– Сколько в год мы платим Ленфанту? – спросил Хэм, изучая вместе с Яшидой подробный чертеж клиники.

– Он получает сто тысяч и право пользоваться, когда ему надо, оборудованием в офисе на Кей-стрит, – ответил Яшида.

Он прибыл на встречу с Хэмом сразу после того, как разделался с трупом Ленфанта. Способ ликвидации практически исключал вероятность того, что следы сенатора будут когда-либо обнаружены, разве что аллигаторам в Вашингтонском зоопарке почему-либо придется не по вкусу какая-то часть его тела.

– Добавь ему до ста пятидесяти и скажи, что мы даем ему машину на выбор. Американскую, разумеется, – сказал Хэм. – Я ценю этого пария на вес золота и хочу, чтобы он даже не подумал уйти от нас.

Чертежи давали хорошее представление о помещениях "Грин бранчес". На первый взгляд клиника отличалась странной планировкой – три наземных этажа и четыре подземных. Очевидно, что в ходе проведенной по указаниям Торнберга широкой реконструкции основание первоначального фундамента разрушили и вырыли более глубокий котлован.

Но, если вдуматься, все это имело смысл. Наличие в распоряжении Торнберга всякой суперсовременной техники требовало, чтобы штат лаборатории размещался в просторных помещениях, изолированных от света, пыли и инфекции, которые случайно может занести вспомогательный персонал, снующий туда-сюда по лабораторным коридорам. Лучший выход – спрятать лаборатории под землей, а административные и прочие подразделения разместить на наземных этажах, чтобы их сотрудники не имели контакта с исследователями.

Задача заключалась в том, чтобы проникнуть в клинику "Грин бранчес" и раздобыть неопровержимые доказательства: фотографии или компьютерные дискеты. Нелишне было узнать и о характере экспериментов, проводимых там на похищенных и одурманенных наркотиками иностранцах.

– Я хочу лишить отца не жизни, а возможности заниматься бизнесом, – объяснил Хэм Яшиде.

На чертежах реконструированного здания все изображалось очень детально, благодаря чему Хэм и Яшида смогли точно определить, в каких именно помещениях размещены администрация, бухгалтерия, больничные палаты, ординаторские, кабинеты для рентгеноскопии и тому подобное, а какие – из тех, что под землей, – отведены для проведения окутанных тайной биомедицинских исследований и оценки результатов экспериментов.

И тут именно Хэм додумался, как проникнуть внутрь. Он обнаружил на чертежах берущий начало в трех кварталах от клиники старый туннель для электрокабелей, заброшенный после того, как клинику, потребности которой после реконструкции возросли, подключили к недавно отстроенной подстанции. По мысли Хэма, туннель, если только его не заблокировали по окончании работ, выведет их на первый подземный этаж клиники.

Яшида изучил новые чертежи, но так и не обнаружил никаких признаков того, что этот участок изначальных подвальных помещений как-то перестраивался. Они с самого начала использовались для утилизации медицинских отходов, и все здесь осталось в неприкосновенности.

Конец дня Хэм и Яшида провели, вновь и вновь анализируя план своего вторжения, пока не сочли, что не упустили ни одной детали и предусмотрели все мыслимые и немыслимые случайности. Еще полтора часа ушли на то, чтобы собрать все необходимые инструменты, а затем они отправились обедать в гриль-ресторан "Оксидентал".

Поднимаясь по ступенькам к ресторану, Хэм вспомнил тот день, когда на этом самом месте он встретился с Марион, и его вновь охватило чувство утраты. Если ее смерть хоть чему-то его научила, так это тому, что не с каждой женщиной можно расстаться легко и безболезненно. Эта мысль пришла ему в голову как откровение, вместе с осознанием того, каким глупым зеленым юнцом он был, когда клялся прожить всю жизнь со своей супругой, внешне эффектной, но такой пустой внутри.

Впервые он признал свою собственную ответственность за неудавшуюся личную жизнь, и даже если убийство Марион не несло в себе ничего положительного, тут оно ему неожиданно помогло. Хоть какой-то толк. Не считая, вероятно, лицемерия, Хэм больше всего ненавидел бессмысленную смерть, никому ничего не дающую.

Его угрюмое настроение не укрылось от глаз Яшиды.

– Что такое, Хэм? – спросил он после второй кружки пива.

Хэм промолчал, водя холодную кружку кругами по облицованной металлом поверхности деревянного стола.

– Мы делаем все правильно, – сказал Яшида. – Даже если бы ваш отец был во всех иных отношениях столпом общества, все равно мы правы, ликвидируя "Грин бранчес".

– Все дело в том, – медленно произнес Хэм, – что Торнберг действительно столп общества. И это не просто какое-то там общество, а Вашингтон, где таких, как он, почитают наподобие римских императоров.

Им подали бутерброды и жаркое. Яшида допил пиво и взялся за кетчуп.

– Но ведь к данному обществу в целом все это не относится, не так ли?

– В общем-то, нет, – буркнул Хэм, уставившись на свой бутерброд. – Это относится лишь к Торнбергу и ко мне.

– Ясно, – кивнул Яшида. – Речь идет о том, попытаетесь ли вы по-прежнему оставаться папенькиным сынком.

На какой-то момент ему показалось, что Хэм собирается его ударить. Вроде бы он и рассчитал все точно, но, если выражаться словами Хэма, необходимо держать нос по ветру. Ведь тут не было постоянной гарантии в том, что он, Яшида, правильно понимает его.

Посвящение Яшиды в наиболее глубокие тайны психологии осуществлялось под руководством различных наставников из "Тошин Куро Косай", поскольку уже с раннего возраста он проявил замечательную способность докапываться до самых основ чужой психики. Основные точки в ней, действуя на которые можно направлять поведение другого человека в нужную сторону, ассоциировались у Яшиды с вкусовыми ощущениями, и он испытывал наслаждение, пробуя их, подобно гурману, дегустирующему гусиную печенку или черную икру.

В практической деятельности делать это оказалось гораздо труднее и сложнее, ибо, как выяснилось, для того чтобы распробовать эти ощущения, требовалось перестать вести себя как сторонний наблюдатель-психоаналитик, а наоборот, глубоко сблизиться с другим человеком, узнать, чем он дышит, научиться любить его, ненавидеть и даже бояться. Причем Яшида узнал, что конкретный тип эмоций не имеет значения. Главное – преодолеть эмоциональную отчужденность. В итоге последствия выполнения им своих заданий оказывались неизбежно тяжелыми в душевном плане и одновременно трагичными.

Так получалось и на этот раз. Яшида знал, что, проникнув в "Грин бранчес", он приблизит к завершению еще одно свое задание, и это вызывало у него меланхолию, несмотря на растущее возбуждение от предвкушения успеха.

Дело в том, что он относился к Хэму далеко не безразлично, видя в нем воплощение всего того хорошего, что можно сказать об американцах, и, признаваясь самому себе, считал, что на данный момент Хэм является его лучшим другом. Этот парадокс не остался им незамеченным, однако он понимал, что это никак не повлияет ни на его планы, ни на окончательный исход, представлявшийся ему неизбежным.

Яшида ощущал себя орудием истории, и даже сейчас, жуя начиненный сыром, кетчупом и жареным луком бутерброд, он помнил, что в конечном счете лишь история имеет для него значение. Все остальное со временем будет предано забвению, и единственный доступный его пониманию смысл жизни – это не упустить шанс оставить хотя бы маленький, но свой след в истории.

– Ты для меня и друг и соратник, – произнес Хэм, – поэтому я знаю, что с твоей стороны это не хамство.

– Даже в разговоре с лучшим другом нельзя фальшивить, касаясь семейных дел, – сказал Яшида, буквально физически ощущая на себе тяжелый взгляд Хэма. – По-моему, невозможно быть полноценным человеком, если жить, все время под кого-то подстраиваясь. А еще я считаю, что жизнь – это борьба за то, чтобы понять, кто ты есть на самом деле, а не кем бы тебя хотели видеть другие.

– Закончил?

– Да.

– Это хорошо, – констатировал Хэм и взял в руки бутерброд. – Теперь я могу поесть спокойно, не опасаясь несварения желудка.

Три часа спустя, облачившись в матово-черные костюмы и намазав лица черной краской, они спустились в систему туннелей под одной из улиц на окраине Арлингтона и, то и дело задевая за стенки, отправились в подземное путешествие по направлению к клинике "Грин бранчес".

Туннель действительно оказался старым. Лучи от ручных фонарей дневного света освещали трещины в железобетонных стенах, сквозь которые просачивалась вонючая вода, образуя на вогнутой внутренней поверхности слой слизи.

Хэм заприметил крысу размером чуть ли не с полруки, но чудище, скорее всего, сытое, не стало приближаться к людям, вторгшимся на его территорию.

Подземный вход в клинику оказался запертым наглухо, работа с замком, хоть и ржавым, почти не отняла времени. Минуту спустя они ступили за обшитую свинцом железную дверь.

– Прежде чем мы расстанемся, – сказала Минако, – позвольте рассказать кое-что о Достопочтенной Матери, этой выжившей из ума богине, к которой я теперь испытываю лишь омерзение и страх. Это демон женского рода. Из того, что я знаю о ней, я почти готова поверить сказкам о том, что у нее клыки вместо зубов.

В голосе Минако звучала ярость. Они стояли у основания лестницы, ведущей наверх к храму Хиэ Дзинзя. Какофония городских шумов уже достигала их ушей, напоминая зарождающуюся бурю.

– Все это, конечно, глупости. Люди любят распускать такого рода слухи, чтобы усилить ее ауру. На самом же деле им ничего не надо делать для этого. Она и так невероятно могучая.

Чика провела последние три года достаточно близко от нее, и в результате ее душа опалена. Поначалу она испытывала благодарность за то, что выбор пал на нее, однако вскоре обнаружила, что Достопочтенная Мать оказывает на нее, как и на всех в ее окружении, отупляющее воздействие. Ее сила похожа на какую-то черную дыру, втягивающую все вокруг внутрь себя, к своей сердцевине, чтобы испепелить... или полностью изменить, вывернуть наизнанку.

Чика поняла то, что я уже знала, – Достопочтенная Мать обожает выворачивать людей наизнанку, психически мучить именно тех, кто больше всего ей поклоняется. Отвратительное зрелище! После этого Чика стала презирать ее и бояться.

Если вдуматься, то чего же еще можно ждать от женщины, живущей уже так долго? Скука – единственное, что ее по-настоящему беспокоит. Я меньше чем кто-либо хотела бы ее оправдывать. Просто пытаюсь найти какое-то объяснение, хотя применительно к такой твари, как она, это достаточно сложно.

Чем больше Чика приближалась к Достопочтенной Матери, тем реальнее становилась угроза ее полной гибели. Она чувствовала, что гибнет, но так постепенно и незаметно, что поначалу толкования, которые давала происходящему Достопочтенная Мать, казались убедительными.

Когда Достопочтенная Мать проводила время с тем или иным из своих многочисленных любовников, Чика должна была оберегать ее покой как личная телохранительница. Достопочтенная Мать посылала за любовниками, когда наступала темнота, и потом в темноте оседлывала их, доводя себя до экстаза. Чика иногда видела, как лоснится ее атласная кожа в лунном свете, проникающем в окна спальни сквозь ширмы из тончайшей рисовой бумаги. При этом она хрипела, как похотливое животное с гибким мускулистым телом, так что, может быть, у нее были и соответствующие клыки.

Среди окружения Достопочтенной Матери ходили легенды о ее сексуальных аппетитах, и именно таким путем, даря сильнейшее наслаждение мужчинам, оказывавшимся на ее мокрых от пота шелковых простынях, она выворачивала их психику. Последним из них стал американский миллиардер Лоуренс Моравиа, которого доставили в храм Запретных грез после того, как он попался ей на глаза в ночном клубе в Гинзе и вызвал у нее желание.

Она захотела не только его тело, не только его семя, но ей понадобилась и его душа.

Чика, следуя буддизму, не верила в существование души. Насколько ей известно, Достопочтенная Мать тоже не верила. Так что слово "душа" здесь не совсем подходит. Тогда как же лучше выразиться? Дух? Сущность? Чика как-то раз прочитала, что племена охотников за головами на Новой Гвинее верят, что если съесть мозг врага, то обретешь его силу. Разве не в этом суть философии Достопочтенной Матери? Чика пришла к убеждению, что так оно и есть, хотя и не могла доказать это. Не то чтобы Достопочтенная Мать пожирала их мозги. Ей не требовалось для этого применять свои зубы и язык. Она пользовалась своей "макура на хирума".

– Теперь я понял, что вам от меня понадобилось, – сказал Вулф, отворачиваясь. – Вы ждете, чтобы я убил эту Достопочтенную Мать. Я не буду этого делать!

– Нет! – решительно воскликнула Минако. – Вам суждено самой судьбой стать тем оружием, которым я нанесу один-единственный смертельный удар. Ради этого я пошла на такой громадный риск, поставив под серьезную угрозу свою жизнь и жизнь моих детей. Все прочие попытки накопить достаточно сил, чтобы уничтожить ее, провалились. Я правильно сделала, послав за вами свою дочь. Мой инстинкт насчет мощи вашей "макура на хирума" меня не обманул. Сейчас лишь вы способны одолеть Достопочтенную Мать.

– И все же вы должны быть готовы к тому, что я потерплю неудачу, – заметил Вулф. – Как бы ни проявлялась моя сила, не забывайте, что я еще не до конца контролирую ее. На овладение ею потребуется какое-то время.

– Нет, я не могу ждать, – возразила Минако. – Наше время вышло. Безумие Достопочтенной Матери достигло окончательной стадии. Она уже впитала так много энергии "макура на хирума", что у вас будет всего лишь одна возможность открыто сразиться с ней. В противном случае будет слишком поздно. У нее окажется достаточно сил, чтобы уничтожить всех нас.

Над головой Минако шуршали ветки дерева, а тени, падавшие от них на ее лицо, придавали ему сходство с мрамором.

– Вы должны сделать то, что мне привиделось, – закончила Минако. – Вырезать сердце Достопочтенной Матери черным клинком "макура на хирума".

Вакарэ все еще находился в храме Запретных грез, но теперь он чувствовал себя, как в цитадели адских сил. А как хорошо начинался вечер! Оставив Юджи на попечение Нишицу, он стал развлекаться с поочередно меняющимися молодыми людьми, которые, несмотря на невинную внешность, отнюдь не походили характером на его целомудренного лучшего друга. На каком-то этапе после первой опорожненной бутылки виски "Сантори" на него накатило чувство глубокого раскаяния, вызванного растущим убеждением, что, сведя Юджи с Нишицу, он предал Юджи и превратился в инструмент его совращения.

Однако он залил эти страхи новыми порциями виски. А после этого вдруг появилась Ивэн и чуть-чуть не прикончила его на месте.

Он всполошился, почувствовав, как она захватывает его разум коварной змеиной хваткой, и ускользнул, инстинктивно сознавая, что хоть он и сильнее, но она менее его отягощена моральными запретами и ей меньше терять, я потому она может одержать верх.

Вырвавшись от Ивэн, Вакарэ побежал, спотыкаясь, через зал. Он почувствовал, как она наводит на него "макура на хирума", как черная молния бьет его в спину, проникая сквозь кожу и тело. Но добраться до своего сердца и раздавить его Вакарэ ей не дал. Он обогнул угол я упал на колени, получив еще один удар черной молнии.

Присутствие Ивэн ощущалось все сильнее, и он чувствовал, что ее энергия растет. Казалось, чем больше она входила с ним в контакт, тем быстрее возрастали ее силы, и Вакарэ впервые засомневался, суждено ли ему остаться в живых. Он не умел предвидеть будущее, пользуясь "макура на хирума" скорее как орудием борьбы, чем как инструментом познания, но даже сумей он в этот миг хоть что-то предвидеть, все равно он не стал бы вести себя по-иному. Обязанный жизнью другой женщине – Минако Шиян, он твердо соблюдал закон "гири", и этим определялась его сущность.

Боль обожгла его, и он закричал. Но тут же стряхнул ее с себя, отшвырнул поразивший его клинок тьмы обратно к Ивэн и поспешил по коридору. Ног под собой он больше не чувствовал. Ему казалось, что он лежит в трясине, грозящей поглотить его, и понял, что она побеждает.

Тут он ощутил, что она уже рядом, и бросился вперед сквозь открытую дверь, спотыкаясь о циновки. Силы оставили его, Вакарэ откинул голову и издал вопль. В этот момент "макура на хирума" Ивэн ударила его в полную силу, и он растянулся на полу лицом вниз. Перекатившись, он приподнялся и, подчиняясь инстинкту самосохранения, попытался нанести удар рукой.

Ивэн поймала его кулак ладонями. Одновременно она резко ударила пяткой в его плечевой сустав, и Вакарэ застонал от острой боли в вывихнутой руке.

Он лежал, беспомощно вытянувшись и задыхаясь. Встав над ним, Ивэн запрокинула назад голову и по-волчьи завыла.

Они чего-то ждали? Чего? Вакарэ не знал. Боль стала нестерпимой. Его перегруженные нервы уже не выдерживали, я возникшие в них импульсы побежали к напряженным, как канаты, мышцам, заставляя их непроизвольно сокращаться и дергаться. Но жалкие телодвижения уже ничем не могли ему помочь. Захват, которым держала его Ивэн, оставался железным.

– Как рыба на суше, – раздался голос. Вакарэ с трудом повернул голову и увидел Достопочтенную Мать. – И, как у рыбы, я съем у тебя самое вкусное.

До сих пор Вакарэ никогда не испытывал настоящего ужаса, но сейчас у него затряслась все поджилки. К горлу подступила тошнота, но его не вырвало. Даже на потуги у него не хватило сил.

Вместо этого он в ужасе смотрел, как Достопочтенная Мать опускается на колени рядом с ним, неотразимо прекрасная, одним своим видом разжигающая в мужчинах желание. Она коснулась его руками, прохладными и белы" ми, как алебастр, погладила подбородок и щеки. А затем прижала большие пальцы к его векам.

– Нет! – простонал Вакарэ.

Давление ее пальцев не увеличивалось, и на какой-то миг Вакарэ вообразил, что его пощадят. Но тут же почувствовал дикую боль, будто в глазницы вонзили кинжалы.

– Нет! – закричал он изо всех сил.

Он попытался вырваться, но Ивэн ухватила его еще крепче. Достопочтенная Мать, прикоснувшись лбом к его лбу, больше не давила на глаза пальцами. Поддерживался лишь физический контакт, а "макура на хирума", врубившись в зрительные нервы, проникла по ним в мозг, а там таинственным способом принялась извлекать из Вакарэ его индивидуальную сущность, все его неповторимые особенности. Так Достопочтенная Мать извлекала из своих жертв их "макура на хирума" и добавляла к своей.

– Нет!

Процесс уже начался, и теперь ни человек, ни Бог не могли остановить его. Несмотря на сильные руки Ивэн, тело Вакарэ изогнулось дугой так, что от жуткого напряжения затрещал позвоночник. Затем он, расслабившись, снова упал на татами и стал дергаться в конвульсиях. Его движения потеряли координацию, и теперь он мало походил на человека, будто Достопочтенная Мать высасывала из него не только "макура на хирума", но и человеческую сущность.

– Все кончено, – проговорила наконец она, ощущая во рту вкус крови и ртути – признак присутствия "макура на хирума".

У нее кружилась голова, как будто от чрезмерного употребления спиртного. Поднимаясь с колен, она подала сигнал Ивэн. Та стремительно наклонилась и вонзила большие пальцы в глаза Вакарэ. Ее "макура на хирума" придала этому движению громадную силу, от которой его голова запрокинулась назад так резко, что хрустнули шейные позвонки.

По завершении последней серии экспериментов Торнберг не отправился домой. С одной стороны, сломалась главная центрифуга с компьютерным управлением и некоторые наиболее важные анализы проводились на старых приборах, практически вручную. Из-за этого ему пришлось пробыть в "Грин бранчес" целых пять часов вместо обычных двух.

С другой стороны, он испытывал необычайную депрессию. На его состоянии сильно сказался двойной шок – предательство сына и смерть Тиффани. Возможно, он начал стареть и стал слишком чувствительным, впадая в ту самую сентиментальность, которую когда-то с презрением подмечал у собственного отца. Тогда он твердо сказал себе, что если таков конечный удел всех стариков, в связи с увеличенной или пораженной раком простатой, то это не для него. Как же все-таки старость подавляет человека. Ощущая ее на каждом шагу и зная, что ждет тебя в конце этого пути, поневоле затоскуешь о той жизни, которой ты жил когда-то, так давно, что, кажется, с той поры прошли столетия. Бесспорно, есть что-то поистине славное в том, чтобы погибнуть во цвете лет, как Александр Македонский, – идти все быстрее от победы к победе, а затем вдруг разом отправиться в небытие.

Никакого упадка сил, никаких особых изменений в общем состоянии, просто в крови угас огонь и мало-помалу тебя подводит твое тело. И мозг. О мозге тоже нельзя забывать, ибо что толку от обновленного тела, если мозг продолжает атрофироваться. Боже мой, если задуматься, что такое ад, то вот это состояние и есть тот самый ад.

Помолодевший, если считать на годы, но усталый, как под бременем веков, Торнберг удалился в свой офис в юго-западном углу на третьем этаже. Отдыхать.

Ему пришло в голову, что это даже хорошо, что он здесь. Пустота его огромного дома стала в последнее время невыносимой. Стиви находилась в Вашингтоне, ожидая новой встречи с ним, но он не испытывал ни малейшего желания видеть ее до тех пор, пока не улягутся бушующие в нем страсти.

Его потрясло то, как сильно ему не хватает Тиффани, хотя, в конце концов, эта тоска, возможно, вовсе и не по ней. За всю жизнь у Торнберга была всего одна любовь, всего одна женщина, ради которой он смог бы, если надо, пожертвовать жизнью.

Улегшись на зеленую, как трава, кожаную софу и сунув под голову вышитую подушку, он стал разглядывать узоры на потолке от проникающих в окно лучей света. Они образовывали как бы калейдоскоп, сквозь который он снова мог узреть события прошлого так, как если бы они произошли вчера, а не двадцать с лишним лет назад.

Он закрыл глаза и начал грезить о Минако Шиян.

Вулф и Чика молчали, глядя друг на друга из противоположных углов комнаты. Их объединяло очень многое, не высказанное вслух: тьма и свет, вопросы и ответы, вопросы без ответов. Вулфу сделалось вдруг больно при мысли, что эта пропасть останется между ними навсегда.

Они находились в доме Минако на окраине Токио. Огромные балки, вытесанные из дерева, образовывали на потолке нечто вроде гигантского решетчатого узора, трансформируя пространство под собой таким образом, что создавалось удивительное ощущение уединения. К тому же интерьер внушал входящему в комнату чувство некоего смирения, напоминая о грозной необъятности природы, в которой человек – всего лишь песчинка.

– Я удивлена, что ты пришел, – проговорила наконец Чика и отвернулась от него.

– Нет, ты не удивлена.

Вулф силился понять, где же правда. Откровения Минако насчет отношения Чики к нему повергли его в состояние шока, особенно потому, что червь сомнения все еще точил его душу. Он так и не сумел до конца избавиться от недоверия.

– Это правда, что ты любишь меня? – спросил он, делая шаг в ее сторону. – Или же ты просто считаешь своим долгом оберегать меня?

Она промолчала, и тогда он добавил:

– Говори правду, а не то, что мне хочется услышать. Последнее у тебя здорово получается.

Чика стояла в полумраке, образованном прикрывающими верхнюю часть окон бамбуковыми жалюзи.

– Правда в том, что я полюбила тебя с того момента, как впервые увидела.

– Ты имеешь в виду, что захотела меня? – спросил он, подумав о той ночи, когда он залез в ее квартиру на Шестой улице.

– И это тоже. Но хотеть кого-то легко, а любить так трудно.

– Ты не права. Любовь – это самое легкое чувство, потому что ему не надо учиться. А вот ненависти приходится учить.

Червь сомнения наконец оставил его в покое. Он медленно направился к ней, сердце его билось, как молот, ибо он так и не мог предугадать, что же произойдет, когда они окажутся рядом.

– Сколько бы времени я ни проводил с тобой, ты все еще остаешься для меня загадкой.

Она улыбнулась, протягивая руку, чтобы прикоснуться к его щеке.

– Ах, Вулф, как же ты ранишь мне сердце!

Подойдя вплотную, она положила голову ему на грудь. Он ощутил ее дыхание и слегка коснулся пульсирующей ямки между ключиц. Чика прильнула к нему, почти как ребенок.

– Теперь ты понимаешь, почему я не могла рассказать тебе все сразу при первой встрече, почему тебе пришлось уяснять все постепенно, шаг за шагом?

Чика говорила так тихо, что Вулфу показалось, будто этот шепот звучит у него в голове.

– Прости, что обидел тебя.

Эти слова прозвучали одновременно у них обоих, и их искренность не подлежала сомнению.

Вулфа изумляла произошедшая с Чикой перемена. В Нью-Йорке она вела себя энергично, смело и более находчиво, чем даже большинство известных ему мужчин. Здесь же, в Японии, он ощущал, как по ней словно стайка угрей пробегает дрожь, вызванная страхом.

– Чего ты так боишься?

– Ты не знаешь Достопочтенную Мать.

– Она не может слышать меня или ощущать мое присутствие, – сказал он мягко.

Но она все равно прижималась к нему с каким-то отчаянием. Тогда он призвал на помощь "макура на хирума", которая закружилась вокруг них, как песчаная буря. Лишь ощутив его биополе, Чика начала успокаиваться.

– Мне горько вспоминать, – сказала она.

– Воспоминания обладают своей собственной силой, – отозвался он, поняв, что речь идет о времени, когда она находилась в неволе у Достопочтенной Матери. – Но они часто теряют власть над нами, когда ими делятся.

Чика передернулась, и он подумал о том, в каких порочных сценах ей пришлось участвовать в роли свидетельницы или, хуже того, в роли третьего действующего лица.

– Хотелось бы мне верить в это, – прошептала она.

– Верь в меня, – призвал Вулф.

– Я никогда не умела верить в чудеса, – вздохнула она, – именно поэтому я так сильно боролась против своей любви к тебе. Потому что ты для меня как чудо, как живое воплощение моих грез. И я боюсь, что в любой момент ты исчезнешь, растаяв словно дым.

Вулфу стало невыносимо больно видеть, как она мучается от страха; и он решил дать ей выговориться.

– Что тебя пугает больше всего? Расскажи мне, – попросил он.

Чика ответила не сразу. Она дышала так медленно в размеренно, что Вулфу на какой-то миг показалось, что она задремала у него в объятиях. Но вот она нарушила молчание и заговорила шепотом:

– Когда я была совсем маленькой, моя мама взяла меня с собой в храм Запретных грез. С тех пор почти ничего не изменилось. Время, похоже, не властно над всем этим.

Моя мать доставила меня на самый высший уровень, проведя через дверь с изображением двух фениксов, скрытую за черной как ночь лестницей-приступкой "тансу". Для этого она легко сдвинула лестницу в сторону. За дверью с фениксами оказалась комната, где находилась прекрасная женщина – Достопочтенная Мать. Выглядела она примерно так же, как и сейчас. Достопочтенная Мать нежно поцеловала меня в обе щеки. "Посади свою дочь на циновку передо мной", – велела она, и моя мать подчинилась. "А теперь возьми вот этот нож, – приказала Достопочтенная Мать. – Я знаю, что значит для тебя Чика, но я также должна знать, насколько ты предана мне. Кое-кто хотел бы видеть меня мертвой, и я должна удостовериться, что ты не из их шайки. Возьми нож и убей свою дочь. Сделай это, ибо я тебе так велю".

Помнится, я заплакала после ее слов, и тогда моя мать с помощью "макура на хирума" остановила мой неуместный плач. Мне стало страшнее в тысячу раз. Я увидела, как мама заносит нож и как его лезвие устремляется к моей груди.

Я зажмурилась, но боли так и не ощутила. Приоткрыв глаза, я увидела, что Достопочтенная Мать крепко держит запястье Минако, а острие ножа остановилось в нескольких дюймах от моей груди.

"Теперь я знаю, что ты чиста сердцем, – произнесла Достопочтенная Мать. – Каким бы ни было твое решение, жизни твоей дочери с самого начала ничто не угрожало. Я отношусь к ней, как к своему собственному дитя, и люблю ее точно так же, как и ты. Но теперь ее жизнь принадлежит мне, и я повелеваю тебе никогда не позволять ей забывать об этом".

Через много-много лет, после того как я овладела "макура на хирума", моя мать сказала мне, что я нахожусь в совершенно особенном положении, поскольку моя жизнь отдана Достопочтенной Матери. По ее словам. Достопочтенная Мать в конце концов будет использовать меня как исполнительницу ее воли, что таким образом я узнаю о ней очень многое. Годы спустя она рассказала мне, насколько сильно она теперь ненавидит и боится ее. К тому времени уже состоялось мое посвящение в секреты, точнее, в махинации и амбициозные планы Достопочтенной Матери, и я возненавидела ее за то, что она творит с людьми, развращая их человеческую природу во имя своих целей.

Именно тогда Минако поведала мне о своем решении уничтожить Достопочтенную Мать. Не будучи японцем, ты не способен понять, насколько тяжело далось ей это решение. Как я привязана чувством долга – "гири" – к ней, точно так же и она привязана к Достопочтенной Матери.

– Я знаю, – заметил Вулф. – Минако рассказывала мне, как они росли вместе.

– О, это еще не все, – пояснила Чика. – В детстве она спасла Минако жизнь, когда та чуть не утонула в море во время прилива. Достопочтенная Мать нырнула на глубину сто футов, чтобы отыскать ее и вынести на поверхность. Там внизу ничего не видно. Лишь "макура на хирума" позволила Достопочтенной Матери обнаружить девочку. Так что Минако обязана ей жизнью, а для большинства японцев немыслимо не считаться с этим. Но чувство справедливости у Минако сильнее, чем чувство долга.

Вулф как будто видел в темных глазах Чики всю эту давнюю историю, полную очарования и в то же время непостижимую. Они оба молчали.

– Итак, Минако завербовала тебя, – подытожил Вулф.

Из глаз Чики потекли слезы.

– Да, – подтвердила она, плача. – Я стала двойным агентом, шпионя за Достопочтенной Матерью в интересах Минако.