Переступив через пса, он стал подниматься по лестнице. Перила были скользкими от грязи и жира, и уже на первой лестничной площадке он точно знал, что темно-бурые пятна – это следы засохшей крови. Интересно, промелькнула у него мысль, чью башку проломили здесь и кто это сделал?

Странно как-то, но на лестничную площадку второго этажа выходили две двери – одна из квартиры с окнами, смотрящими на улицу, а другая – из квартиры с окнами во двор. Вулф заметил лишь одно-единственное грязное окно с выходом на пожарную лестницу. Ощупав кое-как оштукатуренные стены, он обнаружил места, где некогда были двери в другие квартиры. Кто-то, не обращая внимания на вонь и грязь в парадном, отремонтировал и переделал на свой вкус квартиру здесь, наверху. Некоторое время он постоял, прислушиваясь к глухо доносящимся из квартир звукам. Важно было уловить смысл естественных шумов, чтобы, когда вклинится какой-нибудь посторонний звук, сразу услышать его.

Подойдя поближе к двери, ведущей в апартаменты Чики, он приложил к ней ухо, но ничего не расслышал. Он мог бы просто постучать к ней под тем же предлогом, что к Маун. Но теперь он не мог так поступить, побывав в Вашингтоне и мысленно представив Чику на фотографии рядом с Сумой, этим Водяным Пауком, и, конечно же, после того как нашел клочок ткани в черном "Файерберде-87".

Если она помогла Суме скрыться на этой машине или, что еще хуже, участвовала в убийстве Джуниора Руиза и Аркуилло, то ему очень не хотелось бы просто так прийти к ней и представиться под вымышленным именем. Ей, конечно, уже известно, кто он такой, и если на ней лежит двойное убийство, то он не сможет, в чем вынужден был признаться себе, определить ее ауру. Он отошел от квартиры Чики – туда ему просто так хода нет.

Он приложил ухо к двери, ведущей в квартиру с окнами во двор, и услышал голос Скинни Паппи, вымучивающего на стереофоническом проигрывателе монотонную песенку, от которой внутренности выворачивало наизнанку.

"И сюда тоже для меня хода нет", – подумал Вулф.

Вдруг он насторожился, присел и, вынув револьвер, направил его вниз на лестничную клетку. Он услышал, как кто-то тихо поднимается, по лестнице. Он попытался уловить ауру, но не смог. Кто это? Неужели Сума?

Вулф пригнулся пониже, мысленно представил лицо Сумы – глаза у Водяного Паука бездонные, смотрящие в бесконечность. Он прищурился, вглядываясь в черное полотно лестницы, ведущей на первый этаж, и держа палец на спусковом крючке. Ну что же, встретить Суму он готов во всеоружии.

"Иди же, сукин сын, – подумал он. – Иди сюда и получай свою пулю".

Через секунду-другую он увидел, как по лестнице тяжело поднимается старая овчарка. Задняя нога у нее, должно быть, была сломана, и собака сильно хромала. Поравнявшись с Вулфом, она пристально посмотрела на него и принялась лизать его кольт.

Вулф облегченно вздохнул, рот его искривился в подобие улыбки, и он сунул оружие обратно в кобуру. Раскрыв окно, выходящее на пожарную лестницу, он полез в сырую ночную темноту. Затем, задержавшись на мгновение, прислушался к пульсу города. Город походил на огромного великана, сердце которого учащенно билось, несмотря на больное гниющее тело. "Вокруг чувствуется жизнь, – подумал Вулф, – даже в момент смерти".

На ступеньках пожарной лестницы лежал мокрый снег, передвигаться приходилось крайне осторожно. Холодало, и при выдохе изо рта выбивался парок.

Вулф обратил внимание на два двойных окна в квартире Чики. Когда он смотрел на них с улицы, то ему показалось, что они зашторены. Теперь же увидел, что изнутри на стекло круговыми переливчатыми мазками нанесена какая-то темная краска, делающая окна полупрозрачными. Свет свободно проникал сквозь них, но определить, кто или что находится внутри, было невозможно.

Вулф припал к лестнице, проверяя, не открыто ли какое из окон. Первые три оказались запертыми, а последнее открывалось, но скрипело при этом. Тогда он стал поднимать его потихоньку, дюйм за дюймом, а затем ловко скользнул в комнату.

В комнате было темно и поначалу совсем тихо. Потом, когда он освоился в незнакомой обстановке, то услышал какое-то отдаленное пыхтение, будто работал мотор или компрессор. Медленно и осторожно выходил Вулф из комнаты, различая смутные очертания предметов, накрытых чехлами, как это делают с мебелью на время малярных работ или надолго уезжая из квартиры. Слегка приподняв угол одного из чехлов, он увидел под ним зазубренные в скрученные листы отожженного металла, обтянутые плотной тканью. Тут рождались произведения искусства.

"Надо быть внимательным, – отметил про себя Вулф, – и главное – не торопиться".

Затем он подкрался к двери. За дверью оказалась гостиная. В ней – никого. Вулф вошел. На стенах ничего не висело, кроме единственной картины в богато инкрустированной золотом раме. Картина была довольно большая, снизу на раме Вулф увидел пластинку с названием галереи: "Салон на рю де Мулен". Он принялся рассматривать картину – яркую, впечатляющую, эротического содержания, о парижских проститутках. Их человечность проступала в убожестве, бесцеремонности этих дам, естественности наготы, в восприятии ими прелюбодеяния. Никогда прежде не приходилось Вулфу видеть проституток, изображенных в виде обыкновенных женщин, никогда раньше он не предполагал, что в одном лице могут сосуществовать материнство и скандальный секс, и почувствовал, что его тянет к моральному парадоксу, изображенному на картине. В углу полотна он разглядел фамилию художника: Тулуз-Лотрек. "Господи, – подумал Вулф, – неужели это оригинал?" Он начал рассматривать картину еще более внимательно, но ведь он не был искусствоведом. Сколько же она стоит, если только это оригинал? Миллионы? Сотни миллионов, что более вероятно.

Вулф вышел из гостиной, как того и требовали обстоятельства. На кухне он нашел источник непонятного пыхтения – генератор огромных размеров. За дверью без какого бы то ни было запора оказалась темная комната, оборудованная для работы профессионального фотографа. Там лежали фотоаппараты "Никон", "Лейка" и "Хассельблад", объективы, треноги, вспышки и осветительные приборы. В небольшом холодильнике хранились кассеты с пленками, сверху на холодильнике стояли пластмассовые коробки с разными светофильтрами. Вулф сразу же припомнил фотографии, увиденные им в потайной комнате Моравиа. Может, Чика еще и фотограф? Может, натурщица? А может, и то и другое вместе?

Из кухни Вулф вернулся в гостиную и подошел к стене, противоположной той, на которой висела картина. Одна из двух дверей была отполирована настолько гладко, что в ней, как в зеркале, отражалась его фигура. Дверь рядом оказалась наполовину приоткрытой. Вулф встал перед ней таким образом, чтобы не бросать тень на порог и в то же время видеть значительную часть комнаты. Из нее явственно доносился какой-то запах, вроде бы и знакомый, но, какой конкретно, Вулф определить не мог.

Вдруг он заметил в комнате какое-то движение и инстинктивно приготовился к отпору. Он ощутил вдоль позвоночника легкое покалывание, узнав силуэт изящной японки, которую видел на авеню Си во время аварии и рядом с Сумой на фотографии, показанной ему в военном ведомстве. Да ведь это же Чика, та самая художница, которая так ловко втерлась в жизнь Лоуренса Моравиа! Является ли она убийцей, подосланной обществом Черного клинка, или же она случайно оказалась на месте преступления и не имеет к этому делу никакого отношения?

Он продолжал внимательно наблюдать за ней. Чика смотрела на что-то такое, чего Вулф не мог видеть со своего места. Она повернулась, и ее силуэт обрел объемные живые формы. Тепло и медленно разливался свет, освещая сбоку тело Чики и подчеркивая выпуклость ее упругих грудей. Она напрягла ноги, как бы приготовившись для выполнения энергичных физических упражнений.

Чика стояла совершенно, голая. Свет был какой-то странный, подернутый дымкой; он как бы двигался, переливался волнами. Чика провела рукой по груди, по бедрам, погладила плоский живот. Затем рука опустилась еще ниже, и пальцы погрузились в темный треугольник. – Вулф ощущал запах, какой-то чуждый и в то же время такой знакомый. Он глубоко втягивал ноздрями воздух, пытаясь припомнить, когда же впервые этот запах коснулся его обоняния. Рот Чики тем временем приоткрылся, когда она вдруг переменила положение тела. Теперь она приняла более возбуждающую позу, как бы предлагая себя. Свободной рукой она начала энергично массировать ягодицы, ноги ее слегка согнулись, движение рук ускорилось, и она застонала.

Вулф почувствовал, как у него дико забилось сердце, готовое выпрыгнуть из груди. Он понимал, что ему нужно отвернуться и, как бы сказал Бобби, поскорее рвать отсюда когти. Но он не мог сдвинуться с места. Ноги его словно приросли к полу, чувства обострились, а легкие будто вдыхали жидкий кислород. Он видел секс, настоящий секс, мощный и магический! В то же время он понимал, что за этим скрывается нечто большее, чем просто обольщение.

В действиях Чики был какой-то скрытый смысл – возбудить и соблазнить тем же образом, что и с помощью фотографий зафиксированного женского тела или скульптуры из отожженного металла. Но соблазнить кого и зачем?.. Какие у нее великолепные бедра! Какие мышцы! Они так и играют под упругой гладкой кожей, отливающей бронзой! Красивые натренированные мускулы ног и спины вздрагивают, сокращаются, шея изгибается – все это еще больше возбуждает Вулфа... Он чувствует себя так, будто его допустили в потаенный мир Чики.

Теперь бедра ее дрожат – Чика вошла в последнюю стадию своего самовозбуждения и экстаза. Вулф слышит слабые ритмические всхлипы и вздохи, вырывающиеся у нее из горла... Но вот веки ее задрожали, глаза же продолжают упорно смотреть в одну точку. Вулф, завороженный зрелищем, страстно желал увидеть то, на что смотрела Чика, хотел во что бы то ни стало постичь суть ее действий – если, конечно, все это можно назвать действиями. Так что же скрывается за всем этим?

И вдруг неожиданно, словно акулий плавник, внезапно показавшийся из темных вод, его пронзила безумная мысль, что это, видимо, Сума сидит там в комнате с Чикой и они вдвоем совращают и соблазняют его, пытаясь заманить в свои сети и уничтожить. И вот здесь, в этой странной обители, где живет таинственная японка, к которой его так непреодолимо и необъяснимо влечет и которой он в то же время почему-то так опасается, он стоит и чувствует себя еще более обнаженным, чем она, выставленная напоказ в таком виде, что просто дрожь берет. Ему непременно надо почувствовать ауру Сумы (или кого-то там еще), но вместо этого он видит одну лишь непроглядную тьму.

Потом, решившись, Вулф разом стряхивает с себя все эти хаотические жуткие видения, мешающие ему думать, подходит к окну и вылезает обратно на пожарную лестницу, перебравшись по ней на лестничную площадку второго этажа. Он кладет руки на влажные перила. Или, может, они сухие, а это у него от напряжения вспотели руки?..

Холод, казалось, пронизывал Вулфа насквозь, он дрожал в трясся. Но все же уйти никак не мог. Он продолжал внимательно следить за квартирой Чики. Инстинктивно он почувствовал, что только что избежал хитроумной ловушки и что теперь у него появились шансы поймать врасплох коварного ловца.

"Ждать! – приказал он себе. – Набраться терпения и смотреть, кто появится".

Минут через двадцать свет в комнатах погас, а спустя еще несколько секунд из квартиры вышла Чика. С неб никого не было. Теперь Вулф уверился, что и там, в комнате, она была одна. Он решил так потому, что, как и тогда, на улице, у него не было трудностей с осмотром ее квартиры, потому что он не почувствовал ауры другого человека.

Оделась она и на этот раз так же, как и вчера: туфли на высоких каблуках, черная мини-юбка, черный жакет свободного покроя. На ремешке через плечо висела черная кожаная сумка; она покопалась в ней, отыскивая что-то, и пошла, не заметив Вулфа, притаившегося в тени дверного проема. Каблучки ее туфель глухо застучали по слякотному тротуару.

Вулф последовал за ней. Повалил густой снег. Небо по-прежнему оставалось затянутым клочковатыми рваными облаками.

Завернув за угол, Чика вышла на улицу. Из вентиляционных люков на дороге вырывался пар, силуэт девушки то исчезал в клубах пара, то вновь возникал из них. Но Вулфу необязательно было видеть ее: его безошибочно вел стук ее высоких каблуков.

Дойдя до Восточной 2-й улицы, она повернула в западном направлении. Вулф удивился, как она идет: ничуть не беспокоясь о своей безопасности, не боясь никого и ничего. Вдруг он осознал, что слишком приблизился к ней, и прижался к стене.

Взглянув некоторое время спустя ей вслед, он увидел, что ее остановили двое каких-то парней, судя по всему, обитатели трущоб. Одеты они были в бейсбольные куртки и черные джинсы, на ногах красовались узконосые сапоги – типичная одежда уличной шпаны. Волосы на голове гладко выбриты с боков, а посередине оставлена густая полоска щетины, стоящей дыбом, да к тому же набриолиненная. Один держал в руках нож для забоя скота с длинным узким лезвием, другой – хоккейную клюшку с опасными бритвами, прикрученными изоляционной лентой.

Парень с клюшкой в нетерпении постукивал ею по тротуару, а его напарник размахивал сверкающим в вечернем свете длинным ножом перед Чикой: один взмах перед грудью, другой – на уровне лобка. При этом они гнусно смеялись. "Видимо, наркоманы", – подумал Вулф.

Парни уже довольно близко подошли к Чике, и Вулф решил, что пора вмешаться. Ему, конечно, не хотелось раскрывать себя, но и позволить подонкам причинить девушке вред он не мог. Он лихорадочно искал какой-нибудь предлог, которому она поверила бы, если бы пришлось объяснять, почему он оказался здесь в столь поздний час. Однако Чика сама приняла решение.

Она внезапно высвободила из сумочки левую руку. В ней тускло сверкнул черный вороненый пистолет. Да не жалкая пукалка, а настоящее боевое оружие! По тому, как она встала – ноги врозь, пистолет нацелен сначала одному панку в голову, потом другому, – было видно, что дело свое она знает прекрасно и настроена весьма решительно. Она что-то сказала парням и, должно быть, сказанным напугала их еще больше, чем оружием, потому что один из них сразу бросил нож. Затем они что есть духу помчались прочь.

Чика продолжала стоять в боевой позиции, изготовившись для стрельбы, пока не убедилась, что панки не вернутся. После этого положила пистолет в сумочку, но руку не убрала. Вулф догадался, что она неспроста держала там левую руку с того самого момента, как вышла из дому, – она сжимала рукоять пистолета.

Вулф последовал за ней дальше и, повернув на север, дошел до Второй авеню. Тут она остановилась перед входом в похоронное бюро, расположенное в самом центре украинского квартала. Прочитать его название Вулфу не удалось, так как написано оно было на непонятном ему языке. Сквозь толстые желтые стекла на створках деревянных дверей лился неяркий свет. На тротуаре толпились прохожие и зеваки. Они сопели, чихали, тихо переговаривались между собой или просто глазели по сторонам, выстроившись в очередь. У дверей похоронного бюро стоял тучный вспотевший распорядитель и раздавал еду. Вулф стал приглядываться к его лицу: оно то и дело менялось, выражая поочередно недовольство, сожаление, облегчение, удовлетворение. Странно как-то весь день думать об умерших, а вечером кормить живых, но в этом и заключается жестокая соразмерность, которая, кажется, только и присуща закованному в камень городу, она и есть своеобразная грубая справедливость.

Чика начала быстро оглядываться по сторонам, но Вулф успел спрятаться в полумраке дверного проема, споткнувшись при этом о лежавшего там человека, завернувшегося в газеты. В адрес Вулфа понеслись проклятия.

– Мотай отсюда, сволочь, здесь мой дом! – зарычал лежавший. – Подыщи себе другое место!

Вулф оглянулся назад, на улицу, и вовремя заметил там катафалк без номерного знака, подъехавший к главному входу похоронного бюро. Он был совсем новенький, отливающий в тусклом желтом свете черным металлом и хромированными деталями.

Человек, завернувшийся в газеты, принялся пинать Вулфа ногами, но тот не обращал на него никакого внимания. Чика проворно сошла с тротуара и, рывком открыв боковую дверь катафалка, к великому удивлению Вулфа, юркнула внутрь. Катафалк тронулся.

– Мать твою так! – выругался Вулф, выскакивая из проема на улицу. Но катафалк уже исчез из виду, затерявшись в потоке транспорта, идущего к Верхнему Манхэттену.