– Она здесь?

Трейси сразу же понял, что она имеет в виду Мойру:

– Нет.

Она похлопала его по руке:

– Хорошо. Я всегда могла на тебя положиться.

– Мэри...

– Нет!

Она выкрикнула «нет!» полушепотом – разговор не предназначался для посторонних ушей. – Об этом мы говорить не будем. Ни сегодня, ни когда-либо я не намерена обсуждать поступки Джона. Да и зачем? Его больше с нами нет.

Они медленно поднимались по ступенькам.

– Хорошо, что ты меня встретил, – голос ее смягчился. – Ты был лучшим другом Джона. Я уверена, что без тебя он не добился бы того, чего добился, и за это буду вечно тебе признательна, – она повернулась, кивнула подходившему к ним мэру города. – Но в конце концов она бы отняла его у меня, я это знаю, – теперь он заметил слезинки в уголках ее глаз. Они сверкнули на солнце. – Но, Боже мой, ему еще столько следовало сделать, столько сделать!

Он сильнее сжал ее руку и помогал ей преодолевать ступеньки – с таким трудом, будто это были плато на пути к горной вершине. Он хотел бы поддержать, обнять ее за плечи, но знал ее достаточно хорошо, чтобы понять: она воспримет это как непростительную слабость со своей стороны. Она всегда была более сильной личностью, чем Джон, это Джон искал ее поддержки, а не наоборот. Возможно, подумал Трейси, Мэри потому и не пропускала воскресных служб, что только в церкви она находила поддержку для самой себя.

На верхней ступеньке они помедлили, и Трейси почувствовал, что Мэри, вопреки всей своей выдержке, дрожит.

– Трейси, – прошептала она. – Я сейчас скажу тебе то, о чем никто не знает. Впрочем, Джон, может быть, догадывался... Я больше всего на свете хотела стать Первой леди этой страны. Я могла бы сделать так много, так много! – Он заглянул в ее глаза и увидел там пустоту.

Они прошли в прохладный гулкий полумрак, в который сквозь мозаичные окна лился приглушенный солнечный свет.

– Давайте же каждый вспомянем Джона Холмгрена, – начал архиепископ и, как бы вторя словам Мэри, сказал: – но будем сожалеть не о прошлом, а о том будущем, которое он готовил всем нам. Все то доброе, что Джон Холмгрен сделал для этого штата и для этого города, невозможно перечислить... – после чего архиепископ принялся все же перечислять добрые деяния покойного.

Трейси сидел позади Мэри и Энни Холмгренов и думал о Джоне, о Мойре. Он почувствовал себя виноватым за то, что тайком не провел ее сюда, в собор. Но остановило его не возможное столкновение с Мэри Холмгрен – этого-то легко можно было избежать.

Его беспокоил Туэйт. Он не хотел, чтобы этот ублюдок мучил Мойру допросами, а пока она остается за пределами города, она в безопасности.

Трейси прекрасно разбирался в людях и подозревал, что официального указания закрыть дело было для этого детектива недостаточно. Правда, Трейси не мог понять, происходило это от того, что он слишком умен, или от того, что слишком глуп.

Речь архиепископа казалась бесконечной, и Трейси подумал, что если бы Джон сейчас сидел рядом, он бы уже весь извертелся от злости и нетерпения.

Затем раздались песнопения, после чего, слава Богу, заупокойная служба закончилась. Хорошо, что Мойра избавлена от этого фарса – все было затеяно, как он понимал, ради Мэри и ради прессы.

– Мистер Ричтер?

Трейси повернулся. В этот момент гроб медленно понесли из церкви, за ним шли Мэри и Энни.

– Да? – он увидел человека среднего роста, в золотых очках на подвижном, умном лице. Человек был одет в темно-серый костюм и черные ботинки.

– Меня зовут Стивен Джекс, – руки он не протянул. – Я помощник Атертона Готтшалка.

– Готтшалк в городе?

– Конечно. Он прибыл отдать дань уважения Джону Холмгрену.

Трейси огляделся в толпе.

– Я его не заметил.

– А вы и не могли, – сказал Джекс. – К сожалению, его срочно вызвали на совещание по стратегическим вопросам, – Джекс состроил гримасу. – Дорога, по которой вынужден идти кандидат в президенты, очень нелегка.

– А вы не забегаете вперед? – спросил Трейси. – Ваш босс еще даже не прошел партийное выдвижение. Джекс улыбнулся:

– Это всего лишь вопрос времени. Я уверен, что на конвенте в августе он станет кандидатом от республиканцев.

– Следовательно, Готтшалк послал вас передать его соболезнования.

– По правде говоря, лишь формальные, – зубы Джекса сверкнули в улыбке. – Мы оба знаем, что он и губернатор не до такой степени любили друг друга, чтобы лечь в постель вместе – в конце концов, они оба республиканцы. Он считал, и совершенно справедливо, что Джон Холмгрен начинал обретать силу, которая могла бы пойти вразрез с интересами партии.

– Вы имеете в виду те интересы, которые Готтшалк считает интересами партии, – сказал Трейси. – Я не думаю, что вы были бы так уверены в августовской победе, если бы Джон Холмгрен был жив.

– Вполне возможно, мистер Ричтер, но мистер Готтшалк, в отличие от Джона Холмгрена, жив.

– Убирайтесь отсюда, Джекс! – Трейси охватила ярость.

– Как только передам то, что мне поручено передать. – Он шагнул ближе. – Автомобиль мистера Готтшалка будет ждать вас у вашего офиса через, – Джекс глянул на свой золотой хронометр, – двадцать пять минут. Он желает вас видеть.

– Мне это не интересно.

– Не будьте идиотом, Ричтер. От таких приглашений не отказываются.

– Вы только что услышали, как я отказался.

На шее Джекса вздулись жилы.

– А теперь слушай меня, ты, сукин сын. Я не из тех, кто считает, что с тобой надо обходиться ласково и с почтением, – он понизил голос, и от этого бурлящая в нем злоба стала еще слышнее. – Ты – угроза для будущего нашей партии. Мы знаем, что Холмгреном ты вертел, как хотел. И я не собираюсь от тебя скрывать: мы не желаем, чтобы подобное повторилось.

– К счастью, от вас это не зависит.

– Посмотрим! Ты затеял очень опасную игру, похоже, ты этого и сам еще не понимаешь, – он вплотную приблизил свое лицо к лицу Трейси. – Так что делай, что тебе приказано. А то... О-ох! – глаза Джекса вылезли из орбит.

Трейси, воткнул концы своих твердых, словно отлитых из стали, пальцев, в мягкую плоть пониже ребер Джекса.

– Ну, продолжай, – сказал он сквозь зубы, – продолжай, мне очень интересно, что ты собираешься сказать. Продолжай, старик.

– Ax! Ax! Ax! – только и мог выжать из себя помощник Готтшалка. Он побледнел, покрылся потом, тяжело задышал.

– Что, что? – Трейси, как бы прислушиваясь, склонил голову. – Я тебя не расслышал.

– Я... я не могу, – он снова вскрикнул, потому что Трейси еще раз ткнул пальцами.

– Конечно, не можешь, ты, мерзкий паразит, – Трейси схватил Джекса за лацканы – со стороны могло показаться, будто он помогает случайно оступившемуся человеку сохранить равновесие. – Потому что я сделал так, что ты не можешь.

– Ax! – у Джекса вылез язык.

– А теперь слушай ты, старичок. У тебя мозг акулы, примитивный и одномерный. И я знаю, как поступить так, чтобы ты запомнил этот разговор, – Трейси вновь сделал движение рукой, но обманное, и Джекс отшатнулся – воспоминание об ужасной боли еще затуманивало его взгляд.

– Понял, что я имею в виду? – спросил Трейси и похлопал помощника по плечу. – Теперь, когда мы поняли друг друга, ты передашь своему боссу, что я сэкономил ему пятнадцать минут. – Трейси взглянул на часы. – Я буду у своего офиса ровно в три тридцать.

Трейси встряхнул Джекса, и тот кивнул.

– Прекрасно, а теперь займемся каждый своими делами, – и Трейси отпустил Джекса.

Тот согнулся, хватая ртом воздух. Глаза его были крепко зажмурены. В толчее и сутолоке никто не обращал на него внимания.

– Всего доброго, – бросил Трейси, удаляясь.

– Я рад, что ты подготовился к плохим новостям, теперь это не будет таким ударом... Ты действительно болен, и было бы глупо себя дурачить.

– А я и не дурачу. Я чувствую себя совершенно разбитым, по ночам меня бросает то в жар, то в холод. Я думаю, доктор Гарди поставил правильный диагноз: эта чертова малярия снова вернулась.

– Стоп, стоп, стоп! – закричала режиссерша, подходя к сцене. Лицо у нее раскраснелось, темные глаза пылали гневом.

– Мистер Макоумбер, – произнесла она жестким тоном, от которого у всех присутствующих побежали мурашки. – Вам следует дважды подумать, прежде чем вы когда-либо в жизни осмелитесь назвать себя актером!

Она двинулась на Эллиота Макоумбера, как полководец на врага.

– Сколько раз я говорила вам о эмоциональном отклике? – Она произнесла последние слова по слогам, будто умственно отсталому. – Да бревно и то эмоциональнее, чем вы!

– Можем мы... еще раз попробовать? – хрипло спросил Эллиот. Он вспотел, и не только от света юпитеров. – У меня получится, я уверен.

Режиссерша глянула на часы и состроила скорбную гримасу:

– Я уверена, что никто из нас не располагает лишним временем, – из темноты зала, где сидели остальные студенты, послышался смешок, и Эллиот с ужасом почувствовал, как его лицо и шею заливает краска.

Режиссерша хлопнула в ладоши и отвернулась от сцены:

– Хорошо, всем слушать! В следующую пятницу мы начинаем на час раньше, потому что сегодня мы опоздали, – она вновь повернулась к сцене. – И, пожалуйста, мистер Макоумбер, постарайтесь хоть немного позаниматься.

Он, не отрываясь, смотрел ей в глаза, так похожие на глаза его матери. Потом смигнул набежавшие слезы. Именно этот холодный взгляд он видел на фотографиях, когда отец счел, что он уже достаточно взрослый, чтобы нормально ко всему отнестись, – с этих фотографий Эллиот снял копии. Что ж это за мир, такой, подумал он, в котором мать оставляет собственного сына? Порою, когда ему бывало совсем худо, он успокаивал себя мыслями о том, что было бы, если бы его родители поменялись местами, если бы умерла не мать, а отец?

Он спрыгнул со сцены.

Ну почему ему дали именно «Долгий дневной путь к ночи»? Господи, он знал, что не вытянет эту роль, в глубине души он чувствовал, что боится этой роли, что она приводит его в трепет и отчаяние.

Он увидел Нэнси, одну из своих соучениц. Она была одна. Вот теперь, подумал Эллиот, самое время.

– Привет, Нэнси, – сказал он как можно спокойнее. – Ты куда-нибудь сегодня идешь?

Она взглянула на него. У нее были длинные темные волосы, зеленые глаза и великолепная белая кожа ирландки. Она мило улыбнулась:

– Нет, Эллиот.

– Так почему бы нам не сходить в кино?

Нэнси немного поразмыслила и ответила:

– Что ж... Вообще-то я собиралась заняться сегодня ногтями. – Она глянула на руки, потом снова на него. Улыбка не сходила с ее белого лица: – Пожалуй, я все-таки лучше займусь маникюром.

Откуда-то из темноты раздался громкий смех, и Эллиот понял, что над ним издеваются.

– Черт! – рявкнул он, – когда Нэнси скрылась в тень. Он дрожал от бессильной ярости. Вот если бы он мог придумать какую-нибудь колкую фразочку ей в ответ! Но на ум ничего не приходило, и он стукнул себя кулаком по лбу.

– Сколько злости!

Он повернулся, замигал от яркого света, заливающего сцену.

В темноте рядом кто-то зашевелился.

– Пришел посмотреть, чем ты занимаешься, – Киеу улыбнулся. – Я хотел лично убедиться в важности того дела, которое отвлекло тебя от завершения задания.

– Не беспокойся, – резко ответил Эллиот. – Я сделал все, что надо было.

Киеу равнодушно огляделся.

– И ты оставил работу в «Метрониксе» ради вот этого? – он покачал головой.

– Я ненавидел эту работу, – возразил Эллиот, – и ты знаешь, почему. А играю я на сцене потому, что люблю театр.

– Но играешь ты плохо, – спокойным тоном констатировал Киеу.

– Ты – ублюдок, и ты об этом знаешь.

– Я всего лишь сказал правду, – Киеу не понимал, почему такое возмущение. – Я бы никогда не солгал тебе, Эллиот.

– Ну-ну, – прорычал Эллиот. – И ты совершенно не заинтересован в том, чтобы вытащить меня отсюда. Скажешь, что это тоже правда?

Киеу покачал головой:

– Конечно же, нет. Ты сам хорошо знаешь. Но факт и то, что за полгода работы в «Метрониксе» ты проявил истинные способности к делу. Ты бы и сам смог это понять, если бы не помешали твои, гм, личные пристрастия. Ты знаешь, – тихо произнес Киеу, – что оставаясь там, ты мог бы иметь все. Деньги. Власть. Все. Но тебе казалось, что это не твое, что тебя принуждают этим заниматься. – Он шагнул поближе к Эллиоту. – Возьмем, к примеру, твои задания. Тебе известны некоторые части большого целого. Порою, Эллиот, это меня беспокоит. Меня тревожит жизнь, которую ты ведешь. В ней нет достоинства, нет чести. А ведь тебе доверили информацию, которая носит, скажем, взрывоопасный характер.

Киеу заглянул в темные глаза Эллиота.

– Позволь мне задать тебе один вопрос. Расскажешь ли ты кому-либо об «Ангке»?

– Нет, – быстро ответил Эллиот. – Конечно же, нет! – И возмущенным тоном добавил: – С чего бы это?

– Ну, например, за деньги.

– Слушай, ты, сукин сын. Я такого никогда не сделаю. Ты совершенно не понимаешь ситуации. Я не мог бы... Я просто не такой.

Киеу снова улыбнулся:

– Рад слышать это, Эллиот. Подозрение – очень плохая вещь. Оно гложет душу, – он внимательно вглядывался в лицо Эллиота. – И лучше все высказать в открытую и успокоиться, не правда ли?

В этот момент из полутьмы вышел еще кто-то, Эллиот услышал шаги и повернулся. Сердце его подскочило. Нэнси! Она улыбалась ему, значит, она передумала и вернулась, чтобы извиниться.

– Эл, – сказала она сладким голоском. – Это твой друг? – И взглянула на Киеу.

Эллиот напрягся, лицо его исказилось. Ну конечно! Вечно одна и та же история!

– Да, это мой друг, – сдавленно произнес он. – Киеу.

Нэнси разглядывала Киеу.

– Вы китаец? – она была заинтригована.

– Камбоджиец.

Глаза у Нэнси загорелись:

– Вы были там во время войны? Ваша семья погибла? – Она подхватила Киеу под руку, и прижалась грудью к его плечу.

– Я просто умираю от любопытства.

Эллиот наблюдал, как они исчезают в проходе. Сердце бешено колотилось.

– Черт бы его побрал, – пробормотал он. – Черт бы его побрал!

Трейси вышел из мраморного подъезда дома №1230 по Америка-авеню ровно в половине четвертого. Он все утро безуспешно дозванивался до Мойры и решил, что будет снова пытаться поймать ее после встречи с Атертоном Готтшалком.

У тротуара его поджидал сверкающий черный «линкольн». Шофер в серой униформе выскочил из машины и открыл заднюю дверь.

Трейси сел, кивнул шоферу и огляделся, надеясь увидеть в углу сиденья Готтшалка. Однако он был единственным пассажиром. Шофер тут же нажал на газ, и они бесшумно тронулись.

Ехали они на север, по направлению к южной оконечности Центрального парка. Там шофер свернул прямо в парк, оставив позади «Сан Мориц» и другие гостиницы.

Деревья были в полном цвету, и даже сейчас, жарким днем, в парке полно бегунов. Возле Семьдесят девятой улицы шофер замедлил ход.

Трейси вышел. Атертон Готтшалк стоял в тени зонтика, укрепленного на тележке торговца сосисками. На нем был серый костюм в тонкую белую полоску, серые ярко начищенные ботинки. Он был без головного убора, и ветер шевелил его длинные седые волосы. Он с огромным аппетитом ел хот-дог.

На лужайке за дорожкой для верховой езды дети, смеясь и визжа, бросали друг другу красно-бело-синий мяч. Они еще не знали, что мир полон беспокойства и страха. На детей в полном восторге лаял золотисто-рыжий охотничий пес.

– Мистер Ричтер, очень хорошо, что вы приехали, – объявил Атертон Готтшалк. Они направились через влажную черную дорожку для верховой езды, при этом Готтшалк старался не испачкать свои блистающие ботинки.

– Вы знаете, июль в Нью-Йорке просто замечателен, – сообщил он. – Особой жары еще нет, все в цвету, и не так душно, как в Вашингтоне. Просто стыд, что я не могу выбираться сюда чаще. – Он пожал плечами. – Но вы ведь и сами знаете, какова жизнь кандидата.

Трейси разглядывал Готтшалка.

Лицо у него было почти треугольное, с выступающей вперед челюстью, которую украшала ямочка, с широким ртом, темными пышными бровями. Лицо, тронутое солнцем и ветром. Волосы он зачесывал назад. На вид ему было не более пятидесяти, однако в нем чувствовалась глубина характера и стойкость, более свойственные людям постарше. Короче, у него был вид образцового государственного деятеля, уверенного в своем Божьем даре – тот тип внешности, который ввел в моду Уолтер Кронкайт[11].

Он был членом сената уже шестнадцать лет, очень быстро приобрел популярность, а в последние два года именно к нему апеллировал президент в надежде получить от сенаторов положительные ответы на наиболее важные из своих законопроектов. Он считался центристом и до недавнего времени был председателем сенатского комитета по разведке.

– Как я понимаю, вы оказали моему Джексу особый прием.

– Я просто сделал то, на что он напрашивался. Ничего более.

– Вероятно, – Готтшалк заложил руки за спину и пожевал губами, как бы обдумывая ответ Трейси. – Что ж. Стивен порою бывает грубоват, – сенатор усмехнулся. – Это одно из его наиболее полезных качеств.

Трейси молчал.

– К тому же он не разделяет моего восхищения вами.

– Простите?

– Но я действительно вами восхищаюсь. Неужели это так трудно понять? – Он повернулся к Трейси, его чистые синие глаза сверкали. – Я терпеть не мог Джона Холмгрена, потому что считал, что его, скажем так, пацифизм и чрезмерное внимание к гуманитарным проблемам могли нанесли вред нашей партии, раздробить ее. А если бы он стал президентом... Да я просто в ужас прихожу от того хаоса, который он мог натворить в международных делах.

Но, черт побери, я осознаю, какой серьезной угрозой он был для меня. Я никогда его не недооценивал. Его... или вас. Я знаю о вашем таланте проведения компаний и дирижирования прессой. Дьявол, вы в этом деле – лучший из лучших. Вот почему я обратился к вам. Я хочу, чтобы вы присоединились к моей предвыборной кампании.

Трейси молча взирал на него. Он не верил своим ушам. Он не мог в это поверить: Атертон Готтшалк олицетворял все то, от чего Трейси однажды с отвращением отвернулся.

– Боюсь, вы напрасно потратили время.

– Подождите, подождите. Не спешите с решениями. Я знаю, что вы с Холмгреном делали все, чтобы лишить меня шанса на выдвижение на предстоящем съезде. Я также знаю о ваших дальнейших планах. Так почему бы вам не подумать о моем предложении? Планы уже составлены, и я могу их принять, естественно, слегка изменив в соответствии с моими взглядами. Что вы на это скажете? – Он изобразил «кандидатскую» улыбку. – Такой шанс представляется раз в жизни, Трейси, потому что в августе я стану кандидатом от моей партии. И вы будете рядом со мной. Я очень высоко ценю таких людей, как вы. Вы – великолепная комбинация разума и решительности. Мне это нравится. Мне это импонирует.

– Вы говорите о невозможном, – сказал Трейси. – Мы с вами никогда не сможем смотреть на проблемы одними глазами.

– Черт, дружище, да кого волнуют проблемы? Мы с вами – не двое политиков, которые по любому поводу бьются рогами. Это не та игра. Вы – мой советник по связям с прессой.

Взгляд Трейси был тверд:

– Совершенно верно, это не та игра. Я привык верить в то, что делаю.

– Тогда вы в нашу игру вообще играть не умеете. Это я вам сразу говорю.

Трейси пожал плечами. Готтшалк внимательно его разглядывал:

– Что ж, если вы не принимаете моего предложения, я могу сделать вывод, что вы собираетесь работать на этого слабака Билла Конли, если он вознамерится занять то место, которое его бывший босс так безвременно покинул.

– Я пока еще не принял никакого решения.

– О, бросьте! Вы собрались ссать в ту же дырку, что и Конли. Я знаю об этом.

– Что ж, возможно.

Готтшалк помолчал.

– Значит, начинается новая гонка, но, будьте уверены, на финише первым буду я, – внезапно блеснувший из-за ветвей луч солнца заставил его мигнуть. – И запомните: когда по улице мчится паровой каток, благоразумный человек либо отступает в сторону, либо запрыгивает на сиденье. Так я это себе представляю. И у вас есть реальный шанс оказаться на сиденье, – он похлопал Трейси по плечу. – Хорошенько подумайте об этом. Вам предстоит блестящая карьера.

И с этими словами он ушел. Он уже не боялся испачкать туфли, поэтому уверенно шагал через дорожку для верховой езды. На мгновение за кустами мелькнул блестящий черный лимузин – и исчез за поворотом.

На востоке собирались облака, видно было, что им не терпится пролиться дождем. Стало душно, молодые мамаши спешно ринулись к выходу из парка, толкая перед собою коляски.

Через лужайку двигалась фигура в коротком плаще. Как бы передумав, человек развернулся и направился к Трейси. Руки у него были засунуты в карманы, ветер раздувал полы плаща, и они хлопали по толстым твидовым брюкам.

Господи, подумал Трейси, он так и не научился прилично одеваться.

– Новая карьера в новом городке? – осведомился Ким. – А ведь пепел сожженного не успел остыть.

– Вот уж не думал, что я тебя еще когда-нибудь увижу, – но, говоря это, Трейси уже прекрасно понимал неизбежность встречи: именно это тогда прочла в его лице Май. Они действительно не должны были больше встречаться. Но вот Ким здесь, и это означало, что Фонд вспомнил о нем. Они о нем и не забывали.

– Я тоже, – Ким пожал плечами. – Давай, пройдемся. Просто пара старых приятелей на прогулке.

– Мы никогда не были друзьями.

Ким кивнул:

– Тогда в память о прошлых временах, – он старался не прикасаться к Трейси. – Было время, когда я думал, что ты нам больше не нужен. Видишь ли, я всегда считал тебя талантливым, но ужасно капризным дитятком. И потому бесполезным.

– Но теперь ты считаешь иначе, – Трейси не мог удержаться от сарказма. Ким снова кивнул.

– Верно. Мы оба стали старше. И сейчас многое видится иначе.

Трейси почувствовал, как в душе его поднимаются неприятные воспоминания, словно муть со дна, потревоженного пловцами озера:

– Зрелость дарует также способность объективно смотреть на прошлое.

Назойливый свет ламп, потное лицо Кима, внушающее вьетконговцам чуть ли не мистический ужас. В Бан Ме Туоте они предпочитали называть действия Кима "волшебством чтобы не употреблять другое определение.

Ким был настоящим мастером, виртуозом по получению информации даже от самых стойких.

– Теперь я понимаю, насколько ценным был твой вклад в дело Фонда. – Пошел дождь, и Ким поднял воротник плаща. – Хотя и должен признать, что был несколько шокирован, когда Директор попросил именно меня встретиться с тобой. Почему я? И знаешь, что он сказал? «Я не хочу, чтобы его соблазнили сладкими речами».

– Как бы там ни было, я ни в чем не желаю участвовать, – Трейси остановился и повернулся к Киму. Они стояли под старым дубом, кора которого была покрыта надписями, сделанными аэрозольной краской. – Я хорошо тебя знаю, Ким. Твое «волшебство», резню, которую ты устраивал в джунглях. Когда дело касалось кхмеров, ты превращался в машину для убийств.

– Я был таким же, как все в Бан Me Туоте.

Трейси покачал головой:

– Нет. Ты проделывал все с таким смаком, что это пугало. Ты был по-настоящему заинтересован. Ты ненавидел кхмеров так же, как ненавидел коммунистов. Это коммунисты убили твою семью, да?

Ким не ответил. Он смотрел на Трейси и слушал, как мягко шуршит в листве дождь. Ноги у него уже промокли насквозь. Раздался какой-то резкий звук, он повернул голову, и Трейси увидел белый шрам, сбегавший от уха к груди. Потом Ким снова повернулся к нему и улыбнулся:

– Все это уже история. Какое она теперь имеет значение?

– По-моему, ты принимаешь меня за дурака. Для тебя это изменило все. И только из-за этого ты живешь и действуешь.

– Ты не понимаешь меня, Трейси. Но объяснять нет смысла. Мы стоим здесь, под дождем, и обмениваемся оскорблениями, словно пара школьников, – от дождя все вокруг стало серым. – Ты совершенно прав, Трейси. Моя семья значила для меня все. И ты знаешь меня очень хорошо. Слишком хорошо. Я сказал об этом Директору, но он возразил, что в этом тоже есть свой плюс.

– Да, отговорить его, если он что-то задумал, еще никому не удавалось, – сказал Трейси, чтобы разрядить напряжение. В конце концов, он вовсе не обязан принимать предложения. Он больше не служит в фонде, больше подчиняется приказам.

Ким мгновенно уловил перемену в его настроении и немного расслабился. Голос его стал мягче:

– По правде говоря, я считаю, что Директор спятил: вообще никого не надо было посылать. Я прямо заявил ему, что не думаю, будто ты захочешь снова иметь с нами дело.

– И ты совершенно прав.

– Но потом я услышал новости и изменил свое мнение. По дорожке промчался на велосипеде мальчик, накрывшийся от дождя желтым капюшоном. Из-под колес во все стороны летели брызги.

Вот теперь, подумал Трейси, пора сказать «Прощай» и уйти. Он знал, что хочет именно этого. Но он также знал, что есть в нем и другое, то, что разглядела, угадала Май. И это другое было сильнее.

– Что случилось?

– Зов раздался... – Ким помедлил, приводя в порядок мысли. – Буддисты говорят, что здоровье есть высшее благословение, довольство – лучшее приобретение, а истинный друг – ближайший родственник.

– Ты это к чему? – Трейси вдруг почувствовал страшную усталость. Он вздрогнул, догадавшись, ради чего появился Ким. – Там, в Фонде, я загибался. Именно потому и ушел. Ты тогда этого не понимал. Может быть, ты подумал, что я струсил. Но мне все равно, что ты думал тогда, что ты думаешь теперь. И только Джон Холмгрен вновь вдохнул в меня жизнь.

– Что ж, именно из-за Джона Холмгрена мы и решили встретиться с тобой, Трейси, – спокойно произнес Ким. – Мы не считаем его смерть естественной.

В офисе Трейси ждала целая куча неотложных дел, но ему было не до того. Ничто не могло сравниться с новостью, которую преподнес ему Ким. И хотя они договорились встретиться вечером в особняке Джона, чтобы обсудить все поподробнее, Трейси все же не мог ни о чем другом сейчас думать.

Что если это правда? Решение как можно быстрее кремировать тело принадлежало ему, но Мэри его поддержала. Она не хотела сплетен и пересудов, она не хотела, чтобы последние часы жизни Джона стали темой для сальных шуток.

Трейси снова набрал номер своего дома в графстве Бакс. Наконец, после трех гудков, Мойра сняла трубку. Голос у нее был робкий, но, услышав, что это Трейси, она заговорила уверенней.

– Меня еще всю трясет, – сказала она, – но я просто влюбилась в этот дом. Я не знаю, как благодарить тебя, Трейси. Я понимаю, что значит для тебя это место.

– Ты об этом даже и не думай, – Трейси говорил совершенно искренне.

– А как тот коп... детектив? Я еще не способна с ним разговаривать.

– Туэйт выведен из игры. Один звонок генеральному прокурору – и дело закрыто. Никто тебя беспокоить не будет.

– Я никак не могу прийти в себя... И мне неловко от того, что все так случилось, – он услышал, как она зарыдала в трубку. – Ох, Трейси... Мне так его не хватает...

– Мойра, – мягко произнес он, – если бы все не случилось так, как случилось, Джон в следующем январе уже бы произносил президентскую клятву. Но произошло то, что произошло. И мы... мы оба должны встретить это с открытым лицом. Я знаю, как тебе трудно, потому что у нас обоих были с Джоном особые отношения. И мы оба будем скучать по нему. Долго. Очень долго.

– Да, – прошептала она. – Я не... – голос ее дрожал. – Я не знаю, что делала бы без тебя, Трейси. Я хочу, чтобы ты понимал это.

– Я понимаю.

– По вечерам я ложусь на кушетку и смотрю в лицо твоему Будде. Как оно прекрасно, Трейси. Я гляжу в золотые глаза и хоть на время успокаиваюсь.

Они еще немного поговорили и попрощались. Положив трубку, Трейси повернулся в кресле и снял с книжной полки маленькую каменную статуэтку. Точнее, не статуэтку, а кусок камня, надтреснутый в одном месте. Он был старый, очень старый, скорее всего, XVII века. Задняя и боковые стороны все еще шершавые, – достаточно свежий скол, но передняя сторона уже отшлифована бесчисленными поглаживаниями.

На ней было вырезано стилизованное изображение камбоджийского Будды. Трейси пронес этот камень с собой через всю Юго-Восточную Азию.

Он давно не вспоминал о том дне, когда к нему попал камень. Но теперь вспомнил, и воспоминание это по-своему окрасило прошедший день. Он не был религиозен, он никогда и никому не молится, но когда Ким процитировал ему буддийское высказывание, он понял, почему. Чувство чести и преданность пустили в Трейси такие же глубокие корни, как во вьетнамцах – ненависть. Это было сугубо буддийской чертой, и она его трогала.

В самом начале его и еще троих парней забросили в камбоджийские джунгли: хорошо организованное подразделение красных кхмеров уничтожило целую сеть американской разведки, оставив после себя только трупы. И его задачей было устранить это подразделение как можно скорее.

Они провели первые три дня в глубине враждебных и ничего не прощающих джунглей. Только что закончился сезон дождей, идти было трудно и опасно. К тому же там, где должна была находиться база красных кхмеров, они ничего не нашли.

Трейси решил искать. Трейси было двадцать три, остальным парням по девятнадцать, и он был их признанным лидером.

К концу четвертого дня ребята уже готовы были возвращаться обратно, но Трейси убеждал их продолжать поиски.

Совершенно неожиданно лес кончился. Впереди они увидели огромные древние каменные строения.

Держа автоматы наперевес, они крались среди ставших синими в сумерках камней. Трейси увидел широкую лестницу, ведущую на галерею по меньшей мере трехсот футов длиной. По обеим сторонам галереи стояли каменные скульптуры – изваяния богов и богинь, различных зверей. Их окружали памятники древней кампучийской культуры, немые, непроницаемые, но от этого не менее прекрасные.