Красный монстр зашел так далеко, что позволил себе снять рубашку. “Напрасно, — подумал Бристоль, — он от этого проигрывает еще больше”. Кожа у него на груди, спине и плечах была бледная, хотя с мускулатурой было все в порядке, Бристоль взял это на заметку. Интересно, в качестве кого Аликс представила Красного монстра своим друзьям?

Леска натянулась, и катушка спиннинга затрещала, разматываясь. Видя, что конец удочки обвис, Бристоль начал наматывать леску... Если бы можно было выбирать, он, наверное, предпочел бы схватиться с Красным монстром, потому что тот был крупнее его самого. Сейчас Бристоль, помимо всего прочего, рвался в бой.

Но это не было соперничеством в истинном смысле слова. За многие месяцы слежки он начал ненавидеть Голубого монстра, — наверное, потому, что его манера смотреть на Аликс выходила за пределы чисто деловых обязанностей. С течением времени в Бристоле начало развиваться нечто вроде собственнического инстинкта.

Для Красного монстра Аликс была просто куском мяса, его заданием, вроде тех, которые он выполнял раньше и будет выполнять впредь. Работавший самостоятельно, но под прикрытием, он действовал в соответствии с письмом, которое дало ему начальство. Оно включало “чистый лист” — список людей из окружения Аликс, которых проверили и убедились, что ей можно с ними общаться.

Голубой, ночной, страж любил смотреть на Аликс. Он был вхож в ее апартаменты. Конечно, он проводил там не всю ночь, но достаточно много времени: когда она возвращалась домой, он тщательно проверял, все ли в порядке. Потом дверь захлопывалась, и Голубой монстр неторопливо спускался по бетонной лестнице, крутя зубочисткой то в одном углу рта, то в другом.

Потом он переходил улицу, направляясь к зданию из хрома и стекла, меньше чем в квартале от дома Аликс, где ему разрешалось покупать жареных цыплят. Голубой монстр брал там бадейку чипсов, которыми можно было бы досыта накормить семью из четырех человек, и опускал свой зад в оранжевое пластиковое кресло. Его губы лоснились от жира, на щеках оставались кусочки цыплячьей кожи. Голубой монстр сидел, уставясь в освещенный квадрат окна, за которым перед сном раздевалась Аликс, и облизывался. И Бристолю казалось, что к еде это не имеет никакого отношения.

Удочка вдруг дернулась до самого основания, и ситуация стала накаляться. Бристоль уперся о брус на корме подошвами своих поношенных полукедов и начал изо всех сил тащить леску на себя. Там, внизу, была какая-то сверхъестественная сила, которая едва не выбросила его из кресла. Кого же это, Господи помилуй, он зацепил? Мышцы его спины напряглись, Бристоль собрал всю силу своих мускулов, чтобы преодолеть сопротивление невидимой морской твари на другом конце лески.

А в ста ярдах от него, в алмазных вспышках лучей от перекатывающихся волн сидели в купальниках Аликс и ее друзья. Их бронзовая кожа блестела от крема для загара, лица были подняты навстречу солнечным лучам, волосы развевались на ветру. С хлопаньем открывались холодные как лед банки пива и передавались по кругу. Над водой плыл смех.

Поединок с рыбой продолжался, тогда как глаза Бристоля были заняты тем, что происходит на прогулочной яхте, а мозг — мыслями о Голубом монстре.

На теле Бристоля напряглись крутые бугры мускулов, выброшенный в кровь адреналин вызвал прилив восторга. Черт побери, как хорошо жить! Страх перед могилой, куда пытался вогнать его Томкин, жил где-то глубоко внутри. Та ночь... его автомобиль потерял управление и падает, летит куда-то в пропасть. Живот сводит судорогой... земля уже близко... кромешная тьма: у него кружится голова, но ему все-таки удается выбраться, и почти сразу же его колымага взрывается, опалив его языками пламени... Они уже лижут его щеку, потрескивают, торжествуя победу. Он кубарем скатывается в сторону и, поворачиваясь, каждый раз смотрит в лицо смерти...

С гримасой ярости Бристоль крутит катушку, чувствуя каждой частицей своего существа, как все вокруг заливает клубящийся поток жизни. Он чувствует, как ритмично покачивается лодка, отзываясь на толчки, идущие из морских глубин. Он глубоко вдыхает чистый соленый воздух, смешанный с едким запахом бензина. Он ощущает горячие укусы солнечных лучей на руках и плечах. Перед ним всеми красками сверкает вода: там темно-голубая, здесь аквамариновая, бирюзовая, а чуть дальше проходит перистая полоска бледно-зеленого цвета.

Но главное, он чувствует, что на другом конце удочки бьется чья-то жизнь. Идет схватка, большую рыбу нужно суметь заставить подойти ближе... еще ближе к борту и, наконец, вытащить. Холодными зимами в Нью-Йорке Бристоль мечтал о таких мгновениях, и вот теперь они стали реальностью.

Рыба была уже близко. Пена от ее конвульсивных движений показывала, что она подошла к поверхности. Бристоль знал, что надо взять себя в руки, отпустить предохранитель на катушке и позволить этому созданию погрузиться в глубины океана. Это приведет к тому, что крючок глубже вонзится в жабры, но рыба знала только одно: надо уплывать подальше. Повинуясь инстинкту, она опускалась вниз.

Катушка со скрипом завертелась, и просмоленная леска начала уходить в глубину. Бристоль знал: натяни он слишком сильно, леска разорвется от мощных бросков этой рыбины.

Теперь она ушла в глубину на всю длину лески, и удочка изогнулась длинной правильной аркой. Бристоль запасся терпением и начал медленно, равномерно заворачивать катушку. Впереди его ждет долгий день, и никуда больше он не двинется — если только шкипер на яхте не решит отплывать.

Он постоянно наблюдал одним глазом за судном. Бристоль знал, как это важно — не оставаться пассивным наблюдателем. Иначе, всего вероятнее, ты заснешь и ничего не увидишь. Его учили активно использовать время, предназначенное для слежки, чтобы побольше узнать об объекте. Его привычки и настроения важны, потому что рано или поздно настанет день, когда наблюдающий встретится со своим объектом. Полученные тогда знания могут придать диалогу совершенно иной оборот.

Огромная рыба устала, и Бристоль стал накручивать леску быстрее. В этот самый момент он увидел, как высокая гибкая фигура Аликс сбросила с себя простыню и грациозно, уверенной поступью двинулась вперед по палубе. Уловив ее движение, Красный монстр, занятый банкой с пивом, на секунду повернул голову, но, поскольку ничего особенного не произошло, спокойно вернулся в своему занятию.

Аликс подошла к трубчатому алюминиевому поручню, возвышавшемуся над носовой частью катера, и встала, прислонившись к нему. Ее руки не шевелились, длинные пальцы крепко сжимали верхнюю перекладину. Она долго стояла так, всматриваясь в море, в длинную ровную линию горизонта, голубую на голубом фоне. Потом ее взгляд упал на мягко плещущую внизу воду. Взор Аликс был неподвижен, она была словно загипнотизирована чем-то, что виделось ей внизу, в прозрачной воде.

В последней вспышке энергии рыба на другом конце лески круто пошла вниз, и на какой-то момент все внимание Бристоля было направлено на то, чтобы не упустить ее.

Когда он поднял глаза, Аликс на носу не было. Бристоль повернул голову: ее не было и на палубе. Может, ей понадобилось поправить прическу? Или она пережарилась на солнце?

Вдруг Бристоль почувствовал, как у него засосало под ложечкой. Эти неподвижные глаза, смотрящие в никуда... Он уже видел такое прежде, когда впервые встретил Гелду. Взгляд Бристоля упал вниз, на море, перед носовой частью катера. Волосы цвета карамели плыли по воде, на поверхности покачивалось золотистое плечо. Плывет она или тонет?

Красный монстр осмотрелся, но не заметил Аликс. Он отодвинул пивную банку и встал. Его рот открылся: Красный монстр что-то сказал шкиперу. Тот отрицательно покачал головой, указывая на передний поручень.

Красный монстр ринулся наверх, и Бристоль подумал, что ему надо торопиться, потому что сомнений быть не могло: течение относило Аликс от яхты. Она и не пыталась сопротивляться, а учитывая большое расстояние и силу течения, это было все равно что сказать: “Я сдаюсь”.

Красный монстр, бежавший по палубе, наконец увидел ее и прыгнул за борт. Сильными, уверенными бросками он добрался до нее в несколько минут. На борту яхты шкипер отвязывал надувную резиновую лодку. Несколько намазанных кремом мужчин ему помогали. Женщины растерянно глядели на них.

Шкипер спустил лодку на воду, и Красный монстр, поддерживая своей мощной дланью Аликс под подбородок, медленно поплыл к спасательной лодке.

Они вытащили Аликс на палубу как раз в тот момент, когда рыба Бристоля показалась на поверхности. Это был марлин, такой большой, что вполне мог бы, борясь за жизнь, вытащить Бристоля за борт и утянуть в море.

А Бристоль смотрел на изогнувшееся дугой длинное золотистое тело Аликс, пока ее укладывали в нужное положение. Ее потемневшие от воды волосы свисали, словно морские водоросли, закрывая одно плечо.

Некоторое время спустя, после того как Красный монстр сделал ей искусственное дыхание “рот в рот”, Аликс перевернулась вниз лицом. Морская вода потоком хлынула у нее изо рта. Кто-то подошел и надел на нее бейсбольную шапочку, чтобы защитить голову от солнца. Шкипер накинул ей на плечи полотенце, и Красный монстр отнес ее вниз.

Бристоль взглянул в огромный сверкающий глаз марлина. Длинное тело билось, удары хвостового плавника обдавали Бристоля холодной водой.

Рыба была совсем близко, и Бристоль наклонился над бортом, держа наготове багор, но вдруг увидел марлина таким, каким он был на самом деле: не добыча, не трофей, украшающий каминную полку, а живое существо.

Он вспомнил о своей горящей машине, о схватке, в которую был вынужден вступить, чтобы избежать смерти, и понял, что отчаянная битва марлина за свою жизнь ничем от этого не отличалась. Оба они были храбрыми воинами, и эта рыба заслуживала смерти не больше, чем Бристоль.

Он еще раз посмотрел в круглый глаз, такой чужой и такой полный жизни. Бристоль не мог вытащить крючок. Отбросив багор, он порылся в кармане в поисках ножа. И перерезал леску над самым крючком.

Мгновение марлин неподвижно стоял рядом с лодкой у самой поверхности воды, глядя в глаза Бристолю. Потом одним взмахом сильного хвоста отплыл от лодки, его черно-зелено-голубое тело выгнулось, в солнечном свете блеснула чешуя, и вскоре от рыбы осталась только узкая пенная струя, крошечный надрез на поверхности моря, отмечающий то место, где проплыл марлин.

Тэнгу — таким было его имя, которое, следуя традиции, дал ему сэнсэй. Это был другой агент Виктора Проторова внутри “Тэнсин Сёдэн Катори-рю”. Он ходил как по острию ножа, и даже сон у него стал неспокойным и тревожным в самых своих глубинных пластах. Надо, чтобы никогда его не смогли застать врасплох, как это случилось с Цуцуми.

Он всегда ощущал себя будто в улье, полном злых жужжащих пчел. Их злоба, Тэнгу прекрасно это понимал, может обрушиться на него — для этого достаточно одного слова осуждения. Никогда еще он не испытывал столь сложного смешения поднимавшихся в нем чувств, причиной которых была неожиданная и необъяснимая смерть Масасиги Кусуноки, бывшего главы этого “рю” ниндзя.

Тэнгу родился на Кюсю, в большой деревенской семье. Он очень хорошо запомнил день, когда умер его отец. Вся семья тогда молча, не сговариваясь, объединилась, действуя фактически как единое целое. Но даже такое единство не шло ни в какое сравнение с целеустремленностью единой воли, которая совершенно отчетливо пронизывала все уровни здешнего общества. Дзёнины во главе с лидером — сэнсэем, тюнины, возглавлявшие боевые единицы, и гэнины, ученики, такие же, как и он сам, — все были подчинены этой единой воле.

В додзё происходило нечто, чего Тэнгу не понимал, — какое-то подсознательное бурление; духовная атмосфера накалялась, но он не принимал в этом участия. Он старался вести себя так, словно включенный в то, что происходит вокруг, но внутренне осознавал: это бесполезно. Находясь здесь, Тэнгу, непонятно почему, что-то упустил. Если бы он смог пересилить себя и охватить обстановку, в которой оказался, в целом, он бы увидел, что просто перестал быть “посвященным”. Утратил ту интенсивную концентрацию внутренней энергии, которая позволила бы ему разделить всеобщую скорбь и духовное обновление, которое принесла смерть Кусуноки.

Тэнгу испытал много страха в ненадежное время, когда ему пришлось затратить огромное количество физической энергии, скрывая свою истинную миссию в “Тэнсин Сёдэн Катори-рю” от тех, кто им интересовался. Но эти страхи не были столь острыми и пронизывающими, как те, что он испытал из-за феникса.

После Кусуноки Феникс был самым могущественным из всех дзёнинов. Фактически, по мнению Тэнгу, Феникс представлял большую опасность, чем Кусуноки. Прежде всего, он был моложе, его жизненная сила была в зените. Кроме того, он шел теми путями, от которых, как казалось Тэнгу, Кусуноки отошел много лет назад, что было неразумно с его стороны.

И еще, Феникс гораздо больше времени проводил с младшими учениками, гэнинами, чем это делал Кусуноки, во всяком случае с тех пор, как Тэнгу обосновался в додзё. Старый сэнсэй, казалось, все больше погружался в молчаливые раздумья и в беседы с несколькими любимыми учениками, среди которых была одна женщина — Суйдзин. Тэнгу должен был перед самым рассветом потихоньку проскальзывать в свою каморку, вымотанный и полностью опустошенный после ночи, когда он попеременно то прятался, то занимался поисками. И его сердце начинало сильно биться всякий раз, когда кто-то проходил мимо.

Тэнгу преследовал ужас. Он жил в страхе, что Феникс может узнать о его тайной деятельности. Мысль о том, что им займется этот человек с лицом, полным злобы, была непереносима, он не мог долго думать об этом. Лучше уж умереть от собственной руки, чем стать объектом его мести.

Для Тэнгу, воспитанного на предрассудках и обычаях деревенских людей, это было все равно что пытаться вступить в борьбу с “ками”.

Феникс был тенью, чем-то таким, чего Тэнгу был не в состоянии понять. Стоило Тэнгу взглянуть на него, на устрашающее изображение тигра, вставшего на задние лапы, которое было вытатуировано на спине и плече Феникса, как его охватывало оцепенение, которое он не мог преодолеть. Поэтому, несмотря на все советы Проторова, Тэнгу, ведущий двойную жизнь, чтобы избежать разоблачения, держался тише воды ниже травы.

Когда Нанги вернулся в большое помещение своего офиса, он выглядел совершенно спокойным. На данный момент он сделал все, что мог. Теперь от Аллана Су и его сотрудников зависело все остальное: им нужно просмотреть бухгалтерскую отчетность Энтони Чина, выяснить, что сделали с Паназиатским банком и сохранил ли он еще жизнеспособность. Су советовал закрыть банк, пока положение не прояснится, но Нанги, зная по опыту, как быстро расходятся слухи, решил не закрывать банк и немедленно опубликовать во всех газетах, как в англоязычных, так и в китайских, сообщение об увольнении Энтони Чина за то, что тот не оправдал доверия. Зачеркивая его карьеру, Нанги не испытывал ни малейших угрызений совести: речь шла о человеке, который привел его банк на грань финансового краха.

Нанги посоветовал Су не открывать карт.

— Мы должны сделать все возможное, чтобы выиграть время, — сказал он. — Я не хочу переводить сюда капитал, чтобы покрыть недостачу в неустойчивой ситуации. Не буду я выбрасывать большие деньги на ерунду. Запомните это, мистер Су. Все зависит от вас и от ваших подчиненных. Пожалуйста, держитесь.

Мысленно пробегая все события заново, Нанги был уверен, что учел все. Судьба Паназиатского банка теперь в Божьих руках. Конечно, он не сказал Су, что “кэйрэцу” не может себе позволить перечисление основных фондов. Но если банк не сумеет предоставить капитал, то деньги должны поступить из какого-то другого места.

Удовлетворенный сделанным, Нанги переключил внимание на то, что происходило в кабинете Сато. Он вспомнил, что собирался спросить кое о чем Линнера, когда его отвлек телефон. Нанги встал за спинкой софы, на которой сидели Николас, Сато и Иссии. Томкин расположился напротив них в огромном кресле.

— Линнер-сан, — сказал Нанги, вынимая очередную сигарету и щелкая зажигалкой, — до того как меня, весьма не ко времени, позвали к аппарату, вы говорили о крайней необычности того, что с этим “мо” связана смерть.

Николас побледнел и ничего не ответил, а Нанги, закуривая, пристально смотрел на него и размышлял о том, удалось ли ему задеть больное место. Если да, то это может помочь ему одержать верх над этим гайдзином.

— Не будете ли вы столь любезны, — продолжал Нанги, выпуская из полуоткрытого рта голубоватый дымок, — рассказать мне о целях у-син.

Теперь Николас стоял перед выбором: потерять лицо или, возможно, вызвать панику среди японцев и поставить тем самым под угрозу срыва переговоры, которые (Томкин выразился совершенно определенно) должны завершиться на этой неделе. Он уже кое-что рассказал Томкину в пятницу, когда они сидели в номере отеля, а сейчас все они узнали чуточку больше. Но только он, Николас, знал всю правду. Последствия были столь ужасными, по крайней мере, на сегодняшний день, что он предпочитал не думать об этом. И все-таки настойчивый, умный Нанги собирался вынудить его рассказать обо всем и тем самым разрушить давние планы Томкина.

Мозг Николаса лихорадочно бился над этой проблемой, а голова, помимо его воли, повернулась. “Харагэй” — особое, шестое, чувство предупреждало его о чем-то. Томкин! Что случилось? Николас начал действовать еще до того, как эта мысль оформилась в нем окончательно.

Карие глаза Рафаэля Томкина, всегда такие непроницаемые, с хитринкой, теперь стали пустыми и водянистыми, словно весь цвет с радужной оболочки вытек через нижние веки. Зрачки расширились, и Томкин, казалось, никак не мог их сфокусировать.

Николас дотронулся до Томкина и мгновенно ощутил неритмичную, с перебивами, вибрацию его тела.

— Скорее! — приказал Николас. — Вызывайте врача.

— Здесь, в здании, есть врач, — отозвался Сато, делая знак Иссии, который был на пути к двери. — Это наш человек и хороший специалист.

Томкин попытался открыть рот, но заговорить не смог. Его руки вцепились в пиджак Николаса, скрюченные пальцы мяли толстую ткань. В глазах вспыхнула красная искорка ужаса.

— Все в порядке, — сказал Николас успокоительным тоном. — Доктор сейчас придет. — Какое-то полустертое воспоминание, совсем крошечное, ускользающее, казавшееся в свое время незначительным, пыталось пробиться на поверхность его сознания. Какое? Лицо Томкина, покрывшееся пятнами, было так близко от Николаса, что он чувствовал биение его сердца, работавшего, как обезумевший мотор. Николас положил указательный палец на внутреннюю сторону дрожащего запястья Томкина. Через секунду передвинул палец, потом сделал то же самое еще раз, не смея поверить себе. Он не мог найти пульса!

Рот Томкина открывался, он притягивал к себе Николаса, силясь прошептать что-то, вероятно, очень важное. Николас приложил ухо к его губам, напряженно вслушиваясь. Тяжелое прерывистое дыхание оглушало, как шум моря, изо рта исходил сладковато-тошнотворный запах умирания. Это воскресило давнее воспоминание, но, когда Николас ухватился за него, раздался голос Томкина, угасающий, дрожащий, неживой.

— Грэйдон... — расслышал Николас между двумя вздохами. — Ради Христа... свяжись с Грэйдоном... сейчас же.

Розовый свет, отражаясь от кандзаси в волосах мисс Ёсиды, превращал камни, сверкавшие на дне бассейна, в драгоценности. Она стояла, преклонив колени, между открытыми фусума на пятидесятом этаже здания “Синдзюку-сюйрю”, где находилась “Сато петрокемиклз”. Здесь все было отдано в распоряжение главного дизайнера по интерьеру и мастера-садовника, которые должны были создать в дымном аду Токио святилище для мирных размышлений.

Шепот ветерка донесся откуда-то из жемчужного воздуха над склоненной головой мисс Ёсиды.

Справа от нее возвышалась стена тонкого зеленого бамбука, высокого, молодого, всегда гибкого, обладающего священным для японцев качеством — способностью обновлять утомленный дух.

Мисс Ёсида, одетая в модный темно-красный костюм, поймала себя на мысли, что при других обстоятельствах ей не пришлось бы играть роль офис-леди, и она выполняла бы свои обязанности жены и матери, содержа дом в идеальном порядке.

Но шесть лет назад ее мужа, когда он сошел с тротуара, переполненного в середине дня пешеходами, ударил накренившийся грузовик. Его голова мгновенно превратилась в месиво. После гибели мужа мисс Ёсида одна должна была заботиться об их сыне Кодзо, который тогда только что поступил в школу высшей ступени, связанную с престижным Тодай. Мисс Ёсида и ее муж работали долго и напряженно ради поступления сына. Она даже просила Сато, чтобы он использовал свои связи. Родители, однако, были обеспокоены ужасающими проявлениями неблагодарности у мальчика: он, казалось, совершенно не думал о великом шаге вперед, к успешному будущему, которое родители готовили ему всякими правдами и неправдами.

Мисс Ёсида вздохнула, ее плечи ссутулились, как бы под страшной тяжестью, когда она вспомнила обо всем этом.

Сначала она приняла предложение свекрови переехать жить к ней. Но прошло всего несколько месяцев, и мисс Ёсида поняла, что просто поменяла один ад на другой. Живя в доме свекрови, она оказалась под жестким контролем старой женщины. Свекровь проявляла яростную настойчивость, желая распоряжаться деньгами, полученными по страховке за сына, а также многочисленными счетами в банках. И рабство, к которому принуждали мисс Ёсиду, переполнило чашу ее терпения.

Она забрала Кодзо, вернулась в тот район города, который полюбила еще ребенком, и сняла там небольшую квартирку.

И поскольку теперь у нее в жизни оставался только Кодзо, она превратилась в кёику-маму, маму-преподавательницу, которая постоянно работала со своим сыном, чтобы он мог повысить свои оценки и попасть в элитную дзюку, одну из групп, где преподавание велось на частной основе, по воскресеньям и в дни национальных праздников, помимо и сверх тех 240 дней, когда шли занятия в обычной школе. Мисс Ёсида хотела, чтобы Кодзо поступил в дзюку потому, что знала уровень преподавания в его школе. Там учащимся не разрешалось ни оставаться на второй год, ни перескакивать через класс, обучение было рассчитано на средних учеников, то есть тех, кого, с точки зрения мисс Ёсиды, на голову опережал ее сын.

И вот, благодаря ее стараниям и природному уму Кодзо, ее сына вскоре пригласили в особо престижную дзюку, которая арендовала помещение в Тодай.

Мисс Ёсида очень этому обрадовалась, тем более что помнила, как училась сама; в колледже с неполным двухгодичным курсом, где в классе были только девушки, мисс Ёсиду учили, как вести себя в обществе и с будущей свекровью, как воспитывать детей и готовить себя к миллионам превратностей семейной жизни. По сути дела, это был всего-навсего последний курс школьного образования. Мисс Ёсида горько сожалела об этом и поклялась, что если родит девочку, то ребенок будет учиться совершенно иначе.

Но путь ее кармы шел в другом направлении. И, когда врач сказал мисс Ёсиде, что детей у нее больше не будет, она всю себя посвятила сыну. Он должен получить такое блестящее образование, какое только возможно в Японии, перед ним должны открыться двери, ведущие в мир бизнеса. Всем известно, что, не получив диплома одного из немногочисленных престижных университетов, молодой человек будет выброшен в скудное и пустынное житейское море, предоставленный самому себе.

Поэтому она не слушала жалоб Кодзо на школьных учителей, которые негодовали по поводу его поступления в дзюку. Они считали, говорил ей сын, что дзюку умаляла ценность их собственного преподавания, ревновали, утратив свою власть над ним, и осложняли его жизнь в школе.

— Ерунда, — отвечала ему мисс Ёсида. — Ты просто ищешь повод, чтобы увильнуть от занятий. Подумал хотя бы, в какую сумму каждый месяц мне обходится твоя дзюку?

Конечно, она не рассказывала сыну обо всем, но в глубине души была рада, что муж оказался таким бережливым. Даже его смерть принесла семье выгоду. Через два года (неужели прошло так много времени? — спрашивала она себя) Кодзо должен был заканчивать школу. Целый семестр он, вместе с остальными учениками, готовился к вступительным экзаменам в Тодай. Осунувшийся и напряженный, он каждое утро уходил из дома в библиотеку и не возвращался до позднего вечера.

Потом, спустя три недели после Нового года, школьные занятия прекратились на год, а у Кодзо начался предэкзаменационный ад — сикэн дзигоку, — круглосуточное суровое натаскивание.

Чтобы Кодзо мог интенсивно заниматься, мисс Ёсида отделила для него часть квартиры. И вот, однажды утром...

Плечи мисс Ёсиды задрожали, ее громкие рыдания, доносившиеся из миниатюрного садика, заглушали шорох листьев и мелодичные звуки крошечного водопада, разбивающегося о гладкие, цвета охры, камни.

“Нет! — кричал голос внутри нее. — Зачем снова мучить себя? Зачем заставлять себя помнить?”

Но она знала зачем. Раскаяние. Слезы беззвучно катились по ее округлым щекам, покрывали пятнами шелковую блузку и, словно бусинки, усеивали льняной пиджак ее костюма.

О Будда! Как могу я забыть минуту, когда в то утро вошла в его комнату и увидела, как сын висит на скрученной в петлю простыне, а маленькая табуретка лежит, отброшенная, рядом. Он раскачивался взад и вперед, как чудовищный маятник. И эта легкая загадочная улыбка на его губах... О Господи, вот так же он улыбался, когда был ребенком и мирно спал в своей кроватке. А простыней он должен был обернуть себе ноги, ноги — а не шею.

О, бедный мой Кодзо!

Через три месяца после того, как мисс Ёсида похоронила сына рядом с его отцом, она прочла в газете статью профессора Сойти Ватанабэ из токийского университета “София”. Он, в частности, сокрушался по поводу “горького рабства образования”, через которое вынуждены пройти дети, и “этого приговора не может избежать ни один ребенок”. И она плакала вновь и вновь, потрясенная тем, что ей не хватило понимания и сочувствия.

С самого момента рождения сына она лепила из Кодзо то, что хотела. И теперь понимала, что никогда не было у нее ясного представления о сыне как о личности. Более того, он всегда был как бы ее продолжением. По правде говоря, самым важным для мисс Ёсиды. Но все же только частью ее самой.

А сейчас, сжав голову руками, она тихо раскачивалась, стоя на коленях, и лила горькие слезы, полные тоски и злой жалости к самой себе.

Вот так и отыскала ее смерть, обрушившись из тьмы на ее тело, — чей-то призрачный, черный, как ночь, палец, который, казалось, возник из ниоткуда, прошелся по ее склоненной спине, словно разрезая складки льняного жакета и саму мисс Ёсиду, как нож, погруженный в масло.

Мисс Ёсида ничего не замечала, погруженная в свою боль и неизбывную печаль о сыне, вспоминая недавний шок, когда нашла Кагами-сан в луже собственной крови в парильне. Даже отвратительный запах, исходящий от Томкина-сан, результат, как она предполагала, его европейского рациона, с большим количеством мяса, был забыт в том глубоком отчаянии, которое поднималось в душе мисс Ёсиды.

Потом она ощутила нежную руку на своем плече и ласковый голос женщины, которая что-то шептала над ней, и мисс Ёсида медленно очнулась от своих страданий, ее плечи и спина распрямились. Мисс Ёсида подняла голову вверх, чтобы понять, откуда к ней пришло утешение.

Ей хватило времени только на то, чтобы рассмотреть цветное кимоно, волну длинных блестящих иссиня-черных волос, к которым как у гейши был прикреплен грубый кровавый знак. Потом мисс Ёсида услышала странный тонкий свист, и огромное зазубренное лезвие перерубило кость и хрящ, отделив нос от ее лица.

Мисс Ёсида издала хриплый крик, когда обнаженные нервы вышли из шока от травмы и ее обожгла боль. Из раны на лице хлынула кровь, смачивая блузку и жакет. Мисс Ёсида упала навзничь, подтянув ноги к груди. Глаза ее изумленно раскрылись: теперь она узнала, что это была за фигура, и сердце ее сжалось от ужаса.

— Боюсь, что я здесь бессилен, — сказал доктор. Он был весь серый, вымотанный и, казалось, постарел лет на десять с тех пор, как вошел в дверь кабинета. — Теперь вся надежда на больницу. — Он глубоко вздохнул, сдвинул свои очки в тонкой, как проволока, оправе на блестевший от пота лоб, потом помассировал глаза большими пальцами рук. — Тысяча извинений. Эти дни я мучаюсь непрерывной головной болью из-за своего гайморита.

Доктор вытащил маленький пластиковый пузырек и закапал жидкость в каждую ноздрю.

— Мой врач советует мне вообще уехать из города. — Доктор убрал пузырек. — Загрязнение воздуха, понимаете.

Это был сутулый пожилой японец с такими худыми плечами, что под мятым пиджаком обозначались лопатки. Глаза у него были добрые и умные. Он тяжело вздохнул.

— Но если вас интересует мое мнение, то и больница вряд ли поможет. — Он взглянул на встревоженные лица людей, стоявших в комнате: Николаса, Сато, Нанги, потом перевел взгляд на тело Томкина, распростертое на софе. — Это не сердце. Я не знаю, что это.

— Перед вашим приходом я пощупал пульс, — сказал Николас. — Его не было.

— Именно так. — Глаза доктора за толстыми стеклами очков мигнули, как у совы. — Вот это и поразительно. Вы же знаете, он должен был бы уже умереть!. — Врач взглянул на неподвижно лежавшего Томкина. — Он принимал какие-то особые лекарства, вы не знаете, какие, Линнер-сан?

Николас смутно помнил, как брал маленький пузырек в номере отеля, где жил Томкин.

— Он принимал преднизон.

Доктор отшатнулся назад, и Николас сделал шаг вперед, чтобы поддержать его. Лицо доктора побледнело, он долго молчал, потом прошептал Николасу, так тихо, что тому пришлось наклониться:

— Преднизон? Вы уверены, что это был преднизон?

— Да.

Доктор снял очки.

— Боюсь, “скорая помощь” не поможет, — негромко произнес он. Потом осторожно надел очки и посмотрел на окружающих.

Теперь его лицо стало другим, словно у актера, сменившего маску. Глаза потемнели, профессиональное выражение лица отгородило его от внешнего мира, точно занавесом. Николас много раз прежде видел это выражение у врачей и солдат, возвращавшихся с войны. Это был своего рода защитный механизм, нарочитая ожесточенность, необходимая для того, чтобы защитить сердце от горьких стрел печали. Конечно, доктор ничего не мог сделать, ему тяжело было принять свое поражение.