Рик почтительно наклонил голову:

— О’кей. В любом случае я рад, что вы здесь: мне надо вам кое-что показать. — С этими словами он начал легонько подталкивать ее к двери.

— Одну минуточку, — начала она, — я кое-что...

— Успеется, — сказал он, ведя ее в холл по направлению к лифту. — Это важнее.

Поднявшись на следующий этаж, он повел ее по коридору.

— Вот здесь. Вам нравится?

“О Боже, — подумала Жюстин, — только этого мне и не хватало!”

— Откуда, черт побери, взялось мое имя на двери кабинета Мери Кейт?

— Теперь это ваш кабинет, Жюстин. Тот маленький кабинет внизу был временным, вы не могли не знать этого.

Она повернулась к нему, вся вспыхнув.

— Временным? Вы хотите сказать, что взяли меня на то время, пока не избавитесь от Мери Кейт?

— Это был ее собственный выбор: вчера вечером она положила мне на стол заявление об уходе.

— Я вам не верю! — запальчиво произнесла Жюстин. — Если бы она думала уходить, она сказала бы об этом мне. Вы забыли, что мы с ней подруги?

По настоянию Рика они зашли в кабинет и закрыли дверь.

— Немедленно объяснитесь, или я уйду отсюда прямо сейчас, — вскричала Жюстин.

После того, что случилось с отцом, что произошло у нее с Николасом, это было уже слишком. Весь мир ополчился против нее... У Жюстин закружилась голова, и ей пришлось схватиться за край стола, чтобы не упасть.

— Дело в том, что Мери Кейт не справлялась. К ней было множество нареканий со стороны старших служащих. Я, разумеется, говорил с ней, и не однажды. Но... — Он пожал плечами. — Вы же ее знаете.

— Я знаю только одно, Рик: она не захотела мириться с вашим враньем. — Жюстин покачала головой. — Я не верю ни одному вашему слову. Я помню, как вы использовали любой предлог, чтобы завести ее, когда мы завтракали втроем. Вы с самого начала прочили меня на ее место!

Рик снова пожал плечами.

— Это обычная вещь, Жюстин. Не понимаю, из-за чего вы так кипятитесь? Победила сильнейшая. Вы можете дать десять очков вперед такой девушке, как Мери Кейт. Вам надо...

— Как вы смеете так обращаться со мной, с нами?! — Она подбежала к нему и наградила его звонкой пощечиной. — Какой же вы подонок! — Она быстро собрала свои вещи. — Поищите кого-нибудь другого для таких штучек, а я вам не гожусь.

— Превосходный удар, — засмеялся Рик. — Если вы захотите прибавку к жалованью, я готов пойти вам навстречу. Кое-кого придется поприжать, но это ни в коей мере...

— Вы в своем уме?! — Жюстин опрометью кинулась к двери. — Я не возьму ни доллара от вашей фирмы. Убирайтесь из моей жизни ко всем чертям!

Оказавшись на шумной улице, Жюстин поняла, что ей, в сущности, некуда идти. Она не могла вернуться в квартиру, пустую и заброшенную, не могла видеть там одежду, вещи, фотографии Николаса. У нее и в мыслях не было пойти к Гелде: ее депрессии она не смогла бы выдержать. А что касается открытия собственного дела, это сейчас ей было не под силу.

В смятении Жюстин пересекла улицу и зашла в кафе напротив. Она не почувствовала вкуса принесенного ей кофе, хотя, возможно, он был и неплох. Слезы катились по ее щекам, когда она смотрела на солнечные блики, пробегавшие снаружи. Надо немедленно что-то сделать, сказала она самой себе.

В ближайшем отделении своего банка Жюстин сняла со счета пять тысяч долларов. Половину взяла наличными, половину в чеках. Она купила кое-что из одежды, после чего выбрала в галантерейном магазине легкую дорожную сумку, в которую сложила все покупки. С косметикой проблем не было, но ей все равно пришлось зайти на квартиру за некоторыми необходимыми вещами. Она пробыла там недолго и тем не менее не могла не заметить поразительные изменения в квартире, которая больше не казалась домом. Все лежало не на своих местах, ничего нельзя было отыскать. Былой уют стал унылым беспорядком. Она вытерла слезы и заперла квартиру с таким чувством, как будто покидала ее навсегда.

И лишь на борту самолета, на пути в Гонолулу, она поняла, чего именно недоставало в ее квартире. Черных лакированных ножен, в которых хранился дай-катана, невероятно длинный меч Николаса, не было там, где они висели на стене в спальне. А это было смертоносное оружие.

Она почувствовала, как внутри нее что-то оборвалось.

Минк внимательно посмотрел Тане в лицо, когда она вернулась, проводив Линнера в его восточный рейс. Она видела и слышала все, спрятавшись за зеркальной панелью в соседней комнате, прямоугольником, который давал ей возможность видеть все, оставаясь невидимой самой.

— Я не понимаю, что вы делаете, Кэррол, — сказала она. — Лучше бы вы сразу убили его, чем послать вот так против Проторова. Это на вас не похоже — или я что-то упустила?

Несмотря на успех переговоров с Николасом, настроение Минка оставляло желать лучшего.

— Пойдемте со мной, — резко сказал он. Он провел ее в противоположный конец запутанного здания, куда был запрещен вход даже некоторым из его собственных сотрудников. Они миновали ряд лабораторий без окон и вошли в каморку со стальными стенами. В ней было очень холодно.

Он включил резкий флюоресцирующий свет. Таня прищурилась, но тем не менее сразу увидела прикрытое мертвое тело. Его было трудно не заметить в этом тесном помещении.

Она осторожно подошла и сняла прикрывающее лицо белое полотнище.

— О Боже, — изумленно прошептала она, — это Тэнкер.

На самом деле его звали не так. Она повернулась к Минку.

— Когда он поступил?

— Пока вас не было.

Она отошла от посиневшего трупа.

— Я не понимаю, зачем вам понадобилось придумывать эту ложь про подпись. Любой мало-мальски сведущий человек должен был бы знать, что шифрованные донесения подписываются кодовыми, а не реальными именами.

— Тогда порадуйтесь тому, что есть хотя бы одна сфера, где наш мистер Линнер полный профан, — с горечью сказал он. — Из-за этой милой посылочки, подброшенной на наш порог на Хонсю, я вынужден был снестись с братскими службами, которым пришлось переправлять Тэнкера сюда. — Они вышли в тускло освещенный холл, закрыв за собой дверь. — Как бы то ни было, теперь мы знаем, что кодовое имя Проторова — Крез.

— Тэнкер продвинулся дальше всех, — сказала она.

— Очевидно, он зашел слишком далеко. — Минк прикрыл глаза. — Нравится нам это или нет, но теперь мы будем иметь дело с мистером Линнером.

— Вы находите это разумным?

— Посмотрим. Разумно или нет, но другого пути нет. Боюсь, что если бы мы не послали Линнера в логово льва, лев съел бы нас всех на ужин.

— Он и так может это сделать.

Минк помолчал.

— Я вижу, вы не одобряете мои импровизации.

Таня знала, что идет по тонкому льду, и потому тщательно выбирала слова:

— Мне кажется, что он дилетант. Практика показала, что дилетанты совершенно безответственны и катастрофически непредсказуемы, они не признают никакой дисциплины.

— Гм... сказано довольно точно. Но в этом также заключается их преимущество. Проторову и в голову не придет связать его действия с нашей организацией, как он сделал в случае с Тэнкером или как сделал бы в вашем случае. — Минк говорил в ленивой манере деревенского парня, коротающего воскресным днем время на завалинке, неспешно судача с соседями о том о сем. Казалось, он уже забыл все их тревоги. — Что до меня, я думаю, он напугал бы самого дьявола — такой он страшный. — Минк посмотрел на Таню вытаращенными глазами, явно забавляясь ее смущением. — Он даже черта может прикончить при случае, если для него самого или его людей возникнет опасность. Нет, что ни говори, а на мистера Линнера положиться можно.

— Вы считаете, что он захочет ликвидировать Проторова? — Тане только теперь пришло в голову, что Минк имел это в виду с самого начала.

— Да, — сказал тот. — Я послал мистера Линнера, и, замечу, сделал это вполне сознательно для того, чтобы он принес мне голову Виктора Проторова. Я хочу покончить с нашими распрями раз и навсегда. Мне очень не нравятся эти сношения КГБ с генералом Мироненко, они меня пугают, как стук костей скелета за дверью. Я начинаю думать, что эта связь — между Проторовым и Мироненко — в высшей степени значима. В уме я прокручиваю параноический сценарий о том, как КГБ и ГРУ объединяются...

— Это невозможно! — запротестовала Таня, но ее побледневшее лицо выдавало испуг. — У них столько противоречий, да и крови между ними достаточно.

— Да-да, дорогая Таня. Нам всем хорошо знакома эта точка зрения! — Минк казался чрезвычайно довольным собой. — Однако я могу себе представить, что такая попытка имела место. И я могу предположить, что инициатива исходила от Виктора Проторова. У него нестандартное мышление, и он не бюрократ. Когда эти качества сочетаются в противнике, это очень опасно. — Он поднялся с места. — В любом случае — фантазии ли все это или устрашающая реальность — Проторову пришло время умереть, и мистер Линнер станет моим разящим мечом. Я все-таки немного верю в него, в отличие от вас.

— Я этого не говорила.

— Конечно, не в таких словах. — Он испытующе на нее посмотрел, словно увидел впервые. — Но в данном случае вы правы. Я пошлю вас по его следу через несколько дней. Времени терять нельзя, так что будьте готовы выехать немедленно. Я дам сигнал по биперу, если вас не будет в здании. Билеты вам оставят в “Пан-Америкэн”. В остальном — все как обычно.

— А как быть с Линнером?

Минк посмотрел на нее с неприкрытым цинизмом.

— Приоритет абсолютный — это Проторов. Если вы с мистером Линнером сможете договориться и действовать заодно, тем лучше.

— А если нет?

— Если нет! — Минк направился к двери. — Если он станет помехой, вам придется его убрать.

Сэйити Сато отличался большим “хара”. Преклонив колени у низкого лакированного стола, он с виртуозной ловкостью накладывал палочками угощение своему достопочтенному гостю в верхнюю из маленьких тарелочек, стопкой стоявших на столе.

Японское слово “хара” в прямом переводе означает “желудок”, но оно также символизирует благополучного, преуспевающего человека.

Одно из основных правил всех боевых искусств гласит, что ученик должен найти тот глубинный резерв сил внутри себя, который имеется у каждого, располагаясь ниже пупка. В Китае это называется “даньтянь”, в Японии — “тандэн”.

Считается, что там сосредоточиваются силы человека. Человек с большим “хара” сосредоточен на внутреннем самосозерцании, основанном на гармоническом слиянии с природными началами. Японцы часто отмечают, что люди с Запада подпрыгивают на ходу, что свидетельствует об их сконцентрированности лишь на разуме и об отсутствии гармонической настроенности на окружающую природу. Японцы, напротив, ступают основательно, нога идет ровно от бедра и таза — явный признак большого “хара”.

Николас отметил большой “хара” Сато, что льстит каждому японцу. Еще вчера он, Николас, был в Вашингтоне. Ухватившись, как говорят японцы, за хвост нескончаемой ночи, он гнался за темнотой в течение 21 часа. Покинув Америку ночью, он ночью же, хотя и следующего дня, прибыл в Нариту.

Мистер Сабаяма, один из многих клерков Сато, прождал его в аэропорту много часов подряд. Он встретил прибывшего Николаса хмурым взглядом и, пропустив мимо ушей его извинения, взял багаж и направился через здание аэропорта к ожидавшей их машине. Николас спросил мистера Сабаяму, позаботится ли тот о Крэйге Алонже в “Окуре”. В ответ тот заверил его, что в гостинице уже есть кто-то, кто позаботится обо всем, а что до него самого, ему ведено сопровождать Николаса в дом Сато-сан, расположенный на окраине Токио.

Возле отеля Николас вполголоса сказал Алонжу:

— Я, может быть, исчезну на несколько дней, Крэйг, возможно, даже на неделю. Я бы просил тебя поддерживать связь с Нью-Йорком, чтобы все было спокойно. С нас уже хватит неприятностей.

Теперь Николас слышал лишь шорох сучьев самшита, скребущих по деревянным стенам и черепице дома Сато. Воздух снаружи был прозрачен и чист. По обмытым дождем улицам шли пешеходы, сопротивляясь порывам ветра, от которого их только лишь отчасти защищали амагаса. Когда они пересекали реку, впадавшую в Сумидагаву, он мельком увидел высокую арку “Нихонбаси”. Вид моста напомнил ему гравюры Хиросигэ, будто образы великого мастера говорили с ним через столетия.

Вызов в дом Сато не удивил Николаса, получившего его в виде телеграммы, составленной в сдержанных выражениях.

Три убийства, неожиданных и жестоких, были более чем достаточной причиной для этого ночного рандеву. Японцы — люди практичные и в случае необходимости могут пренебречь даже правилами вежливости, если того требуют соображения безопасности.

Но для Николаса это приглашение имело и другой смысл, о котором Сато знать не мог. Оказаться в доме промышленника означало для Николаса снова увидеть Акико, а если повезет, то и поговорить с ней. В его памяти навсегда запечатлелась та затянувшаяся до бесконечности доля секунды, когда малиновый с золотом веер, трепетавший точно цветок в руке Акико, начал опускаться, навсегда изменив его жизнь. Ибо сейчас для него было абсолютно ясно: все, что он делает теперь, после того как увидел лицо Акико, любое решение, которое он принимает, направлено лишь на то, чтобы увидеть ее еще раз.

Его тянуло к ней, как мотылька тянет к пламени свечи, без причины или логики, даже с каким-то странным, глубинным знанием, что это может окончиться катастрофой.

Николас был уже не таким, каким он был в пору их безумной любви с Юко. Тем не менее, угольки того пожара еще тлели в нем. И он знал, что не сможет жить дальше, не сможет следовать своей карме, не разобравшись с этой последней неясностью внутри себя. Вся его жизнь прошла в стремлении преодолеть тьму, пока он не обнаружил, что может преодолеть хаос жизни с помощью боевых искусств.

Это мощное оружие научило его управлять не только физическим естеством, которого он раньше боялся, — ибо это оно лишило его отца и матери, — но также своими духовными силами, пребывавшими до этого в полном смятении. Власть Юко над ним была очевидна. Она общалась с его духом еще до того, как он узнал толком о ее существовании. Ее притяжение обмануло разум, обошло рациональную, ответственную за принятие решений часть его сознания, на которую он привык полагаться. Что-то толкнуло его к ней, и он не знал что. Он испугался и себя, и ее. Но это, как ни странно, лишь усилило его любовь, превратившуюся в черную татуировку на его сердце, которую уже невозможно было вытравить.

Мчась сквозь дождливую токийскую ночь, пронзаемую розовыми и оранжевыми неоновыми огнями, он странным образом ощущал близость Юко. Поверить в это было немыслимо. Что здесь было мечтой и что реальностью? Его тело била дрожь в предчувствии знания, которым он скоро будет обладать.

Но, к его глубокому разочарованию, Сато, в ответ на его вопрос об Акико, сообщил ему, что она все еще на Кюсю, гостит у своей старой тетушки. Он увидел только телохранителя Котэна, настороженно наблюдавшего за ними издали, как хорошо выдрессированный доберман.

Прежде всего — выпивка, а еда потом. Под влиянием Запада вечерний чай у японцев теперь частенько заменяется выпивкой.

Николас считал “Сантори-виски” отвратительным, но он все же выпил, порадовавшись про себя, что нет Алонжа, который наполовину был шотландцем и непременно расстроился бы, увидев, в какую гадость превращен его национальный напиток.

Как это принято у японцев, они говорили обо всем, кроме того, что было у них на уме. Об этом говорить следовало позже. Между прочим Сато упомянул, что Нанги-сан уехал в Гонконг, чтобы заключить важную сделку.

— Не сочтите меня невежей, — сказал на это Николас, — но мне кажется, что Нанги-сан не видит большой пользы в нашем объединении.

— Я вас понимаю, Линнер-сан, — сказал Сато. — Мы с вами сидим и пьем, и это делает нас друзьями. Это связывает нас больше, чем дела. Бизнес не брак, как вам известно. Его успех или неуспех от нас не зависит. Капризы рынка, экономические факторы, вот что на него влияет прежде всего. — Сато помолчал. — Но и вы должны постараться понять Нанги-сан. Война оставила на нем свой отпечаток, как когти тигра. Каждое утро он просыпается с мыслью, что мы живем с атомом за спиной. Вы понимаете меня? Влияние радиации — это навсегда. У него нет детей, нет семьи из-за этого. По сути дела, у него нет никого, кроме меня.

— Я сожалею о своих словах, Сато-сан, — сказал Николас. Сато взглянул на него, подняв деревянные палочки над дымящейся паром пищей: три вида приготовленной рыбы, сасими, лапша, сваренный на пару рис, огурцы и морские ежи в сладком рисовом уксусе.

— Я в этом не сомневаюсь, — проговорил он наконец. — Вы очень похожи на своего отца, но в вас есть и нечто другое. Эта сторона вашего “я” мне совсем незнакома, — закончил он, продолжая ухаживать за гостем.

Некоторое время они ели молча, быстро и точно работая палочками. Сато много пил, а ел очень мало. Было ясно, что ему хочется поговорить откровенно, безо всяких экивоков. В нормальном состоянии это совершенно невозможно для японца, но все слова, все поступки извинительны и позволительны, если вы пьяны. Так или иначе Николасу приходилось пить вместе с ним: нельзя позволить Сато пить одному, это было бы оскорбительно, как если бы Николас отказался от предложенной ему дружбы. Увидев Сато, встречающего его у дверей своего дома, Николас сразу почувствовал, что этот, уже немолодой, человек нуждается в его дружбе и поддержке. Что бы ни стояло за убийствами у-син, для Сато было намного важнее обсудить объединение фирм, так оригинально спланированное Томкиным. Хотя страх ритуального наказания не был чужд ни ему, ни Нанги, верх брали деловая сметка и страсть к торговым сделкам.

Николас, привыкший анализировать каждую ситуацию, разлагая ее на составляющие элементы, увидел слабость позиции Сато. И поскольку он был единственным человеком, который предположительно мог прервать цепь наказаний у-син, это послужило отправной точкой для начала торга. Он не сомневался, что при любых обстоятельствах пойдет напролом в вопросах, касающихся “Тэндзи” — ему было крайне важно получить туда доступ.

— Фа! — воскликнул Сато, швырнул свою чашку на пол, привлекая к себе внимание Николаса. Он был одет в кимоно, окрашенное в пылающие краски осени. Одно из своих кимоно, с традиционным для театра “Но” угульным рисунком — то самое, в которое он был одет в ту ночь, когда Акико преподнесла ему последний перед свадьбой “подарок”, — он любезно предложил Николасу, и тот сейчас был в нем. Коричневатые остатки напитка вылились ему на рукав, украсив его замысловатым узором из капелек.

— Это виски никуда не годится. — Сато поднял на гостя покрасневшие от алкоголя глаза. — Линнер-сан, выбирайте, что будем пить.

— Спасибо, Сато-сан, — сказал с поклоном Николас. — Я предпочитаю сакэ. Горячее, если можно.

— Можно?! — завопил Сато. — Конечно, можно, только такое сакэ и пьют.

Он тяжело поднялся на ноги и направился в своих коротких белых носках к бару у длинной стены. Комната, в которой они находились, была неимоверно большой по японским стандартам — шестнадцать татами. Деревянный бар, инкрустированный черным металлом, был безраздельным владением хозяина дома. Женщины к нему никогда не прикасались.

Разогревая сакэ, Сато мурлыкал себе под нос старинную народную мелодию, которую оба-тяма тихонько напевала им, когда они с Готаро были еще детьми. И это, казалось, наполнило дом теплотой, как будто его посетил добрый “ками”.

Но когда Сато возвратился с сакэ к низкому лакированному столику, его лицо было чернее тучи.

— Боюсь, для нас настали недобрые времена, Линнер-сан, — сказал он, разливая напиток. — Это у-син... — Он помолчал. — Я и сам самурай, но это... это просто варварство. Я нисколько не удивлен тому, что оно пришло из Китая. Как неразборчивы мы, японцы: взяли у них с хорошим самое худшее. Якудза — не более чем всем известная Триада, и ниндзя берут свое происхождение там же.

Его лицо напряглось, будто он силился вспомнить что-то важное. Потом он беспомощно опустил голову.

— Простите меня, Линнер-сан. Язык старика болтает без умолку до поздней ночи.

Николас протестующе поднял левую руку, сбив при этом каймой рукава стоявший на краю стола изящный фарфоровый кувшин с сакэ. Тонко звякнув, он упал и разбился. Прозрачная жидкость потекла по столу.

Николас вскочил на ноги.

— Тысяча извинений, Сато-сан! Пожалуйста, простите мою западную неуклюжесть.

Сато молча смахнул жидкость и безразлично собрал осколки фарфора.

— Не за что вас винить, мой друг. Акико нет дома, чтобы накрыть стол как подобает. Этот кувшин был старый, и его было давно пора разбить. Только моя лень помешала мне избавиться от него самому.

Так Николасу удалось благоразумно устранить замешательство хозяина и, дав ему возможность спасти лицо, приобрести большой авторитет в глазах Сато.

Когда Сато вернулся с новой порцией сакэ, в его глазах светилось это новое уважение. Он с поклоном поставил на стол наполненный кувшин.

— Домо аригато. — Николас ответил ему таким же церемонным поклоном.

Прежде чем заговорить снова, Сато отпил сакэ.

— По моему мнению, Линнер-сан, у-син был направлен против нас — против Нанги-сан и меня — хотя бы потому, что три смерти серьезно подрывают эффективность концерна. Каждая из смертей весьма специфична, с каждой — Кагами-сан, Ёсида-сан, Иссии-сан — все ближе затрагивается сердцевина компании. Есть чему ужасаться.

Он уставился на свою пустую чашку, и Николас понял, что, выпив такое количество алкоголя, ему трудно говорить. Николасу оставалось хранить молчание.

— Я много думал об этих ритуальных наказаниях. — Сато поднял голову. — И сейчас я уверен, что это подкрадывается к нам наше прошлое. Можете ли вы это понять? Я думаю, можете. Именно вы и никто другой.

— Вы с Нанги-сан обсуждали возможное происхождение этих наказаний?

— Нет. Нанги-сан — сэмпай!

— Понятно.

— Кроме того, — добавил Сато, — Нанги-сан становится сам не свой, когда речь заходит о прошлом. Есть много вещей, которые он почти забыл, — некоторые, потому что они слишком ненавистны, другие — потому что они слишком волнительны. Вы, может, думаете, что Нанги-сан холоден и бесчувственен, но это не так. Напротив, он весьма чувствителен. Как он рыдал, когда умерла оба-тяма! Как он переживал, когда пришлось продать пару ее фамильных чашек эпохи династии Тан. Мы были вынуждены сделать это, чтобы переехать в Токио и начать карьеру. Это было сразу после войны. Те чашки, прозрачные, как горный поток, были чудесным творением гениальных китайских мастеров. Но помимо несомненной художественной ценности, Нанги-сан, я уверен, был привязан к ним из-за воспоминаний о тех страшных обстоятельствах, при которых оба-тяма их получила.

И он рассказал, как родственник его бабушки спасался бегством от бомбежек Токио.

— Мне кажется, что этот случай для Нанги-сан — самый наглядный пример бессмысленной жестокости войны. Теперь, я думаю, вы понимаете, почему он не любит говорить об этом. — Сато покачал головой. — Я боюсь, что мы не можем на него рассчитывать. Память — его несчастье. Он не пожелает говорить о прошлом даже со мной.

— Тогда все зависит от вас, Сато-сан.

— Конечно, — с горечью воскликнул хозяин дома. — Только я не помню ничего такого. Вы знаете, на что был похож Токио после войны? В то время все было таким необычным! Режимы приходили и уходили. Альянсы быстро создавались и также быстро распадались. Я знаю. Тогда у нас появилось много врагов... как, впрочем, и друзей. — Сато помолчал. — Те времена были очень насыщенными. Я часто думаю, что десятилетия тогда были спрессованы в года, а года — в месяцы. Мы достигли многого за короткое время: мы выбрались из хаоса поражения, вновь обрели независимость. Ведь по сути дела нам пришлось все начать сначала. Война как бы очистила нас от того худшего, которому мы позволили управлять нашим обществом.

Подобно тем, кто был на Ноевом ковчеге, мы ступили на берег на горе Арарат, чтобы построить новое общество. И мы это сделали. Мы справились с гиперинфляцией, мы добились роста нашей промышленности с помощью МИТИ и расчистили дорогу для невиданного в мире экономического скачка. — Он посмотрел на Николаса и улыбнулся. — Мы даже успешно превратили слова “Сделано в Японии” из простого значка в символ. Все это не было случайным, но это не принесло нам счастья. Наша карма велика, и хотя мы продолжаем процветать, мы все чаще чувствуем нарастающую боль.

Он налил еще сакэ, выплеснув немного на стол.

— Но знаете, Линнер-сан, что по-прежнему не дает нам покоя? Это сознание того, что даже сейчас, когда нефти полно, когда вереницы танкеров отплывают из Японии и прибывают в нее, доставляя нам топливо, миру приходится питать нас, чтобы мы жили и развивались. Подобно грудному ребенку, не способному добывать себе пищу, мы привязаны к этим красивым островам, лишенным каких бы то ни было полезных ископаемых. Можете ли вы понять, как уязвляет это нашу гордость, Линнер-сан? — спросил он раздумчиво. — Конечно, можете. Ведь вы же часть нас. Я уверен, что вы нас понимаете в отличие от многих других. И вы, наверное, знаете, есть правда в словах о том, что несчастье никогда не длится целую жизнь. — Он тяжело вздохнул. — Но я скажу вам, что иногда не уверен в этом.

Волосы влажными прядями свисали на его лицо, кимоно распахнулось, обнажив голую грудь и темный сосок.

— Знаете, — глухо произнес он, — я потерял жену. О нет, не Акико, я был женат раньше. Ее звали Марико. Прекрасная Марико. Она была очень молода, когда мы встретились. — Сато улыбнулся, и что-то мальчишеское прорвалось сквозь печаль, накопившуюся с годами. — А я? Я тоже тогда был намного моложе. Мы с Нанги-сан уже тогда знали друг друга. Он был в Министерстве внешней торговли и промышленности, а я занимался бизнесом. У меня было несколько “кобунов” в те дни, и все — успешные. В некоторых делах я прислушивался к советам Марико. Именно она рекомендовала мне купить косметическую компанию “Икиру”. Это было в 1976 году. “Икиру” производила кремы для лица и лосьоны. Я приобрел компанию, когда в Японии еще только начинался косметический бум.

Доход был фантастический. За один год эксплуатации я окупил расходы и даже получил небольшую прибыль. Прогноз на следующий год был самый блестящий.

Марико посчитала себя обязанной пользоваться продукцией “Икиру”. Она говорила, что никто из ее подруг не будет доверять продукции компании, если она сама не подаст пример. Чудная матовая кожа была гордостью Марико, и она стала дважды в день пользоваться кремом и лосьоном “Икиру”. Несколько месяцев спустя у нее начались сильные приступы мигрени. Затем появилось головокружение.

Я показал ее врачу. Он не нашел никакого заболевания и посоветовал недельку отдохнуть. Я в точности последовал его совету и отправил Марико в одно живописное место за городом. Но там ей стало хуже: у нее начался сильный жар. Врач, которого пригласили к ней, нашел аритмию, учащенное сердцебиение.

По его настоянию позвонили мне. Я немедленно приехал и забрал ее в Токио. Мы с ней отправились к известному специалисту, и он после обследования сказал, что у Марико не в порядке мочевой пузырь. Она пила лекарства, но температура не снижалась. Кроме того, у нее появились неприятные ощущения под кожей лица, которая сделалась неестественно блестящей. Тогда она стала пользоваться лосьоном еще чаще.

Так продолжалось до тех пор, пока, проснувшись однажды утром, Марико не обнаружила, что вся ее кожа стала такой же блестящей и отечной, как кожа лица. Ее нога, когда она трогала ее, больше напоминала ногу куклы, чем живого человека. Расстроенная, она снова обратилась к доктору. Ее обследовали еще раз и сказали, что это заболевание связано с поджелудочной железой. Снова ей прописали лекарства, которые она аккуратно принимала.

Неделю спустя Марико проснулась утром вся в поту. Она села на кровати — сердце у нее колотилось, как у стайера. Во сне ей приснилась кровь. Она посмотрела на подушку и увидела на наволочке красно-коричневое пятно.

Она механически дотронулась до лица, и ее пальцы оказались в крови и еще в чем-то непонятном. В истерике она стала звать меня. Я настоял, чтобы ее положили в больницу.

Марико вся исхудала. Дыхание ее было затруднено, но доктора не находили заболевания дыхательных путей или легких. Из пор ее кожи продолжала выделяться какая-то жидкость. Марико твердила, что у нее под кожей что-то есть. Жидкость послали на исследование, но тесты сделали не сразу, потому что лаборанты были загружены работой.

Марико с каждым днем становилось все хуже, она перестала есть и медленно угасала. Когда она впала в кому, доктора не могли объяснить это, как и все ее предыдущие недомогания.

Через неделю Марико умерла, так и не придя в сознание. Я даже не мог ей сказать “прощай” или “я люблю тебя”, хотя я просидел возле нее, полуспящей-полумертвой, все эти долгие дни и ночи...

Пустые тарелки и бокалы смотрели на них с поблескивающего стола. Все было съедено и выпито.

— Единственным утешением, — горько усмехнувшись, сказал Сато, — было то, что лаборатория наконец разобралась, в чем дело. Оказалось, что крем для лица, которым пользовалась Марико, содержал похожие на парафин полимеры, аналогичные тем, что применяют в производстве лаковых красок. Лосьон растворял этот полимер, позволяя ему проникать в кровь. Поры кожи забивались, доступ воздуха прекращался. Это повлияло на внутренние органы, включая мочевой пузырь и поджелудочную железу.

Я был поражен как громом, услышав это! С сердцем, разрывающимся от боли, я немедленно принял меры, чтобы изменить формулу продукции “Икиру”, и начал сам проверять все ингредиенты. Но вплоть до 1979 года Министерство здравоохранения Японии продолжало получать жалобы тысяч людей, пострадавших от “кокухисё” — синдрома черной кожи, который возникал от присутствия ядовитых веществ в некоторых кремах, производимых компанией.

Через шесть месяцев после смерти Марико, когда я снова обрел способность думать о чем-либо, я основал “Кэсёхин когай хигайся-но кай” — “Ассоциацию жертв косметики”, вложив в нее всю прибыль от “Икиру”.

Слушая рассказ Сато, Николас искренне ему сочувствовал. Ведь Марико была не единственной жертвой “кокухисё”. Другие также жестоко страдали и умирали. И материальное возмещение, как хорошо понимал Николас, не избавляло его от чувства вины перед ними.