Он поежился и оглядел окружавшую его толпу: бизнесмены, деловые женщины, консультанты, секретарши, референты. Он вышел на первой же остановке, прошел по коридору, спустился по лестнице и оказался на улице. Пересек Мэдисон-авеню и направился в сторону Сентрал-парка.

Под неусыпным оком матерей резвились дети, мороженщики торговали своими холодными сладкими радостями.

Где-то справа играла музыка и, повинуясь какому-то понятному импульсу, он пошел на ее звуки. Вскоре он очутился возле круглого сооружения, в котором крутились деревянные лошадки.

Он ни разу в жизни не видел карусели и сейчас смотрел на нее, как зачарованный. Порывшись в кармане, Киеу нашел мелочь, купил билет и взобрался на белого скакуна с развевающейся гривой и оскаленной от бешеной скачки мордой.

Заиграла музыка, и мир тихо начал вращаться вокруг Киеу. Жеребец его то вставал на дыбы, то упрямо наклонял голову. Он вспотевшими ладонями крепко держался за ручку на спине коня, которая, по-видимому, здесь заменяла узду, и, не обращая внимания на скакавших рядом с ним детей, плакал.

Наконец его лошадка замедлила бег и встала как вкопанная. Смолкла музыка, детишки как горох посыпались из седел, самым маленьким помогали старшие.

Киеу тоже спешился. Прямо перед ним качались высокие деревья, пронзительно кричали птицы, вполголоса переговаривались обезьяны, негромко гудел оркестрик насекомых. По земле текла кровь, тонкие красные струйки извивались, как змеи, в густой зеленой траве.

– Эй, мистер!

Кто-то настойчиво дергал его за штанину.

– Мистер?

Он отвел взгляд от качавшихся деревьев и увидел детское лицо. Светловолосый мальчик лет шести с интересом разглядывал его. На нем были джинсы и майка с короткими рукавами, на которой было написано «АС/ДС» и изображен музыкант с гитарой. Только почему-то он держал ее наперевес, словно ручной пулемет.

– С вами все в порядке? – спросил малыш. – Я видел, вы плакали.

– Все в порядке, – Киеу по-прежнему стоял рядом со своей белой лошадкой.

– Я подумал, что вы, должно быть, потеряли свою дочку или еще что-нибудь, и расстроились.

Киеу через силу улыбнулся и отрицательно покачал головой.

– Бобби, нам пора, – откуда-то послышался женский голос. – Я предупредила тебя: только один раз. А теперь пошли.

Ребенок улыбнулся Киеу:

– Не надо больше плакать.

Он соскочил с карусели и скрылся в ослепительных лучах солнца.

Толстяк с огрызком сигары в углу рта обходил лошадок и собирал у публики билеты.

– Еще раз, сэр? – спросил он Киеу.

Киеу покачал головой, спустился с карусели и пошел прочь, продолжая думать о мальчике, с которым только что встретился.

Чуть позже он обнаружил, что стоит на Бродвее, почти у самого Линкольн-центра. Киеу понятия не имел, как он здесь очутился. Он чувствовал, что внутри у него что-то щемило. А, может, это голод, подумал он. Позже он понял, что это просто пустота: доносившиеся со всех сторон запахи пищи не вызывали у него никаких чувств.

Прямо перед ним лежали Амстердам– и Коламбус-авеню, пересекавшие Шестьдесят пятую улицу. Из здания Линкольн-центра выходили люди.

Все они – и мужчины, и женщины – были похожи друг на друга, но в чем заключалось это сходство, Киеу не мог бы сказать. Разбившись на небольшие группы, они постояли на переходе в ожидании зеленого сигнала светофора и затем двинулись в его сторону.

И только когда они подошли ближе, он понял: все они были танцоры. Балетные танцоры из труппы Лорин. Киеу сделал глубокий вздох. И за этим он сюда пришел? Посмотреть на Лорин? Он этого не знал. Для того чтобы понять, в чем дело, ему достаточно было уйти прочь. Он внимательно поглядел на приближавшихся к нему людей, но ее среди них не было.

Он не мог заставить себя уйти.

Казалось, подошвы его ботинок прилипли к асфальту. Оживленно переговариваясь, танцоры прошли мимо.

Теперь он мог не таращиться на двери центра, а спокойно наблюдать за выходящими людьми в большом витринном стекле магазина.

Первой, кого он увидел, была Малис: она танцевала, ее обезглавленное тело выглядело очень правдоподобно. Окровавленные пальцы вели свой бесконечный рассказ о том, как сложилась ее жизнь, когда ушел Киеу. И эти пальцы обвиняли его. Не то, чтобы яростно, а напротив – с тихой укоризной, ласково, и Киеу почувствовал, как к горлу подступает комок, по щекам катятся слезы и капают на асфальт между вросшими в него ботинками.

Он мог бы уйти в глубь Кампучии... Ему следовало бы добраться до Пномпеня. Но он не смог себя заставить. После резни в джунглях мысль о том, что придется еще хоть на сутки задержаться в родных пределах, показалась ему невыносимой. Он бросил АК-47, и в ту же ночь перешел границу с Таиландом. Его уже больше не волновало, что он так и не сумел найти эту Тису; даже задание отца не могло сравниться с тем ужасом, который он пережил на берегах Меконга.

Он пока еще не мог понять всей глубины постигшей его утраты, не мог понять всего пережитого кошмара, но что-то жгло его сердце, и что-то холодное и безжалостное сжималось у него на горле при каждом вдохе. Мысли таяли, подобно льдинкам в теплой прозрачной воде. Словами он не мог бы объяснить, что с ним произошло.

Лорин.

Сначала он увидел голову, потом плечи, и вот в стекле отразилась вся она. Легко, как приливная волна, она шла по тротуару в его сторону.

Волосы ее, откинутые назад, сверкали в лучах солнца. В стекле витрины отразились ее глаза – темно-карие, с белками в красных прожилках, они напоминали орошенную кровью землю. Заглянув в эти бездонные колодцы, Киеу наконец понял, зачем он здесь, ради чего пришел к Линкольн-центру, и словно протрезвел.

Он дышал, ел, пил, урывками спал – но каждую секунду знал, что должен уничтожить Лорин. Теперь, когда Луис Ричтер был мертв, она одна могла связать его и эту квартиру: она одна могла сказать им, что в квартире побывал Ким, вьетнамец Ким, и очень скоро они выяснят, что это был вовсе не Ким. В это время Ким мог находиться где угодно, и видела она не вьетнамца, а другого представителя Юго-Восточной Азии: кхмера.

В руках у нее была нить, потянув за которую Трейси Ричтер выйдет на него и через него – на Макоумера. Безопасность «Ангки» будет под угрозой. Но о Ричтере должны позаботиться, он больше не вернется из Гонконга.

А если ему это удастся?

Значит, Лорин должна умереть, и тогда никто, никто не сможет связать Киеу с убийством Луиса Ричтера. «Ангка» будет сохранена.

Поднимался ветер, сильные порывы его несли за собой холод, который Киеу не выносил. Зима выстуживала кости, леденила кровь. Вновь танцевала апсара – словно ангел мести, храмовая девственница приплясывала в порывах ледяного ветра, набросившегося на улицу, и улыбалась ему через стекло витрины.

Киеу побежал.

Трейси проснулся от скрипа обшивки и запаха тушеных овощей. Он повернул голову, и из груди его вырвался стон. Он осторожно, двумя пальцами раздвинул на затылке густые волосы и ощупал кожу. От боли Трейси поморщился и едва удержался, чтобы не закричать.

Он попытался сесть, но немедленно дал знать о себе желудок, и он бессильно повалился на циновку. От его собственной одежды шел такой омерзительный запах, что Трейси снова сел. Ухватившись обеими руками за деревянное ограждение, он с трудом поднялся, ноги его предательски дрожали. Он прислонился к мачте и сделал попытку глубоко вдохнуть.

И после первого же вздоха с грохотом повалился в гору кастрюль, сковородок и прочей кухонной утвари.

– О черт! – сквозь зубы выругался Трейси и обхватил руками голову. Только бы в ней прекратили строительные работы! Кто-то усердно орудовал там отбойным молотком, а еще один методично забивал сваю. Не было сил даже посмотреть по сторонам и элементарно выяснить, куда же его занесло. Лодка качалась на волнах, желудок выворачивало наизнанку – вот и все, что он мог сказать об окружавшей его действительности.

Вокруг него раздавались какие-то звуки, и он снова попытался сесть. Снова посыпались кастрюли, и Трейси зажал уши, чтобы не слышать их звона.

– О Господи! – простонал он.

– С вами все в порядке? – приятный негромкий голос говорил на диалекте танка.

– Да, – ответил он автоматически. – Нет... не знаю. Сильные руки приподняли его и осторожно поставили на ноги.

– Вот сюда, – его подталкивали к каюте, из которой он только что выбрался.

– О, нет, – промычал Трейси, – если вы не возражаете, я бы лучше поднялся на палубу.

– Я-то не возражаю. Если у вас достаточно сил, пожалуйста, я помогу вам.

Трейси прищурился, пытаясь рассмотреть в полумраке помещения своего собеседника: плоское лицо, изборожденное морщинами, широко расставленные черные глаза, приплюснутый, типично китайский нос. Это было лицо мудреца, друга и философа – человека, готового придти на помощь.

– Где я? – спросил Трейси. Спутник осторожно поддерживал его за плечи.

– На моей джонке, – ответил человек. – Сейчас мы бросили якорь. А вас выловили из воды, как рыбу.

Его тихий смех больше напоминал громкие вздохи. Они продолжали взбираться по ступенькам.

– Моя внучка пыталась выяснить, не собираемся ли мы съесть вас на ужин?

– И что же вы ей ответили?

– Я сказал: «Нет, ты же видишь, у него нет плавников, хвоста, чешуи», – он снова засмеялся. – Она расстроилась.

– Если это не каприз, придется пойти ей навстречу, – сказал Трейси, и они оказались на палубе. Свежий ветерок растрепал волосы, мягкой ладошкой погладил щеки. Трейси стоял на корме и глубоко дышал. Он оглянулся и увидел, что стал объектом внимания множества рыбаков, которые возились на палубе со снастями.

– Мы – танка, – сказал старик, – нас здесь много. И Трейси наконец вспомнил. Здесь был один из портов, где располагалась плавучая община танка – людей, живших рыбной ловлей. Они работали по пятнадцать часов в день, с раннего утра уходили в море и возвращались заполночь с уловом, чаще всего достаточным, чтобы прокормить их большие семьи. Эти люди были подлинными аборигенами Гонконга, его коренными жителями. Трейси крупно повезло, что именно они подобрали его в заливе, где танка традиционно вели свой промысел.

Сделав несколько шагов по палубе, Трейси схватился за плотный просмоленный парус. Не менее дюжины моряков с интересом разглядывали его. Старик, представившийся как Пинг По, подошел к каждому и познакомил Трейси со своей семьей. Трейси по очереди поклонился каждому из них. Со всех сторон светились желтые огоньки фонариков – Трейси находился почти в самом центре плавучего города. А где-то далеко виднелись зеленые огни порта. Трейси потер лоб.

– Сколько я уже здесь?

– Позвольте-ка, – Пинг По прищурился. – Завтра утром будет ровно двое суток. Да, – он утвердительно кивнул, – именно так, потому что вчера у нас был необыкновенный улов, вдвое больше, чем обычно, – он улыбнулся. – Вы принесли нам удачу.

Он повернулся и подхватил на руки ворох разноцветных лоскутов материи.

– А вот и мой маленький бутончик. Это Ли, моя внучка.

Трейси подошел ближе и в колеблющемся свете масляного фонаря увидел красивое девичье личико.

– Мне очень жаль, что вам не позволили поужинать мною, – с серьезным выражением заявил он. – Надеюсь, вы простите мои дурные манеры?

Девчушка хихикнула, отвернулась от него и зарылась лицом в грудь деда.

Трейси протянул руку и тихонько пощекотал ей спину.

– Можно? – Он вопросительно поглядел на Пинг По.

Старик кивнул и передал ребенка Трейси. Все, кто был на джонке, мгновенно замолкли, с любопытством наблюдая за происходящим.

Почувствовав, что надежный дед куда-то уходит из под нее, Ли взвизгнула, но, очутившись в крепких руках Трейси, мгновенно замолчала. Сунув палец в рот, она удивленно смотрела на него.

– Никогда не видел такой красавицы, – шепотом признался ей Трейси и подошел к борту. Ли доверчиво прижалась к нему и, высвободив одну руку, показала маленьким пальчиком на фосфоресцирующий след за кормой их джонки.

Она рассказала ему, как отец уходит на работу, как рыбачит и как она ждет его возвращения. Трейси вздохнул и еще крепче прижал ее к себе. Удары ее маленького сердца словно наполняли его новыми силами, а новизна ощущения в руках невесомого детского тельца пьянила сознание.

– Ты такой хороший, – сказала вдруг Ли, – как хорошо, что мы не съели тебя.

Трейси засмеялся, и тонкие руки девочки обвили его шею: словно по сигналу, семья ожила, и спустя несколько минут все уже, скрестив ноги, сидели на циновках, а жена патриарха накрывала на стол.

В глиняных чашках подали рыбу с жаренными в перечном масле овощами и ароматным рисом. Трейси поднес свою чашку прямо к лицу и, как истинный китаец, стал ловко орудовать палочками. Во время еды он громко причмокивал, а в конце трапезы рыгнул, давая понять хозяйке, что пища ему понравилась. И в самом деле, он давно не ел с таким аппетитом.

После ужина он снова вышел на палубу и подставил лицо свежему прохладному ветру. Кто-то подошел к нему сзади, но, " демонстрируя отменные манеры, он не обернулся.

– Позвольте от всей души поблагодарить вас за пищу и приют, – торжественно произнес он.

– Пока вы с нами, – тихо проговорил Пинг По, – вам ничто не угрожает. Никто не знает, что вы здесь.

Он встал рядом с Трейси и облокотился на перила, наблюдая за мириадами мерцающих огоньков в воде. В воздухе резко пахло рыбой, но это был приятный, немного терпкий аромат живой рыбы.

– Я видел, как вы оказались в заливе, – старик немного помолчал. – Я перерезал шнур на руках и ногах.

– Теперь все будет в порядке, – в словах старика Трейси услышал намек. – Для беспокойства больше нет повода.

– Вы наш талисман, – дипломатично заметил старик. – С нашей стороны было бы глупо, если не сказать, невежливо торопиться с вами расставаться.

Трейси улыбнулся:

– Я еще раз от всего сердца благодарю вас, Пинг По. Но я должен вернуться на берег. К сожалению, в этом вы мне помочь не сможете.

– Напротив, – Пинг По вздохнул, – мы можем переправить вас на берег, – он постучал по деревянному ограждению палубы. – Несомненно, вам безопаснее остаться с нами, чем в одиночку бродить по острову. Я не знаю, в какую неприятность вы попали и, честно говоря, даже не хочу знать. Но вас подарило нам море. Благодаря вам, мы возвращаемся с прекрасным уловом. Мы в долгу перед вами.

На эту тему Трейси мог бы с ним поспорить. Он мог бы сказать старику, что не хочет подвергать его и его семью опасности, что из-за него они потеряют время, которое с большей пользой можно было бы потратить на установку сетей. Но так повел бы себя представитель Запада. И оскорбил бы старика, а Трейси не мог даже и помыслить о таком. Ему предложена ответная услуга, а, значит, настала его очередь проявить благородство и беспрекословно принять предложение.

Квартира Антонио была незаперта: полицейские тогда отжали дверь и сломали замок. В коридоре пахло мочой и крысами. Здесь было темно, как в могиле.

Вернувшись сюда, Туэйт почувствовал, что его снова охватывает азарт полицейского-поисковика. С него сняли обвинения в убийстве Антонио, в глазах управления он был полностью реабилитирован, но, самое главное, принудительный отпуск, в который его угрожал отправить капитан Флэгерти, больше не висел над ним дамокловым мечом. Туэйт подумал, что у него есть все основания поблагодарить капитана.

Он напряженно вглядывался в полумрак берлоги Антонио. Мысль о том, как негодяй ловко его одурачил, жгла мозг. Черт бы драл этого поганого торговца героином! А ведь это я, размышлял Туэйт, сделал так, что он столько лет занимался этим бизнесом.

Он проклинал себя за беспринципность. Мысль о том, что он превратился в самого настоящего продажного полицейского, костью застряла в горле. Будь Тонио жив, Туэйт, не раздумывая прикончил бы его еще раз... Только теперь своими руками.

Он подумал о Трейси, и гнев его исчез, через минуту Туэйт уже окончательно успокоился. Нельзя поддаваться эмоциям, он это прекрасно знал, от них никакой пользы. Если он хочет найти тайный склад Тонио, надо работать мозгами, эмоции в этом не помогут.

И он взялся за работу. Вначале прочесал две спальных комнаты, потом ванную и кухню. Он отодвинул от стен всю мебель, корпусом фонарика простучал каждый дюйм, но тайника так и не обнаружил. Минут через сорок снова стоял посреди гостиной, там, откуда начал поиски. Он в отчаянии топнул ногой по грязному устилавшему пол меху и вдруг замер, пораженный внезапной догадкой.

«...Con los gusanos». «С червями...»

Фраза, которую тогда употребил Тонио, молнией сверкнула у него в мозгу. Яма, где он наказывал своих девушек! Трейси присел на корточки и откинул мех, под которым оказалась деревянная крышка. Он включил фонарик и посветил в черный зев подвала. Спустившись по деревянной лестнице, Туэйт поднял голову: со всех сторон его окружали толстые кирпичные стены, глубина подвала, по самым скромным подсчетам, превышала шесть футов.

Он осветил вначале одну стену, затем перевел луч фонаря на противоположную. Они ничем не отличались друг от друга: грубая кирпичная кладка, совершенно одинаковые швы, пятна плесени, в некоторых местах виднелись черные проплешины, словно кирпич обжигали газовой горелкой. Туэйт представил, как здесь пытали людей, и поежился.

Он осветил третью стену – ту, над которой находилась дверь в квартиру. Подошел ближе. Та же абстрактная картина из пятен плесени и черных подтеков, но что-то конкретное проглядывало в этом хаосе: более толстый шов кладки между кирпичами, образовывавший замкнутый прямоугольник.

Он провел лучом по контуру, и пульс его участился: кирпичи по периметру шва были слегка выщерблены, словно длительное время подвергались резкому перепаду температур. Или же их часто вынимали, а затем аккуратно ставили на прежнее место.

Через пятнадцать минут он стоял перед тайником, ширина которого составляла сорок дюймов, а высота по меньшей мере тридцать. Как далеко он уходит в глубь, Туэйт пока не мог сказать.

Туэйт посветил внутрь, и тихо выругался. Тонио действительно был опытнейшим дилером, куда более искушенным в деталях своего ремесла, чем можно было предположить. Верно, согласился внутренний голос, как ловко он убрал твою жену и ребенка, действительно хитрец. Заткнись! – приказал ему Туэйт. Заткнись и соображай.

В ярком свете фонаря перед ним возвышались стопки пластиковых пакетов. Он вытащил один из их и, подержав на вытянутой руке, решил, что в нем примерно полкилограмма. Достав из бокового кармана нож, Туэйт сделал аккуратный надрез, высыпал на ладонь унцию белого порошка и осторожно лизнул.

Боже праведный, Иисус всемогущий! Такой же высочайшей чистоты товар как и тот, который подвергли химическому анализу в Чикаго! Он быстро отложил надрезанный пакет в сторону и принялся за остальные. Наркотики были уложены на всю глубину тайника, а это по меньшей мере три фута! Туэйт мгновенно произвел подсчет: двенадцать рядов, это будет...

– Пресвятая Богородица! – прошептал он.

Как минимум три килограмма героина! Если разрезать все пакеты, он будет стоять по щиколотку в наркотике. Выходит, покойный Антонио Могалес был самым крупным торговцем на всем Восточном побережье. Тогда, к чему горькие сожаления, что он, Туэйт не вывел его из игры? Место Тонио тут же занял бы кто-нибудь другой. Но в действительности, думал Туэйт, я помогал ему. Ему нужна была защита полиции, и я дал ему эту защиту. Господи, это означает, что я один из самых великих болванов нашего времени!

Вопрос заключался в следующем: что со всем этим делать? Теперь было совершенно ясно, что тот, кто убил сенатора Берки, так или иначе связан с транспортировкой этого товара. Возможно, он – импортер, и в этом случае безымянный убийца занимает достаточно высокое положение в обществе. Все это имеет самое непосредственное отношение к гибели сенатора, теперь Туэйт был в этом абсолютно уверен. О том свидетельствовали досье сенатора – досье, при помощи которых он имел а безграничные возможности для шантажа. Но самым убедительным доказательством была зола, которую они обнаружили в камине. Сенатор не мог предвидеть, что смерть настигнет его так быстро, иначе он задействовал бы свои досье: ради этого он, собственно говоря, и собирал их.

Следовательно, Туэйт был в этом убежден, улики сжег убийца, а не сам Берки.

Но он не учел одну, весьма существенную деталь: пакетик с героином в камере вокзала, с именем и адресом Тонио. По тому, как осторожен был Берки, можно было догадаться о том, на каком уровне осуществлялся импорт товара. И о значении самого Берки. Но судьба сенатора была предрешена. Тот факт, что он погиб, несмотря на свое высокое положение, власть и громадные деньги, поражал и пугал Туэйта. Это более чем красноречиво говорило о характере Берки. А также о его могущественных противниках, с которыми теперь предстояло схватиться Туэйту.

Он смотрел на пакеты с белой смертью и чувствовал, что еще секунда – и его стошнит. Перед ним лежал результат лихорадочной работы, которую они проделали за последние несколько дней, но это напоминало те случаи, когда он обнаруживал детский труп: и тогда тоже гордость за свое мастерство розыскника отступала перед горечью находки. И сейчас одна лишь мысль пульсировала у него в сознании и заставляла холодеть: это он, Туэйт, помогал Тонио вести бизнес. Ведь он считал сутенеров существами достаточно безобидными!

Господь на небесах, взмолился Туэйт, размазывая по щекам слезы гнева и отчаяния, где ты, Боже, есть ли ты вообще, жестокое и бессердечное божество! О нет, нет, нет! Я не мог участвовать в этом! Не мог! Это просто кошмар, этого не может быть!

Тело его сотрясала крупная дрожь, и он бессильно опустился на земляной пол этой пещеры Али-бабы. Его стошнило.

Переводя дыхание и приходя в себя, он думал, думал, думал. Завтра утром он соберет свое подразделение и вплотную займется этим делом. Надо мыслить конструктивно.

Безусловно, могут возникнуть проблемы с капитаном Тинелли, этой легендой специального подразделения по борьбе с наркотиками. Ни один полицейский, а меньше всех Тинелли, не любил, когда на его территорию вторгаются коллеги из других «портов приписки». В конце концов, Туэйт работал в отделе по расследованию убийств. А на Флэгерти можно было полагаться до определенной степени. Как только Тинелли пронюхает об операции, поднимется крик, и Флэгерти, как обычно, сдастся без боя.

Это означало, что Туэйту придется все взять на себя и действовать практически самостоятельно. Рискованно перебегать дорогу самому Тинелли. Туэйт тяжело вздохнул. Нет, без группы здесь не обойтись. Почему Тинелли не командует где-нибудь в Риме, мелькнула злобная мысль.

А всего-то и надо было договориться по поводу этой партии наркотиков, но с Тинелли такие номера не проходят. Самое меньшее, что он сделает: пригрозит Туэйту увольнением из полиции. Но Туэйту было не привыкать к угрозам и, кроме того, он достаточно хорошо изучил Тинелли. Тоуда Тинелли. Жабу Тинелли. Слабость его была хорошо известна: успех, только успех, ничего, кроме успеха. Чем заметнее успех, тем лучше. Ура!

Вечное стремление к успеху – качество которого должно быть очень высоким даже по стандартам самого Тинелли, – в данном конкретном случае окажется тем соблазном, перед которым капитан не сможет устоять, он пойдет на все, лишь бы с блеском провести операцию. Он даже предоставит Туэйту часть своих полномочий, у него просто не будет иного выхода.

Туэйт удовлетворенно хмыкнул и стал запихивать пластиковый пакет на место. И вдруг замер на месте: кое-что он просмотрел. Это было прилеплено в нижнем углу тайника, между стенкой и пакетами.

Он протянул руку и достал небольшой рулон мягкой желтоватой бумаги, к концам которой были прикреплены тонкие бамбуковые палочки, а сам рулон перевязан красной тесьмой.

Туэйт развязал тесьму, и под собственной тяжестью свиток развернулся. Бумага была испещрена непонятными знаками. Китайские иероглифы.

Не смея дышать, он долго смотрел на этот лист. Он понимал, что еще не до конца отдает себе отчет в том, что именно он нашел.

Только благодаря Мелоди он знал, что на бумаге начертаны именно китайские иероглифы. Однажды он поглядел ее китайские книги, а в другой раз она сама читала ему вслух, совсем как мать в детстве, водя пальцем по столбцам, чтобы он мог следить за тем, как она читает.

Он обнаружил свиток, и планы его резко переменились. Никто не должен знать об этой находке, по крайней мере, до тех пор, пока он не выяснит, что здесь написано. Было бы смертельной ошибкой показать свиток кому-нибудь в участке. А что, если здесь указано место, где хранится груз, или еще какая-нибудь важная информация, которая поможет ему в противоборстве с Тинелли? Он не мог рисковать. А это означало только одно.

Надо срочно встретиться с Мелоди.

Киеу молился, но колодец его души был пуст, он не мог вступить в контакт с вечностью. Он чувствовал, что его предали, но кто, предал, он не знал. Стальными костяшками кулаков он бил по своим обнаженным бедрам, покрывая их синяками – он воскурил фимиам и зажег множество свечей, обращая молитвы к виненаканусвоей матери, прося у нее защиты от зла. Как истинный буддист, он отказался от мяса и поклялся воздерживаться от секса, если только она сможет объяснить, что же происходит у него в душе.

В «Пан Пасифика» он загонял себя работой, копаясь в бесчисленных бумагах, читая потоки жалоб иммигрантов, бежавших от кошмаров бесконечной войны в Камбодже. Он слушал их незамысловатые истории боли и страха, он разговаривал с ними совершенно спокойно, но он чувствовал их боль, сопереживал им, из рассказов о насилии, ужасе и смертях перед глазами его вставало эпическое полотно национальной трагедии.

Казалось, она теперь предстала перед Киеу в совершенно ином, новом свете. Он видел бесчисленные раны цвета свежего мяса, серые столбы дыма, ярко-оранжевое пламя пожарищ, желтовато-белые напалмовые язвы. Но главным в картине был черный цвет, цвет предательства и измены. Кхмеров предали французы и коммунисты, американцы и вьетнамцы предали кхмеров и, наконец, кхмеры сами предали кхмеров.

Когда-то он думал, что работа в «Пан Пасифика» позволит ему приблизиться к милой отчизне. Сейчас он был убежден, что произошло противоположное. Кампучия уходила от него все дальше и дальше, а все потому, что он не мог найти рационального объяснения войне, в его схеме для нее не оказывалось места. Душа была опустошена, все потеряло смысл. И теперь сама бессмыслица стала смыслом и образом его жизни.

Он плыл сквозь дни, словно это он был призраком, а не его мать. Он молча разговаривал с ней, возносил ей молитвы, но она не отвечала. Дома он тоже молился, и тоже безрезультатно.

И он начал сомневаться в истинности и величии Пути. Идеи Будды постепенно теряли свою суть. Может, отец прав? В нашей реальности для религии нет места. Это прибежище тех, кто спасовал перед жизнью. Так, кажется, звучало его объяснение. Впервые Киеу понял смысл того, что говорил отец, и понимание этого испугало его.

Но страх перед Лорин был еще сильнее. Она врывалась в его мысли как разъяренная тигрица. Тело его покрывалось потом, мышцы непроизвольно сокращались. И начинались боли в паху. Возникающая вслед за этим эрекция была не менее болезненной. Сгорая от стыда, он заваливал себя работой, и в конце концов у него начали дрожать руки. Мозг его пылал от образа Лорин, он пытался взглянуть на себя со стороны, но видел только Лорин – волосы ее были распущены, одна прядь падала на прохладную щеку, в глазах он читал желание.

Он тяжело дышал от возбуждения, эрекция его становилась все сильнее и сильнее, он уже не мог обуздать себя, и Лорин не оставляла его в покое. Она словно протягивала свою руку и нежно брала его за напряженный член. Она не позволяла ему вырваться, а сжимала руку все сильнее и сильнее, до тех пор пока он не начинал корчиться в агонии семяизвержения.

Он не мастурбировал, не ходил к женщинам, а у него были женщины, с которыми он мог бы разделить ложе. Лорин опутала его по рукам и ногам, только одна она ложилась рядом с ним в постель, и через какое-то время Киеу понял, что какие бы он не испытывал по отношению к ней чувства – это не могло быть просто похотью, ибо участвовало не только тело, но и разум, и в ней его единственное спасение.

Впервые в жизни он ужаснулся тому, что ему предстояло сделать. Он уже был одержим Лорин и подозревал, что, уничтожив ее, сознательно лишит себя жизни. Потому что если человек убьет источник своего спасения, он будет проклят на веки вечные.

Вновь поразился Киеу, сколь слаба и немощна вера его. Если, как учили его с момента рождения, спасение находится на Пути, начертанном Амидой Буддой, то ему просто нечего бояться. Но сейчас было совершенно ясно, что вера его подточена, Америка изменила его. В душу его заполз страх перед неизвестностью, он уже был заражен страхом. Он дрожал от бессилия и злобы, как импотент у постели женщины своей мечты, и не позволял рукам коснуться готового взорваться от напряжения члена. Если он сейчас кончит, они с Лорин будут осквернены.

Наконец он принял решение. Дотронуться до нее, коснуться кончиками пальцев, еще раз оказаться рядом – этого будет достаточно, чтобы проверить свои чувства к ней, понять, насколько воображение соответствует действительности, и, главное: сможет ли он после всего этого заставить себя убить ее?

Сидя в такси, которое мчало ее в аэропорт Кеннеди, Лорин наблюдала за проносившимся мимо окон миром. Она снова была в отличной форме. Можно сказать, она более или менее вернулась к пику формы, как до травмы бедра, но этого было явно недостаточно.

Конечно, приятно было осознавать, что силы вернулись к ней, они разливались по телу как электрический ток, она чувствовала тепло в каждой мышце, словно только-только сняла шерстяные гетры после серии успешно выполненных упражнений у станка. Вначале ощущение испугало ее: после травмы балетный танцор всегда боится возвращаться на жестокий пол зала, он уверен, что ноги откажутся подчиняться ему, а это значит – новая травма. Но вскоре страх прошел, и сейчас она чувствовала себя гораздо сильнее, чем когда бы то ни было.