Киеу почувствовал, что его затошнило, и отполз назад. Поднявшись на ноги, он, крадучись, обогнул поле, не удаляясь, впрочем, от деревни. Что такое правда, думал он. Неужели Пол Пот и его красные кхмеры действительно казнили всех этих людей? Или же это сделали вьетнамцы в первые дни оккупации? И откуда вьетнамские офицеры знают о месторасположении «могильников»? Наткнулись ли они на них случайно? Может, обессиленные пытками революционеры рассказали, где надо искать захоронения? Или они сами знали координаты?

В конце концов, думал Киеу, все это не имеет никакого значения. Покойным безразлично, узнают ли живые имена их убийц. Покойник он и есть покойник. Но их по-прежнему используют в корыстных целях, даже смерть не спасла от этого. Они по-прежнему были в центре борьбы за власть. И конца этой борьбе не видно.

Как призрак пробирался Киеу сквозь джунгли. Он осторожно пробирался среди низко свисавших лиан, прислушиваясь к каждому шороху: Киеу опасался не только двуногих хищников – не дай Бог повстречать хануман, зеленую змею, которая прячется в ветвях деревьев и как молния бросается на добычу сверху. В воздухе пахло соком чос теал– дерева из которого кхмеры делали масло для своих светильников. Как же надежно изолируют джунгли Кампучию от остального мира, подумал вдруг Киеу. Четырнадцать лет он находился вдали от них, но даже спустя все эти годы он по-прежнему с легкостью ориентировался в их зеленом лабиринте. Словно и не было этих четырнадцати лет. Словно западная цивилизация не коснулась его своим палящим дыханием – просто память о ней дошла до Киеу из какой-то прошлой инкарнации, смутное лживое де жа вю.

Тропинка, ведущая к крайней хижине, была пустынна, и Киеу двинулся по ней бесшумно, как облако. В хижине оказались женщины, дети и древний старик – отец главы семейства.

Они испугались его, онемели от страха. Женщина загородила собой детей, словно Киеу был какой-то чужеземный завоеватель. Старик тихо похрапывал, голова его моталась из стороны в сторону, во сне он вздрагивал. Киеу видел, что старик умирает от малярии. Животы детей были болезненно раздуты.

Он задал им простейшие вопросы: как называется это место, далеко ли отсюда до следующей деревни на юге, есть ли у них еда, – он готов заплатить за нее.

На все его вопросы перепуганная женщина отвечала одной и той же фразой:

– Чей – мой муж, его забрали в армию. У него есть винтовка. Если ты обидишь нас, он убьет тебя.

У Киеу и в мыслях не было причинять им неприятности, он был предельно вежлив, но настойчив. Однако женщина по-прежнему глядела на него полными страха глазами. Страх ее был таким же осязаемым, как и зловоние хижины. На циновке лежали жалкие съедобные коренья, поросшие толстым редким волосом – мимолетный взгляд его, упавший на бедняцкую снедь, еще больше испугал женщину.

– Я не трону вашу пищу, – торжественным тоном произнес Киеу, – вам самим не хватает на пропитание, я не слепой.

Женщина снова произнесла фразу об ушедшем в армию муже – Киеу понял, что глава семьи тумаками вбил в нее эти слова, которыми она оборонялась от непрошеных гостей.

– Я ищу своих родных, – чтобы подчеркнуть смысл своих слов, Киеу сделал жест рукой, – моя семья погибла, но... может, кто-то уцелел.

Женщина, как автомат, повторила все те же слова. Вновь оказавшись под спасительным пологом джунглей, Киеу понял свою ошибку: эта селянка никогда не видела одежду такого покроя. Привыкшая к крестьянскому платью, военным мундирам вьетнамцев и черной униформе красных кхмеров, женщина испугалась одного лишь вида Киеу. Он не принадлежал ни к одному известных ей социальных слоев. Необходимо было вносить коррективы, и срочно.

Однако успех его по-прежнему зависел от того, что о его присутствии здесь никто не знал: ему вовсе не улыбалось стать объектом охоты спятившей от безделья вьетнамской армии.

Киеу снова вернулся на то место, откуда наблюдал за вьетнамскими офицерами. Через полчаса он увидел прячущегося в ветвях ханумана– змея не спала, в вертикальных щелках-бойницах зловеще сверкали желтые глаза.

Киеу засек это место и, повернувшись вправо, стал наблюдать за пыльной дорогой, ведущей в глубь деревни. Он находился слишком близко к селению и потому не видел, как продвигается работа на «могильнике». Дорога, однако, ни на мгновение на оставалась пустынной. Должно быть, он оказался вблизи расположения вьетнамской воинской части, ибо по дороге шли исключительно люди в военной форме.

Он опустился на землю и подполз к большому валуну. Неподалеку от него лежал приличный булыжник – Киеу зажал его под мышкой и отполз на прежнее место.

Ожидание не тяготило его, он повторял про себя буддийские молитвы, и небо откликнулось на его призыв: по дороге в полном одиночестве шагал вьетнамский офицер. Он энергично размахивал руками, обшлага мундира задрались. Резким кистевым броском Киеу послал камень. Камень угодил точно в коленную чашечку, и офицер сморщился от резкой боли. Он остановился и поглядел в ту сторону, откуда прилетел камень.

Киеу прижался к земле и ударил рукой по ветвям низкорастущего кустарника так, чтобы движение ветвей было заметно с дороги, затем быстро отполз назад. Офицер не отрывал взгляда от кустов – обнажив револьвер, он быстрым шагом направился к обочине дороги, и свободной рукой начал осторожно раздвигать ветви.

Киеу резко бросил тело вперед, и вьетнамский офицер увидел, как задрожали листья в том месте, где секунду назад был тот, кто швырнул в него камень. Вьетнамец не знал, кого он преследует: человека или зверя. Но, кто бы это ни был, он намеревался убить его.

Оказавшись в непролазных зарослях, Киеу замер. Руки его обхватили камеру «Никон», он поглаживал футляр, словно сомневался в надежной работе аппарата.

Еще не видя вьетнамца, Киеу понял, что он совсем рядом.

Он поднял глаза и сделал вид, что страшно испуган: перед ним стоял вооруженный человек, направив ствол своего револьвера ему в живот.

– Извините, – обратился к нему Киеу по-английски, – не знаете ли вы как зарядить эту штуковину пленкой?

– Мим морк пес на?– сказал офицер по-кхмерски. – Мим чумос эй?

Такой же вопрос задал ему Рос, когда Киеу впервые оказался у красных кхмеров. Как же давно это было! Откуда ты? Как твое имя? Офицер размахивал револьвером. Он повторил свой вопрос.

Сделав вид, что боится, Киеу отступил на шаг. Он по-прежнему держал перед собой «Никон».

– Не понимаю, как работает эта чертова камера, – он медленно отступал назад, под густые ветви деревьев.

Видно было, что офицер разозлился не на шутку: он привык, что ему мгновенно и с подобострастной улыбкой отвечают на все вопросы. Заметив, что Киеу не вооружен, вьетнамский офицер стал действовать более решительно. Он повторил свои вопросы, только сейчас голос его уже почти срывался на крик:

– Кто ты? Откуда идешь?

Киеу сделал вид, что не понимает, он продолжал пятиться до тех пор, пока вьетнамец на занял ту позицию, которая устраивала Киеу. Он резко остановился и сказал по-кхмерски:

– Я иду из Араниапратета. Во всяком случае, именно так я и попал в Кампучию. Меня послали сюда те, кто сочувствует вашему делу – я должен принести им документальные свидетельства того, что вы строите новую Кампучию. Как это благородно, вьетнамская армия из пепла и праха создает юное и могучее государство!

Офицер изумленно смотрел на Киеу, пафос откровенно политической речи произвел на него впечатление. Было совершенно ясно, что он ждал чего угодно, только не таких напыщенных фраз.

– Почему ты не отвечал на мои вопросы, когда я тебя спрашивал?

У него в руках был револьвер, а, значит, он обладал властью и силой. Он хотел, чтобы его собеседник понял, кто из них двоих занимает главенствующее положение.

– Я не могу сделать ни одного снимка, проклятый аппарат не желает работать, – просительным тоном сказал Киеу, умоляя ханумана соображать чуть побыстрее. – Может, вы поможете мне, товарищ?

Офицер презрительно выпятил толстую нижнюю губу:

– Я капитан Вьетнамской Народной армии. Неужели ты думаешь, что мне нечего делать, кроме как заниматься твоим...

Пораженный невидимым жалом, офицер рухнул на колени. Он широко развел руки, словно пытаясь сохранить равновесие. Револьвер упал к ногам Киеу.

Зеленый гад обернулся вокруг шеи вьетнамца – откинув голову, змея еще несколько раз ударила поверженного врага в сонную артерию. Милосердная смерть не заставила себя ждать, но Киеу понимал, что перед отправлением в царство мертвых вьетнамец пережил не самые приятные секунды.

Тело вьетнамца последний раз дернулось и затихло – Киеу носком тяжелого ботинка отшвырнул змею и принялся раздевать труп.

Лишь половина площади офиса Делмара Дэвиса Макоумера в здании фирмы «Метроникс инкорпорейтед», что на Голд-стрит, могла бы рассматриваться как рабочая. На другой же половине господин Макоумер расслаблялся и обдумывал перипетии своего нелегкого рабочего дня. Львиную долю этой зоны отдыха занимали парная, которой Макоумер предпочитал пользоваться зимой, и сауна, излюбленное место Макоумера в душный летний полдень, когда сограждане как полудохлые мухи ползают по вспотевшим улицам и задыхаются от безумной влажности. Он был абсолютно убежден, что финны, сделавшие слово «сауна» международным, недооценивали целебное действие своей бани.

Макоумер удобно расположился в сауне, размышляя об ошибках древних финнов. В дверь постучали. Увидев через вделанное в дверь смотровое стекло размытую фигуру, он сделал жест рукой.

В дверях выросла фигура Эллиота. Сейчас он ничуть не походил на того молодого человека, которого так умело и расчетливо соблазнила Кэтлин Кристиан: волосы его торчали перьями, под глазами виднелись черные круги.

– Ты, кажется, хотел видеть меня. Это был не вопрос.

– Ты ужасно выглядишь, – на лице Макоумера появилось подобие улыбки. – Ты что, не спал?

– И не спал, и не ел, – безжизненным голосом отозвался Эллиот. Не пробыв здесь и минуты, он уже весь вспотел. Невыносимо зудела кожа.

– У тебя есть все основания считать себя несчастным, Эллиот, – рассудительно заметил Макоумер, – честно говоря, я тебя ни в чем не виню.

Эллиот дернул головой, брови его удивленно поползли вверх:

– Бог ты мой! Да ты просто эталон цивилизованного человека! – чувствовалось, что он еле сдерживает себя. – Почему ты не повышаешь голос? Дай волю своему гневу и...

– Очень неразумно находиться здесь в вечернем костюме, – в голосе Макоумера появились язвительные нотки. – Разденься и возвращайся. Тогда поговорим.

Эллиот повернулся, и Макоумер добавил:

– Не забудь вначале принять холодный душ. Кожа должна быть влажной, когда входишь в сауну.

Вновь оказавшись в одиночестве, он прислонился спиной к деревянной стенке, руки его неподвижно лежали на коленях. Он изо всех сил старался не думать о Киеу и Кампучии, – он гнал мысль о том, что послав в этот ад названого сына, он ставит под удар «Ангку». Но, самое главное, ни в коем случае не думать о Тисе. Все что угодно, но только не Тиса!

Увидев входящего Эллиота, он криво усмехнулся:

– А мы-таки достали Лоуренса. Последние данные опроса общественного мнения свидетельствуют о том, что его рейтинг – тридцать восемь процентов. Падение на тридцать пунктов, это не шутка. Стоило Джеку Салливену немного пооткровенничать перед журналистами, и мы торпедировали Президента. Мне сообщили, что в демократических кругах уже пошли разговоры о том, что его кандидатуру не следует выставлять на перевыборы.

– Решение слегка запоздало, тебе не кажется? – Эллиот сел рядом с отцом. Он опустил голову и уставился на сливную решетку в полу. Бедра его были обернуты махровым полотенцем; Макоумер же сидел совершенно голый.

– Если ты в отчаянном положении, ничто и никогда не поздно.

Он молча разглядывал сына. Наконец мягко произнес:

– Мне очень жаль, что все так кончилось, Эллиот. Правда, очень жаль.

Он немного наклонился вперед, расслабляя мышцы. Слова едва не сорвались с его губ, но он отчаянно сжал зубы. Хотя, почему? Если таким образом он сможет вернуть себе сына, почему бы и не попробовать?

– Я прекрасно понимаю твои чувства по отношению к ней.

В глазах Эллиота стояли слезы:

– Надо же. А вот Киеу этого не понимал.

– Его заботила исключительно неприкосновенность «Ангки». Его не в чем упрекнуть.

– Он не человек! Он не в состоянии что бы то ни было чувствовать!

Макоумер откинулся назад и вперил взгляд в потолок:

– Она хотела этого, Эллиот. – Он говорил сейчас о Кэтлин. – Она хотела проникнуть в «Ангку» и шантажировать Атертона. Она представляла собой огромную опасность.

– Но она сделала так, что я почувствовал себя живым. Это пока никому не удавалось.

– Я все понимаю, но...

– Нет, ты ничего не понимаешь, – грубо произнес Эллиот. Он встал, и опоясавшее чресла полотенце слетело на пол:

– Было бы удивительно, если бы ты что-то понял. Воспитали меня няньки, ты давал рекомендации самому доктору Споку и, одному Богу известно, сколько детей загубил почтенный профессор, прежде чем тебя удовлетворили его методы. Как же, ты нуждался в гарантиях!

– Я не скупился на тебя, – в голосе Макоумера послышались стальные нотки.

– О да! – Эллиот уже почти кричал. – Сколько пафоса! Ты не скупился, это верно, но думал ли ты обо мне?! Ты обращался со мной так, словно я был одной из глав твоей настольной «Что и почем» книжки. Мне не было места в твоем мире, я был не из тех, кто дышит, мыслит, чувствует. Для тебя я был одним из капиталовложений, не более. Тебе это неприятно? Понимаю, ответственность – это не то, чем можно ущемить такого человека как ты. Ты в состоянии один управлять целой империей, но твой единственный сын – это предмет более чем неодушевленный, и даже такой неодушевленный предмет – вне сферы твоих талантов.

– Как ты можешь так говорить? Твоим воспитанием занимались самые опытные специалисты и...

– Но это же был не ты, неужели это непонятно? Все мое воспитание – теории и философия совершенно чужих людей.

Он ткнул указательным пальцем себя в грудь:

– Я это я! Личность, по-своему уникальная и неповторимая. Если бы ты принимал меня таким, какой я есть, уверен, общение доставляло бы нам радость. Но ты всегда отталкивал меня, соблюдал дистанцию, убеждая себя при этом, что я получаю наилучшее воспитание... Обо мне могла позаботиться только мать, я знаю это, – он на мгновение запнулся. – Но она умерла, – он закрыл глаза. – Слишком рано. Слишком рано, черт возьми.

Он в изнеможении опустился на деревянную скамью, грудь его вздымалась от гнева.

Макоумер смахнул со лба капельки пота, провел ладонью по усам, протянув руку, дернул за цепочку с деревянной ручкой. На раскаленные камни в нагревательном колодце хлынула ледяная вода, помещение заволокло клубами пара. Температура заметно поднялась.

Макоумер вдруг заметил, что разглядывает руки сына. Как они похожи на его собственные. Он перевел взгляд на свои ладони, сжал пальцы – как будто видел их в первый раз.

– Не отцовское это дело убеждать сына, что он настоящий мужчина.

– Вот в этом-то все и дело, – Эллиот пристально посмотрел на него. – Ты не меняешься, и никогда не изменишься. Когда же ты поймешь, что быть отцом означает быть самим собой, не больше и не меньше?!

Он произнес эти слова совершенно спокойно, в голосе его не было гнева.

Макоумер откашлялся:

– Мне очень жаль, право. Вот уж никогда не думал... – поймав горящий взгляд сына он осекся и решил сформулировать свою мысль иначе. – Может, я и не очень хороший отец. Но не можешь же ты всю жизнь обвинять меня в этом. Пора начинать жить самостоятельно.

– Я знаю.

– Да? Иногда я в этом сомневаюсь. Ты всячески избегаешь ответственности и...

– Всю ответственность берет на себя семья, – Эллиот криво усмехнулся. – Знаешь, я очень рано понял, что обязан идти по твоим стопам, нравится мне это или нет.

Он вдруг рассмеялся:

– В школе я, наверное, был единственным мальчишкой, который боялся своих собственных способностей. Мне все давалось чертовски легко, я не понимал, в чем дело, и боялся.

Ты платил за колледж, и на последнем курсе я вдруг понял, что оправдываю все твои ожидания. Было совершенно ясно, что следующим этапом станет «Метроникс», а это означало конец меня как личности. Ловушка, которую я разглядел слишком поздно; я хочу сказать, что меня даже привлекали некоторые сферы деятельности компании.

– Поэтому ты не явился на выпускные экзамены. За полгода до выпуска ты бросил колледж, только для того, чтобы досадить мне.

– Вовсе нет, – ответил Эллиот, – я был испуган, неужели ты не понимаешь? Я чувствовал, что в жизни у меня нет выбора и никогда не будет. Это проистекало из того простого факта: я – твой сын, а, значит, запрограммирован стать еще одним тобой.

– Именно этого я и хотел, – голос Макоумера звучал почти равнодушно.

– Я это знал.

Макоумер отвел взгляд:

– Видимо... в общем, я никогда не задумывался о твоих чувствах на этот счет. Я никогда... я всегда хотел, чтобы ты преуспевал так же, как и я, – нет, чтобы ты был еще более удачлив во всех начинаниях. Я хотел, чтобы мы работали с тобой рука об руку. Я считал, что сын должен быть рядом с отцом, по-моему, это совершенно нормально, – он поднял глаза. – Или я ошибаюсь?

У Эллиота вырвался такой глубокий вздох, словно он несколько лет не мог продышаться:

– Самое удивительное, – медленно начал он, – что ты прав. Знаешь, я не стану притворяться, у меня это плохо получается. Когда я дал согласие работать с тобой, я все уже знал наперед. Именно поэтому я и согласился: я хотел провалить все на свете, чтобы ты сам убедился в моей полной непригодности к твоему делу. Я надеялся, что после этого ты навсегда оставишь меня в покое.

– Знаешь, – безразличным тоном произнес Макоумер, – ни один твой поступок не мог бы вызвать у меня такую реакцию, которой ты добиваешься.

– И даже тот факт, что я переспал с Кэтлин?

Макоумер понял, что сын провоцирует его на вспышку гнева.

– В этом я виноват не меньше твоего, Эллиот. Если бы не наши с тобой... разногласия, этого вообще никогда не произошло бы.

Эллиот покачал головой:

– Очень долго я был убежден, что ты любишь Киеу гораздо больше, чем меня. Он обладает всем тем, что отсутствует у меня. Внешность, опыт и, самое главное, личный магнетизм.

Макоумер встал, размял затекшие ноги:

– Твоя проблема заключается в том, что ты всегда преувеличивал фактор магнетизма Киеу. Смешно сказать, но ты был убежден, что он часами оттачивает перед зеркалом свои чары, – нет ничего более далекого от истины! Его аура совершенно естественна, она от природы. Он никогда сознательно над ней не работал, если бы не я, он так и не понял бы, каким даром обладает: я разглядел его, я высвободил эту энергию.

– Таково уж мое восприятие Киеу, ничего не могу с этим поделать.

– Жаль. А между тем, он твой друг. Очень верный друг.

– Я не хочу больше говорить о нем. Макоумер пристально рассматривал сына:

– Ты нужен мне в «Метрониксе», Эллиот. И ты это прекрасно знаешь. Ничто не доставит мне большего удовольствия. И я хочу, чтобы ты вплотную занялся делами «Ангки»: твои соображения по этому вопросу могут оказаться очень полезными для меня. Одна комиссия по расследованию, которую возглавляет Салливен, чего стоит! К ее деятельности имеет отношение и госсекретарь, он не мог от этого отказаться, поскольку в равной степени несет ответственность за развал работы службы безопасности в Каире. Будут обязательно заслушаны показания Финдленда – если учесть, что ЦРУ копает и под него, у сенатора могут возникнуть крупные неприятности. Он – член «Ангки». Вряд ли ты мог даже помыслить о таком. Что ж, теперь ты это знаешь. Думаешь, он в состоянии самостоятельно утихомирить разбушевавшуюся стихию? Наша сделка с ним по-прежнему в силе, мы можем сделать ее условия и гораздо более жесткими. И это надо сделать в ближайшие несколько дней, чтобы... устранить саму возможность публичных разоблачений.

– Насколько я знаю Маркуса Финдленда, он в состоянии утихомирить не только этот шторм, но и любой другой, – Эллиот тоже встал. – Но прежде чем мы продолжим разговор, должен сказать тебе, что я не вполне убежден, что хочу влезать в дела «Ангки». Пока я располагаю только обрывками информации. У меня нет ясной картины событий. Пусть пока так и остается, а я лучше сконцентрируюсь на проблемах «Метроникса», не возражаешь?

– Как скажешь, – кивнул Макоумер, – но обещай мне, что не будешь переживать и страдать, когда тебя не пригласят на беседу, которую мы по этому вопросу будем вести с Киеу.

Эллиот улыбнулся:

– Обещаю.

Он подобрал полотенце и пошел к двери.

– И еще кое-что, Эллиот.

Он обернулся:

– Да?

– Если бы в дело вмешался Киеу, ты и сам бы очень скоро понял, что на уме у этой Кристиан. Ты это сознаешь так же хорошо, как и я, – взгляд Макоумера стал жестким. – И как бы ты поступил?

– Я любил ее, отец, – он произносил эти слова негромко, но твердо. – И не заставляй меня говорить о моем решении сейчас.

На поверхности показалась голова аквалангиста, верхняя полусфера его черной маски была испачкана илом. Лучи прожекторов весело приплясывали на легкой ряби. В отраженном от воды свете лицо его казалось таким же черным, как и маска.

Было далеко за полночь: Туэйт с большим трудом добился разрешения на проведение подводных работ. Брэдфорд Брейди, начальник полиции Кенилвотра, оказался весьма нелюбезным и грубым, он слишком близко к сердцу принимал тот факт, что какой-то полицейский со стороны копается в деле, которое проходит по его, Брейди, участку. Поначалу он просто был непробиваем.

– Ничего не хочу об этом слышать, ни слова, – неприятным высоким голосом каркал Брейди. Это был плотно сбитый коротышка с маленьким вздернутым носиком.

Спорить с подобными типами бессмысленно, подумал Туэйт, и сразу же ударил из главного калибра:

– Полагаю, вам совсем не улыбается прямо сейчас отправиться на прием к генеральному прокурору штата Иллинойс, не так ли, капитан?

– Что?!

– Я всего-то прошу вас дать мне в помощь несколько человек. Пару аквалангистов и одного полицейского на прожектора. Неужели это так много?

Брэдфорд Брейди повернулся к Плизенту:

– Что он там несет про генерального прокурора?

– Я прошу вас о небольшом одолжении. Ни сержант Сильвано, ни я не хотим лишнего шума. Если мы договоримся, некоторое время о результатах расследования никто не узнает, обещаю.

– А какого черта ты приплел сюда генерального прокурора? – взорвался Брейди. – У меня и без него полно проблем.

Туэйт пожал плечами. Брэдфорд Брейди прищурился:

– Каким гнилым ветром тебя занесло ко мне, Туэйт? Ну, скажи на милость, у меня без тебя дел мало? – Он насмешливо хмыкнул и махнул рукой Плизенту. – Дай ему все, что он просит, сержант, и пусть убирается к чертовой бабушке!

Аквалангист что-то тащил со дна. Напарник у лодки протянул ему руку, и они вдвоем подняли предмет из воды.

Вещь была покрыта илом и корнями водяных лилий. Один из полицейских зачерпнул полную пригоршню воды и стал поливать предмет сверху.

Туэйт подошел поближе. В грязи поблескивали металлические буквы «Ар-си-эй». Аквалангист провел мокрой перчаткой по боковой стенке: это был видеомагнитофон. Бренди молча глядел на находку.

– Вот так-то, – довольным тоном пробурчал Туэйт и протянул руку. Сильвано передал ему список страховой компании, где были перечислены вещи, пропавшие из дома сенатора Берки. Туэйт медленно вел пальцем по строчкам, пока не наткнулся на видеомагнитофон. Фирма «Ар-си-эй». Но надо было убедиться окончательно.

– Там снизу должен быть заводской номер, – сказал Туэйт аквалангисту, – взгляните.

Водолаз подсветил себе фонариком:

– Пять, четыре, шесть, три, один, восемь, "Е", – громко прочитал он.

– Вот так-то! – весело повторил Туэйт. – Значит, и остальное барахло лежит здесь.

Потом Туэйт с Плизентом вернулись в дом сенатора. Туэйту было наплевать, что полиция Кенилворта рассматривает это дело как обычное убийство с целью ограбления: они лентяи, выдвинули несколько идиотских гипотез и вполне удовлетворились одной из них. Легко и просто. Этого он им не мог простить.

Туэйт по периметру обыскал комнату, в которой они стояли, отодвигая от стен стулья и журнальный столик. Так он оказался у отделанного черно-белым мрамором камина. Архитектор потрудился над его конструкцией от души, получилась модерновая, почти в стиле футуризма вещица, с резкими гранями и почти невидимыми швами кладки.

У камина Туэйт присел.

Любопытно. На решетках для дров свежая сажа. Он немного повернул голову, чтобы свет падал под другим углом.

– Ну, можешь объяснить мне, что это такое? – спросил Туэйт.

Плизент присел рядом:

– Не знаю, – удивленно пробормотал он.

– В ночь убийства это было?

– Погоди-ка, – сержант извлек из кармана черный блокнот, при виде которого Туэйт презрительно усмехнулся. Плизент перелистнул замусоленные страницы и нашел нужное место. – Ага, было.

Туэйт достал из нагрудного кармана шариковую ручку и стал ковырять ею в золе. На фоне черного чрева камина трудно было что-либо разглядеть.

– Черт знает, сколько здесь золы.

На кончике ручки он достал кусочек сажи:

– Почти весь пепел измельчен до консистенции порошка – задумчиво протянул Туэйт.

– А это говорит о том, – отозвался Сильвано, – что кто-то очень не хотел, чтобы по сгоревшим частицам можно было определить сожженный предмет.

– Это мог быть и сенатор Берки, и его убийца, – подал голос Плизент.

– Думаю, сенатора можем исключить, – сказал Туэйт, – если бы это сделал он, мы нашли бы кусочки сгоревшей бумаги. А этот материал был сожжен дотла, а затем измельчен в пыль. – Он поглядел на коллег. – Зачем? Чтобы быть уверенным, что мы в нашей лаборатории не сможем восстановить текст.

Туэйт убрал ручку в карман и выпрямился:

– Джентльмены, – торжественно провозгласил он, – где-то среди этого черно-белого кошмара находится место, в котором прятали бумаги. По-моему, нам следует заняться его поисками.

Это заняло у них три с половиной часа. Туэйт и Сильвано прочесывали спальню хозяина, а полицейский из Чикаго в который раз осматривал ящики длинного трюмо. Шел уже пятый час утра, и они устали как собаки.

На черной лакированной дверце шкафа Туэйт видел отражение своего друга.

– Ты не закончил со шкафом, – занудливо пробурчал Туэйт, – чему тебя только учили в академии?

– О чем это ты? – засмеялся Сильвано. – Я могу провести обыск с повязкой на глазах и связанными за спиной руками. Я уже закончил с этим ящиком. Что я по-твоему, новичок, что ли?

– Да? – заинтересовался Туэйт. – А отсюда кажется, что до задней стенки тебе еще как минимум пять дюймов.

Туэйт ощупал нижний край шкафа. Ничего. Но, взглянув сверху, он обнаружил небольшой выступ. Едва заметный блик на матовой черной поверхности свидетельствовал о наличии миниатюрного тайника.

Через несколько секунд Туэйт и Сильвано стояли перед низким внутренним шкафчиком. В тайнике покоились расставленные в алфавитном порядке папки в кожаных переплетах. Папок было больше дюжины, некоторые ячейки с наклеенными на них буквами оказались пустыми.

Он начал осматривать папки. Наконец Туэйт поглядел на друга:

– Вот это да. Похоже, сенатор Берки был мерзкий тип.

– О Боже! – Сильвано даже присвистнул. – Неудивительно, что по его кандидатуре ни у кого не возникало вопросов: здесь у него столько дерьма, что в нем можно утопить половину государственных чиновников Иллинойса.

– На другие штаты тоже останется, – добавил Туэйт.

– Мощная информация, – продолжал Сильвано. – Ясно одно: у Берки было нечто такое, что не давало убийце спать. Но теперь эти документы бесследно исчезли, и мы снова у разбитого корыта.

– Надеюсь, что нет, – скосил на него глаза Туэйт. – Погляди, что было приклеено «скетчем» с внутренней стороны тайника.

Он разжал кулак: на ладони его лежало колечко черной изоляционной ленты, какой пользуются электрики. А между витками изоляции был замотан ключ.

Теперь они уже испугались по-настоящему. Страх, подобно поту, сочился изо всех пор. Форма напугала их, на лицо его они больше не смотрели.

Они были парализованы страхом и уже не различали лиц, не видели их выражений.

И теперь они боялись отвечать на его вопросы.

Тем не менее никто из них не слышал о женщине, которую он ищет. Но где-то в полдень Киеу наткнулся на старика. Он сидел на полуистлевшем пне, по ороговевшей коже босых ног его деловито сновали муравьи. Деревня лежала примерно в четверти километра к югу.

Он мельком взглянул на приближающегося Киеу и вновь вернулся к своей работе: зажав между костлявыми коленками старую американскую каску, старик напильником обрабатывал ее края.

– Хоть ты, старик, меня не боишься, – Киеу присел рядом с ним на корточки.

– Ас чего мне тебя бояться? – отозвался старый кхмер. – Что еще ты можешь мне сделать? Жена моя умерла много лет назад, все сыновья погибли на войне. Одни ушли к красным кхмерам, другие погибли во время бомбежки нашей деревни. Тогда я жил южнее, у самой Свай Рьенг, – его тонкие сморщенные пальцы продолжали водить напильник по каске. – На нас напали чет кмау, а они умеют только убивать. Человеческие существа, насилующие и убивающие женщин и детей. Они шли по деревням и несли на пиках головы младенцев. Почти никто не оказывал им сопротивление. Каждый день они убивали городских и монахов – сотнями, тысячами.

Пальцы его немного дрожали, в пробивающихся сквозь листьях лучах солнца тускло вспыхивал напильник.