Апрель – май 1967 года

Баттамбанг, Камбоджа

Под прикрытием густых джунглей Сока пробирался на север. Небо из грязно-серого превратилось в почти черное, по нему неслись грозовые облака. Время от времени земля дрожала – довольно низко проносились самолеты, однажды он услышал глухой удар и принял его за первые раскаты грома. Но деревья, окружавшие его, вздрогнули совсем не так, как при громе, и он понял, что удар был нанесен не небом, а человеком.

Он все чаще встречал группы монтаньяров, пребывавших в постоянном напряжении и страхе перед регулярными частями Лон Нола. Они кормили его, оставляли ночевать, но от них исходил резкий запах страха, и он не мог его долго выдерживать и шагал дальше.

Теперь он чувствовал себя солдатом и даже находил успокоение в долгих часах переходов, в дисциплине, закалявшей его и готовившей к будущей жизни.

Он не хотел этой войны, более того, молил Будду Амиду предотвратить ее. Но война втягивала его все глубже и глубже, он стал ее частью и знал, что должен быть готов ко всему. Смерть и разрушение – вот что теперь окружало его.

Начался сезон дождей, и Соке часто приходилось идти в обход, потому что равнинные места превратились в трясину.

Подобно буддистскому монаху, он питался тем, что давали ему крестьяне из разбросанных в джунглях деревень. В одном маленьком форпосте, в двух днях ходьбы от Пномпеня, он впервые услыхал об «Ангка» как об организации, которая стояла за спиной маки. Никто толком не знал, что это такое, но все относились к «Ангка» со страхом и почтением.

И с тех пор он всякий раз, когда хотел получить в деревне еду, небрежно бросал это слово, и получал все, что хотел. В деревнях всегда был рис, а благодаря обилию озер – свежая рыба. Древние кхмерские боги одарили его страну неистощимыми запасами пищи.

Он оставил в городе свои очки и свое настоящее имя – двусложные имена были признаком принадлежности к высшим кругам, а по тому, что он слышал о маки от Сама и Рене, он догадывался, что они настороженно относились к выходцам из этих кругов. И поэтому теперь он называл себя просто Сок.

Однажды он совершил ошибку: ответил на хорошем французском одному из горцев, который обратился к нему на том же языке. Мелькнувшее на лице этого человека недоверие подсказало ему, что впредь он должен коверкать французский, чтобы эти люди могли принимать его за своего. И, останавливаясь на ночлег в джунглях, он практиковался в искажении правил грамматики, которые с детства вдалбливали в него в лицее. Он учился говорить так, как говорят безграмотные.

День был серым, все утро шел дождь, идти было трудно, и он ужасно устал. Положив голову на пень старой пальмы, он закрыл глаза. Даже непрестанное жужжание насекомых не тревожило его.

Он шел уже четыре дня. Ноги у него гудели, голова кружилась. Несмотря на то, что он намекал крестьянам на принадлежность к «Ангка», еды он получал недостаточно – да им и самим не хватало. У крестьян регулярно отбирали их урожай, их долги местным землевладельцам росли день ото дня, и перед ними постоянно маячили призраки двух ужасных близнецов – нищеты и голода.

Неужели его Кампучия превратилась в нищую страну? Ее богатства поглотила революция, война и алчность политиков. И он понял, насколько ложными были все его «городские» мысли. Ему-то казалось, что вслед за революцией сразу же наступят мир и счастье для всех. Но сейчас революция представлялась ему темным грозовым солнцем, накрывшим все небо, поглотившим солнце. И, лежа на пропитанной влагой земле, он думал о том, что его Кампучия уже никогда не обретет мира, никогда не наступит конца ее страданиям и мукам.

Он почувствовал, что вот-вот расплачется. И в этот миг услышал какие-то странные звуки, отличавшиеся от обычных звуков джунглей. Кто-то шел в его сторону, и он не знал, как себя вести – то ли бежать, то ли притвориться спящим. Ладно, будь что будет...

– Мим морк пи на?

– Мим чумос ей?– это был уже второй голос.

Он открыл глаза и увидел троих мужчин в черных рубахах и штанах. В руках у них были старые автоматические винтовки М-16. Маки!

– Я пришел с юга, – ответил он. – С рисовых полей. Мою семью уничтожили солдаты Лон Нола. Меня зовут Сок...

– МимСок, – поправил один из маки. Сок кивнул:

– Да, товарищ Сок. Я хочу участвовать в революции.

Они взяли его с собой, но в качестве кого – пленника или товарища – он определить не мог. Километров тридцать они пропетляли по джунглям и, наконец, вышли на открытое пространство, на котором стояло несколько зданий. Среди них выделялась пагода со светло-зеленой черепичной крышей.

Один из маки взял его за локоть и ввел в небольшое строение без двери.

Внутри царил полумрак. По углам виднелась какая-то поломанная мебель, на подлокотнике плетеной кушетки без ножек сидел человек. Он равнодушно глянул на Сока, затем уставился в пол.

– Одна из сиануковых свиней, – воскликнул маки, потрясая в воздухе своим М-16. – Они хотели захватить нас в Баттамбанге, принц и Лон Нол, но мы подготовили для них сюрприз.

– Тогда этот человек – военнопленный, – Сок нервничал, что было вполне понятно.

Маки повернулся к нему и ударил в лицо прикладом.

– Заткнись, – злобно выкрикнул он. – Будешь говорить, только когда тебя спрашивают.

Сок прижал ладонь к щеке. Щека горела, он почувствовал на пальцах кровь. У него хватило мудрости промолчать, а маки вышел и стал в дверном проеме.

День угас быстро, словно задутая монахом свеча. Митнеари,женщины-солдаты, пронесли факелы и фонари. Сок ужасно проголодался, но ни еды, ни питья ему не дали. Сами маки ужинали, сидя вокруг факелов или фонарей.

Закончив трапезу, они остались сидеть там же. Почему-то все они молчали. Затем один из них встал, зашел в пагоду и вывел оттуда обезьяну. В джунглях обезьяны были делом привычным, но присутствие ее в лагере маки удивило Сока.

Обезьяну бесцеремонно втолкнули в круг. Теперь Сок разглядел, что на ней ошейник, а человек держал в руке длинную веревку.

Обезьяна верещала, прыгала из стороны в сторону, но веревка не давала ей вырваться за пределы круга.

Сок увидел, как блеснула на свету сталь. Сидевшие в кругу мужчины вытащили ножи и, каждый, к кому приближалась обезьяна, старался попасть ей в хвост.

Наконец кому-то удалось отхватить первый кусок хвоста. Хлынула кровь, зверек отчаянно закричал, глаза у него вылезли из орбит.

Теперь Сок ясно видел обезьянью мордочку, полную совершенно человеческого ужаса, детскую и старческую одновременно.

Ножи вздымались и падали, вздымались и падали, животное вопило от боли и ужаса, прыгало из стороны в сторону в тщетной попытке спастись, удрать от пытки, и постепенно длинный обезьяний хвост превращался в какой-то обрубок.

Сок почувствовал у себя за спиной движение – пленник тоже наблюдал эту сцену.

– Вот какой новый порядок в свободной Кампучии, – горько произнес он, за что сразу же получил прикладом от маки.

Сок же утратил дар речи. И ради этого он покинул несчастный, истерзанный Пномпень? Так что же хуже – то старое, или это новое? Ответа он найти не мог. Во всем этом, словно в ночном кошмаре, не было никакой логики.

Наконец кто-то сжалился над зверьком и перерезал ему глотку. Истерзанный трупик валялся на земле, а бойцы встали и разошлись, славно повеселившись на ночь.

Теперь он увидел, что к дому, где его держали, медленно направляются пятеро. Их охранник весь поджался, и Сок понял, что среди этих людей находится командир подразделения. И верно, талия одного из приближавшихся была перехвачена черным кожаным ремнем, на котором висела кобура.

Они остановились у входа. Человек с кобурой кивнул Соку – выходи, и мальчик вышел. Он чувствовал себя ужасно беззащитным. Сердце его колотилось, во рту пересохло от страха.

– Товарищ, – сказал человек, – мне передали, что ты пришел участвовать в революции.

Сок мог только кивнуть в ответ – от страха он потерял дар речи. Он не мог оторвать взгляда от человека с кобурой. А потом почувствовал за своей спиной присутствие охранника и это странным образом вернуло его к действительности – нет, весь этот ужас вовсе не был сном, от которого он мог проснуться в своей уютной кровати на вилле в Камкармоне.

Теперь он смог оглядеть пришедших и в двух из них узнал тех, кто нашел его в джунглях. Он перевел взгляд на командира, потом на пятого, стоявшего поодаль от остальных... И вытаращил от удивления глаза.

Сам!

Но Сам тихонько, почти незаметно покачал головой, потом прикусил губу и прижал к губам палец. Командир внимательно разглядывал Сока.

– Так ты сказал, – заявил командир, – но как мы можем быть уверены, что это правда? Ты можешь быть шпионом. Ты можешь быть братом вот этого мерзавца, – командир указал на стоявшего за спиной Сока пленника. – Разве мы знаем наверняка? – Командир резко шагнул вперед. – Ты есть хочешь, товарищ Сок?

Сок снова кивнул.

– Что ж, тогда ты должен заработать себе на еду, как и все остальные, – человек взглядом изучал Сока. – Ты с этим согласен, товарищ?

– Да, – Сок, наконец, обрел способность говорить. – Конечно. Потому я и пришел.

– Хорошо, мне нравится твой ответ, – он кивнул охраннику, и тот отступил в сторону. – Мне также говорили, что твоя бедная семья уничтожена свиньями Лон Нола. Это так?

– Да.

– Надо говорить: да, товарищ.

– Да, товарищ.

– Тогда ты должен ненавидеть режим, – командир ухмыльнулся. – Но ты его и ненавидишь. Ведь поэтому ты здесь, не так ли?

Сок во все глаза глядел на командира. Он вдруг почувствовал, как ослабели колени, во рту появился противный металлический привкус.

– Вот этот человек – враг революции. Он убивал, пытал, насиловал, и все это – именем того генерала, который уничтожил твою семью. Это тебе интересно, товарищ Сок?

– Да, – тихо произнес Сок.

– Я тебя не слышу.

Сок откашлялся, облизнул губы и повторил свой ответ.

– Хорошо, – сказал командир. – Теперь я намерен оказать тебе честь, товарищ. В знак сочувствия испытанным тобою страданиям, – он расстегнул кобуру и достал пистолет. Металл блеснул в свете факелов.

Он дернул головой:

– Мок! Подготовь пленного к казни. Охранник схватил пленного за волосы и поставил на колени в грязь.

– А теперь, товарищ Сок, – объявил командир, – возьми пистолет. Революции не хватает пуль, и я не могу их тратить попусту, поэтому приставь дуло к голове и только тогда нажимай на курок. Исполняй свой революционный долг, товарищ Сок! За отца, за мать, за сестер и братьев, за всю Кампучию!

Сок неуверенно шагнул вперед и оглянулся на Сама. Но лицо брата не выражало ничего, он не мог понять, как ему поступить. Он должен был действовать самостоятельно.

Он чувствовал на себе взгляды маки, чувствовал их присутствие. Ради этого проделал он весь свой длинный путь. И в этом было будущее его страны.

Он сделал еще один шаг, поднес пистолет к виску человека.

И в эту долю секунды он увидел на лице кхмера то же выражение, что на мордочке несчастной обезьяны.

А затем раздался выстрел, в лицо Соку полетели осколки костей и ошметки мозга, и Сок задохнулся.

Человек с простреленной головой рухнул на грязную землю. Сок почувствовал ужасный запах испражнений и отвернулся.

– Товарищ, – произнес командир, обняв Сока и вынув из его окостеневших пальцев пистолет, – революция гордится тобой. Виненаканыобрели покой, – он говорил о духах древних кхмеров, и духах семьи Сока, хотя, возможно, высказывание его имело более общий смысл. – Теперь герою революции можно и поесть, – он взмахнул рукой. – Мим Чи, мит Рос, принесите еды для товарища Сока.

Они поставили перед ним миску с рисовой похлебкой, поверх которой плавали несколько рыбьих голов. Сок не понимал, голоден он или уже нет. Он глядел на дымящееся блюдо. Рыбьи щечки, любимый деликатес! Но как они узнали? Он уже собрался приняться за еду, как что-то его остановило. По спине побежали мурашки.

Рыбьи щечки – это был деликатес для богатых. Если он действительно из деревни, он даже не должен знать, как их едят. Так что, несмотря на терзавший его голод, он съел только рис.

– Ага! – вскричал командир. – Мы теперь знаем, как отличить истинного товарища от мерзавца, который может пробраться в Баттамбанг, чтобы сломить волю Кампучии бороться против патернализма, колониализма и подлых вьетнамцев!

Он похлопал Сока по спине и, торжественно возвысив голос, произнес:

– Мит Свакум мок дал дамбон румдос!Товарищ Сок, добро пожаловать в свободную зону! Добро пожаловать к красных кхмерам!

Делмар Дэвис Макоумер оторвал взгляд от гранита и стекла панорамы Уолл-Стрит и глянул на экран компьютера. Он на брал код, затем свое полное имя и вошел в программу третьего поколения, специально разработанную для него Киеу.

И хотя это был сложный и отнимающий значительное время процесс, Макоумеру он нравился: это позволяло ему иметь дело с несколькими высококвалифицированными специалистами, а не с целой кучей помощников. Система была просто незаменима для его целей – сбора и классификации информации. Но он также понимал, что компьютерные банки данных не очень-то хорошо защищены от современных воришек – он сам неоднократно пользовался их методами для того, чтобы обрести секретную информацию.

И здесь, в «Метрониксе», вся информация охранялась как зеница ока: программа защиты ее, разработанная Киеу, так и называлась – «Зеница ока». Эти данные составляли основу основ организации «Ангка», созданной Макоумером четырнадцать лет назад в джунглях Камбоджи.

Он нажал соответствующую клавишу, и по экрану побежали ряды букв. Если б на его месте оказался компьютерный воришка, система отреагировала бы мгновенно и отключилась, и задействовать ее снова смог бы только сам Макоумер – система бы отреагировала на звук его голоса.

На экране значилось:

«ЭСТЕРХААС, ХАРЛАН, ПРДЛ. СЕН. КОМ. ПО АРМ. СЛ./ ВОЗР: 66, СУПР. БАРБАРА И ПАРКИНСОН/ ВОЗР: 53, ДЕТИ: РОБЕРТ/33, ЭДВАРД/29, ЭМИ/18»

Далее был указан адрес, дата рождения, но Макоумера интересовало, какие новые данные были введены в систему за последнюю неделю.

На экране возникли три блока информации. Их было бы вполне достаточно, чтобы наметить план дальнейших действий, но Макоумер знал, что полагаться на электронику следует лишь до определенной степени – иначе ты впадешь в слишком сильную от нее зависимость. Кроме того, он любил личный творческий подход к делу: разработка сценариев всегда доставляла ему огромное удовольствие. Именно потому его так ценили люди из спецподразделения в Бан Me Туоте.

До встречи с сенатором Эстерхаасом оставалось сорок минут. Времени достаточно, чтобы разработать эффективный путь к самому сенаторскому сердцу. Макоумер уже встречался с Эстерхаасом, впрочем, как и со многими другими обитателями политического Олимпа – для этого он воспользовался поддержкой и влиянием Вэнса Трауэра, брата Джой. Старший Трауэр и сам был сенатором, при том достаточно влиятельным, но младшую сестру обожал безоговорочно, что Макоумер сразу же понял и использовал теперь на всю катушку. По правде говоря, когда выяснилось, что брат Джой – сенатор, она стала для Макоумера куда более желанной.

Он был не из тех, кто быстро привязывался к женщинам – призраки Бан Me Туота все еще преследовали его. Да и любил он, точнее, остро желал всего лишь одну женщину... Рут, его первая жена, была хороша только в постели, а Джой... Ну, Джой вообще нужна ему совсем для другого. Куда важнее ее брат – через него «Ангке» удалось заманить в свою сеть многих видных политиков. Да и Вэнс Трауэр, сам того не ведая, тоже оказался в этой невидимой сети. Поначалу Макоумер хотел впрямую объяснить ему, что от него требовалось, но потом передумал: Вэнс Трауэр был человеком честным, и Макоумер тщательно скрывал от него даже намеки на свою деятельность, явно стоящую вне всяких законов.

Возможно, когда-то Макоумер и любил Рут – сейчас он просто об этом не помнил. Опыт Бан Me Туота почти совсем стер память о прежней жизни. И все из-за одной-единственной женщины: огромные миндалевидные глаза, губы, полные соблазна, тело, которое, казалось, воплощало все мыслимые и немыслимые эротические желания. И то, что она исчезла из его жизни, не изменило ничего. И не могло изменить. Она жила в нем как вечный, незатухающий огонь.

Он встретил ее при обстоятельствах странных: во время драки, нарушившей его отдых после двух недель в тылу врага. Пулеметные очереди, шум вертолетов, разрывы бомб – все это еще звучало у него в ушах, он все еще ощущал привычную дрожь полуавтоматического оружия, все еще видел извергавшееся из ствола смертоносное пламя. И, вернувшись в Бан Me Туот, он все никак не мог успокоиться.

Он сидел в баре и мирно потягивал виски, когда рядом разгорелась драка – два здоровенных морских пехотинца сражались словно олени за олениху. Татуированные, коротко стриженные, с бицепсами, распиравшими форменные рубашки.

Макоумер встал с плетеного стула и, молча и предельно экономично, для начала разбросал их в стороны с помощью тяжелых подметок своих ботинок и правого кулака. Он был прекрасно натренирован и знал, как добиваться своей цели с наименьшей затратой сил.

Вытянутой ногой он нанес два быстрых удара в переносицу тому, кто был покрупнее. Второй – был помельче, но поувертливей, и Макоумер попросту врезал ему тяжелым ботинком между ног.

И лишь после этого увидел ту, из-за которой разгорелась драка: с первого взгляда на нее стало ясно, что сражались пехотинцы не зря.

Она была очень высокой, почти шести футов ростом, с длинной шеей и большими миндалевидными глазами, которые взирали на все спокойно, как бы из другого мира. У нее были узкие бедра, широкие плечи и непривычная на Востоке большая грудь.

– Наследство моей маменьки, – сказала потом она Макоумеру, поглаживая грудь, отчего у него сразу пересохло во рту. – Она была из камбоджийской королевской семьи.

– А отец кто? – спросил он. Они пили «скотч» в ее небольшой квартирке, в нескольких минутах ходьбы от штаба. Она улыбнулась:

– Он из Южного Вьетнама. Очень могущественный. Очень богатый.

Девушка много рассказывала об отце – она им восхищалась.

– Идет война, – сказала она как-то темной грозовой ночью, – и он делает деньги. – Она пододвинулась поближе: каждое ее движение было полно непередаваемой грации. – Это не значит, что он бессовестный, просто он умнее, чем другие.

Ночь дрожала от громовых раскатов, ставни хлопали на ветру, но они не замечали непогоды – она сильнее электризовала их и без того наэлектризованные тела.

– Сейчас нетрудно сделать деньги, – сказал он немного погодя, – Не хватает ни товаров, ни услуг. Она с сомнением поглядела на него:

– Ну, если это так просто, почему же ты не делаешь деньги?

– Потому что мне нужно другое, – по черепичной крыше забарабанил дождь. – Мне нужна власть.

– Над кем? Над людьми?

– Над судьбой.

Она рассмеялась – смех у нее тоже был особенный, теплый, музыкальный:

– По-моему, времена империй и императоров давно миновали.

– Возможно, – мягко ответил он. – Но разве не за это ты любишь и уважаешь своего отца?

Он вступил с нею в связь, полагая, что прервет ее, когда только пожелает. Он всегда так поступал, а здесь, в этом конце света, отношения могли быть только такими: непостоянными, мимолетными, как сон. Такими их делала война.

Но понял он, что она значила для него, только когда она исчезла. Он даже не мог себе представить, что какая-то женщина может так много для него означать.

Физически она волновала его как никакая другая ни до, ни после. Когда он прикасался к ней, вся его прошлая жизнь испарялась как туман. Только в ней находил он истинное освобождение. Он рассказывал ей обо всех своих делах, обо всем, что видел. С нею он словно изгонял дьявола войны, потому что война была для него праздником, и он сознавал греховность такого отношения.

Это был совершенно новый для него опыт – его связывал с ней не только секс, похоже, это и была любовь, а он-то считал себя совершенно неспособным на подобное чувство.

Но все это он понял лишь тогда, когда вернулся из своей заключительной и самой ответственной миссии в Камбоджу – именно в том рейде он и заложил основы новой жизни, основы организации «Ангка». Он вернулся – и нашел крохотную квартирку в Бан Me Туоте пустой.

Никто не видел, как она уходила – он в этом убедился, он предпринял самые активные розыски. Но в одном он был твердо уверен: она исчезла не по своей собственной воле.

Вариантов существовало множество. Она неоднократно говорила ему, что в ее жизни не было других мужчин. Но ведь в те ночи, когда он пропадал в джунглях, когда вытирал со своего тесака кровь красных кхмеров... С кем она бывала в те ночи? Память вновь и вновь возвращалась к их первой встрече, к сражению, устроенному двумя морскими пехотинцами. Может, она была замужем? Или спала с кем-то еще из спецподразделения?

Правды он так никогда и не узнал. Но за то время, что оставалось у него до отправки назад в Штаты, он набрал столько информации, что разобраться в ней ему было не под силу: она была платным информатором Вьетконга; она работала на кхмеров; на подпольщиков Камбоджи; она была двойным агентом, передававшим коммунистам тщательно подготовленную в недрах спецсил дезинформацию.

Это были тяжелые дни, несмотря на то, что внутри у него уже все бурлило от предвкушения всех тех чудес, которые принесет ему «Ангка». Он снова и снова припоминал свои долгие разговоры с ней. О скольких своих заданиях он ей рассказал, какими сокровенными мыслями успел поделиться? Но разве это было важно? Важно было совсем другое: его любовь, его желание. Она принадлежала ему – вот что было важнее всего.

И она была последней неразгаданной им в жизни загадкой.

В Музее современного искусства было пустынно – перед входом затеяли ремонт, земля была перекопана, стояли бульдозеры, и поэтому посетители не очень-то сюда стремились.

Внутри было прохладно, серые стены и белый каменный пол создавали прекрасный фон для ярких живописных полотен.

Сенатор Харлан Эстерхаас был довольно мрачным господином крупного сложения с шапкой желтовато-седых волос над толстощекой физиономией. На кончике носа у него сидели очки в черной оправе, одет он был, несмотря на погоду, в темный костюм с жилетом.

Каждый, кто впервые видел сенатора, совершал одну и ту же ошибку – недооценивал его. Он и в Вашингтоне сохранял вид деревенского простачка, и потому окружавшим казалось, что с ним довольно легко справиться.

Но все это было отнюдь не так. Он был хитрым и весьма опытным в часто незаметных для внешнего наблюдателя сенатских баталиях. И теперь, широко шагая навстречу Эстерхаасу, Макоумер думал только об одном: как бы не дать ему возможностей для маневра.

– Сенатор, как я рад снова вас видеть! – Он, широко улыбаясь, пожал Эстерхаасу руку. – Ну, как дела на холме?

– Должен вам сказать, – ответил Эстерхаас глубоким грубоватым голосом, – что получить от этого конгресса какие-либо одобрения – все равно, что драть зуб без наркоза. Господи, если что и меняется, то только к худшему. Нам нужны новые вооружения, но еще больше мы нуждаемся в притоке свежей крови, в свежем взгляде на доктрину обороны. А на холме все пребывают в полнейшей апатии, что, откровенно говоря, меня пугает – это стадо безмолвно подчиняется своему пастырю, а вы ведь знаете, что он – сплошное миролюбие.

– Я особенно озабочен ситуацией в Европе, – сказал Макоумер. Они медленно прохаживались по новой галерее. Из окон с дымчатыми стеклами были видны люди в строительных касках, усердно кромсающие асфальт.

– Меня это тоже тревожило, – кивнул сенатор, – но, по-моему, нам все же удалось приструнить Мубарака, по крайней мере, завтра к нему отправляется Роджер Де Витт – сейчас его интересует госсекретарь. Вы его знаете? Он занимает должность военного атташе, но на самом деле он – нечто большее. Он великолепно ведет переговоры, но еще лучше – собирает разведывательную информацию.

– Да я озабочен не столько самим Мубараком, – Макоумер и сенатор остановились перед великолепной картиной Кальдера. – Меня куда больше беспокоят эти тайные секты, которые проходят подготовку в финансируемых русскими лагерях для террористов. Вся ситуация чудовищно нестабильна.

Эстерхаас ухмыльнулся:

– Я вижу, вы работаете круглыми сутками. Не беспокоитесь – за дело взялся Де Витт, он все уладит. Это самый подходящий человек.

– Но, как я понимаю, вы обеспечили ему безопасность.

– Это дело государства, я за эти вопросы не отвечаю. Они перешли от Кальдера к скульптуре работы Бранкузи.

– Кроме того, у нас нет доказательств того, что русские вовлечены в эту историю до такой степени, как считаете вы.

Макоумер нахмурился:

– Может быть, мне самому следует слетать в Южный Ливан, чтобы убедиться своими глазами?

– Как интересно! – рассмеялся Эстерхаас.

Макоумер резко повернулся к нему.

– Это вполне серьезное предложение. Если вы его принимаете, я могу устроить все за пару часов.

Эстерхаас побледнел:

– Вы собираетесь пробраться в лагерь ООП? Да вас же там на месте пристрелят!

– Такая возможность всегда существует, – внезапная перемена в настроении сенатора была ему отвратительна: все они, политики, таковы – как только возникают какие-либо осложнения, они тут же ретируются. Впрочем, для его целей это даже неплохо – в такие моменты их можно брать голыми руками.