дочь Рафаэля Томкина. Интересно, по-прежнему ли она любит этого гайдзина Линнера?” Он слышал, что они держали себя весьма холодно на похоронах Томкина.

— Хотел бы выразить вам соболезнования, мисс Томкин, — сказал Нанги, склонив голову. — Я близко знал вашего отца и восхищался им.

Жюстин чуть было не исправила “мисс Томкин” на “мисс Тобин”, но это разделение, которое она создавала для себя годами, теперь показалось искусственным и бессмысленным.

Вместо этого она сказала:

— Благодарю вас, Нанги-сан. Признательна вам за ваш огромный букет. — Она осмотрелась. — А здесь очень красиво.

Он коротко кивнул ей в ответ:

— Не хотите ли выпить?

— Джин с тоником был бы очень кстати, — сказала она, усаживаясь в кресло рядом с зеленым бамбуком в кадке. “Что здесь происходит? — спросила она себя. — Он выглядит очень старым и потрясенным”. От Николаса она знала, что прямые вопросы японцам задавать нельзя.

Она отхлебнула напиток, стараясь не замечать хромоту Нанги, ковылявшего от бара к соседнему с ней креслу.

— Это в некотором роде сюрприз видеть вас здесь, в Токио, — сказал он, устроившись в кресле. — Вам не требуется какая-нибудь помощь? Только скажите, я распоряжусь, чтобы наша молодая сотрудница провела вас по самым лучшим магазинам. А ночью мужчины проводят вас по...

— Я прилетела сюда в поисках Николаса, — сказала она, оборвав его на середине фразы. Ее возмутили предположения, которые он сделал в отношении нее как женщины, но у нее хватило здравого смысла не обнаружить своих чувств. Внешне она была спокойной и холодной и потому выросла в глазах Нанги неизмеримо.

Помимо его воли это произвело на него впечатление.

— Понимаю. Конечно, это вызывающая уважение причина для путешествия на край света.

Пока он молчал, Жюстин почувствовала, как внутри у нее все холодеет. Ей хотелось вскочить и закричать: “Что случилось? С ним все нормально?”

— Вы не знаете, где он может находиться сейчас? — Она сама удивилась себе — настолько ровным был ее голос. Николас гордился бы ею. Но при этой мысли к ее глазам подступили слезы. “Что же случилось?” — снова спросила она себя.

— К сожалению, нет, — ответил Нанги. — Я сам только что вернулся из продолжительной деловой поездки. И я только сейчас вхожу в курс событий, которые произошли в мое отсутствие.

“Он так чертовски спокоен, — подумала Жюстин. — Как ему это удается?” Она не осознавала, что является достойной парой для Нанги.

С каждой секундой разговора его уважение к этой гайдзин возрастало. Из-за ее самообладания он решился рассказать ей то, что она сама так или иначе узнала бы через несколько часов.

— Я боюсь, что произошло несчастье, мисс Томкин. В мое отсутствие Сато Сэйити, — он употребил японскую форму, — погиб в результате аварии.

— Боже мой! — Жюстин вцепилась пальцами в колени, забыв о напитке, стоявшем рядом с ней. — Он был... один?

Ее голос был почти не слышен.

— Я понимаю вашу тревогу, — сказал Нанги. — По моим сведениям, он был во время аварии один в машине.

У нее задергалось веко, и ей пришлось закрыть глаза. “Авария, — подумала она. — Он использует это слово, как медики употребляют слово “ушел”, скрывая под ним самое ужасное”.

— Я... я страшно сожалею, Нанги-сан, — сказала она. — Прошу вас, примите мои соболезнования. Я так много слышала о доблести Сато-сан в бизнесе и в личной жизни.

Нанги смотрел на нее во все глаза с откровенным восхищением. Так где же тот поток отвратительных эмоций, которых он мог ожидать от варварки? И где неприятные намеки на близость Нанги и Сато, которые могли бы оскорбить его? Ничего подобного. Вместо этого она выразила соответствующие чувства в соответствующей манере, учтиво отозвавшись о них обоих, о Сато-сан.

— Я вам очень признателен, Томкин-сан, — ответил он голосом, смягченным эмоциями. — Вероятно, вам стоило бы вернуться в отель. Или, как я уже сказал, кто-нибудь из сотрудников компании проводит вас по городу, если вы пожелаете. В любом случае, как только мы узнаем что-нибудь о местонахождении Линнера-сан, мы тут же дадим вам знать.

— Если не возражаете, я предпочла бы остаться здесь, — возразила Жюстин, — разумеется, если я не помешаю вам.

— Нисколько, — ответил Нанги и позвонил Хагуре. Ему преподали урок: женщинам диктовать нельзя.

В густом лесу, окружавшем дом Итами, Николас начал свои поиски, используя самые простые инструменты, которые он взял с кухни своей тетушки с ее благословения.

Он искал в земле отверстия определенной формы, и это отняло у него какое-то время. Лес теперь стал гуще, чем в дни его детства. Но, может, это было лишь плодом его воображения, потому что никогда не обращаешь пристального внимания на окружающие тебя предметы, если место тебе не нравится.

Небо, когда он выхватил взглядом его клочок сквозь сводчатый балдахин из ветвей и листьев, казалось странно желтым. Таких сумерек он не видел прежде. И атмосфера была какая-то необычная: воздух тяжелый, как свинец, не шевелится ни одна травинка. Даже насекомые безмолвствуют. И птиц совсем не было видно.

Наконец он нашел то, что искал, но продолжал свою работу. Большую часть времени он провел на дереве, в ожидании. Закончив свою работу, он улыбнулся удовлетворенно.

Немного погодя увидел выступ скалы, забрался на него и стал ждать.

Здесь и нашла его Акико — он сидел в позе лотоса. Все начинала обволакивать темнота, длинные тени, синие, как лед, ложились пятнами на зеленый ковер земли, на скалы и поганки, на мох и полевые цветы. Наступил вечер — время перехода от дня к ночи. Жаворонки и зяблики уступали место козодоям и совам, дикие кабаны и кролики — лисам и ласкам. Николас услышал негромкий шум шагов.

Она возникла из густой листвы, точно еще одна тень, и приблизилась к нему.

— К сожалению, я не смогла вернуть тебе твой дай-катана, — сказала она.

— А то бы ты меня им убила?

Она ответила ему уклончиво:

— Слезай со своего голубиного насеста, и мы поговорим.

Николас осторожно слез. Он думал о Масасиги Кусуноки. Еще с того времени, как Сато упомянул его имя в связи с “Тэнсин Сёдэн Катори-рю”, оно запало ему в подсознание, как заноза. И хотя он был вдалеке от Ёсино уже долгое время, он все еще помнил, что ни в Японии, ни за ее пределами нет ни одного сэнсэя, который бы носил это имя.

При этом он знал, что Сато не лжет и что ему самому не солгали. Для чего бы они стали лгать? Он не мог придумать никакой причины. Масасиги Кусуноки существует — или существовал до того, как был убит, — и не существует. Кем он был и кто убил его?

Может, это была Акико, его ученица, которая сидела напротив него на татами, беседуя о мирских делах, скрывая свое намерение.

Этот безумец Кёки научил ее вести себя так, что сэнсэй видел только свет ее “ва” и потому забыл об осторожности? Не так ли она собирается поступить и сейчас, на этот раз с ним?

Трава прекрасно заменяла им татами. Тьма, скрывшая холмы и верхушки деревьев, окутала пеленой ночные создания, каковыми сейчас были и они, ласкала их в мягкой колыбели. Они вновь были у себя дома во тьме этой ночи. Слабый отсвет звезд красил их лица в холодный синий свет.

— Я отыскал бы тебя даже без этой татуировки, — сказал он.

— Никто, кроме тебя, не понял ее истинного значения. — Она чуть наклонила голову.

— Да, — согласился он. — Я знаю легенду о Сине, меняющем облик; о дьяволе, которого он создал с помощью “дзяхо”. Она рассмеялась ему в лицо:

— И ты веришь всему этому?

— Я верю в “Кудзи-кири”, — ответил он. — Ив “кобудэру”, и в у-син. Я знал одного маходзукаи... — Он сделал выразительную паузу — с тем, чтобы ей было понятно, что он еще не закончил фразу. Теперь она больше не смеялась. — Ты его тоже знала, Акико. Это Сайго.

Он словно принес в кармане ключ и теперь протянул ей. Он подумал, что она его взяла, но еще могла быть не готовой к использованию его самостоятельно.

— Теперь я знаю истину, — продолжал он, — твои драконы-близнецы рассказали ее мне языками огня. Перед тем как быть убитым своими соотечественниками, Син оставил свое фирменное клеймо-акума. Син был сэнсэем во многих искусствах, нанесение татуировки было только одним из них. Он это делал, как говорят, для того, чтобы можно было в любое время опознать своих учеников, чтобы они были неотрывно привязаны к колесу его кармы. У тебя был сэнсэй, Акико-сан, который отметил тебя своими искусными руками? Не могу допустить мысли, что ты зашла мимоходом в какое-то уличное ателье. — Конечно, он мог напрямую назвать имя Кёки, но этим он бы дал ей огромное преимущество.

— Итак, ты знаешь об у-син, — сказала она, вставляя ключ, который он ей дал. — Для меня большое облегчение, что еще кто-то это знает. И этот кто-то — ты.

А между тем она думала: “Амида! Не могу этому поверить. Я смотрю на него, и моя любовь столь сильна, что мне нужно сдавить мою старую ненависть белыми пальцами; я обязана держать ее в уме каждую секунду, иначе она может ускользнуть из меня, как песок”.

— Акума Сина послужил причиной стародавней мести. Как и у меня. Моя фамилия — не Офуда.

— Нет, — умышленно прервал ее Николас, — твоя фамилия — Сато. А Сато-сан, твой муж, мертв.

Она опустила голову.

— Я так и знала. Очень жаль! — Ее глаза блеснули под беспощадным светом звезд. — Жаль, что я не смогла лишить его жизни своими руками, применив четвертое наказание у-син.

— Кун, — сказал Николас, употребив китайское слово “дворец”, означавшее наказание кастрацией. — Ты бы сделала его евнухом перед тем, как убить.

— Он это заслужил не меньше, чем его дружок Тандзан Нанги, — ехидно сказала она. — Он еще испробует на себе мою ужасную мощь. Эти двое погубили моего настоящего отца — Хироси Симаду.

Николас всерьез удивился.

— Вице-министр Симада был твоим отцом? — Он хорошо знал это имя по личным причинам, поскольку Симада был одной из первоочередных послевоенных мишеней полковника. — Но ведь его жена родила ему лишь двух сыновей!

— Его любовницей была моя мать! — с гордостью ответила Акико. — Она была таю ойран в Ёсиваре, причем лучшей из них.

— Симада совершил сеппуку, был грандиозный скандал...

— Хитро состряпанный Нанги, Сато и их наставником Ёитиро Макитой.

Николас знал, что это была очевидная ложь. Улики против Симады были бесспорны и неопровержимы.

— Они наворотили горы лжи, полуправды, небылиц. И этого было достаточно. — Лицо ее перекосилось от ненависти. — Более чем достаточно в атмосфере, которая граничила с безумной истерией, когда дело касалось войны. — Он почувствовал, что она собирается с силами. — Твой отец, полковник Линнер, настоял на том, чтобы всю эту ложь довести до сведения общества. Линнер хотел убрать моего отца со своего пути еще тогда, когда он боролся за твердую линию против вмешательства оккупационных властей в политику Министерства торговли и промышленности.

Николас вспомнил, как его отец сказал ему в тот день, когда вице-министра Симаду и его жену нашли мертвыми в луже крови: “Никогда не радуйся смерти другого человеческого существа. Лучше испытывай удовлетворение от того, что искоренен источник зла. Члены Министерства торговли и промышленности затягивают борьбу за власть, начатую годы назад членами довоенных “дзайбацу” в их канмин иттай, контрольных ассоциациях. Когда человек объединяется с дьяволом, мы должны исполнить свой долг. Мы должны действовать. Человечество не сможет существовать, если не выпалывать сорняков”.

— В обвинениях, выдвинутых против твоего отца, Акико, не было ничего ложного, — сказал он. — Ты не можешь отрицать неотвратимость наказания.

Но его слова, казалось ему, звучали где-то далеко. Было невероятно трудно оторваться от этого лица, сейчас столь близкого к нему. Ему казалось абсолютно неважным, что на самом деле она — не Юко. Об этом ему говорил разум, но владели-то им чувства. Они обходили разум стороной. Что он видел в ней такого, что вызывало подобную реакцию?

Все это не притупляло в нем чувство опасности; оно просто затуманивало сознание, превращая прозрачное в непроницаемое.

И еще одно его совершенно поразило. Несмотря на то что рассказывала ему Итами, несмотря на то что он уже знал об Акико, в дополнение к тому, что он подозревал, для него явилось неожиданным, что он, как ни пытался, ничего не почувствовал, кроме сияния ее “ва”. Что именно она чувствовала по отношению к нему, он сказать не мог. Но он не ощущал враждебности, злобы, вообще ничего негативного. И опять он задумался, не то же ли самое испытывал Масасиги Кусуноки перед тем, как Акико набросилась на него со своим “дзяхо” и лишила его жизни.

— Они использовали полковника, — сказала она. — Надо было видеть их глаза — безжалостные, словно камни. Они натащили ему разных отбросов, и он все это проглотил.

— Что бы ни сделали Сато и Нанги, это не имеет отношения к трем невиновным, которых ты уничтожила походя, — продолжал он, игнорируя ее логику.

Она зло сплюнула.

— Не говори мне о невиновности! В этой компании вообще нет невиновных! Виновны двое, а обвинять надо всех одинаково.

Николас подумал о мисс Ёсиде, и ему стало жаль как эту женщину, сидящую перед ним на расстоянии вытянутой руки, так и ту. “Смотри, чем может стать жизнь, — подумал он. — После этого не на что надеяться”.

Но он достиг-таки одной из своих целей; он выяснил все, что собирался узнать. Из ее слов он понял, что она не позволит ему встать и уйти; каковы бы ни были ее личные чувства, она слишком хорошо обучена; в конечном счете дух у нее такой же слабый, как и у ее первого мужа, она находится под властью чар “дзяхо”. Ему никогда не удастся убедить ее в своей правоте. Как сказал Акутагава-сан, эти силы так разъедают разум и душу, что всегда подвергаешься ужасному риску скорее уступить им, чем обратить их себе на пользу, как это имеет место с приемами боевых искусств.

Теперь он глядел на нее другими глазами, узнав наконец, кому он смотрит в лицо. Она была мико, колдунья, которая, маскируя свои истинные намерения, может нанести удар в любой момент и погасить твою жизнь. Это может произойти во время поцелуя или объятия, и ты никогда не почувствуешь угасания ее “ва”, разрушения гармонии из-за вспышки агрессии. Он даже не знал, достигла ли она Пустоты.

Ее намерения навсегда были недоступны его пониманию, и он знал, что поступил правильно, так долго дожидаясь ее под деревом. Он понимал, что находится перед лицом смерти. Ему не казалось насмешкой судьбы то, что она пришла к нему в виде его первой любви, единственно истинной и нужной. Если он сейчас умрет, то се лицо он увидит последним. И он уйдет в небытие, мечтая о Юко.

— Какая вокруг тишина, — тихо проговорила Акико. — Животные попрятались в норах, птицы — в гнездах, насекомые уснули. Даже ветер стих. Все в этом мире для нас двоих.

Ее глаза блестели. Ему показалось, что он видит луну, отражающуюся в глазах, светящихся матовым блеском, будто тончайшие шелка. Это были глаза Юко.

— Потому что мы — любовники, Николас. Последние два любовника, еще оставшиеся в этом мире. Когда мы сольемся с тобой, то объединятся не просто наши тела, проникающие друг в друга и проникаемые, то же произойдет с нашими душами. Эти облака и дождь слили наши души воедино, Николас. У нас теперь своя татуировка, так же навечно выколотая, как и мои драконы. Мы будем знать друг друга всегда. В кого бы мы ни перевоплощались по велению кармы — все равно мы узнаем друг друга. Человек или барсук, чайка или змея, какая разница? Танец душ, который мы исполнили, сохранит нашу связь.

Кажется, она пододвинулась ближе? Николас не мог бы сказать этого с уверенностью. Ее слова начали светиться, как и ее глаза, как и звезды, свет которых падал на них сквозь кружево теней.

Теперь она наклоняется к нему? Разве он не чувствует прикосновение ее упругих грудей к своей груди? Разве не чувствует, как погружается в тепло, как ее дыхание овевает его запахом сирени? Он уже не принадлежит себе, только ее “ва”, светящийся маяк, постоянный, как море, существует теперь для него.

Он вспомнил их горячечную ночь в саду Сато, и ему захотелось, чтоб все вернулось назад. Сато. Ощутил, как ее руки обняли его за спину, легли на плечи, кончики пальцев ласкают шею.

“Помни о Сато, — думал он, — и о том, как ты предал его, как нарушил священную клятву защищать его”. Для него сейчас существовал только один выход.

— Нет! — Его крик эхом отозвался в ночи. — Я не могу позволить себе этого! Я не могу любить тебя, мико!

Он высвободился из ее полуобъятия, выхватил короткий нож, который взял в доме Итами. Хотя этот нож был с кухни, но лезвие было острым, как бритва, и его можно было считать ритуальным оружием.

Без колебаний Николас вонзил себе в живот нож по самую рукоятку. Кровь, черная во тьме ночи, полилась ему на колени, на траву, на руки Акико.

Лицо Николаса исказилось в агонии. Голова задрожала, когда он вспорол низ живота, место, где находится “хара”, горизонтально, слева направо.

Акико была в шоке. Глаза ее округлились. “Амида! — прошептала она. — Столько крови!” Она лилась ручьем из самого центра его существования, унося с собой его силу, его жизнь. В ней боролись противоречивые чувства: восторг и печаль, шок и паника, удовлетворение и страх. Тот ли это конец, к которому она стремилась? Это ли кульминация ее тщательно подготовленной мести?

Она понимала, что это так, но потом ей начало казаться, что она хотела другого. Она всю жизнь боролась, чтобы освободиться от традиционной роли слуги мужчины. В основе этой борьбы было отрицание всего, чем была ее мать, ее бунт против того, что крылось за высоким положением таю. Именно поэтому она решила обучиться самым жестоким приемам боевых искусств, хотя это было мужское дело. Всю свою жизнь она боролась за то, чтобы занять место рядом с мужчиной, как равная с равным.

Но потом она увидела, что эта навязчивая идея сделала ее пешкой в руках тех самых мужчин, к которым, как ей казалось, она была ближе всего: Кёки, Сайго и, наконец, вице-министр Симада. Она поняла, что ее отец более, чем кто-либо другой, определил направление ее жизни. Так же, как это сделал отец Сайго со своим сыном. Они были оба одинаковые, она и Сайго. Полностью сотворенные из зла.

Слишком поздно она сделала это открытие. Понадобилась смерть человека, которого она любила так, как никогда никого не любила.

Она открыла было рот, чтобы произнести что-то, раскрыла руки, чтобы показать чистоту своих намерений, но в этот момент земля под ними закружилась, как будто с помощью “дзяхо” она вдруг превратилась в воду, что было выше даже ее понимания.

Раздался пушечный грохот, отозвавшийся эхом в ночи: звук отражался от препятствий, которых только что не было вовсе.

Мир рушился, земля разверзлась, будто раскрытая пасть чудовища. Цветы и кусты, деревья и трава были проглочены зияющей ямой, у которой не было дна.

В ноздри Акико ударил резкий запах газа, серы и зловоние плавящегося металла.

И тут она потеряла равновесие, упала, покатилась, кувыркаясь, не зная, где небо, а где земля. Все, что она могла, это тянуться вверх, цепляясь за комья осыпающейся под ее руками земли.

Николаса тоже сбило с ног и пронесло по воздуху этим первым толчком землетрясения, эпицентр которого, как точно предсказал советский спутник, находился в одном километре к востоку от этого места.

Его отшвырнуло, отбросило от того места, где они с Акико стояли коленопреклоненные, над искрящимися лужами крови, которая вылилась, когда он вонзил нож в только что убитую лису, которую он обвязал, как пояс, вокруг талии под своим кимоно. Он правильно рассчитал, что только шок такой силы может надолго подавить “дзяхо”.

Он больно ударился о камни, ставшие зазубренными и острыми из-за трещин, возникших в недрах гор и расколовших их, точно яичную скорлупу.

Николас попробовал встать на ноги, но толчки были еще такими сильными, что его опять опрокинуло навзничь. От места, где он был ранее, его отбросило, вероятно, метров на десять или пятнадцать, и он поднял голову, отыскивая глазами Акико. Ее не было видно, что было неудивительно в этом хаосе.

Он оказался в самом центре взбесившегося мироздания. Там, где только что стояли деревья, были зияющие провалы, похожие на израненные десны. Эти же деревья пронзали агонизирующую землю, точно стрелы, пущенные гигантским лучником прямо вверх, над своей головой, с их переплетенных корней осыпались огромные комья земли.

Спустя минуту Николас пополз по тропинке, по которой пришел сюда. На это потребовалось время. Ему пришлось несколько раз делать крюк и останавливаться, пока остаточные колебания почвы вибрировали у него под руками и коленями, как сердитые вскрики богов.

Наконец он добрался до разлома — мощной зазубренной прорехи во Вселенной. Вид раскрытого пространства на том месте, где мгновение назад была твердая почва, вызывал чувство благоговейного ужаса. Это привело его в замешательство. Даже его, родившегося здесь и привыкшего к подземным толчкам. Но к ним никогда не привыкнешь и не перестанешь содрогаться перед титаническим проявлением их силы.

В наступившей после грохота землетрясения глубокой тишине ему показалось, что он слышит чей-то голос. Он осторожно подполз к неровному краю разлома.

Она была там, внизу. Ее хрупкое овальное личико бросилось ему в глаза посреди нагромождения обломков камней, расщепленных деревьев и прочего.

— Николас!

Он увидел эти глаза, все еще блестящие. Глаза Юко. Он двинулся к ней и почувствовал, как земля начала осыпаться под ним. Грунт потоком пополз из-под него, и она закричала.

Опустив голову в это абсолютное царство мрака, он осторожно, сантиметр за сантиметром, отползал назад. Глаза искали, где бы зацепиться, чтобы спуститься к ней на помощь. Может быть, по этому дереву, свисавшему как раз над ней? Но ему не было видно, на чем оно держится, и если он допустит ошибку, если оно не выдержит тяжести его тела, то Акико мгновенно погибнет под тяжестью ствола.

— Николас!

Что-то в ее голосе заставило его вновь взглянуть вниз. Да, это она. Просто ее голос изменился по высоте, по тембру.

— Не шевелись! — крикнул он ей. — Я не могу рисковать и спускаться сам. В этой трещине все сыплется. Я поищу стебли и совью веревку, которая выдержит тебя.

— Нет!

Он похолодел от ее полного муки вскрика.

— Не бросай меня, Николас! Не надо больше меня бросать!

Опять начался грохот, на этот раз еще грознее, как будто он исходил из глубины земных недр. “Я не ослышался? — спрашивал себя Николас. — Она сказала: “Не надо больше?”

— Я сейчас спущусь за тобой! — крикнул он.

— Нет! Нет! О Амида! — Он увидел ее лицо, обозначившееся в свете звезд, который стал, казалось, ярче после землетрясения, как будто Вселенная очнулась от тяжелого сна. — Тебя убьет!

Внизу снова все ожило. Он уже был на полпути к Акико, его голые ступни искали точку опоры.

Он увидел, как Акико тянется к нижним концам корней дерева, огромному сплетению корней, похожему на гордиев узел. Но у нее не было волшебного меча, и разрубить его она не могла.

Грохот достиг крещендо, и Николас услышал ужасный скрежет разрывающегося на части мира. Глубоко внизу перемещались тектонические плиты, при их столкновении силы сжатия искали выход вверху, на поверхности земли. Стены разлома дрожали, щель продолжала расширяться. Казалось, даже небеса стонали от боли и мигал звездный свет, пока земля тяжко дышала в агонии.

Николас не слышал ничего, кроме дикого шума, заполнившего его уши. Ему казалось, что не выдержат вибрации и порвутся барабанные перепонки. Вот он увидел, как поползли вниз деревья. Он раскрыл рот, чтобы закричать, но тут ему пришлось, забыв обо всем, рвануться вверх из этой смертельной ловушки, пока его не сбросило в пропасть.

Когда он вновь обрел способность видеть, перед ним предстал совершенно другой мир. Не было ни нависшего дерева, ни расщелин в скале, ни выступов, ни ямок — ничего из того, что он зафиксировал в своем сознании, готовясь спуститься на помощь Акико.

Все, что он ранее видел, исчезло. И вместе с этим исчезла Акико.

Первым знакомым человеком, встретившимся Николасу после выписки из госпиталя “Тораномон” в Токио, оказалась Таня Владимова. Его не особенно удивила эта встреча: позвонить Минку он так и не удосужился.

Она выходила из лифта в отеле “Окура”, перед которым стоял Николас.

— Что это с вами случилось? — спросила она, протиснувшись к нему сквозь толпу.

Подошел лифт Николаса, и она вошла в кабину вслед за ним.

— Вы выглядите так, как будто вас засунули в мясорубку и забыли ее выключить.

— Вы приехали посмотреть на землетрясение? — Это было лучшее, что он мог сказать в этот момент, и вопрос был вовсе не таким бессмысленным, как казался внешне.

— О да! — кивнула она. — Должна признать, что это очень страшно. Правда, японцы воспринимают это с большим хладнокровием. — Она болтала с показной легкостью. Николас терялся в догадках: что у нее на уме? — А вы были тут?

— Нет, — сказал он, — самый пик его я пропустил. Она терпеливо дождалась, когда он откроет дверь в свой номер.

— Однажды во время небольшого землетрясения я была в Лос-Анджелесе, — доверительно сказала она. — Все было так же, хотя мне говорили, что здешнее было много хуже. И никто не обратил на него ни малейшего внимания. Как будто вообще ничего не было.

— Японцы смотрят на это несколько иначе, — сказал Николас, направляясь в ванную комнату и включая краны. Ему пришлось повысить голос, чтобы перекричать шум льющейся воды. — Они воспринимают землетрясения как часть живой природы. Для калифорнийцев же это как смерть: они предпочитают не думать об этом.

Спустя пятнадцать минут, приняв вначале горячий душ, а затем — ледяной, он появился, обернутый полотенцем. Николас снял пластиковый чехол, который закрывал гипсовые повязки на пальцах, чтобы они не намокли.

— Я действительно рад, что вы здесь.

— Отлично! — Она глядела на его руку. — Вообще-то я прибыла по поручению Минка. Сейчас центр тяжести переместился с момента вашей с ним встречи на прошлой неделе. С Проторова на “Тэндзи”.

Наверное, его сковывала усталость или, может, Акико все еще была у него в голове. Как она смогла полностью превратиться в Юко или в некое подобие Юко, которую он все еще держит в памяти, как святыню и символ чистоты? Возможно, это только игра воображения, но он определенно чувствовал, что “ками” его первой возлюбленной каким-то чудом сохраняет ее живой образ, наполняя его сердце любовью и страстью там, где раньше жила только ненависть и жажда мести. В конечном счете все это, вероятно, глупо с его стороны, но он так не думал. Он слишком хорошо знал, как тесно переплетаются жизнь и смерть.

Во всяком случае, он не уловил фальши в ее голосе, что в нормальных условиях сделал бы без труда. Он не был настроен на этот разговор, мысли его витали в других местах. Расслабив свои натруженные мышцы, он рассеялся, рассредоточился и потому был уязвим.