Усилием воли он оторвал взгляд от стройного женского стана и прошествовал дальше по дорожке. Дойдя до самого ее конца, он опустился на колени и забыл обо всем постороннем, сосредоточившись на ритуале.

Почувствовав, что кто-то стоит за его спиной, он вздрогнул. Тень стоявшего сзади человека сливалась с его тенью и падала на медленно курившиеся палочки. Сколько времени он тут просидел? Что за глупый вопрос! Все сутры прочитаны: значит, давно...

Чжилинь поднял голову и уставился в черные с поволокой глаза незнакомки. Той самой, со стройным станом. Он растерялся самым жалким образом.

— Простите, — сказала она на сносном кантонском диалекте, — Надеюсь, я не помешала вам? Я знаю, что бестактно беспокоить человека, пока он не закончил свои молитвы. Вы уже закончили? — Она виновато посмотрела на него, но, так и не дождавшись ответа, храбро продолжила. — Видите ли, я приехала сюда на такси и теперь, собравшись домой, никак не могу вспомнить, как отсюда можно добраться до центра. Нам, случайно, не по пути?

Улыбка, начавшись в уголках рта, постепенно распространилась по всему ее милому личику. Она указала рукой в ту часть кладбища, где он впервые увидел ее.

— Там похоронен мой брат. Он был миссионером... Ее голос прервался. Видимо, она отчаянно пыталась достойно выйти из неудобного положения, в которое попала, затеяв разговор с человеком, предающимся скорби.

Чжилинь медленно вышел из прострации, легким покашливанием прочистил горло от сковавшей его спазмы.

— Не беспокойтесь. Я уже все закончил. — Он поднялся на ноги, кивком указывая на могилу. — Моя жена.

— Я вам сочувствую.

Он понял, что это были не пустые слова, и снова смешался. Сглотнул, опять прокашлялся.

— И я вам. По поводу вашего брата.

Она улыбнулась застенчивой улыбкой маленькой девочки.

— Он был счастлив здесь. Работа значила для него все.

Тема, кажется, была исчерпана. Последовавшее за этой репликой неловкое молчание прервал гудок парохода, донесшийся с реки.

Чжилинь принял этот звук как доброе предзнаменование.

— Конечно, я провожу вас до центра. Но если у вас есть немного свободного времени, мы бы могли сходить в храм Лунхуа. Прекрасный храм, который я знаю с детства. Посещение его всегда облегчает душу, особенно в день, посвященный скорби по ушедшим.

Женщина бросила на него нерешительный взгляд.

— Вы считаете, это удобно? Что люди скажут?

Чжилинь обладал редким для шанхайца безразличием к сплетням, которые в этом городе — да и вообще в Китае — относятся, как к высокому искусству. И ему и в голову не приходило, что из-за его богатства и веса в обществе о его личной жизни могут ходить различные домыслы.

— А что они могут сказать? — спросил он, немного озадаченный.

У нее, однако, талант ошарашивать, -подумал он.

Она весело рассмеялась, и этот смех кольнул его в самое сердце.

— О, все что угодно, учитывая страсть китайцев к сплетням! — Она беззаботно улыбнулась. — Например, что между нами тайная любовная связь.

Чжилинь покраснел.

— Какая чушь!

— Чушь, конечно, — согласилась она, все еще улыбаясь. — Но ведь людские мысли и языки невозможно контролировать.

Еще как можно! -подумал Чжилинь. Вся его жизнь была посвящена науке делать именно это. Но, странное дело, они будто поменялись ролями: она говорит с ним, будто он — гвай-ло, а она — китаянка. Очень странно! Совершенно сбивает с панталыку!

— Вы что, боитесь людских языков? — спросил он. Она опять засмеялась.

— Если бы боялась, никогда бы не приехала сюда. Китай — не место для добропорядочной леди, которой я, по мнению моих друзей и родственников, являюсь.

— И они заблуждаются?

— В стране, откуда я родом, джентльмены не задают таких вопросов.

— Может быть, именно поэтому вы здесь? — спросил он полушутя.

— Нет, не поэтому. — Она вдруг посерьезнела. — Я приехала похоронить брата. Он умер от малярии.

Сказав это, она вдруг усомнилась в правдивости своего ответа. Он ведь умер уже месяц назад. Траур закончен. Кроме того, -подумала она, — Майкл умер счастливым человеком, найдя свое место в жизни, чего я не могу сказать про себя.

Она взглянула на своего собеседника и внезапно приняла решение.

— Как я могу идти с вами, куда бы то ни было, сэр? Ведь мы незнакомы.

— Тысячу раз прошу прощения! — воскликнул Чжилинь, опять покраснев. — Меня зовут Чжилинь Ши.

Он намеренно произнес свое имя на европейский лад, поставив сначала имя, потом — фамилию.

— Очень приятно, Ши Чжилинь, — сказала она, вернув его имени нормальный китайский порядок. — А меня зовут Афина Ноулан.

Она была слишком темнокожей для гвай-ло,и с карими, слегка раскосыми глазами. Это у нее от матери, объяснила она. Ее мать была родом с Гавайских островов и в ее жилах текла королевская кровь. Сам Камехамеха I, который в начале XIX века объединил под своей властью все Гавайи, был ее предком. Отец Афины был англичанином, много постранствовавшим на своем веку, как и его отец, которого, привели на острова, называвшиеся тогда Сэндвичевыми, его политические страсти. Это было в короткий период правления С.Б. Доула, непосредственно перед аннексией островов Соединенными Штатами в 1898 году.

Все это Чжилинь узнал примерно через восемь дней после их первой встречи, закончившейся тем, что они вместе вернулись в город. Несмотря на все их смелые высказывания по поводу общественных условностей, они не хотели компрометировать друг друга. Что касается Чжилиня, он был очень недоволен собой. Еще с юности он привык смотреть на себя как на человека независимых взглядов, опережающего свое время. И ему было стыдно, что он до такой степени зависим от общественной морали, что не может встретиться с заинтересовавшим его человеком.

Это неприятное чувство, однако, скоро прошло, поскольку примерно через неделю он опять встретился с Афиной. Это было на званом вечере у Бартона Сойера. И именно старший сын Бартона, Эндрю — ему было уже 18 лет и он работал на отцовской фирме — официально представил их друг другу.

Ни один мускул не дрогнул на лице обоих во время церемонии представления. Чжилинь сухо поклонился Афине, затем взял ее руку и поднес к губам, по европейскому обычаю. Афина сделала книксен.

— Очень приятно, мистер Ши.

Глаза их улыбались друг другу, но губы оставались неподвижными. Их первая встреча на кладбище так и осталась их тайной. Это в какой-то степени компенсировало, во всяком случае, для Чжилиня, их скованность в тот ясный летний день.

Афина видела в Чжилине все, чего ей недоставало на Гавайях. За последнее время ее бессмысленная жизнь на родном острове начала тяготить ее. Ее просто тошнило, как от приторного сиропа, от изжелта-зеленых закатов, от шороха пальм над желто-лимонным песком, от шепота прибоя. Она не могла спать по ночам. Стала беспокойной и раздражительной. Ничто ее не интересовало. Известия о смерти Майкла принесли ей спасение. Она воспользовалась этим как предлогом для того, чтобы, несмотря на протесты семьи, уехать в Китай. К ее счастью, отец в это время был на материке по своим делам. А то бы она никогда не решилась на такой шаг.

В Чжилине она нашла ту экзотику, о которой читала в книгах в школьные годы. Он обладал мощным интеллектом и знал об этом. А его внутренние силы просто пульсировали в нем, стоило только притронуться к нему рукой. Она всегда хотела обладать таким живым источником энергии, и сейчас была на седьмом небе, ощущая его рядом с собой. Кроме того — и это, возможно, было самым главным, — она буквально млела, чувствуя свою власть над ним. Она видела, какое впечатление она производит на него, по выражению его глаз — таких черных и глубоких, что дрожь пробирает. Она не любила бы его так, если бы не пьянящее чувство, что она укротила такого незаурядного и таинственного мужчину.

Сейчас она могла признаться себе в том, как страшно ей было отправляться в это путешествие. Но поскольку она видела в нем свое единственное спасение, она закрыла свой разум для страха. Ее образование подготовило ее к восприятию любой культуры на земном шаре. Она была уверена, что ее не смогут шокировать никакие чужеземные традиции и привычки. Она была готова к любым неожиданностям.

Однако теперь, нежась в тепле, излучаемом черными, как смоль, глазами Чжилиня, она поняла, что бояться было просто глупо. Китай оказался не таким уж чужим. Человеческие чувства везде одни и те же, где бы люди ни жили. Любовь может расцветать в любых климатических условиях.

Он сказал что-то забавное, и она засмеялась. Ее рука при этом легко коснулась его руки. И будто искра пробежала по всему ее телу. Она опять засмеялась, упиваясь этим новым для нее чувством.

Он задал ей вопрос о ее имени.

Она улыбнулась, и Чжилинь поразился, до какой степени столь незначительное движение мышц лица может преображать его.

— Меня часто об этом спрашивают, мистер Ши. Так звали мою бабушку по отцовской линии. Она была гречанкой. И повстречалась она с моим дедушкой в Малой Азии. Оба были археологами по профессии. Шли по следам Шлимана. Развалины Трои.

Чжилинь посмотрел на нее отсутствующим взглядом.

— Боюсь, я в первый раз слышу это название.

— А про Гомера слыхали?

— Гомер? — Он покатал слово во рту, словно смакуя незнакомое вино. — Не слыхал про такого.

Она просияла.

— Прекрасно. Вы мне будете рассказывать о Китае, а я буду просвещать вас относительно прошлого западной культуры. И из Гомера что-нибудь почитаю.

Ему не очень понравилась «Илиада», и не потому что написана стихами (поэзию он любил), а из-за сюжета, который напомнил ему многое из воинственного прошлого Китая.

А вот от «Одиссеи» он получил колоссальное удовольствие, упиваясь длинной чередой приключений. Он шумно восторгался, когда хитроумный грек разрушал коварные замыслы врагов, и всякий раз просил Афину не торопиться с чтением заключительной части каждого эпизода, дав ему возможность предположить, как бы он сам выбрался из такого затруднения, и посостязаться таким образом в изобретательности с героем древности. И он удовлетворенно вздохнул, когда Одиссей отомстил подлым женихам Пенелопы.

— Совершенно потрясающая история, — сказал он, когда Афина закрыла книгу.

Это было потрепанное издание на языке оригинала, куда она заглядывала, пересказывая известные ей с детства эпизоды.

Но еще больше, чем поэзия Гомера, его потрясала сама Афина. У нее был изумительно восприимчивый ум. Она впитывала в себя знания, как губка, и никогда не забывала дважды услышанное. Он никогда не встречал человека до такой степени жадного до знаний. И это касалось не только китайской истории, которой он ее обучал. Чжилинь как-то подумал, что у него так мало друзей — не сослуживцев и знакомых, а именно друзей, — потому что слишком редко встречаются люди, снедаемые, подобно ему, жаждой знаний о жизни. А вот Афина была тоже такой. Ее концепция жизни была поистине глобального характера, как у самого Будды. Он ведь учил, что человек един с миром, в котором живет. И поэтому Чжилинь не удивлялся, что Афина чувствует себя в Китае как дома: она везде будет чувствовать себя так, потому что она едина с миром.

Чжилинь был убежден, что все беды Китая происходят от его изолированности от мира, проистекающей из вечного ужаса, который китайцы всегда испытывали перед гвай-ло. Вместо того, чтобы учиться у соседей по планете полезному, они предпочитали закрывать глаза на все и вся, непривычное для Поднебесной империи.

Так они остались недоучками. Так их начали колотить все кому не лень. Так презренные гвай-лонаводнили Китай и начали растаскивать его по кускам.

Чжилинь понимал, что любит Афину Он знал, что потерял из-за нее голову. Это испугало его больше, чем близость смерти в ту ночь, когда погибла Май. Несмотря на все свое глобальное мышление, он все-таки оставался в душе китайцем. Ему никогда не приходилось бывать рядом с женщиной другой культуры, чувствовать дождь и тучи в ее присутствии. Поэтому нет ничего странного, что его трясло, когда она прикасалась к нему. Будучи почти трезвенником, он чувствовал, что пьянеет как от рисовой водки, и это приводило его в ужас.

И не то, чтобы физическая близость пугала его больше всего. Просто он опасался, что стоит ему только коснуться ее, как вся его любовь брызнет у него из кончиков пальцев, и вся его китайская суть будет утрачена навеки. Словом, у него было убеждение, что любя ее, он приносит в жертву что-то очень для себя дорогое.

И все же он не мог заставить себя забыть ее Днем он погружался с головой в работу на таможне, узнавая все больше и больше о тайных пружинах международной торговли. Регулярно виделся с Бартоном Сойером, а последнее время и с его сыном Эндрю, чтобы передать им часть своей информации на благо их совместного бизнеса. Регулярно встречался он и с младшим братом (средний был слишком далеко), обсуждая текущие вопросы их семейного дела.

Отец его умер, мать пережила его всего на несколько недель. Теперь семья состояла из трех братьев.

Вот какие сны ему снились по ночам! Это означало, что в его подсознании Афина уже была членом его семьи. И это пугало Чжилиня. Ни одного вечера не проходило, чтобы он не думал о ней. Раньше он мог думать так упорно только о делах.

Ху Ханмина он видел теперь редко. Его старший товарищ теперь стал активным деятелем у коммунистов. Пытался он втянуть в политику и Чжилиня, но у него пока к ней еще не прорезался вкус. Тем более, что он понял раньше многих своих сверстников, что коммунистическая форма правления не лучше всяких прочих, хотя в теории все звучало прекрасно. Но беда в том, что всякая теория создается людьми и ими же претворяется в жизнь. А Чжилинь давно понял, что отвлеченная теория и живые люди — вещи очень разные.

Это ему стало ясно еще при жизни Май, когда он видел партийную жизнь как бы изнутри. Партия управляется не железной теорией, а людьми, которые имеют свои слабости, как всякие люди. Они бывают жадными, черствыми, мстительными, заносчивыми и, что всего хуже, жадными до власти. Пожалуй, один Сунь Ятсен был свободен от этих пороков. Но именно поэтому против него вечно плелись интриги, вечно с ним боролись и, в конце концов, одолели.

Человек не довольствуется тем, что изучает теорию и следует ее постулатам. Он должен ее интерпретировать. А интерпретация теории, как Чжилинь давно уже заметил, всегда приводит к искажению. И коммунизм недостижим хотя бы потому, что он слишком идеален. В лучшем случае, коммунистическая идея может быть орудием в руках небольшой группы политиканов, которые с ее помощью будут управлять массами людей. И ее догматы скорее будут оглуплять массы, чем возвышать их.

Как-то вечером он поделился с Афиной этими мыслями. Никогда прежде он ни с кем на эти темы не разговаривал. Естественно, он не мог высказать эти мысли Май: они бы только обидели ее. По этой же причине он не делился ими и с Ху.

Он сначала даже не понял, зачем он завел этот разговор с Афиной. Но потом ему стало ясно, что он таким образом проверял ее. Он хотел видеть ее реакцию. Если бы она его не поняла или ее реакция оказалась бы отрицательной, он тогда со спокойной совестью порвал бы их отношения.

— Значит, ты не борец за идею, — заметила она, выслушав его.

Зрачки ее глаз расширились, как это всегда с ней бывало, когда она увлекалась объяснением ему какого-нибудь особенно заковыристого понятия западной философии.

— Вот мой брат Майкл, — продолжала она, — тог был таким борцом. Я тебе уже рассказывала о нем. Он был истинным миссионером. Он любил то, чему посвятил свою жизнь. — Она отвернулась и посмотрела в окно i на лодки, качавшиеся у причала. — С другой стороны, я не могла принять его позиции. Я не верю в благо прозелитства. Католические прозелиты прибыли с Кортесом в Мексику и с Писсаро в Перу. В обоих случаях погибли древнейшие цивилизации. Уж мне ли этого не знать! Я ведь из семьи археологов, не забывай... Беда с прозелитами в том, что они не терпят инакомыслящих. — Она отвела глаза от неверного света фонарей на набережной, отражавшихся в водной ряби Пудуна тысячами огней. — Я полагаю, то же самое можно сказать и о твоей «небольшой группе политиканов».

И тут Чжилинь понял, что он хочет жениться на Афине.

Когда в 1931 году Манчжурия стала японским протекторатом после военного вторжения, Чжилинь получил новую возможность понаблюдать за японцами. Он любил наблюдать за ними. Изучая их, он не мог не заметить, как они перенимают элементы китайской культуры и нравов и внедряют их в собственном обществе.

Хотя, с другой стороны, они, так же, как и китайцы, постарались отгородиться от Западной культуры на многие столетия. Тем не менее, реставрация династии Меидзи изменила это положение. И вот теперь Чжилинь видел собственными глазами «культурную революцию» в действии. Он видел, как освобождение страны от закостенелых догм открывает новые возможности в сфере экономики и бизнеса, ставя крест на традиционной самурайской культуре.

Этой бывшей элите японского общества оставалось либо погибнуть, либо приспособиться к новым веяниям. Те, кто приспособился, составили костяк новой бюрократии. Кроме того, появился новый класс японского общества — купечество. Реставрация сделала их героями новой Японии, а по мере развития международной торговли они стали нуворишами.

Чжилинь понимал, что глупо не воспользоваться историческим опытом Японии, и видел в нем как позитивные, так и негативные моменты. Например, его не могло не волновать усиление пассивного отношения к политике в японской расширяющейся инфраструктуре. А это всегда чревато новой волной милитаризма.

Отношения Японии к Китаю во все века были в лучшем случае прохладными. И теперь развитие торгового класса, столь необходимого для продолжающегося экономического роста, дало толчок милитаристским настроениям, а для разжигания их использовалось доброе старое топливо — островной национализм.

Чжилинь видел в этом особо пагубные тенденции, поскольку призывы к экспансии исходили из деловых кругов и имели приверженцев как в мощной бюрократии, так и в слабом правительстве.

Он был уверен, что без кровавых столкновений между соседями не обойдется, когда в 1936 году Ху Ханмин рассказывал ему о секретных встречах между Мао и Чан Кайши. То, что два заклятых врага в истерзанной гражданской войной стране встречаются, могло значить только одно: в воздухе запахло угрозой империалистической экспансии Японии. Но, как и следовало ожидать, эти переговоры скоро были прерваны, и не обошлось без взаимных оскорблений. Коммунистическая партия и Гоминьдан по-прежнему были на ножах.

Удивительное дело: с самого начала столетия в Китае не прекращается смута, а вожди не могут договориться даже перед лицом нависшей над страной угрозы! Чжилинь считал, что необходима общая платформа для единения сил, и такой платформой мог быть в текущий период коммунизм. Да, последнее время антипатия Чжилиня к этой доктрине несколько уменьшилась. Он говорил, что объединенный Китай — это шаг в будущее. Хоть какое, но будущее. Раскольнические же действия генерала Чана лишали Китай всякой перспективы. Правда, Чжилинь по-прежнему скептически относился к идее практического воплощения коммунистических идей в Китае. Подозревал он также, что и в России не все идет гладко: и там вожди давно уже предали Революцию. Более того, он видел в русских коммунистах не братьев по классу, какими их считал Мао, а потенциальных антагонистов в мировом коммунистическом движении, угрожающих незыблемости китайских границ. Но, при всем при том, коммунистическая идея казалась Чжилиню единственно приемлемой из тех, которые могут обеспечить консолидацию национальных сил, что в свою очередь должно привести к стабильности и порядку в стране.

В том же месяце, когда Мао и Чан прервали переговоры, Чжилинь и Афина поженились. Он, естественно, предпочитал буддийскую церемонию. Афина сказала, что у нее нет определенных религиозных убеждений, и поэтому ей все равно, каков будет обряд венчания. Хотя Чжилиня это немного покоробило, но он находился в состоянии такой эйфории, что тут же забыл об этом.

По желанию Чжилиня, церемония проходила в храме Лунхуа. И свои брачные обеты они произнесли в Зале Небесных Покровителей. После церемонии среди собравшихся было много разговоров об усиливающемся влиянии Мао, о новой оборонительной тактике Чана, о японцах в Манчжурии. Чжилинь обратил внимание на то, как мало настоящей озабоченности звучало в суждениях гостей. Впечатление было такое, что эти события, столь жизненно важные для него, им казались происходящими в другом измерении. Он отвернулся и угрюмо уставился в окно ничего не видящим взором. Он думал о Японии и России, и его пугало, как, в сущности, был беззащитен расколотый Китай.

Позднее, когда он выразил свои опасения Афине, она ответила со свойственным ей рационализмом:

— Ты бизнесмен, Чжилинь, а это — политические проблемы. Они должны решаться политическими средствами.

— Значит ли это, что мне не надо вмешиваться не в свое дело? — Он думал о Небесных Покровителях своей юности. — Может, нужна моя помощь?

— Честно говоря, — ответила она, — я думаю, что дела зашли так далеко, что одному человеку не под силу изменить их курс. Китай сейчас подхвачен стремительным потоком. Куда бежит река, туда Китай и вынесет.

— Но мы не беспомощны! — попробовал протестовать он.

— Верно, — согласилась она. — «Мы» как страна. Но не мы с тобой. Мы с тобой беспомощны.

Она смотрела на его отражение в окне. В качестве свадебного подарка он купил для нее этот дом. В течение трех недель фэншо -предсказатель, гадающий на четырех основных элементах бытия: земля, огонь, воздух и вода, — ходил взад-вперед по каждому из коридоров, чтобы убедиться, что дом расположен правильно на своем участке земли (кому охота жить в доме, стоящем на спине Земного Дракона?), что коридоры все заворачивают направо (каждый знает, что демоны не умеют поворачивать в этом направлении), что все комнаты расположены правильно и их кровать развернута к востоку и югу, а не к северу или западу.

— Чжилинь, — позвала она, — иди спать. — Не дождавшись ответа, она выразила свою мысль более откровенно. — Я хочу тебя. — Произнести эти слова ей было не просто: они застревали у нее в горле, но, начав, она продолжила уже смелее, откидывая покрывало: — Ты находишь меня привлекательной?

Она посмотрела ему в спину. Он не пошевелился, даже не подал вида, что слышит ее слова. Страх перед ней сковал его. Сейчас, когда подошел этот ответственный момент, он чувствовал, как ее присутствие давит ему на грудь, как чугунная гиря. Внутри все отнялось, и только сердце стучало, как метроном, отсчитывая проходящие секунды. Он с ужасом думал, переживет ли этот ужасный момент, простят ли его предки ему то, что он отдал свое сердце гвай-ло? И как насчет детей, которые она ему родит? Не будут ли они совсем другими, чем те Ши, которые рождались до них? Последняя мысль была ему абсолютно невыносима: для китайца понятие семьи свято.

— Чжилинь, посмотри на меня.

Он повернулся и понял, что пропал. Что бы ни приключилось с ним в следующие минуты, он не мог устоять перед ней. Она лежала на бледно-розовых простынях, ее распущенные волосы черными волнами покрывали подушки, как море, расплескавшееся в шумном беге по ночному пляжу. Она его перехитрила. На ней не было ночной сорочки. Вообще ничего не было.

В теплом свете настольной лампы ее смуглая кожа отливала, как топаз. В первый раз он видел ее наготу и на него будто столбняк напал. Она была как лесное озеро, в которое так и тянет нырнуть головой вперед. С ужасом почувствовал Чжилинь ее притяжение, с которым ему не совладать.

Она была маленького роста, но сложением значительно отличалась от женщин Востока, и грудь пышнее, и талия тоньше, и бедра шире. В Китае есть два типа женщин. Первый — это тип крестьянки с приземистой фигурой, с большими руками и ногами, с ладонями, огрубевшими от работы в поле. На другом конце спектра — изнеженная дама с кожей, никогда не видавшей солнца, чьи руки нежнее шелка, а ноги изувечены с детства колодками, в которые их заковывают, чтобы сохранить маленькими и, следовательно, красивыми.

Афина не попадала ни в одну из этих категорий. Хотя кости ее были и тонкие, но плоть отличалась упругостью. Руки ее были ловкими и сильными, а ноги вовсе не походили на лепестки лилий. Одним словом, чужестранка.

Она виновато улыбнулась ему и, увидев направление ее взгляда, он посмотрел вниз. Брюки его оттопыривались самым ужасным образом.

— Твое тело ответило мне, — сказала она с хрипотцой в голосе, — хотя уста твои и промолчали. — Она протянула к нему обнаженные руки, и Чжилинь подумал, что он сроду не видел более эротического жеста. — Иди ко мне.

Как во сне, он двинулся к ней через коврик перед кроватью. Движения у него были чисто рефлекторные сознание контролировало его действия не лучше, чем у тех преждевременно состарившихся людей, что валяются на грязной циновке в каком-нибудь притоне, судорожно вцепившись в трубку с опиумом, с бессмысленными остекленевшими глазами.

Он стоял у кровати с опущенной головой, наблюдая, как Афина расстегивает его брюки. По мере того, как она стягивала с него один за другим все принадлежности его европейского костюма, он ощущал все большее и большее отстранение своего тела, пока не почувствовал себя таким же чужестранцем, какой была и она.

Голый, он стоял перед нею, не смея дышать, с торчащим, как радиомачта, сокровенным членом. Но стыда он уже не чувствовал. И это еще больше усугубило ощущение того, что он — это не он. Перед Май, да и вообще перед любой китаянкой, он не мог бы с таким бесстыдством демонстрировать свое мужское достоинство.

Афина потянулась к нему и провела пальчиком по всей его длине вверх и вниз. Ощущение было такое, что она ласкает его рукой в шелковой перчатке. Он вздрогнул, набирая полные легкие воздуху и все функции его тела заработали нормально.

Продолжая трогать его левой рукой, она провела правой по его животу поднялась выше, проводя кончиками пальцев по ребрам. Тронула губами, заставив его почувствовать, как внутри его все внезапно сжалось. Блаженство начало постепенно овладевать им.

Эмоциональные вихревые потоки постепенно оформлялись в какое-то новое для него ощущение. Вроде как тьма среди бела дня, оно не должно было бы появляться, но, тем не менее, его присутствие было неопровержимо.

Афина увлекла его за собой в постель, в свое благоуханное царство. Со стоном он склонился над ней в почти молитвенной позе, прильнул губами к внутренней части ее бедер. Руки его скользнули с талии ниже, оглаживая бедра. Ягодицы ее были более полными, чем у китаянок, и прикосновение к ним почему-то особенно воспламенило его. Он почувствовал безумное желание войти в нее. Он раздвинул ей ноги и устроился между ними на коленях, постепенно опускаясь все ниже и ниже. Ее пальчики направляли его.

— Войди в меня, — прошептала она с той же интонацией, с которой недавно шептала: «Иди ко мне».

Пройдя последние разделяющие их дюймы, его трепещущая плоть, наконец коснулся ее влажного лона, и она издала стон. Мышцы нижней части ее живота дрожали от напряжения, она тяжело дышала.

Медленно и осторожно он входил в нее, пока не почувствовал, что головка его члена обхвачена ее сокровенным органом, как только что обхватывали его ее пальцы. Так же осторожно он начал двигать им вверх и вниз, погружая только самый кончик, будто дразня ее обещанием того, что будет дальше. Приподнявшись над ней, как луна над морем, он наблюдал за тем, как она реагирует на его движения.

Он считал, что умеет контролировать себя. Май вымуштровала его по части искусства любви и всегда говорила ему, что он нежный и понятливый любовник, хотя и не шибко страстный.

Но сейчас она не узнала бы своего Чжилиня. Он чувствовал себя так, будто забрался в неведомые глубины собственных эмоций, о существовании которых и не подозревал. Он чувствовал, как почти математический расчет искусства любви покидает его. Чем глубже проникал он в Афину, тем меньше он помнил о всех этих позах, намеренных паузах и ласках, которые должны привести и его самого, и его партнершу в состояние экстаза.

Совсем наоборот, он чувствовал безумное желание броситься очертя голову в омут страсти, ни о чем не думая, ни о чем не беспокоясь. Ее аромат пьянил его, сводил с ума. И он оставил контроль над собой и уступил тому смутному чувству, которое только что возникло в нем, и оно наполнило его блаженством, которого он раньше и вообразить не мог.

И тогда Афина, закрыв в истоме глаза, протянула к нему руки и, вцепившись пальцами в его плечи, простонала:

— Иди ко мне ближе. Я хочу чувствовать тяжесть твоего тела, когда дойду до точки!

И уже не помня себя от переполняющего его восторга, он опустился со всего маху на ее горячие, полные груди.

Слившись с ней, он поднялся ввысь, в поэтическое царство дождя и туч, и гроза разразилась ослепительными вспышками молний, и живительная влага оросила ее жаркое тело.

В воздухе пахло войной с Японией. Шел 1937 год. Но в Шанхае деловая жизнь не замирала. Горожане привыкли жить в условиях напряженности.

Чжилинь изо всех сил, насколько это было возможно, старался скрыть тревожные вести. Она никогда не испытывала тягот войны. Кроме того, она была женщиной, а такие вещи не принято обсуждать с представительницами прекрасного пола. Но Афина не переставала изумлять его. Она была умна, проницательна и гораздо храбрее любой китаянки. Она все-таки узнавала новости — разумеется, вместе со сплетнями, — несмотря на все его попытки оградить ее от них. Она постоянно задавала ему множество вопросов, и Чжилинь в конце концов, махнул рукой и рассказал ей все, что знал, лишь бы она перестала верить несуразным сплетням.

Он посоветовался с младшим братом, и они решили начать распродавать все свои неликвиды: складские помещения, промышленные предприятия и прочее. Чжилинь не очень рассчитывал на Китайскую армию, если разразится война. Во всяком случае, против Японии ей не выстоять.