– Оун, – прошептал он ему голосом, которым разговаривал с Соком, когда тот был малышом, – оун, – Сам обнял младшего братишку. Оба тяжело дышали. – Можешь ты объяснить мне, что с тобой происходит?

Сок долго молчал. Он сидел, привалившись к стволу баньяна, черная форменная рубашка сбилась на спине. Отсутствующим взглядом глядел он в изумрудную зелень джунглей.

– Мурано показал мне кокоро, – наконец произнес Сок. Голос его тоже изменился: стал ровнее, глубже. – Суть существования, – он повернулся, глянул брату в лицо. – Ты был прав, когда сомневался в учениях Преа Моа Пандитто. Буддизм – еще не все.

– Зато теперь ты считаешь, что кокоро – это все.

– Нет, – Сок покачал головой. – Нет, я так вовсе не думаю, – он ладонью стер пот со лба. – Но Мурано показал мне ту часть меня самого, о существовании которой я не знал. Не понимал, – он сжал руку Сама. – Ты же знаешь, я видел твою ярость, но не понимал, откуда она. Я не понимал, почему ты так рассержен. Что произошло, почему тебя обуревают такие чувства.

Но потом я понял, что во мне тоже живет ярость. Просто я никогда не мог выразить ее так непосредственно, как выражал ты, – лицо Сока было печально. Казалось, он вот-вот расплачется. – Я не мог объяснить этого, но когда мы участвовали в бою, когда мы вот так убивали... не знаю, это мне нравилось. Тогда моя ярость принимала форму, находила цель и исходила из меня. Можешь ты это понять?

– Да, – без колебаний ответил Сам. – Наша жизнь трудна, она полна опасностей. По правде говоря, а даже и не предполагал, что все будет именно так. Страх, смерть поджидают нас за каждым углом, словно злобный кмоч. И теперь я даже рад, что все вышло наружу. Для меня так лучше, потому что теперь я могу сам что-то делать, решать. Я ведь никогда не был болтуном.

Сок глядел на вершины деревьев. Кругом были непроходимые джунгли, но он знал, что там, за ними – рисовые террасы, дамбы, подобие цивилизации.

– Сам, – тихо сказал он, – меня пугает тот человек, в которого я превратился. Мне страшно, что такой я – тоже я.

– Но это действительно ты, оун. И ты это знаешь, – Сам стиснул руку младшего брата. – Ты – не абсолютное зло, Сок, если именно это тебя тревожит. И никто из нас не является носителем абсолютного зла.

Но Сока все же обуревали сомнения: он уже навидался всяких ужасов. Его преследовало воспоминание о монахе из Ангкор Тома: ярость, с которой избивали того монаха, клокотала, рычала и в нем, словно сторожевой пес, готовый выполнить любую команду хозяина. Тогда, добив монаха, солдаты соорудили крест и пригвоздили к нему истерзанное тело. «Это знак того, – объявил Рос, – что здесь теперь суверенная территория Чет Кмау. – И, воздев к небу винтовку, провозгласил: – А это – наш символ».

Нет, думал Сок, оружие не может быть эмблемой новой Кампучии. Но сколько б ни старался, он не мог отогнать от себя эти воспоминания. На месте монаха вполне мог быть Преа Моа Пандитто: его спасла только милость Амиды Будды. Но она не спасла того монаха, жившего в мире и учившего миру сынов Кампучии, растерзавших его. Так какого же зверя спустила Кампучия с цепи?

Но словами он эти свои мысли выразить не мог, он не мог признаться в них даже собственному брату. А сомневался он все же потому, что насилие, террор были в прямом противоречии с тем, что он впитал в себя с молоком матери – с буддизмом. Он в течение восьми лет проникался учением, даже не думал, какое место занимает оно в окружавшем его мире.

Но революция изменила все. Теперь у него было множество учителей, каждый сражался за что-то свое, и все это как бы разрывало целостность его "я", вызывали к жизни неведомые ему прежде эмоции, инстинкты и желания.

Он с трудом справился с охватившим его волнением. Ведь он уже сказал себе, что в новой жизни Амиде Будде места нет. Те, кто придерживался учения, были истерзаны, убиты, их тела терзали солнце, дождь, рвали стервятники. Настоящая жизнь – это сражение за новую Кампучию, свободную Кампучию, как говорил Сам. Но потом, когда это время кончится, он вернется в мир и покой учения Преа Моа Пандитто... Хотя бы в душе. Он был настоящим буддистом, но вовсе не желал оставлять реальную жизнь ради монашества.

Теперь он почувствовал себя куда лучше. Сок встал, Сам тоже поднялся на ноги. Они молчали. Кругом цвели, благоухали, пели свои песни роскошные джунгли.

Пора было идти на ужин.

Но его ждали и другие метаморфозы. Он уже начал применять в боях знания, которые передал ему Мурано, и тем заслужил уважение других бойцов. За спиной называли его «la machine mortelle» – машина убийств. И его повысили – сделали офицером. Что же касается японца-учителя, то он внимательно наблюдал за этими метаморфозами и думал, что, в конце концов, приезд в Камбоджу стоил неудобств. У Мурано за его долгую жизнь было две жены, но ни одного настоящего последователя. И детей у него тоже не было. Да он и не хотел иметь ребенка: он знал, что не успел бы воспитать сына так, как считал нужным.

Объявленный вне закона в родной стране, он блуждал по Востоку в поисках юноши, чье внутреннее "я" стало бы слепком с него, Мурано. Физические данные не так важны: лишь бы не было каких-то врожденных отклонений или уродств.

И в Соке он нашел то, что искал. Теперь он мог завершить свои странствия. Здесь, в Камбодже, он умрет, здесь его похоронят. Это его не беспокоило: он никогда не носил землю Японии на своем сердце. Земля – это земля, и ничего более. Но именно здесь его запомнят как учителя, как сэнсея, здесь он обрел ученика, сына.

Он всегда был самодостаточной личностью – сама профессия сделала его таковым. Кокоро невозможно разделить с женой, с родичами. Поэтому единственно доступные для него близкие были отношения между сэнсеем и учеником. В самом раннем детстве он осиротел, растерял всех близких и порою думал: а не живут ли где-нибудь в Японии его кровные братья или сестры? Но даже это теперь ничего для него не значило: теперь у него был Сок и жизнь его приобрела смысл – он передал ученику кокоро, никакая другая семья ему не нужна.

И ему вовсе не казалось странным, что настоящим его выкормышем, ребенком, было бесплотное создание его разума. Кокоро. Он построил на нем и вокруг него всю свою жизнь. Для него это было единственной формой существования, десятью заповедями всего сущего, более властными, чем заповеди синтоистов или буддийские тексты. Единственный закон, который он признавал.

На следующее лето он отозвал Сока в сторонку, и под густую листву баньяна, росшего возле старинного разрушенного храма. И там прошептал:

– Сок, сынок, я умираю.

За спиной японца Сок видел апсару, прекрасную богиню танца, вырезанную из камня.

– Неправда, – ответил Сок, – этого не может быть. Люди из «Ангки» уверяют, что вы бессмертны.

Мурано оскалился:

– И они совершенно правы.

Лучи закатного солнца пробивались сквозь изумрудную листву, но на землю уже легли синие тени. Мурано взял огрубевшие руки Сока в свои и с нежностью произнес:

– Ты – мое бессмертие.

Макоумер встретился с сенатором Джеком Салливеном в Клубе – Макоумер так именовал это славное заведение, хотя у него было еще и другое, официальное название, куда более длинное.

Роскошный особняк Клуба располагался к востоку от Пятой авеню. На фасаде, ни вывески, ни таблички, лишь номер дома, так что праздный прохожий и не догадывался, что крылось за темно-серыми каменными стенами.

У солидных дверей из красного дерева случайного посетителя встречал швейцар в ливрее, который вежливо, но настойчиво выпроваживал любопытного, а тот успевал заметить только ведущие из вестибюля наверх ступени из старого мрамора.

Сюда не допускались черные и евреи: члены Клуба располагали достаточными для этого деньгами и влиянием.

Широкая лестница вела на галерею второго этажа. В правой его части находилась библиотека, где на коктейль перед ленчем или для мирного чтения собиралось большинство клубменов. Макоумер же повернул от лестницы налево – там были три комнаты, предназначенные для встреч более приватного характера.

Прекрасно вышколенный стюард по имени Бен распахнул перед ним тяжелую полированную дверь.

– Добрый день, сэр, – произнес он с легким поклоном. Черные волосы Бена были разделены на прямой пробор и блестели, словно смазанные бриллиантином. – Ваш гость, мистер Салливен, еще не появлялся, – и он провел Макоумера в прекрасно обставленную удобную комнату.

Макоумер, который уже был осведомлен об этом, ответил:

– Все в порядке, Бен, – и погрузился в обитое старой, но безупречно чистой кожей кресло. По левую руку от него находился камин. На стенах, отделанных деревянными панелями и выкрашенных в кремовый и бледно-голубой цвета, висели гравюры. Справа от кресла стоял столик из полированного дерева, у противоположной стены – обеденный стол в окружении тяжелых стульев.

Макоумер вытянул длинные ноги.

– Принеси мне мартини с водкой, хорошо, Бен?

– Конечно, сэр.

– Когда придет мистер Салливен, сначала принеси выпить, а потом накрывай на стол. Крабьи клешни и холодный омар, побольше листьев салата и, я думаю, пиво «хайнекен».

Во время таких вот частых встреч Макоумер позволял обслуживать себя только Бену. И хорошо оплачивал его преданность: мать Бена вот уже пять лет содержалась в доме для престарелых, а это дорогое удовольствие.

Макоумер уже наполовину опустошил бокал, когда Бен ввел Джека Салливена. Мужчины обменялись рукопожатиями, и Салливен заказал виски «гленливет» со льдом.

– Принеси сразу тройную порцию – у меня выдалось чертовски хлопотливое утро, – приказал он Бену и тяжело опустился в кресло напротив Макоумера.

Внешний вид Салливена как нельзя лучше соответствовал избранному им занятию – это был типичный «борец за права народа»: высокий, крепкий, широкоплечий, с пышным рыжим чубом. У него были кустистые рыжие брови и щеки такие румяные, что, казалось, его вот-вот хватит удар. Квадратная челюсть, курносый нос: короче, физиономия чистокровного ирландца, о чем Салливен не уставал напоминать всем и каждому. Он мог перечислить своих предков до шестого колена, не забыв заметить, что один из них был революционным вожаком (правда, какой конкретно из революций – он не говорил), и, конечно же, обладал необходимой для его профессии способностью спорить до бесконечности.

Мощные бицепсы распирали летний костюм из тонкого поплина, воротничок рубашки взмок от пота, запах которого был в этой шикарной комнате явно неуместен.

Пока гость допивал виски и Бен накрывал на стол, Макоумер вел светскую беседу. Наконец, серебро и хрусталь специально заказанные Клубом у «Тиффани», заняли свои положенные места, и Салливен с ощутимым ирландским акцентом произнес:

– Господи, эта история в Египте нам с самого воскресенья житья не дает! И дело не только в том, что Де Витта прирезали, словно жертвенного ягненка: этим сволочам удалось проникнуть в нашу систему безопасности. К тому же сегодняшнее происшествие в Западной Германии!

– А туда-то как им удалось пробраться?

– Ох, да обычные разногласия между ЦРУ и правительством, – ярко-синие глаза сенатора казались холодными, как лед. – Но, между прочим, не далее как десять дней назад возглавляемый мною Особый комитет по разведке положил на стол президенту документ, в котором говорилось о просчетах в методах сбора разведданных в странах Ближнего Востока и Латинской Америки.

Салливен наклонился вперед, и кресло под ним жалобно скрипнуло.

– И знаешь, что нам ответил старый Ланолин? – Президента звали Лоуренс, но уже в первые сто дней его правления! высокопоставленные республиканцы присвоили ему это прозвище. – «Благодарю вас, джентльмены, за усердие!» – Сенатор передразнил манеру речи высшего лица государства. – «Примите мои уверения, что я непременно рассмотрю ваши предложения, как только выкрою для этого время. Вы же знаете, что основная проблема этого года – экономическое положение. Уровень инфляции и девять процентов безработных – вот то, на что мы должны направить все силы и средства».

– Как жаль, что этот ответ остался неизвестным для журналистов, – задумчиво произнес Макоумер. – Интересно, как бы они прокомментировали его в свете нынешних событий в Египте и Западной Германии?

– Я же не мог дать этой информации просочиться! – с сожалением заметил Салливен.

Макоумер изучающе глянул на собеседника:

– А почему, собственно, Джек?

– Это не по-американски, вот почему! – покраснев, ответил сенатор. – К тому же изрядное число моих коллег-республиканцев начали уже вопить! «Мы должны держаться вместе, Джек! Мы должны сплотиться вокруг Белого дома, Джек! Это проблемы всей Америки, и здесь не место для партийных разногласий, Джек!»

Чепуха, вот что я скажу! Этот ублюдок-демократ сделал из нас козлов отпущения на всем земном шаре. В Овальном кабинете сидят теперь паникеры, которые боятся и шагу ступить: так их запугал красный медведь, – сенатор сжал кулаки. – И, Боже мой, мне известны настроения в Европе! Да если нам не удастся поймать тех мерзавцев, которые прирезали Де Витта, над нами будет смеяться весь мир!

Дел, поверь: за все те годы, что я занимаюсь политикой, рейтинг Америки на международной сцене еще никогда не был таким низким. Меня от этого просто тошнит, понятно? Мне стыдно, что я – сенатор.

Салливен вскочил и принялся шагать взад-вперед по ковровой дорожке.

– Я уже начинаю думать, что Готтшалк избрал правильное направление. Ты меня знаешь. Дел, я консерватор, и тем горжусь. К тому же я вышел из либеральной среды. Мой старик всю жизнь проработал на конвейере у Форда. И что он заработал, кроме раздавленных пальцев, плоскостопия да эмфиземы легких? Правда, он помог создать наш профсоюз.

Но я вот что тебе скажу, Дел. Я чертовски рад, что старик не дожил до гибели его мечты. У него бы сердце не выдержало, если б он увидел, что профсоюзники начали задирать нос, отдалились от рабочей среды. А во что превратились наши рабочие?! Что бы мы ни затеяли, японцы могут сделать это дешевле и – что греха таить? – лучше. Чертовы профсоюзы каждые три года требуют все больше денег, стоимость жизни растет, а работы хватает только на четыре дня в неделю. Черт побери, Дел, скажи-ка, может ли отрасль выжить на такой диете? Не может, это ясно. Мы тонем в дерьме. И Детройт – это только первая ласточка. Сейчас рынок требует компьютерных чипов, и не мне тебе говорить, поскольку ты давно имеешь дела с Востоком, кто уже опередил нас в этой области, да так, что нам и не угнаться. Лет через пять мы окажемся в таком дерьме, что нам уже не выбраться!

– Ну, ты прямо как Атертон Готтшалк!

– Совершенно верно! – рявкнул Салливен, вновь плюхаясь в кресло. – Дел, тебе бы стоило пересмотреть мнение о нем. Ему необходим такой вот толстый богатый котище, как ты. Судя по тому, как движется дело, в августе ему потребуется лишь немного деньжонок да некоторое влияние в крупных городах восточного побережья.

– У нас давние разногласия, – сказал Макоумер. – Ты же об этом знаешь, Джек, и все знают.

– Черт побери, это твое личное дело! А я говорю о политике. Ну и что, что он ухлестывал за Джой Трауэр, когда вы были с ней только помолвлены? Что с того? Все мы кобели.

– Я не...

– Слушай, – Салливен наклонился и постучал пальцем по колену Макоумера. – Вчера ночью Готтшалк мне позвонил. Как ты думаешь, чем он предложил заняться моему Комитету? Расследовать, как обеспечивалась в Каире безопасность Де Витта. А теперь что ты скажешь? Я-то знаю, ты считаешь, что с приходом в Белый дом Ланолина к этим вопросам стали относиться наплевательски. Ланолин – просто белая голубица, хочет любезничать с Советами и верит всем их мальчишеским заверениям, в то время, как они при любом удобном случае норовят воткнуть нам нож в спину – руками этих чертовых террористов, которых они же и готовят в Ливане, Гондурасе и Западной Германии. Так же было бы и в Италии, если б эти вонючие Красные бригады не были так заняты разборками между собой, – он в упор глядел на Макоумера. – Дел, я уверен, что пришло время вам с Готтшалком закопать топор войны. Он потянет этот воз. Подбрось ему немножко сальца – и он пройдет. Не могу сказать, что на съезде не возникнет проблем, но теперь, когда Холмгрен преставился – упокой Господи его душу, – все стало намного легче. Дело в том, что демократам опять придется выставлять Ланолина – у них в обойме никого приличного нет, кроме разве что Хикок, да и о нем дальше Иллинойса никто не слышал.

Макоумер откинулся назад и сделал вид, что усердно обдумывает предложение сенатора. Как бы в нерешительности погладил усы, пожевал губами, а затем, когда, на его взгляд, прошло уже достаточно времени, сказал:

– Что ж, предположим, ты меня заинтересовал, Джек. Но я бы хотел кое-что уточнить.

– Это понятно.

– Могу я рассчитывать на тебя? В любое время и при любом варианте?

– Черт побери, конечно!

Макоумер положил руки на подлокотники. Он был замечательно спокоен.

– Позволь мне задать тебе вот какой вопрос, Джек. Насколько ты свободен в выборе курса действий?

Сенатор пожал плечами:

– Все зависит от того, что я считаю верным курсом.

– Резонный ответ, – голос Макоумера стал мягким, почти шелковым. – Но я говорю о кое-чем ином. Например, тебе дают определенную информацию и просят... действовать в соответствии с ней. И ты действуешь.

– Несмотря ни на что?

– Да.

Пышные брови Салливена сошлись на переносице:

– Господи, не знаю... Я выполняю волю партии, когда сот гласен с нею, если же у меня иное мнение, я действую так, как считаю нужным.

Макоумер не ответил. Он нажал на скрытую под правым подлокотником кнопку звонка, и на пороге появился Бен.

– Думаю, теперь можно подавать.

Оба молчали, пока Бен не расставил на столе блюда с едой и два серебряных ведерка с колотым льдом, в котором охлаждались бутылки пива.

– Ну, приступим?

– Чуть попозже, – Салливен чуял запах какой-то сделки и хотел сначала все выяснить.

Макоумер подошел к столу, очистил крабью клешню, окунул ее в майонез и стоя начал жевать. Крабье мясо было восхитительно свежим.

– Скажи-ка, Джек, – как бы между делом спросил он. – Как у тебя сейчас дела в финансовом отношении?

– Отлично, – буркнул Салливен.

– А я слышал другое, – Макоумер очистил следующую клешню. – Дела у тебя идут неважно. Точнее, очень плохо.

– Я же играю на бирже, – ответил сенатор немного слишком поспешно.

– Тебе не везет.

– У меня и раньше такое бывало, но я всегда вылезал.

– Но сейчас ты не выберешься, – Макоумер утер рот и пальцы льняной салфеткой с вышитой монограммой Клуба. Он прямо взглянул в лицо собеседнику. – На этот раз ты увяз слишком глубоко. Твоя жена когда-то была богата, но все ее состояние растрачено, у тебя трое детей учатся в колледже, а один – в медицинской школе. Это тяжелая ноша, Джек, слишком тяжелая. И ты очень далеко зашел. Триста тридцать тысяч! Такой долг переломит тебе хребет.

– О чем ты говоришь? – прошептал Салливен.

– А мне бы не хотелось, чтобы с тобой такое случилось, Джек, – Макоумер вернулся к своему креслу, но не сел и сверху, стоя, смотрел на Салливена. – Это я тебе честно говорю. Ты слишком важен для мен, Джек. Приведу только один пример: подумай, сколько добра ты можешь сделать, если все же начнешь расследовать систему обеспечения безопасности Де Вит-га, или если намекнешь прессе на тот разговор с Лоуренсом?

– Ты ждешь, что я отдам тебе в руки всю свою жизнь?.. Просто так?

– Да я ничего подобного и не предлагаю! – Макоумер был совершенно спокоен, даже расслаблен. – Джек, да я и помыслить не могу попросить тебя сделать что-то вопреки твоим принципам! Ведь мы одинаково смотрим на вещи.

– Но если Готтшалк станет президентом... Предположим, он им станет...

Макоумер наконец уселся в кресло:

– Послушай, современная политика не делается одним человеком, даже президентом – ее делают те, кем он себя окружает. Сейчас у власти демократы, и что мы имеем? Еще более пышный расцвет бюрократии и бесчисленное число агентств, якобы пекущихся о нуждах общества и социальной защищенности. Сплошная болтовня об экологии, солнечной энергии, ужасно большом бизнесе!

Факт остается фактом: в наше время президентом становится тот, кто умеет выгодно себя подать. Теперь, в век телевидения и телевизионных дебатов, все зависит от личного обаяния. Все остальное делает пресса и... «выжаривание сала».

Кто выдумал Рейгану его экономическую программу? Экономический кудесник Стокман. Советникам Рейгана понравилась эта программа, и потом они всучили ее старику. Ведь программа – вовсе не плод его раздумий.

– Но окончательное решение принимал все-таки он.

– Правильно, как раз это я и имел в виду. Решение принимает президент, но такой президент, который может себя выгодно подать, иначе ему крышка – ошибок ему не простят. Господи, да вспомни Кеннеди! Это ведь его администрация втравила нас во Вьетнам и в историю в Заливе Свиней, но все равно он считается величайшим секс-символом двадцатого столетия!

Он наклонился вперед:

– Неужели ты действительно думаешь, что все эти ошибки, даже грубейшие, что-то значат? Мы-то знаем, что это не так. Потому что людям хочется верить в какого-то конкретного человека. Сегодняшняя Америка – это Камелот, а президент – король Артур. Американцы купились на волшебную сказочку. Войну начал Кеннеди, Джонсон только продолжил – а что ему оставалось делать? Ведь это не он принимал решение ее начать. Это сделал король Артур. Но Джонсон не умел себя подавать, выгодно продать, и потому не стал Великим Президентом. Как и Картер. Только представь: иметь в руках всю эту Силу, всю эту власть – и совершенно не уметь ею распоряжаться. Потрясающе!

– Значит ты исповедуешь теорию «человека за спиной президента», – задумчиво произнес Салливен. – Но ведь ты же с Готтшалком на ножах...

Макоумер улыбнулся: еще немного, и сенатор будет у него в руках.

– То, чем мы сейчас занимаемся – не более, чем досужая болтовня, не так ли? Ты ведь на грани банкротства, Джек. Вся твоя проблема в том, что ты игрок, но тебе не везет. Ты слишком азартен.

Салливен встал, скинул пиджак: под рубашкой рельефно вырисовывались мускулы. Но, как заметил Макоумер, ни грамма лишнего жира.

– Ты чертовски прав, Дел. Я – игрок, и, черт побери, не стыжусь этого. Азарт у меня в крови, он достался мне по наследству, – Салливен снова уселся. Глаза его хитро блестели. – Слушай, у меня к тебе предложение. Спортивное предложение. Давай померяемся силой на руках, и кто победит – тот и принимает решение.

– Ты шутишь, – Макоумер улыбнулся.

– Насчет пари я никогда не шучу, – Салливен ухмыльнулся, увидев на лице Макоумера сомнение. – Давай, Дел. В чем дело? Ты достаточно поработал языком в последние полчаса, теперь посмотрим, чем ты можешь подкрепить свои слова, – он согнул руку, напряг огромный бицепс и рассмеялся. – Единственный для тебя способ получить меня – победить в честном бою, – он подтянул стоявший справа от Макоумера столик и поместил его между ними. – С одного раза. Никаких «переиграем», – он снова засмеялся. – Давай, Дел, в тебе же есть спортивный дух.

– Боюсь, что у меня нет выбора, – Макоумер тоже сбросил пиджак. Он казался очень хрупким по сравнению с Салливеном.

– Давай, Дел, – сенатор, судя по всему, был в восторге. – Вот будет потеха!

Макоумер уселся поудобнее, мужчины поставили на стол локти и сцепили кисти.

– Нам нужен третий, кто бы вел отсчет, – заявил Салливен. – Впрочем, черт побери, если хочешь, считай ты. Дел. Макоумер покачал головой и вызвал Бена. Салливен пожал плечами:

– Ну, старик, ты уже покойник, но так и быть, пусть будет свидетель, если ты так этого хочешь.

Прибывший стюарт не выказал никакого удивления по поводу столь странной просьбы. Он вел отсчет сухо и вполне профессионально, будто занимался этим всю жизнь.

Салливен, как и многие профессиональные армреслеры, начал сразу же с максимального усилия, и на первых порах с успехом. Он столкнулся с сопротивлением, более яростным, чем предполагал, и все же ему почти удалось положить руку Макоумера. Уверенность сенатора росла.

Макоумер не ожидал такого натиска. Ему еще никогда не приходилось встречаться с таким опытным армреслером, поэтому Макоумеру пришлось потруднее, чем он поначалу предполагал. Да и, честно говоря, этим спортом он давно не занимался – еще со времен Бан Me Туота.

И он вспомнил слова, которые говорил ему его сэнсей по айкидо: «Ради победы ты должен использовать не свою силу, но силу противника».

Он применил принципы «мертвой точки», подогнав его под довольно жесткие правила армреслинга. И, руки их, несмотря на сопротивление Салливена, который весь покрылся потом от усилия, вернулись в вертикальное положение.

Теперь Макоумер перешел к технике проецирования своего морального превосходства, которой его также когда-то обучил сэнсей. Салливен перестал улыбаться, физиономия его приняла озабоченное выражение, все тело напряглось. Он пытался блокировать неожиданную атаку Макоумера. Но тщетно: рука его клонилась все ниже и ниже, и, наконец, она коснулась прохладной полированной поверхности стола, и он понял, что проиграл.

Салливен, тяжело дыша, поднялся и на негнущихся ногах подошел к обеденному столу. Взял со льда бутылку пива, открыл и поднес к пересохшим губам. Опустошил ее чуть ли не одним глотком, открыл следующую.

– Эй, – бросил он через плечо, – давай есть. Я проголодался.

Он разделал омара, окунул кусок в густой камберлендский соус и отправил в рот. И с полным ртом объявил Макоумеру:

– Знаешь, я вряд ли когда-либо брошу Сенат. Макоумер улыбнулся:

– Конечно, Джек. Твое место – только в Сенате.

В комнате детективов в Полис-плаза на полную громкость орало радио. Туэйт узнал Готтшалка.

"Вопрос в том, готова ли эта страна соответствующим образом реагировать на акты терроризма, совершаемые против американского военного и дипломатического персонала и против объектов, находящихся в собственности США за рубежом, – вещал глубокий, хорошо поставленный голос. – И, судя по недавним трагическим событиям в Египте и Западной Германии, ответ, увы, очевиден. У меня возникают следующие вопросы: как могли террористы затесаться к сотрудникам, обеспечивавшим охрану нашего наиболее значительного из военных советников в Каире? Каким образом в руки террористов попал план военной базы в Рамштейне? Как долго мы будем терпеть издевательства над служащими американского консульства в Лиме? Когда же наконец мы во весь голос скажем: «Хватит!»

Я призываю сенатора Джека Салливена как можно скорее назначить слушания по вопросу об обеспечении нашей безопасности за рубежом. Я вновь обращаюсь к президенту Лоуренсу и вновь призываю его как можно скорее приступить к формированию элитных подразделений по борьбе с терроризмом.

Потому что если мы будем продолжать пребывать в апатии и прятать голову под крыло, террористы начнут убивать американских граждан уже на самой земле Америки".

– Господи, – простонал Эндерс, выключая радио. – Предвыборный год – это просто кошмар. Невозможно ни радио, ни телевизор включить: всюду этот Готтшалк!

– Не знаю, – ответил Борак, – лично мне кажется, что в его словах есть справедливость. Мне тоже чертовски не нравится, как гоняют наших в Европе и на Ближнем Востоке, – он поднял глаза и увидел Туэйта. – Смотри, кто появился.

Тед Эндерс вышел из-за письменного стола:

– Привет, Дуг, как ты? – В глазах его светилась искренняя забота. – Мы все переживаем из-за того, что произошло. Господи, куда катится мир!

– Вот и я о том же думаю, – Марти Борак вымученно улыбнулся. – Кстати, Туэйт, тут звонила одна стерва из судмедэкспертизы. Кажется, ее зовут Миранда. Ну как, провел вечерок в мясницкой с толком?

Туэйт кинулся на него, но Эндерс успел его перехватить.

– Хватит, хватит, – Эндерс повернулся к Бораку: – Слушай, Марти, когда-нибудь я все-таки позволю ему сделать из тебя отбивную!

Борака трясло от злости, лицо его побагровело:

– Ишь, великий! Мы с Тедди делаем всю грязную работу, а похвалы ему достаются! А теперь он хочет перехватить это дело в Чайнатауне, после того, как мы с Тедди все раскопали!

Эндерс повернулся в Туэйту:

– Это правда?

– Ничего подобного, – Туэйта бесила необходимость оправдываться, да еще перед коллегами. – Мне нужен будет доступ в офис медэкспертизы. И я просто воспользовался делом китайцев как предлогом.

Эндерстолкнул Борака:

– Вот видишь? Засунул бы ты свой грязный язык сам знаешь, куда.

Борак молча повернулся и снова засел за работу. Туэйт просмотрел собравшуюся на его столе почту, но не нашел ничего для себя интересного.

– Эй, Дуг, – окликнул его Эндерс. – Совсем запамятовал: тебя хотел видеть Флэгерти.

– Да, он тут все утро репетировал, – ухмыльнулся Борак. Да они просто дурни, думал Туэйт по дороге к кабинету капитана. Боятся, что я уведу китайское дело у них из-под носа. Ну и смех! Это все синдром парней с улицы: вечно трясутся, что вот их сделали детективами, а потом вдруг выкинут назад, в патрульные. Ни черта не соображают. Если на то пошло, то в Чайнатауне есть своя полиция, покруче официальной.

Он постучал в дверь, она сразу же распахнулась. Перед ним появилась веснушчатая физиономия капитана.

– Туэйт, я надеялся, что вы зайдете, хотя, по правде, я бы понял, если бы вы сказались больным. Входите. Господи, – капитан покачал головой. – Мы все в шоке. Все в полиции понимают, что наши семьи тоже рискуют, но, как бы мы хорошо это ни понимали, мы все же не готовы к такому повороту событий. И никогда не будем готовы...

– Я похожа на Полли?

Эллиот не мог отвести от нее взгляда.

– Ты совсем на нее не похожа, – хрипло произнес он и уткнулся лицом ей в грудь.