Нью-Йорк – Вашингтон – Токио

– Он уже идет, – сказал Сума чернокожему мужчине. – Ты приготовился к смерти?

Хейс Уолкер Джонсон ничего не ответил. Он лежал распростертый на обеденном столе в собственной кухне, совершенно голый, только пах его прикрывал лоскут от боксерских трусов фирмы "Калвин Клейн". Он понимал, что представляет собой ужасно жалкое зрелище в глазах этих незнакомцев, внезапно появившихся у него дома. Он почувствовал, как с него градом катился пот.

Грудь и ноги комиссара были привязаны к ножкам стола, и в этом беспомощном состоянии он молил лишь об одном – как бы прикрыть свою наготу. Такая мысль в его положении могла показаться нелепой, а впрочем, нет, совсем не нелепой, учитывая, что напротив, позади скользких глазированных плиток, сидела его жена, привязанная к дверце встроенного холодильника. Голова у нее была слегка приподнята, рот открыт. Она потеряла столько крови, что даже Уолкер Джонсон не мог назвать ее красивой. Зрелище это разрывало ему сердце на части не только потому, что посягнули на то, что всегда принадлежало ему лично, но и потому, что осквернили памятные воспоминания, священные для него.

– Мистер Камивара – гость особый, – произнес Сума, показывая на мускулистого японца, стоящего рядом с ним. – Ему очень нравятся комиссары.

Хейс Уолкер Джонсон повернул голову.

– А что еще нравится мистеру Камиваре? – спросил он, потому что по собственному опыту знал, что в угрожающих ситуациях самое главное – потянуть время. Появляется больше шансов выкрутиться из создавшегося положения. О других делах он и думать не хотел: если они не назвались своими настоящими именами, стало быть, они решительно настроились убить его.

– Да все. Все без исключения, – ответил Камивара угрожающим тоном и прикоснулся к ягодицам Джонсона. – Но вообще-то я предпочитаю наркотики вперемежку с сексом.

– Да, без наркотиков он не обходится, – подтвердил Сума. – Он ими просто накачивается.

– До тех пор, пока он еще жив, – заметил Камивара, оборачиваясь к Суме.

– Он идет сюда, – напомнил Сума. – Я тебе уже говорил.

Джонсон, не желая даже думать о тех ужасах, которые могут угрожать его жене, старался говорить побольше и поэтому попросил:

– Не могли бы вы сделать мне одно одолжение? Я имею в виду наркотики.

– И это просит комиссар полиции! – рассмеялся Сума.

Камивара лишь неопределенно пожал плечами и ответил:

– Мы здесь все друзья.

Джонсону от этих слов захотелось двинуть ему в морду. Камивара повернулся к нему, и Джонсон поразился, увидя, насколько обычным оказалось его лицо.

– Не откажешься ли отведать наркотик под названием "аконита"? – спросил Камивара.

– А это не отрава? – поморщился Джонсон.

– Да-да, конечно, отрава. Может успокаивать, но может и возбуждать, – ответил Камивара, приглядываясь к паху Джонсона. – Зависит от того, сколько ее принять и с чем смешать. Все зависит от вкуса. – Губы его шевельнулись, изобразив подобие улыбки.

В этот момент Камивара отвел взгляд от Джонсона. Тот почувствовал, будто нырнул в ледяную воду, да еще глубже – под лед: кровь застыла у него в жилах, сердце забилось медленнее, нервные клетки парализовались. Испугавшись, он попытался повернуться и посмотреть, в чем дело, но не смог – что-то мешало ему двигаться. Он хотел осмыслить происходящее, но на том его побуждение и кончилось, превратившись в некое бесконечное раздумье, застывшее у него в мозгу.

Биение сердца при этом резко замедлилось, и в нем возникла боль. Взглянув в глаза Камиваре, Джонсон увидел в них странный свет, пару крыльев или полумесяцев, мелькнувших язычками зеленого пламени вблизи радужной оболочки его глаз.

Камивара словно насмехался над Джонсоном, посвящая его в какую-то страшную, одному ему известную тайну.

– Вам нравится моя игра? – спросил он голосом, похожим на дребезжание стекол, отчего у Джонсона учащенно забилось сердце.

Сума, который, казалось, не обращал никакого внимания на происходящее, выглянул на задний двор. Камивара опять с вожделением посмотрел на Джонсона, и тот внезапно почувствовал себя от этого взгляда – взгляда самого дьявола – полегче. Кровь снова побежала по жилам, температура тела поднялась до нормальной. Находясь в той странной черной глыбе льда, он так промерз, что теперь едва мог перевести дух.

– Любит ли мистер Камивара кокаин? – спросил Джонсон охрипшим от холода голосом.

Камивара лишь ухмыльнулся в ответ. У Джонсона все задрожало внутри при воспоминании о том, что японец только что проделал с ним.

– Как я сказал, мне нравится все, – ответил Камивара.

Джонсон отвернулся и пристально посмотрел на безжизненное тело жены. Зрелище было ужасное. Им вдруг овладело смирение, с которым ожидается неминуемое наступление конца. Вид крови и истерзанного человеческого тела сам по себе жуткий, потому что зримо напоминает о смерти, а тут еще примешивается ужас, смешанный с какой-то странной тихой радостью. При этом вспоминаются те или иные события из прожитой жизни... "А я все еще жив", – подумал он и устыдился этого неожиданного жалкого торжества.

Камивара разложил на столе несколько пакетиков с кокаином, и, когда отвернулся, чтобы понюхать первый, Джонсон опять принялся освобождать от пут свою правую руку. Он сумел продвинуть ее под крышкой стола к тому месту, где грузчики при переносе мебели нечаянно повредили доску. Его супруга, зацепившись как-то новым платьем за это место, месяцами пилила мужа, требуя заделать щель. Теперь же зазубренная расщелина могла оказаться спасительной. Он двигал кистью взад-вперед, стараясь перепилить тонкую веревку на запястье.

– Вам лучше подойти к другой стороне, пока еще пакетики не опустели, – посоветовал Камивара Суме. Он сунул палец в нос и слизнул затем с него налет белого порошка. – Одно скажу наверняка: товар высшего качества.

Стоя в стороне, Сума по-прежнему напряженно смотрел в окно кухни в ожидании чего-то и ничего не ответил.

С огорченным видом Камивара вновь повернулся к Джонсону:

– А вы не присоединитесь?

Джонсон замер и не сказал ни слова в ответ.

Камивара уставился на него широко раскрытыми глазами.

– То, что вы задумали, не получится, – сказал он и повернулся опять к столу с пакетиками кокаина. – Кокаина маловато для нашего мероприятия. Здесь потребуются более сильные средства.

С этими словами он вынул пузырек с бледно-оранжевым порошком, высыпал его в стакан с водой и размешал вместе с другими жидкостями, которые принес с собой. Затем он все расставил на столике.

Джонсон почувствовал, как перетерлась одна из веревок и соскочила с его правой руки. Не сводя глаз с японцев, он медленно двинул руку к выдвижному ящичку пониже крышки стола и, выгнувшись дугой, потянул его и открыл. Нащупав ручку столового ножа, он с чрезвычайной осторожностью вытащил его. Теперь у него в руке было оружие, скрытое от глаз японцев.

– Испей меня, – сказал с издевкой Камивара и ехидно улыбнулся, поднося стакан к губам Джонсона. Когда тот отхлебнул половину, он допил остальное.

– Ну, а теперь поцелуй меня, – кобенясь, попросил он.

Как только Камивара приблизился, Джонсон пустил ему в лицо струю жидкости, которую держал во рту не глотая, тот замешкался, а он, взмахнув столовым ножом, вонзил острие в руку японца и пригвоздил ее к деревянной крышке стола.

Камивара широко открыл рот, но не успел произнести ни звука, так как Джонсон исхитрился воткнуть ему в глотку кляп из своих шортов. Но тут пришлось вскрикнуть от удивления Джонсону. Он приподнялся, уставившись на руку Камивары, пронзенную ножом между костей так, что были задеты сухожилия и нервы. "Быть того не может", – не поверил он своим глазам, но из колотой раны не показалось ни капельки крови.

Голова у Камивары теперь завертелась будто на шарнире, а черные непроницаемые глаза изменились в цвете и стали такими же, как в те мгновения, когда он замораживал Джонсона. Зеленоватые полумесяцы, казалось, бросали свет на его лицо, принявшее зловещее выражение дьявольской мощи. Он изрыгнул из глотки кляп.

Теперь атмосфера в кухне стала совсем иной, наполнившись каким-то оживлением, и Джонсону стало ясно, что кто-то еще, невидимый, прячется тут же.

Глаза у Камивары стали огромными, как два солнца, и Джонсон ощутил, как от них исходят какие-то лучи, проникающие сквозь его кожу, просачивающиеся через мускулы и поражающие мозг.

Задыхаясь, Джонсон грохнулся на стол, тело его задергалось в конвульсиях. Где-то глубоко внутри него возникла пронзительная, обжигающая боль, которая, как ему показалось, перекрыла доступ кислорода в легкие. Немыслимым выпадом он дернулся к ножу, желая лишь одного – вонзить его в сердце Камивары.

– Так вот чего ты хочешь, – ухмыльнулся тот. – Ну что ж, возьми его.

Джонсон затрясся, глаза его вылезли из орбит. Столовый нож шевельнулся и начал сам по себе выходить из руки Камивары, затем повис, замерев, в воздухе.

– О господи!

Камивара лишь ухмыльнулся.

Джонсон зажмурился, ожесточенно мотая головой из стороны в сторону в напрасной попытке развеять видение. Все, что теперь проделывал с ним японец, оказывало невероятное действие. Он попытался вздохнуть поглубже, но, похоже, забыл, как это делается. Перед глазами замелькали какие-то неясные пятна, а обмен веществ в организме ускорился вдвое или втрое. Рот его открывался и закрывался, как у рыбы, вытащенной из воды, но с каким-то странным звериным звуком.

Начались галлюцинации: он все-таки проглотил несколько капель адской смеси, приготовленной Камиварой, и вот теперь сказывалось ее действие. Он понемногу каменел, одно видение сменялось другим...

Джонсон в последний раз сделал попытку вскрикнуть:

начало мучить удушье. Он широко открыл рот и попытался захватить хоть немного воздуха, но ничего не получилось, будто он из космической капсулы вышел в безвоздушное межзвездное пространство.

Вулф и Чика поехали по Первой авеню, держа направление на западные восьмидесятые улицы. Не доезжая квартала до дома комиссара полиции, они остановились. Вулф бывал уже в этом доме вместе с Бобби и знал дорогу, поэтому уверенно повел Чику к входу в цокольном помещении из серого камня, через который можно пройти прямо на задний двор Джонсона. Черные чугунные ворота оказались запертыми, но Вулф легко сбил замок. То же самое он проделал и с дверью, выходящей на маленький цементированный дворик. В доме было тихо. Он повел Чику вниз по длинному коридору в сад, расположенный позади дома. В дальнем его конце они остановились перед высоким забором, за которым находился задний двор комиссара. Вулф толкнул незапертую калитку, Чика прошла вслед за ним, и они очутились на заднем дворе. Миновав кусты акации, Чика придержала Вулфа за руку:

– Там что-то неладно.

Они быстро поднялись по ступенькам к задней двери и, стремительно войдя в кухню, услышали тяжелые хрипы задыхающегося Джонсона. Вулфу бросилось в глаза неподвижное лицо Джонсона. В одно мгновение он увидел и оценил обстановку: распростертый на обеденном столе голый комиссар, мертвая женщина, привязанная к холодильнику, японец, направивший взгляд на комиссара, и зависший в воздухе кухонный нож.

– Боже Всемогущий!

Вулф только лишь глянул на японца и сразу признал в нем того самого маляра, с которым беседовал в душе своего офиса и перед которым так извинялся. Теперь он понял все.

Он увидел, как расширились глаза азиата, тонкие серпы зеленоватого люминесцентного света появились на их радужной оболочке. "О Боже!"

– Камивара! – крикнула Чика и повернулась к Вулфу: – Отойди и предоставь его мне!

– Нет, – твердо сказал Вулф. – Этот подонок следил за мной. Я сам с ним рассчитаюсь.

Камивара резко извернулся и выскочил в дверь. Вулф ринулся за ним в темный коридор, готовый в любую минуту отразить нападение.

– Давненько не виделись, мозгляк сраный, – произнес Камивара и с силой ударил Вулфа ногой по бедру. Вулф не сдержался и крякнул от пронзившей его боли. От удара он дернулся, потерял равновесие и увидел злорадную ухмылку на лице японца. Оперевшись о стену, Вулф нанес молниеносный ответный удар тыльной стороной ладони.

Он исхитрился ударить Камивару прямо в солнечное сплетение, тот взвизгнул, но виду не подал. Тем не менее в руке его появился неясный предмет, и он швырнул его прямо в Вулфа. Вулф мгновенно уклонился в сторону, и предмет со свистом пролетел мимо, чуть не задев острым лезвием его лицо.

Послышался дикий смех Камивары, метнувшего второе лезвие. Вулф успел до броска нанести удар ногой, зацепив при этом руку Камивары, что помешало тому попасть в цель. Затем, быстро пригнувшись и извернувшись, он что было сил двинул локтем в низ живота противника.

Но тут какая-то непонятная сила отшвырнула его обратно к стене. На минуту-другую Вулф потерял ориентировку. Он потряс головой и огляделся: Камивара исчез из виду.

Чика собралась уже было побежать вслед за Вулфом, как вдруг появился миниатюрный Сума. Она остановилась как вкопанная, пристально глядя на него и подняв руки, готовая вцепиться ногтями ему в лицо. В глазах у Чики плясали алые зеленые огоньки. Сума стоял неподвижно, столовый нож по-прежнему висел в воздухе над кухонным столом.

В кухне стало еще темнее, будто кто-то неизвестный наполнил ее клубами дыма. В сжатых ладонях Чики на мгновение, будто вырвавшись наружу из-под воды, сверкнул огонь и тут же исчез. Джонсон без признаков жизни лежал на столе, из груди его не вырывалось ни вздоха. Нож висел в воздухе как раз напротив его груди, лезвие тускло поблескивало, напоминая собой знак препинания на странице книги.

– Чего ради Камивара сшивается здесь? – возмущенным голосом спросила Чика.

Сума в ответ почтительно склонил голову.

– Ради того, что он делает лучше всех. Наводит полный порядок.

– А по чьему приказу?

Сума ничего не ответил.

– Вы ведь получили новые указания, не так ли? – с раздражением спросила Чика. – А я даже не знаю, что в них.

– Тогда я скажу, – поднял голову Сума. – Медленно, но верно мы изолируем Мэтисона от нашего, как бы сказать, главного задания.

– Убирая всех, кто близок к Мэтисону?

– Да, таким образом.

– Но это же варварство, это же только на крайний случай.

– На крайний случай, – согласился Сума. – Очень верно сказано.

Глаза его расширились, а нож дрожал в воздухе, будто от дуновения ветра.

– Погоди, я могу доставить его в Токио более легким путем. Он верит мне.

– Может, и верит, – согласился Сума. – Но другого пути у нас нет. Никто из нас не может читать его мысли так же, как мы читаем мысли других людей, а это опасно. К тому же мы должны быть уверены, что, покинув Америку, он не оставит в ней ничего для себя дорогого.

– А для чего это?

– Для того, что у нас кое-что приготовлено для него. – Сума слегка улыбнулся, улыбка получилась мягкая, как у женщины, какая-то обольстительная и в то же время коварная и таящая в себе тайну. – Самая заключительная часть работы.

– А это еще что такое?

– Я и так уже сказал больше, чем вам положено знать.

– Тогда это значит, что вы не убьете его?

– Убить Мэтисона? Нет, никогда.

Нож продолжал вибрировать, будто намереваясь кровью написать на кухонной стене таинственные письмена.

– Но мы уничтожим все, что дорого ему, чтобы изучить его возможности, понять пределы его способностей. Теперь вы знаете смысл наших действий.

Торнберг Конрад III встречался с Броснианом Ленфантом регулярно раз в неделю, но по разным дням и в разное время, да и места встречи каждый раз назначались разные. Бросниан Ленфант, бывший сенатор от штата Луизиана, разрешил за приличную сумму пользоваться именем своей компании – "Ленфант энд Ленфант" – офису Хэма и Яшиды, расположенному на Кей-стрит. Он был одним из старых друзей и пособников Торнберга. Тот любил его безмерно.

Ленфант вышел из недр не особенно разборчивой в средствах провинциальной политической мафии и поэтому был большим докой по устройству всяких грязных дел.

Впервые он попал в поле зрения Торнберга, когда служил окружным прокурором в штате Луизиана и перехитрил одного глубоко им презираемого, но могущественного человека, который был тогда мэром Нового Орлеана и имел виды на его место. Бросниан по-умному повернул бесчестную кампанию, затеянную мэром, против самого же мэра, и тем самым завоевал популярность среди избирателей. А спустя четыре года его впервые избрали в сенат, главным образом благодаря поддержке Торнберга и его щедрым пожертвованиям на ведение избирательной кампании.

Ленфант не относился к тем молодым людям, которые забывают о подобных услугах, и именно он предложил Торнбергу срочно встретиться спустя всего три дня после их последней беседы.

Ростом Ленфант был невысок. На крупной голове выделялись большие карие глаза, высокий лоб, разделенный по центру непослушной прядью волос. Улыбался он подкупающей и широкой, как река Миссисипи, улыбкой. Плечи были несколько узковаты, живот пока небольшой. Одевался он со вкусом, как настоящий джентльмен с Юга, и хорошо знал, как играть в политические игры по-вашингтонски, то есть выкладывать секреты только близким друзьям или только в обмен на какие-нибудь услуги. И тем и другим способом он завязал много полезных знакомств и установил нужные контакты – единственный капитал, ценимый в этом проклятом городе.

Теперь он носил темно-синий шерстяной костюм с жилеткой кремового цвета, темно-бордовый галстук и теплое полупальто. В руке был неизменный атташе-кейс, обтянутый страусиной кожей.

Они встретились в вестибюле штаб-квартиры ЦРУ в Лэнгли. Торнбергу нравилось это место – с мемориалом в виде стены из бледного мрамора, на котором были высечены пятьдесят три звезды. Каждая из звезд – в память какого-нибудь агента, погибшего при исполнении служебного задания. Но в лежащей тут же открытой книге упоминались фамилии только двадцати трех из них – у других фамилий не было, по крайней мере, для широкой публики. Имена их держались в строгом секрете, в личных делах сотрудников ЦРУ, которые надежно охранялись. Для Торнберга такая форма хранения секретов от широкой публики символизировала Вашингтон. "Здесь сосредоточена наша власть, – торжественно отзывался он о мемориале. – Она хранится в тайне ото всех".

Минуту-другую два приятеля постояли перед мемориалом, между флагами США и ЦРУ, а затем Торнберг сказал: "Внушительно". Бросниан Ленфант понял, что он хотел этим сказать.

Затем они оба предъявили удостоверения личности охраннику, стоящему у первого столика, а Ленфант протянул ему еще и миниатюрный кинжальчик, который постоянно носил с собой начиная с первой избирательной кампании в Луизиане. Их подвели к лифту.

Поднимаясь на лифте, Торнберг спросил:

– Хорошо ли вы знали сенатора Фрэнкена?

– Старина Фрэнкен и я знали друг друга сто лет. Однако я слышал, что от него мало чего осталось после того происшествия.

– Вам сказали правду, – подтвердил Торнберг.

– Слышал я также, будто он был изрядно пьян, когда решил прогуляться по платформе на вокзале.

– Вот сволочи! – в сердцах выругался Торнберг. – Его смерть выглядит такой же естественной, как и гибель других сенаторов, которые хотели блокировать этот чертов торговый законопроект. Всех их просто поубивали. Фрэнкен последний в их ряду, и это действительно печальная весть.

Торнберг выбрал для беседы маленькую, редко используемую комнату для совещаний. Он включил свет и кондиционер, чтобы проветрить и охладить помещение.

В комнате была по-спартански скромная обстановка: на сизо-серых стенах висели дешевенькие картины безымянных художников с изображениями парусников, темных морей с выступающими мысами и скалами. В центре комнаты стоял простой деревянный стол и восемь конторских вращающихся стульев. У короткой стены во всю ее длину размещался буфет, напичканный самой разнообразной подслушивающей аппаратурой. Торнберг твердо знал, что она установлена, но где, догадаться никак не мог. Наверху буфета стояла простенькая кофеварка и маленькая электроплитка, несомненно для приготовления кофе во время поздних или, наоборот, ранних срочных заседаний. Как и во всех таких помещениях для проведения совещаний, в комнате не было окон и вообще ничего такого, что способно вибрировать и давать возможность подслушивать никогда не дремлющему врагу.

Два приятеля уселись за стол, и Ленфант открыл кейс.

– Имеются плохие новости или их нет, человек должен есть, – сказал он и извлек из кейса термос с крепким нью-йоркским кофе, бутерброды с рыбой, кольцо андалузской колбасы и острый соус, жгучий до того, что им, пожалуй, можно было бы сводить краску с автомашины. – Эта еда получше, чем баланда в столовой любого правительственного департамента, – заметил Ленфант, и широкая улыбка на его лице озарила всю комнату. – Готов поспорить на что угодно, она даже вкуснее, чем всякие там блюда в большинстве вашингтонских ресторанов.

Торнберг вежливо отказался от угощения и попросил только кофе. Он смотрел, как Ленфант вставляет в розетку штепсель электроплитки и разогревает колбасу. Вскоре воздух в комнате наполнился вонью, сравнимой, по мнению Торнберга, по своей концентрации с химическим отравляющим веществом. Он повернулся на вращающемся стуле, раздвинул створки буфета и щелкнул выключателем, приведя в действие специальное звукопоглощающее устройство, обеспечивающее полную конфиденциальность разговора.

Ленфант снял кастрюльку с колбасой с электроплитки, выдернул штепсель и вернулся к столу. От острого запаха пищи у Торнберга навернулись слезы на глазах. Зачарованным взглядом смотрел он, как его приятель поглощает свой завтрак, сдабривая его ядовитым соусом.

– Эта миссисипская гуща вообще-то неплохая, – заметил Торнберг, наливая себе еще немного варева, выдаваемого бывшим сенатором за кофе.

– Приготовлено по рецепту моей матушки, – похвалился Ленфант, разрезая колбасу на части с точностью хирурга. – Шеф-повар ресторана "Галторе" годами упрашивал меня раскрыть ему ее секрет. Но я и думать не хотел. Моя мать долго билась над этим рецептом. Она превосходный кулинар и всегда законно гордилась блюдами, которые сама готовила и выставляла на стол по вечерам. Я не мог раздавать ее секреты налево и направо. – Он подцепил на вилку порядочный кусок колбасы. – Вам известно, что тот парень Джейсон Яшида тоже в некотором роде трудоголик. – Он пожевал колбасу и проглотил. – Клянусь, что он, как и моя мать, никогда не спит. – У Ленфанта был четко выраженный певучий акцент южанина, ни один пародист не в силах продублировать такой. – Неужели он ни о чем больше не думает, кроме работы?

– Об этом лучше спросить Хэма, – ответил Торнберг. Он внимательно изучал водянисто-коричневые глаза бывшего сенатора, мягкие, как и его акцент. Интересно, а не эти ли глаза и акцент способствовали в свое время успеху Ленфанта на политическом поприще?

– Ладно, черт побери, я знаю, что делать, Торнберг. Но ваш сын почему-то думает, что я простой манекен на витрине компании "Ленфант энд Ленфант". Вы же сами мне говорили, что хотите этого.

– Я полагал, что лучше не афишировать наши отношения.

Ленфант замычал, откусывая здоровенный кусище от бутерброда с рыбой.

– Так и быть, открою вам кое-что. На своем веку я знавал многих шпионов. Некоторые из них даже и не подозревали, что я знаю их. Но, клянусь, еще никому и никогда так не нравилось заниматься шпионажем, как вам.

– Знание – сила, как обычно говорили в Управлении стратегических служб, – заметил Торнберг, упомянув предшественника ЦРУ.

Ленфант согласно кивнул:

– Согласен. Там были ребята не чета нынешним. Все зубастые, как крокодилы. Тогда все подчинялись приказам, да еще с превеликой охотой, – говорил Ленфант, механически пережевывая пищу. – А это и вынудило меня просить вас о встрече. Вы предложили мне связаться с вашим сыном и создать для прикрытия фирму "Ленфант энд Ленфант", чтобы я, так сказать, присматривал за делами, что я и делаю.