Минк все еще не мог прийти в себя от изумления при виде человека, которого он не далее как минуту назад считал погребенным на морском дне. Он машинально приложил руку ко лбу, будто стараясь унять предательски стучавшую там боль.

— Возьмите себя в руки, лейтенант, — произнес он, не найдя других слов. Ему требовалось время, чтобы привести в порядок свои мысли и чувства. Этот день, похоже, будет самым страшным в его жизни, и ему надо предельно собраться, чтобы не ухудшить ситуацию еще больше.

Он жестом пригласил Кроукера присесть.

— Которое из этих кресел заминировано? — спросил тот с мрачной усмешкой.

— Что вы хотите этим сказать?

Эти слова вырвались у Минка помимо его воли: он дал себе слово не состязаться с лейтенантом на его поле. Но боль в висках лишала его сил.

— Вы трижды пытались убить меня, вы дважды покушались на жизнь Аликс Логан! Какие же слова надеялись вы услышать от меня теперь?

Минк тяжело опустился в кресло, еле сдерживая стон. Голова разламывалась, сердце готово было выпрыгнуть из груди.

— Я вас не понимаю...

Голос у него дрожал, лицо побледнело под слоем загара. Только теперь он осознавал ужас положения. И как это он умудрился допустить такой прокол?

Кроукер наблюдал за ним с любопытством. Злость его уже поостыла.

— За мной и Аликс гнались от самого Ки-Уэста. На нее покушались в Роли и в Нью-Йорке. Нас хотели убить, Минк!

Минк отрицательно покачал головой.

— Я ничего не понимаю. Поверьте, я никогда не приказывал убивать Аликс. — Он посмотрел на Кроукера, будто только сейчас увидел его здесь. — Я не мог это сделать, дав ей обещание. Вы должны мне верить.

Кроукер хорошо знал, что слова стоят недорого. Однако в глазах Минка он видел что-то, похожее на мольбу. Он понял, что Минк, которого он, Кроукер, вслед за Аликс считал этаким пауком, плетущим свою прочную паутину, протянувшуюся из столицы — святая святых страны, сам теперь увяз в этой же паутине. Оба они вдруг словно заблудились, не зная, где добро, а где зло. Позиции недавних врагов зашатались. Впервые с того момента, когда Кроукер вошел в шикарную квартиру Анджелы и обнаружил ее холодное обнаженное тело, он начал понимать, что здесь кроется нечто большее, чем убийство фотомодели. Гораздо большее.

— Тогда скажите, кто все это сделал? — резко спросил он.

Это навело Минка на неизбежный вывод. Под чье попечение он отдал Аликс? Кому доверил уберечь ее от всех неприятностей. Тане Владимовой, вот кому! Той самой Тане, которая сорок часов назад сбежала из этого здания неизвестно куда.

Он схватил трубку телефона и запросил сведения о передвижениях Тани за последние трое с половиной суток. Его немедленно подключили к компьютеру ARRTS. Он повторил вопрос и стал с нетерпением ждать ответа. Получив его, он посмотрел Кроукеру прямо в лицо.

— Таня, — негромко произнес он.

— Какая, к чертям, Таня? — удивился Кроукер.

— Это она приказала убить вас обоих. — Минк импровизировал, используя полуправду. В его мозгу зародилась еще неясная мысль, вернее зародыш мысли, которому требовалось время, чтобы созреть, после чего он сможет начать развернутые спасательные работы. Его спасет чудо, если только чудеса возможны вообще. Минк не верил ни в Бога, ни в черта, во всяком случае, до этого момента.

Уже другим, самым обычным голосом он спросил:

— Так что там с Аликс? У нее все в порядке?

— Она обескуражена, обозлена, выбита из колеи. Возможно, вся ее жизнь разрушена в результате этой подлости. Но в общем у нее все в порядке.

Минк почувствовал большое облегчение при этом известии. Если у него и были какие-то сомнения насчет того, что он сохранил жизнь Аликс Логан только из прихоти, то теперь он их отбросил.

Он открыл было рот, но Кроукер его опередил:

— Даже и не надейтесь, что я вам скажу, где она сейчас. Если вы сделаете что-то со мной, она пойдет прямо к Генеральному прокурору штата и расскажет все, что знает. А вы, насколько я понимаю, этого не хотите.

Минк помолчал, как бы взвешивая его слова.

— Хорошо, — сказал он наконец. — Я предлагаю вам мир... сделку, если угодно.

— Что еще за сделка? — проворчал Кроукер. Хоть он и видел, что Минк искренне озабочен судьбой Аликс, доверять ему было нельзя.

— А вот какую. Я не причиню вам вреда и не стану разыскивать Аликс — естественно, до тех пор, пока она не пожелает увидеться со мной сама. А вы сейчас сядете и выслушаете меня, после чего все хорошенько обдумаете.

— И что же потом? — спросил Кроукер.

“Клюнуло! — подумал Минк. — Этот человек умен и многое может. Он убил двух моих агентов и ушел от третьего, наиболее опасного — моей вероломной Тани. Возможно, он сделает то, что не удалось сделать никому из посланных мною людей.

Возможно, — думал он, начиная рассказывать про Таню Владимову и ее предательство, про ее манипулирование операцией “Рыба-меч” по задержанию и охране Аликс Логан, — этот человек сможет разрушить то, что Проторов и я создали совместно”.

Минк почувствовал внутри себя жар. Как человек, который только что избежал лап смерти, его вдруг охватило странное волнение, заставившее дрожать кончики пальцев.

Уговорить Кроукера будет нетрудно. В распоряжении Минка имелось два могущественных стимула, и он предложит их сидящему напротив человеку, который, Минк в этом был уверен, не сможет отказаться. Будь он на его месте сам, он, без сомнения, завелся бы точно так же, как заведется Кроукер.

Месть и патриотизм. Вот две главные причины, по которым, как полагал Минк, Кроукер согласится на сделку. Таня лично пыталась убить его вместе с подопечной — этого простить нельзя. Кроукер жаждет свести с нею счеты, и Минк, естественно, не может его осуждать. Им обоим нужна она. Просто у Кроукера есть возможность достать ее, а у него, Минка, такой возможности нет.

И еще был “Русский фактор”. Это не нравилось никому, и меньше всех — Минку. Здесь Кроукер с Минком заодно.

— У вас будет дипломатический иммунитет, — заключил Минк, — новые документы для таможни и иммиграционной службы. У вас будет полная поддержка, если она вам потребуется. — Он выждал немного. — И вы свяжетесь со своим старым другом Николасом Линнером.

Он приберег самое заманчивое на конец, зная, что это сработает безотказно.

И Кроукер клюнул.

Но уже через полчаса после тою, как детектив-лейтенант был снабжен новым паспортом, свидетельством о рождении, деловыми бумагами и вдобавок американскими долларами, японскими иенами и кредитными карточками “Америкэн экспресс”; после того, как его доставили в Международный аэропорт имени Даллеса на самолет, вылетающий в Токио, уже после всего этого Минк вдруг сломался и в первый раз со времени своего долгого заключения на Лубянке разразился горькими слезами. Он вспоминал, что сделали с ним, и думал о том, что в отместку пришлось сделать ему.

А в этот момент предмет любви и ненависти Минка высаживался в аэропорту Нарита за пределами затянутого смогом Токио. Полет доставил ей мало удовольствия. Сразу после взлета из аэропорта Кеннеди она приняла две таблетки снотворного и провалилась в тяжелый сон, в котором ее окружали картины из детства. И во сне ее неотступно преследовал Проторов, на лошади и пешком, вооруженный, в тяжелых сапогах; куда бы она ни шла, он оказывался на ее пути.

Вот Таня снова в своей школе в Речице — это был ближайший городок к глухой деревушке, в которой жила ее семья. А в доме были распри. Ее старший брат Михаил не одобрял того, что отец работает милиционером и связан с КГБ, чьи агенты в черных дождевиках время от времени появлялись у них дома, чтобы напомнить ему, что он обязан сообщать об антисоветской деятельности на его участке.

Через шесть месяцев Михаил уйдет из дому, а через год, в возрасте восемнадцати лет, станет одним из самых воинственных диссидентов, успешно действующих внутри страны.

Но к тому времени директор речицкой школы приехал на старом полуразвалившемся автомобиле к ней домой, чтобы поговорить с ее родителями. Ей предложили стипендию в спецшколе, располагающей куда большими возможностями, чем та, которой руководил этот директор. Она — исключительно одаренная девочка, говорил он, и заслуживает такого шанса. Но придется пойти на определенные жертвы. Эта новая школа находится на Урале, а это отсюда добрых 750 километров.

Мать Тани ударилась в слезы, услышав об этом. Ведь они уже лишились сына. Но отец Тани был тверд. Он, простой деревенский участковый, хочет, чтобы его дети, по меньшей мере один из них, пользовались теми благами, которых сам он никогда не имел.

Все было улажено, к большому облегчению директора: на него страшно давил сам Проторов, требуя организовать переезд Тани в новую школу. Само собой, родители и Таня не имели представления о содержании новых школьных предметов.

Приехав на место и поняв, где она находится, и что из нее собираются сделать, она исправно писала домой каждую неделю. Ни единым словом не намекала она родителям и никому другому, что это за учебное заведение, хотя, по правде, ей очень хотелось сказать отцу, зная, как он будет этим гордиться и как эта новость сгладит его мучительные переживания из-за предательства Михаила...

Проторов. Она пыталась связаться с ним из аэропорта в ожидании, когда появится ее единственная сумка, а потом еще раз, когда добралась до пульсирующего перенаселенного сердца Токио. Она использовала четырехзначный код, но получала один и тот же ответ: молчание.

Само по себе это ее не тревожило, а вот присутствие в отеле Петра Александровича Русилова — да. Она зарегистрировалась, отослала сумку в свой номер, а затем позволила лейтенанту сопровождать ее в прогулке по улице, где они прохаживались среди тесных толп мужчин в серых костюмах с черными сложенными зонтиками, точно все они — лондонцы. У многих нос и рот были закрыты белыми масками — это становилось все более привычным для Токио.

Таня нашла, что Русилов выглядит неважно. У него был нездоровый цвет лица, и он приобрел нервозную привычку оглядываться, будто опасаясь нападения сзади. Это Тане не понравилось.

Но еще менее ей понравилось то, что он ей рассказал.

Ее кожа, прозрачная даже на семьдесят девятом году жизни, была подобна самой тонкой рисовой бумаге, смятой в могучем кулаке.

— Завтра мне исполнится восемьдесят, — сказала она ему. В голосе ее не было гордости, а было лишь удивление, что жизнь может длиться так долго.

Даже и теперь она оставалась одним из самых прекрасных созданий, когда-либо им виденных. Еще ребенком он часто сравнивал ее красоту с красотой своей матери. Он находил, что совершенная симметрия черт Итами уступает более экзотической красоте Цзон. Наверное, это было естественным для него — оставаться верным своей матери. Но тогда было и другое: он ненавидел Итами за то, что она была матерью Сайго, и потому был необъективен.

— Что я могу еще сделать для вас? — спросила она. Он стоял со склоненной головой.

— Ничего, хаха-сан.

Мать. Как много должно было произойти между ними, чтобы он смог так ее назвать.

Здесь она жила всегда — еще с тех времен, как он узнал ее; это был пригород Токио, к северо-западу от столицы, недалеко от того места, где была свадьба Сато и Акико. У Николаса была трудная поездка от Хоккайдо на юг: там ночью он вломился в магазин готового платья и, разжившись новой одеждой и энной суммой денег, перебрался в Хакодате. Он мог бы украсть и машину, но не хотел оставлять такие четкие следы ни тем, кто бросится за ним в погоню, ни полиции, которая неизбежно займется расследованием кражи со взломом. Следствием они займутся со свойственным японцам усердием. Чем меньше им оставлять следов, тем лучше.

Время от времени он менял автобусы, а при случае пользовался автостопом. Однако он, хорошо зная, что именно там легче всего наследить, старался избегать оживленных автотрасс и железных дорог.

Наконец в приморском городке на юге Хоккайдо он переправился через пролив Цугару в Аомори, город на каменистой северной оконечности острова Хонсю.

Не имея документов, он не мог нанять автомашину и предпочитал опять пользоваться автобусами, направляясь на юг зигзагообразным маршрутом.

Честно говоря, Николас страшился мысли о том, что снова увидит свою тетю. Ведь это он убил ее единственного сына; ведь это отец Николаса задушил ее мужа, за что Сайго в свою очередь отравил полковника, а несколько лет спустя преследовал Николаса всю дорогу до Нью-Йорка.

Он не знал, как она его встретит, и даже не мог вообразить, что скажет ей при встрече. Разве есть слова, уместные перед лицом непоправимости смерти? Николасу подумалось, что слова “простите меня”, возможно, самые неадекватные в английском языке. Но в японском не было ничего лучше, точно так же и в любом из других языков.

Дом был построен архитектором, уже немолодым в то время, когда Итами и ее муж Сацугаи наняли его. Архитектор благоговел перед старинными стилями семнадцатого века, которые считал непревзойденными. Они выдержали испытание временем.

Он спроектировал этот дом, взяв за образец “Кацура Рикю” в Киото — императорскую виллу четырехсотлетней давности, которая все еще оставалась лучшим во всей Японии примером смешения человеческого с природным.

— Я стараюсь, — говорил старик, — осуществить свой замысел в такой форме, чтобы создание моих рук казалось частью природы.

Плод его трудов оказался исключительным в японском смысле этого слова, без всяких оговорок. Конечно, многие детали оказались слишком, может быть, утонченными, с точки зрения юного Николаса. Из всего дома он любил одну-единственную комнату: ту, которая была предназначена для чайной церемонии.

И именно в эту комнату его привели слуги, встретившие его у дверей и доложившие о госте. Прежде всего он искупался и отдал свои раны на попечение согбенному старику, который все время разговаривал сам с собой нараспев, но тем не менее свое дело знал. Николас почувствовал себя значительно лучше, чем в последние дни.

Оставшись один, Николас опустился на колени и обратился лицом к саду. Выход к нему был длиной во всю стену, а в высоту метра два. Однако верхняя половина была закрыта ширмой из рисовой бумаги так, что в ходе чайной церемонии была видна только нижняя часть сада. В этом состояла особенность концепции дзэн-буддизма: надо обладать лишь частью окружающих тебя чудес природы, а не всем их изобилием. Создавалось ощущение, что за пределами этой невидимой границы тебя ожидает горько-сладкая утонченность цветов сакуры или пылающего веера осеннего лиственного орнамента, которые могут нарушить сосредоточенность, необходимую для чайной церемонии.

Рассеянные деревьями солнечные лучи, рассыпавшиеся по ширме, окрашивали ее в теплый цвет кипящего масла. Одинокая птичка скакала по гальке в саду и поклевывала то тут, то там.

Бриз колыхал верхушки криптомерии, шевеля тени на полированном деревянном полу. Николас внутренне содрогнулся, вспомнив страшный полет на “хитоваси”, трепыхание его разорванной одежды, похожей на оперение, резкий натиск ночи на его лицо, страх перед тем, что неустойчивый ветер замрет посреди хлынувшего дождя, заставив его рухнуть на заросли бамбука.

Возбуждение и ужас смешивались внутри него в будоражащий кровь коктейль.

Он был выжат, как лимон. Правда, наркотики уже расщепились и покинули его нервную систему, но еще сохранялось какое-то воздействие на мышцы, ткани и мозг. Единственным средством от этого были физические упражнения.

Она вышла к нему, шурша шелком. Он встал и поклонился, чувствуя, что сердце готово выпрыгнуть из груди. Его пленило — до благоговения — величие ее красоты. Не то чтобы время ее совсем не тронуло, просто она как-то умудрилась сделать его своим другом, а не врагом. Время следовало за ней, как прирученное животное, оставаясь при этом совершенно незаметным.

— Итами-сан, — пронзительным шепотом сказал он. — Оба...

— Пожалуйста, присаживайся, Николас-сан, Он послушно сел, не желая изучать, что таится в ее глазах, гадать, что у нее на уме.

После чая и рисовых пирожных они вновь остались вдвоем.

Она сказала:

— Как хорошо, что ты вернулся. Мое сердце радо видеть тебя вновь, сын мой.

“Сын мой”!

Что-то сломалось в нем, и он с внутренней болью склонялся перед ней все ниже, пока не коснулся лбом полированного пола. Он плакал, не в состоянии сдержать своих чувств: японская половина его “я” стыдилась слез, но западная половина нуждалась в этом и не хотела подчиняться никакой дисциплине.

— Сын мой. — В ее голосе была такая нежность, что она и впрямь могла заменить ему мать. — Я знала, что ты вернешься. Я молилась, чтоб ты нашел в себе мужество сделать это.

— Я боялся, оба. — В его голосе звучали слезы. — Я так виноват перед вами. Видеть всю боль, которую я причинил вам...

— Ты не причинял мне никакой боли, Николас, — мягко сказала она. — Ты всегда был для меня больше сыном, чем Сайго. Слабый духом, он принадлежал душой и телом своему отцу. Сацугаи был для него солнцем, он определил жизненный путь Сайго. Безумие отца перешло к сыну.

Николас заметил, что она ни разу не назвала Сайго “мой сын”. Для матери это было довольно странно. Он поднял голову, и их взгляды встретились. Он не увидел в ней ни гнева, ни печали. Скорее в них была смесь покорности судьбе и любви... любви к нему, Николасу.

— Он был сущим дьяволом, — говорила меж тем Итами. — Я никогда раньше не верила, что такое возможно в человеке. Принято думать, что закомплексованность ослабляет экстремистские проявления! — Она покачала головой. — Но у Сайго все было иначе. В нем была бесхитростная чистота, которая могла быть восхитительной, будь она направлена в нужную сторону.

Его гибель не была для меня бременем, с которым мне пришлось идти по жизни. Мне не положено говорить, что я желала его смерти, но я не стыжусь этих слов. С какой стати? Все, с чем он соприкасался, увядало и умирало. Это был какой-то демон разрушения.

— И при всем том, — сказал Николас, — я не могу гордиться, что уничтожил его.

— Разумеется, — сказала она, — ты руководствовался чувством чести. Ты — сын своей матери.

И тут он увидел, что она улыбается ему. Непроизвольно он ответил ей тем же: в его сердце вспыхнул свет, как будто все тучи развеялись после удара грома.

Долгое время они ничего не делали, наслаждаясь обществом друг друга, заново знакомясь, находя новый, неожиданный уровень их взаимоотношений, после того как тяжкий груз прошлого, мешавший им ранее, был сброшен.

— Я рада, что ты пришел именно теперь, — сказала она ему на следующий день. — У нас тут были один или два подземных толчка, не очень сильных, но довольно неприятных.

Николас припомнил распечатки, полученные с первого спутника, которые показывал ему Проторов. На них отмечался пик тектонической активности. Однако он ничего ей не сказал.

— Я не выбирал время, оба; это оно меня выбрало.

Она кивнула в ответ, слегка улыбнувшись:

— Вот почему мы все должны научиться переходить реку вброд, правда, Николас? Он немного удивился:

— Я не знал, что вы читали Мусаши.

— Не только читала, но и изучала. — Она заразительно рассмеялась. — Ты еще многого обо мне не знаешь, хотя, думаю, во всем мире нет другого человека, которому я открыла столько своих секретов!

Это я направила к Сайго кое-каких бизнесменов — людей, которых оскорбил Рафаэль Томкин; людей, которые хотели его смерти.

Николас обернулся к ней:

— Я не понимаю вас.

— Ты задумывался хоть на минуту, сын мой, что я испытала, когда потеряла твой след после твоего ухода из дома? Моя любовь простирается так же далеко, как и моя защита. В чью дочь ты влюбился? Сколько времени потребовалось бы Сайго, чтобы узнать про это? Как долго он мог с ювелирной точностью объединять выполнение двух задач — профессиональной и личной? Наверняка это нарушило его тонкое чувство логики, и устоять он не мог.

У Николаса все поплыло перед глазами.

— Так вы... это вы послали его за мной? — Он приложил ладонь ко лбу, не веря своим ушам.

— Дорогой мой, — мягко произнесла она, — ведь он был похож на дикого быка, на огромного раненого вепря. Он был опасен и становился все опаснее с каждым днем. По трезвом размышлении я не могла допустить, чтобы это продолжалось.

Она остановилась и в первый раз дотронулась до него легким, но точным жестом, наполненным — как все японские жесты — глубокого значения.

— Ты думал, что я послала его, чтобы причинить вред тебе? Я послала Сайго на его собственную смерть. Возможно, я убила его, если взглянуть на это в определенном свете.

— Но при этом умерли другие люди, оба-тяма! О них тоже надо было подумать!

Некоторое время она молчала, шагая по траве, покрытой пятнами теней от образуемых подстриженными деревьями аллеи.

— Что тебе на это ответить, сын мой? Жизнь лишена совершенства, потому что мы люди, а не боги. Это у богов все ясно, но ведь они не живут, а только существуют, по их собственному определению.

Она оперлась рукой о суковатый ствол дерева. Они помолчали.

— Я сожалею о смерти... любой смерти. Но часто ради излечения приходится удалять и часть здоровой ткани. Это несправедливо, и это определенно мне не по душе. Но пришло время учиться переходить реку вброд. Как ты сказал, не мы выбираем, а скорее нас выбирают.

Он выразился не совсем так, но он подозревал, что Итами это помнила. То, что она сказала, было в любом случае более подходящим. Он понимал: то, что произошло между ним и Сайго, в действительности не было делом их рук. Скорее это было предопределено за поколение до них постоянной враждой между их отцами. Сыновнее почитание заставило их довершить то, что было начато давно.

Он не мог удержаться от мысли о тех, кто погиб из-за кодекса чести, который не был их изобретением: Эйлин Окура, Терри Танака, док Дирфорт, а сколько еще полицейских и других людей, чьих имен он не знал? И еще Лью Кроукер. Николас понимал мудрость слов своей тети, даже соглашался с ними. И все-таки что-то внутри него протестовало, как бы издали: “Это слишком высокая цена; даже одна-единственная жизнь — слишком высокая цена за выполнение “гири”.

Какое-то время спустя Итами сказала:

— Я была откровенна с тобой, Николас, ты должен ответить мне тем же. Объясни мне свое появление здесь. Уверена, что ты пришел не только для того, чтобы увидеться со мной после долгой разлуки.

— Для этого тоже.

Но она опять была права. Всю дорогу его мысли крутились вокруг одного и того же. В результате эта проблема стала расти в размерах и не покидала его даже во сне.

Акико!

Она не была Юко, хотя у нее было лицо Юко. Почему? Ведь она не могла родиться с такими же абсолютно чертами, как у его Любимой. Природа не повторяет свою искусную работу с такой точностью, за исключением разве что близнецов.

И если, как он был сейчас уверен, ее лицо создано искусственно, человеческими руками, значит, его ведут, как собачку на поводке, к какой-то личности, которая желает его гибели; личности, которая могла изобрести такую эмоциональную пытку.

Итами абсолютно права: Сайго был сущим дьяволом. Потому он инстинктивно прибежал сюда в дом своей тети в поисках ответа на необъяснимое.

— Но есть и другая причина, оба, еще более настоятельная. Я недавно повстречался с женщиной с чертами лица Юко. Она и Юко, и нет. Ее зовут Акико.

Итами повернулась лицом в сторону садящегося солнца.

— Я знала женщину с таким именем, — ответила она. — Когда-то я ее любила, а она меня почитала, как невестка почитает свекровь.

Николас почувствовал, что у него сжалось сердце. То, о чем говорила Итами, показалось ему чудовищным, грязным, если не позорным.

— Они с Сайго жили как муж и жена? — выдавил он из себя.

Итами утвердительно кивнула.

— Она была ученицей?

Итами отлично поняла, о каких ученицах он говорил. Для них могли быть только одни ученицы.

— Да. — Ее голос снизился до шепота. — Они встретились в Кумамото. Акико обучалась там два года, потом уехала.

— Куда?

— Я не хочу об этом говорить.

— Итами-сан...

— Это постыдная вещь. — Ее голос стал холодным; перед ним теперь была старая и печальная женщина. — Не заставляй меня говорить о ней.

Он обошел ее и встал у нее на пути.

— Я должен это знать! Должен! Она за вашего сына...

— Не называй его так!

— Она — последнее оружие Сайго против меня, разве вы этого не видите? Если вы не поможете мне, боюсь, ей удастся то, что не удалось ему.

Ее глаза были ясны.

— В самом деле?

Он кивнул.

— Где-то на севере, в горах, живет сэнсэй. Его зовут Кёки.

— Это не имя, — сказал ошеломленный Николас. — Это душевное состояние, равнозначное сумасшествию.

— И тем не менее Акико туда ушла; именно там она научилась скрывать свое “ва”, там обучилась “дзяхо”. — Итами нахмурила брови и отвернулась. — Я тебе все рассказала, хотя это причиняет мне боль.

Он долго ждал, когда она заговорит вновь. Для этого было много причин. Прежде всего, он хотел дать ей возможность вернуть самообладание. Кроме того, ему хотелось и далее упиваться безмятежной атмосферой, которая ласкала его дух материнской лаской. И наконец, он хотел, чтобы эти минуты взаимопонимания между ними продолжались. Наконец он решился заговорить:

— Я должен идти, хаха.

— Хорошо.

— Вы не поцелуете меня на прощание, как этому научил Цзон мой отец?

Итами обернулась. Ее глаза были огромны, казалось, они вместили весь мир. Ласково взявшись за него руками, она легко приподнялась на носки и прижалась губами к щеке, словно делала это тысячи раз.

— С днем рождения, хаха-сан, — прошептал он.

— Живи долго, Николас, — выдохнула Итами. Она осталась в саду одна, птицы сладко щебетали над головой, встречая наступление сумерек.

Токио привел Жюстин в такое замешательство, какое не испытывает паренек из Небраски, впервые оказавшийся в Нью-Йорке. Это было не то, что она ожидала, и не то, что она хотела от него.

Он пульсировал вокруг нее, точно огромный муравейник, его атмосфера была удушливой, как в угольной шахте. Она вступила в нее со всевозрастающим трепетом и ко времени, когда ее довезли до подъезда гостиницы “Окура”, была готова повернуть назад и уехать домой. Единственное, что удержало ее от такого шага, — Николас, точнее, мысль о нем.

Крэйг Алонж тоже остановился в “Окуре”. Она была с ним немного знакома и в отчаянии нацарапала ему записку, попросив консьержа передать ему, когда он вернется в отель.

Потом она поднялась к себе в номер и полуживая повалилась на кровать. После долгого полета было такое ощущение, будто кожа ее полита маслом, а волосы слиплись от жира. Застонав, она поднялась с кровати и приняла ванну, наполнив ее такой горячей водой, какую только могла стерпеть. Ей было крайне необходимо сейчас снять с себя все слои грима.

Она намылилась и погрузилась в ванну, расслабив мышцы. В это время зазвонил телефон. Она взяла трубку. Звонил Алонж. Он устроился во временном офисе “Сато петрокемиклз” и сейчас вернулся в отель — переодеться перед ленчем. Он предпочитал спортивный стиль в одежде, и никто не предупредил его, насколько консервативными могут быть японцы.

Когда Жюстин спросила его о Николасе, Алонж не знал, что ей ответить. Он слышал, как она волнуется, и не хотел тревожить ее без нужды. Он не имеет понятия, где может быть его босс. Разумеется, он постарается выяснить и перезвонит ей.

В офисе Сато не знали ничего нового о мистере Линнере. Не хочет ли Алонж-сан поговорить с Нанги-сан?

Возвращение Тандзана Нанги из Гонконга было для Алонжа новостью, и он ответил:

— Да, соедините меня, пожалуйста.

Когда его соединили, он рассказал Нанги о Жюстин.

— Приведите ее с собой, — сказал Нанги, — я сам поговорю с юной леди.

Нанги положил трубку и откинулся от стола. Он лишь час назад приземлился в аэропорту Нарита и мыслями был еще в Гонконге. Он думал о Везунчике Чу и его отце-Драконе. Все его мысли были сосредоточены вокруг Триады “Грин Пэнг”. В течение этого месяца они совершат налет на торговую компанию “Сунь-Ва” на Сай Пин Шань-стрит. Не обойдется без насилия, погибнут люди. Одним из этих людей будет мистер Лю; возможно, другой окажется молодая женщина по кличке Сочная Пен.

Вне зависимости от результата, это не имеет к Нанги никакого отношения; это скорее война Триады, территориальная разборка. Так, по крайней мере, напишут все газеты; так воспримут это обыватели и полиция. Такой образ жизни был принят в колонии короны. Ничего не поделаешь — карма. Ло Вану тоже придется принять его. Может, перед тем как заключить соглашение с Нанги, ему следовало посоветоваться с кем-нибудь из знающих людей.

На самом деле налет был согласован между Нанги и Везунчиком Чу еще до встречи с Ло Ваном в Оушн-парке. Не были забыты и патриотические мотивы, на которые Нанги просил Везунчика Чу обратить внимание Третьего кузена Тока. Нанги не аннулировал своего соглашения с Ло Ваном, а контакты с Рэдменом, осуществляющиеся ради дезинформации, прекратятся в ближайшие три недели.

Но его состояние удовлетворенности длилось недолго. Послышался осторожный стук в дверь, и Нанги повернулся вмес-те с креслом к входящему. Он увидел Кэя Хагуру, одного из старших вице-президентов Сэйити Сато.

— Входите, Хагура-сан.

“У него явно нездоровый вид, — подумал Нанги. — Наверное, ему надо дать отдохнуть. Ничто так не восстанавливает душевные силы, как время, проведенное в кругу семьи”.

— Простите меня за вторжение, Нанги-сан. — Хагура кланялся с чрезмерным усердием. Лицо его побелело и скривилось.

За его спиной Нанги заметил суматоху в муравейнике офисов на 52-м этаже.

— Итак, Хагура-сан. — В голосе Нанги проскользнуло раздражение. — Чем могу быть полезен?

Голова Хагуры была опущена, глаза избегали встречи с глазами Нанги.

— Только что телеграфом пришло сообщение из нашего офиса на Хоккайдо. Там произошел... э-э-э... вероятно, несчастный случай. Пока еще никто точно не знает.

Нанги выпрямился в кресле, пульс его участился.

— Что за несчастный случай, Хагура-сан? Насколько серьезный? Кто в него вовлечен?