На самом деле Хау не придавал особого значения ни самому Брислингу, им новостям, которые Брислинг принесет. Скорее всего, Брислинг будет так гореть от нетерпения, чтобы выложить их, что даже не подождет, как это принято в цивилизованном обществе, пока официант принесет коктейль.

Но, с другой стороны, Дэвид Брислинг был идеальным помощником. Достаточно сообразителен, чтобы аккуратно выполнять все поручения, и достаточно глуп, чтобы не приобрести слишком много влияния. Если бы Хау был руководителем лаборатории генной инженерии в XXI веке, он бы сотворил именно такого идиота-исполнителя.

Еще тридцать секунд — и вот уже Дэвид Брислинг спешит к его столику, а метрдотель едва поспевает за ним. В своей другой жизни, подумал Хау, пока Брислинга подводили к столику, его помощник был, без сомнения, агентом ЦРУ: невыразительное, но породистое лицо уроженца Среднего Запада. Соль земли.

Слегка запыхавшийся Дэвид Брислинг сел за столик, даже не поздоровавшись, и сразу же перешел к делу: — Кажется, у меня есть ответ на тот вопрос.

— Здравствуйте, Дэвид. — Главным для Дугласа Хау были хорошие манеры. Для него они были синонимом хорошего воспитания. И поскольку, будучи сыном фермера, он не мог получить оного, приходилось из кожи лезть, чтобы компенсировать этот недостаток его аналогом.

Порой он бывал вынужден признаться хотя бы самому себе, что его дикая ненависть к Коттону Брэндингу проистекала из того, что тот имел все, чего у Хау не было и быть не могло: Брэндинг был из хорошей семьи, закончил хорошее учебное заведение, имел хорошие связи, был членом хороших клубов. Такие люди, как Брэндинг, получали все что надо, только родившись на свет, в то время как таким недотепам, как Хау, приходилось ползать на пузе и горбатиться от зари до зари, чтобы добиться хоть чего-нибудь в жизни. Но заветные двери, за которыми открываются подлинно великие возможности, для них так и останутся закрытыми навсегда.

Брислинг кивнул Хау, зашуршал бумагами.

— Мне кажется, мы получили то, что хотели, из Джонсоновского института. — Он имел в виду компромат на людей, подготовивших финансовое обоснование проекта «Пчелка», которое должно дать зеленый свет этому идиотскому Агентству по стратегическим компьютерным исследованиям, которое опекает Брэндинг, на использование четырех миллиардов долларов из госбюджета. Гоняться за Святым Граалем искусственного интеллекта простительно на частные средства, но залезать в карман честных налогоплательщиков — это, извините, не пройдет.

— Простите это.

Хау неохотно полез за очками, буркнув:

— Дайте мне лучше краткое изложение доклада.

То, что удалось откопать Брислингу, были деловые связи сомнительного свойства, в которых уличались двое из пятнадцати человек, составляющих исследовательскую группу проекта «Пчелка». Один из них — сам руководитель проекта д-р Рудольф. Это был материал, с помощью которого можно было пустить под откос весь проект. О нем давно мечтал Дуглас Хау. Теперь, чтобы набрать еще фактов такого рода, надо нанять соответствующих специалистов. Два фактора сильно мешали ему продвигаться в этом направлении. Во-первых, он не хотел засветиться лично в роли инициатора этого расследования: вдруг что-нибудь не сработает, как надо. Уроки Уотергейта следовало учитывать каждому на Капитолийском холме. Во-вторых, он был очень нетерпеливым человеком и сам знал за собой этот грех.

Одним из несомненных достоинств Брэндинга было его терпение, и, не имея возможности похвастаться тем же, Хау тем более имел основания ненавидеть Брэндинга. Излюбленной тактикой «Кока» было ждать, когда его противник совершит ошибку, а потом набрасываться на него, как ястреб. Такая тактика работает только на человека терпеливого и с безупречной репутацией. Но стоит ему хоть единожды оступиться — но оступиться так, что об этом прослышит общественность — и положение этого человека не только будет поставлено под угрозу, но и вся карьера может рухнуть, как карточный домик.

Вот таким человеком, по мнению Дугласа Хау, был Брэндинг, и теперь в задачу Хау входило сделать так, чтобы Брэндинг оступился, и причем здорово оступился.

Хау постучал по столу папкой с материалами из Джонсоновского института. — Должен признать, что вы хорошо поработали, Дэвид. — Напускать Брислинга на сенатора Брэндинга было все равно что напускать тренированную блоху на взбешенного быка. В принципе этот прием вполне приемлем, если только скрыть от блохи ее блошиный статус, подумал Хау. Он вернул папку своему помощнику. — Сохраните это, — попросил он. — Приобщите материалы к делу. И, конечно, храните их в надежном месте под грифом «совершенно секретно».

Брислинг кивнул и убрал документы.

— Теперь бы еще найти способ использовать эту информацию. Копните поглубже частную жизнь этих ученых, поищите, нет ли еще каких способов оказать на них давление. — Заметив тревожный взгляд Брислинга, он постарался его успокоить: — Не волнуйтесь, Дэвид. Это для общего блага. Главное — пустить под откос законопроект Брэндинга по поводу «Пчелки». И это окупит все наши мелкие прегрешения.

В этот момент к столику подошел метрдотель с телефонным аппаратом в руке. Воткнув вилку в ближайшую телефонную розетку, он сказал:

— Вас просят к телефону, сенатор Хау, — и поставил аппарат на стол.

Хау поднес к уху трубку, протянув лениво:

— Да?

— Ты уже начал есть? — спросила Шизей на другом конце провода.

Хау улыбнулся обольстительной улыбкой, будто она могла видеть ее:

— Нет. Я собираюсь поститься.

— Пост на меня действует лучше очистительной клизмы, — сообщила ему Шизей, хотя он уже знал это.

— Ты где?

— В телефонной будке, — ответила она, имея в виду, что он может не бояться подслушивания.

— Как там наше любимое кушанье, готовится? — спросил он.

— Превосходно, — ответила Шизей.

— Хорошо. Я хочу, чтобы ты была здесь, в Вашингтоне через 48 часов.

— Но ты мне говорил...

Хау положил трубку и, не спрашивая Брислинга, готов ли он приступить к трапезе, подозвал официанта и начал делать заказ. По-видимому, он раздумал поститься.

Томи Йадзава пришла на службу поздно, как это часто бывало с тех пор, как ее выписали из больницы. Подходя к своему столу, она обнаружила, что там кто-то сидит. Один из полицейских сообщил, что некто по имени Тандзан Нанги, ждет ее уже с час.

Она остановилась у столика, где стоял общественный самовар, заварила две чашки чая и, поставив их на поднос, пошла к своему столу. Поклонилась, называя свое имя, и извинилась за то, что заставила его ждать. Он принял из ее рук чашку, и они в молчании отхлебнули по глотку. Потом Нанги поинтересовался ее здоровьем. Она ответила. Потом они отпили каждый из своей чашки в полном молчании.

По завершении чайной церемонии Томи обратилась к гостю:

— Чем могу быть Вам полезной, господин Нанги?

То, что Вы, не посчитавшись со временем, решили дождаться меня, говорит о том, что Ваше дело не терпит отлагательств.

— Это действительно так, — ответил Нанги, — но моя миссия немного необычна, поскольку я пришел не столько для того, чтобы сообщить Вам что-то, сколько для того, чтобы получить от Вас кое-какую информацию. Это касается того человека, с которым Вы столкнулись в кабинете д-ра Ханами.

Томи нахмурилась.

— Но Вы, конечно же, разговаривали с мистером Линнером? Все, что надо, он Вам сам сообщил.

Нанги почтительно наклонил голову.

— Конечно, я разговаривал с мистером Линнером насчет происшедшего. Но он, как Вы сами понимаете, все еще находится в шоке. Кроме того, у него не так развита память на детали, как у офицера полиции, а тем более у детектива вроде Вас.

Томи не сразу ответила. Она попыталась догадаться, с какой целью этот человек задает ей вопросы, но, так и не найдя разумного объяснения его интересу, спросила:

— Могу я Вас спросить, что Вы собираетесь делать с этой информацией?

— Я намереваюсь найти напавшего на Вас и мистера Линнера человека.

А не кажется ли Вам, господин Нанги, что это дело лучше оставить полиции города Токио?

— Нет, не кажется, — ответил Нанги. — Этот человек — ниндзя. Более того, он еще и тандзян в придачу. Вы знакомы с этим термином, сержант Йадзава? Говорят, что тандзяны были предшественниками ниндзя. И еще говорят, что они являются адептами тайных искусств.

— Что Вы такое говорите, господин Нанги?

— А Вы сами прикиньте, сержант Йадзава. Вспомните хорошенько, как на Вас с мистером Линнером было совершено нападение. Неужели Вы не находите в этом эпизоде ничего необычного? Например, не было ли чего необычного в приемах, которыми вывели Вас из строя? В том, как убили тех двух врачей? Вспомните.

— Все в этом деле необычно, — призналась Томи. — Но Вы и представить себе не можете, господин Нанги, какие дела мне приходится изучать каждый день. Это моя работа. Поверьте, все дела, проходящие через мои руки, необычны. — Она взяла со стола папку, открыла ее. — Вот, например, дело об убийстве Марико, танцовщицы из кабаре «Шелковый путь» — ну, вы знаете, один из клубов, где показывают стриптиз. Юная, красивая девушка... И вот, посмотрите сюда. — Она ткнула пальцем в фотографии, сделанные на месте преступления: ее труп, с которого срезана кожа.

Наверное, это было под влиянием настроения, а может быть, потому, что ей показалось нелепым, что этот пожилой, одноглазый и хромой человек похваляется найти напавшего на нее убийцу, но Томи показала ему это досье, чтобы шокировать его и отбить охоту лезть не в свои дела.

К ее удивлению и досаде, Нанги не заморгал в испуге и не отвернулся от фотографий. Вместо этого он указал на один из пунктов ее первого донесения.

— А это что?

— Это копия послания, которое нашли засунутым в рот Марико, гласящего: «Это могла бы быть твоя жена». Записка была написана ее кровью.

— Можно взглянуть на оригинал?

Томи пожала плечами, полистала дело, нашла место, где был подшит оригинал записки. Она подала ее Нанги и со все возрастающим интересом наблюдала, как он вертел записку так и сяк.

— Бумага кое-где прорезана насквозь, — заметил он.

— Я знаю.

— Она прорезана в тех местах, где рука пишущего делала движение вниз. Очень интересно. Сразу видно, что писали явно не кистью и не пером. — Он взглянул на нее своим единственным глазом. — Мне кажется, что здесь использован тот же инструмент, которым резали кожу Марико.

— Вот как? — Томи все еще не понимала, к чему он клонит.

Нанги осторожно положил бумагу на стол.

— Теперь видите?

— Вижу что?

Он помолчал немного, затем сказал:

— Скажите мне, сержант Йадзава, как Вы понимаете значение этой фразы: «Это могла бы быть твоя жена»?

— Это своего рода послание, — ответила Томи скороговоркой, поскольку она уже много раз говорила это прежде, — очевидно, кому-то, связанное с Марико.

— А кому конкретно?

— Нам... не удалось установить его личность. Наверное, кто-то, с кем Марико... встречалась.

— Ага, — молвил Нанги, — теперь все ясно.

— Ясно что? — Томи все еще пребывала в недоумении.

— Минуту назад Вы назвали эту записку, написанную кровью, посланием.

Томи кивнула с уверенностью, за которой стояла ее полицейская выучка.

— Так оно и есть.

— Нет, это не послание, — сказал Нанги. — Это предупреждение. Стальное лезвие макали в кровь и писали эту фразу. Разве Вы не чувствуете скрытую здесь угрозу? Мне кажется — извините — что Вы смотрели на дело под неверным углом. Эта танцовщица Марико — всего только жертва преступления, а не цель. Сами подумайте. Ее убили не в припадке ярости или ревности. Нет, ее смерть — это ход шахматной фигуры, который нельзя рассматривать в отрыве от замысла всей игры. Это предупреждение, адресованное какому-то человеку. Вот под каким углом следует рассматривать это преступление, сержант Йадзава. Марико — лишь пешка в этой игре, которой воспользовались, чтобы оказать давление на кого-то еще. Вот им-то и надо интересоваться в первую очередь.

Очень медленно Томи вложила кровавое послание обратно в досье и закрыла папку. Она была сердита. Нет, не на Тандзана Нанги, который в конце концов лишь указал ей на истинное положение вещей. Она была сердита на себя за то, что не смогла увидеть того, что теперь, в ретроспективе, казалось таким очевидным. Она настолько сильно сочувствовала несчастной Марико, что не смогла увидеть в ее смерти часть более масштабной картины. Вместо того чтобы рассматривать ее со стороны, объективно, она вошла в эту картину — и пафос субъективности не дал ей увидеть ее сущность.

Томи показала Нанги дело Марико, собираясь преподать ему урок, а он на этом же самом материале преподал урок ей, очень убедительно продемонстрировав свой интеллект и интуицию сыщика.

— Ну, как хотите, — тихо промолвила Томи. Сэнсэй, обучавший ее айкидо, учил ее уважать тех, кому удалось побить ее. Она поклонилась Нанги, как будто они стояли на татами. — Что конкретно Вы хотите узнать?

Николас слыхал о тандзянах, будучи еще мальчиком, но всегда убеждал себя (по-видимому, чисто из чувства самосохранения), что такого не может быть, потому что этого не бывает никогда.

Много лет назад, когда он был юношей, Чеонг говорила ему: — Николас, мой отец Со-Пенг имел много детей. Но все они были мальчиками. Мне было три года, когда он принял меня в свою семью. В любом случае, живя среди мужчин (у меня было семь братьев), девочка не может не чувствовать своей исключительности, а Со-Пенг еще более усиливал это чувство моей исключительности. Он был весьма необычным человеком.

Николас слушал, навострив уши. Он знал, что его мать была большой мастерицей говорить недомолвками. Обычно она использовала слова «весьма необычно» в качестве определения для чего-то совершенно потрясающего.

"Твой дед учился в разных заведениях Сингапура, Токио и Пекина. Он свободно говорил на всех языках и диалектах Азии.

Когда я пришла в его семью, он торговал копрой на Мальдивских островах и сколотил на этом деле порядочное состояние, которое потом почти целиком истратил на войну с охотниками на носорогов на Борнео и с пиратами в водах Целебеса. Потом он бурил нефть на Калимантане и опять разбогател. На Суматре он добывал золото и уголь, а к северу от Сингапура у него были плантации каучуконосов, а также рощи деревьев ценных пород: розового, черного и сандалового дерева.

Но его самым ценным качеством было умение ПОНИМАТЬ. В этом он был поистине уникален. Он не смотрел на женщин как на рабынь или как на людей второго сорта. Когда я подросла, я стала думать, что эта широта взглядов выработалась у него в результате его странствий. Но когда я стала совсем взрослой, я поняла, что это было заложено в нем изначально. Он был бы точно таким же, даже оставаясь в Сингапуре всю жизнь.

Моим образованием я целиком обязана ему. В тех местах, где нам приходилось жить, школы были явно не на высоте, и Со-Пенг разработал собственную программу, по которой обучал меня сам. Для него не было запретных тем, он всегда отвечал на все мои вопросы. Однажды я спросила его, почему от него рождаются только мальчики. Вот на этот вопрос он не ответил, только помрачнел, а на лбу его обозначились морщины, которых я прежде не замечала.

Много месяцев спустя он сам вернулся к этому вопросу и начал с озадачившего меня утверждения, что мы с ним вовлечены в кровавый бой, который будет продолжаться еще долгое время после того, как он и я сгнием в земле. В этом наша карма. «Тебе, Чеонг, я передаю самое важное, что у меня есть, — сказал он. — Я не имею в виду мои нефтяные вышки, каучуковые плантации и торговые дома. За всем этим присмотрят мои сыновья, которые достаточно умны и достаточно опытны в бизнесе. Тебе я завещаю свою борьбу. У меня были другие дочери, которых я пытался вовлечь в это дело, но они ушли от меня, увы. Теперь у меня есть ты. В тебе моя радость и моя надежда. Ты продолжишь эту борьбу, родив сына».

Тогда я была молоденькой девушкой. Его слова возмутили меня, и стала возражать ему, что, мол, я хочу иметь много-много детей, но Со-Пенг улыбнулся и сказал: «Ты родишь ребенка Чеонг. Одного. Смирись с этим. Битва началась очень давно, и ему суждено ее завершить». «И он победит тандзянов?» — спросила я. «Вот этого я не могу тебе сказать, — ответил Со-Пенг. — Ни одному смертному не дано знать заранее, чем конкретно увенчается жизненный путь кого бы то ни было.» Вот так и сказал".

Эти слова привели Николаса в ужас. «Зачем ты мне это говоришь, мама?» — воскликнул он.

Увидав этот ужас на его лице, Чеонг прижала сына к груди и стала покачивать, как маленького. Он слышал, как бьется ее сердце, чувствовал, как передается ему тепло ее тела, как отпускает хватку страх. «Я хочу, чтобы ты был готов, — сказала она, — когда грянет гром. Тот, кто предупрежден, тот вооружен, дорогой мой».

Все это вспомнил Николас, глядя на холодный труп Киоки. Он не мог заставить себя оторвать взгляд от этого печального зрелища. Плохой знак, сулящий дальнейшее погружение в трясину духа, называемую «широ ниндзя». У Николаса возникла безумная мысль, что если он останется подольше рядом с Киоки, то этот тандзян, даже мертвый, укажет ему путь к спасению.

Безумие.

Николас понимал, что это безумие, но он все еще цеплялся за сумасшедшую идею спасения через близость. И потом он вдруг увидел себя как бы со стороны, коленопреклоненного над хладным трупом тандзяна, кожа которого распялена во все стороны кровавыми бандерильями. Он увидел это как бы в виде снимка в газете и почувствовал, что теперь он в самом деле пропал.

Голова его начала клониться все ниже и ниже, пока не коснулась лбом колен. Его сознание бессильно трепыхалось: без «гецумей но мичи» оно лишено ориентиров. И тогда оно вновь вернулось к Канзацу-сан, первому учителю Николаса.

Николас встретился на татами со своим кузеном Сайго, который был старше его и дольше занимался боевыми искусствами. Победа Николаса в этом бою вызвала гнев Сайго, потому что он «потерял лицо» не только перед соучениками, но и перед учителем. Этого оскорбления он не мог вынести и начал вынашивать планы, как унизить Николаса, отомстить ему за все. А там появилась и более веская причина для кровавой мести: отец Николаса, полковник Линкер, убил отца Сайго.

Есть темная сторона во всякой философии войны. Это Николас понял, когда Канзацу дал ему почитать «Книгу пяти колец», написанную средневековым воином Миямото Мусаши. Потом сэнсэй спросил его мнение о книге. «В ней заключена дихотомия, — ответил Николас. — С одной стороны, ясно, что ее окончательная цель — чистота помыслов, и в этой чистоте заключена сильная сторона учения. Но, с другой стороны, эта философия отдает мономанией, своего рода идеей фикс. В этом ее опасность».

Николас тогда этого не знал, но он говорил фактически о Сайго.

Канзацу-сан, сорокалетний сэнсэй с преждевременно поседевшей головой, обучал Николаса, каким образом можно вызвать феномен, который получил название «харагей» — своего рода шестое чувство, позволяющее одновременно реагировать на любую угрожающую опасность. Фактически это первая ступень к «гецумей но мичи».

Как-то во время занятий в додзё Сайго одержал верх над Николасом во время показательного боя, на котором демонстрировался прием, называемый «утеки», что означает «дождевая капля». После этого занятия Николаса попросили остаться. Он ожидал, что сэнсэй будет выражать ему свои соболезнования по поводу поражения, да еще от кузена, который открыто посмеялся над его беспомощностью.

У Николаса надолго остался неприятный осадок от того, что Канзацу ни словом, ни жестом не показал, что понимает, как горько сейчас на душе Николаса. Вместо сочувствия сэнсэй пустился в философские рассуждения, которые тогда казались Николасу абсолютно не связанными с его эмоциональным состоянием.

— СВЕТ И ТЬМА, — говорил Канзацу, — НЕ ЯВЛЯЮТСЯ, КАК НЕКОТОРЫЕ СЧИТАЮТ, ДВУМЯ СТОРОНАМИ ОДНОЙ МЕДАЛИ. СВЕТ И ТЬМА СУТЬ РАЗНЫЕ СФЕРЫ. ИХ МОЖНО УПОДОБИТЬ ДВУМ СОСЕДНИМ СТУПЕНЬКАМ ЛЕСТНИЦЫ. В ЛЮБОЙ МОМЕНТ ТЫ МОЖЕШЬ ПЕРЕСТУПИТЬ С ОДНОЙ НА ДРУГУЮ. СВЕТ И ТЬМА ЯВЛЯЮТСЯ РАЗНЫМИ СФЕРАМИ, ПОТОМУ ЧТО УПРАВЛЯЮТСЯ РАЗНЫМИ ЗАКОНАМИ. ПОНИМАНИЕ ЭТОГО ДАЕТСЯ ЛИШЬ ТЕМ, КТО ПОСТИГ ТЬМУ, НАУЧИЛСЯ ПОЛЬЗОВАТЬСЯ ЕЙ В СВОИХ ЦЕЛЯХ.

В додзё уже стемнело, и Канзацу сидел во тьме, как гигантская летучая мышь.

— ВИДИШЬ ЛИ, НИКОЛАС, ТЕ, КТО ПРЕДПОЧИТАЕТ СВЕТ, САМИ НЕ БЕЗ НЕДОСТАТКОВ, НО БОЛЬШИНСТВО ИЗ НИХ СЧИТАЕТ, ЧТО ИХ ДОСТОИНСТВА КОМПЕНСИРУЮТ НЕДОСТАТКИ, А ТО И СКРЫВАЮТ ИХ. ДРУГИЕ УПИВАЮТСЯ СВОИМ МЕСТОМ НА СВЕТУ, АБСОЛЮТНО УВЕРЕННЫЕ В ТОМ, ЧТО ОНИ СТОЯТ ВЫШЕ ТЬМЫ. И В ЭТОМ ИХ СЛАБОСТЬ. ГОРДЫНЯ ПОГУБИЛА МНОГИХ ГЕРОЕВ, НИКОЛАС. ДАЖЕ ЕСЛИ ТЫ ЗАБУДЕШЬ ВСЕ, ЧЕМУ Я ТЕБЯ УЧИЛ, ПОСТАРАЙСЯ ЗАПОМНИТЬ ЭТО.

Теперь Николас понимал, что корни его отчаяния — в гордыне. Он забыл уроки Канзацу и угодил в эту западню. Ощущая себя героем, он постепенно пристрастился к этому ощущению, как к наркотику. И вот теперь, когда с него содрали это ощущение, как погоны с разжалованного, он совсем потерялся. Отняли у него этот костыль, и вот он уже летит в пропасть, падает сквозь серо-голубую дымку, падает, падает...

Николас поднял голову и, сделав над собой усилие, встал на ноги и отошел от останков Клоки, тандзяна. Его взор начал блуждать по комнате, останавливаясь на всех подозрительных местах.

Он и сам не знал, что ищет. Возможно, он все еще держался за мысль, что Киоки и мертвым должен ему помочь. Как бы там ни было, но Николас твердо решил не покидать замка, пока не исследует его снизу доверху. Тандзяны держатся кланами. Если у Киоки были друзья или семья, то они, конечно, тоже тандзяны, и, возможно, среди личных вещей Киоки можно напасть на их след.

Он подошел к письменному столу, над которым был приколот свиток. На нем ручкой каллиграфа было начертано:

«ГРОМ СРЕДИ ЯСНОГО НЕБА ЗАСТАВИЛ МЕНЯ ВСПОМНИТЬ О ДОМЕ».

На столе стоял лакированный ларец для письменных принадлежностей. Николас открыл его, вынул содержимое, но не для того, чтобы любоваться прекрасной работой, но чтобы найти хоть какую-то зацепку. Рядом с ларцом стояла керамическая ваза без цветов. Когда Николас перевернул ее вверх дном, из нее выпал только засохший листок. Все-таки он зажег одну из свечек и заглянул внутрь вазы. Пустота.

Он поставил свечу на каменный подсвечник и продолжал изучать ларец, нет ли в нем второго дна или какого-то тайника. Ни того, ни другого там не оказалось.

Глубоко вздохнув, Николас поднял глаза на свиток, который, казалось, парил над столом. И тут он увидел нечто необычное. Вроде как на нем появились пятна, которых раньше не было?

Николас поднес свечку к свитку, чтобы рассмотреть эти пятна, и со все возрастающим удивлением увидел, что над иероглифом, обозначающим «дом», появилась надпись:

«Мой брат Генши. Черный Жандарм. Ходака». Очевидно, эта надпись была сделана симпатическими чернилами и проявилась под воздействием пламени свечки.

«О Господи, — подумал Николас, — неужели опять Жандарм?» Но иначе и быть не могло. Черный Жандарм стоял там и тогда, когда рядом с ним умер четырнадцатилетний Николас Линнер.

— Прежде чем Вы начнете задавать мне вопросы, — сказала Томи, — я хочу сказать Вам, что я не верю ни одному Вашему слову насчет того, чем объясняется ваш интерес к убийце д-ра Ханами. — Она протестующе подняла обе руки. — Все нормально. Я не хочу знать, чем вызван Ваш интерес. Но я знаю одно: у Николаса Линнера достаточная память на детали, чтобы полностью удовлетворить Ваше любопытство по поводу нападения на нас с ним.

Нанги кивнул. — Я должен извиниться за слова относительно памяти Николаса, но что касается его шока, то здесь я не преувеличил. Я уверен, что он помнит все о нападении в мельчайших подробностях, но, к сожалению, в данный момент не может отвечать на мои вопросы.

Вспомнив приказ Сендзина постоянно быть в курсе насчет места обитания Линнера, Томи спросила:

— Вы с ним последнее время общаетесь?

— Нет, — ответил Нанги.

— А Вы знаете, где он сейчас?

— Нет.

На лице Томи было написано недоверие.

— Нанги-сан, я должна Вам напомнить, что в нашем отделе очень озабочены возможным покушением на его жизнь со стороны красных.

— Забудьте про эти угрозы, — сказал Нанги. — Все это не более, чем отвлекающий маневр, типичный для тактики тандзянов.

— Мой шеф думает иначе. Я ведь говорила, что мы об этом узнали из перехваченной шифрограммы.

— Я не сомневаюсь в том, что шифровка была подлинной, — заверил ее Нанги. — Тем не менее я считаю, что ваш шеф... Кстати, как его зовут?

— Капитан Сендзин Омукэ, начальник отдела по расследованию убийств.

— Так вот, я считаю, что в данном случае капитан Омукэ введен в заблуждение. У красных нет никаких поводов для того, чтобы покушаться на жизнь Николаса Линнера.

Томи задумалась.

— Скажите мне честно, Нанги-сан, если бы Вы знали, где сейчас Линнер, Вы бы мне об этом сообщили?

— Дорогая моя госпожа Йадзава, — вместо ответа напомнил Нанги. — Мне казалось, что Вы согласились рассказать мне все, что знаете о том тандзяне.

Томи покачала головой.

— Мне бы все-таки хотелось прийти к обоюдному согласию с Вами, — она печально улыбнулась. — Вы должны понять, что я веду расследование. Если у Вас есть какая-нибудь информация, относящаяся к следствию, то вы обязаны ее сообщить. А я подозреваю, что Вы хотите утаить ее. В таком случае я должна объявить Вас свидетелем по этому делу, а то даже и подозреваемым. И тогда я могу дать гарантию, что вам придется отвечать на гораздо большее количество вопросов и провести здесь гораздо большее количество времени, чем Вам бы хотелось.

На Нанги это не произвело ни малейшего впечатления.

— Не говоря уж о прочем, в настоящий момент я работаю в контакте с Кузундой Икузой. Не думаю, что «Нами» понравится, если меня здесь задержат и начнут допрашивать.

Она смерила его ледяным взглядом и затем сказала:

— Ну, вот мы и скрестили мечи. И что это дало? Да ровным счетом ничего, хотя у каждого из нас есть информация, интересующая другого.

Нанги кивнул.

— Это точно. — Для него настал трудный момент. С одной стороны, было бы ошибкой упустить возможность собрать побольше информации о тандзяне. С другой стороны, он понимал, что может потерять ее как партнера, если она убедится, что ему просто нечего ей сказать.

— Я знаю одно, — сказал Нанги, — что тандзяны каким-то образом связаны с Николасом Линнером, который, как Вы сами прекрасно знаете, ниндзя. Тандзяны тоже своего рода ниндзя, только более опасны. Их искусство более примитивно и более могущественно, чем ниндзютсу.

Нанги сделал паузу, чтобы Томи освоилась с общеизвестными фактами, прежде чем он переведет эти факты в более личностный план.

— Я подозреваю, что этот тандзян явился из прошлого Николаса Линнера. Если это так, то вы сами видите, насколько насущным вопросом является установление его личности. Месть — дело тонкое, и ее трудно осуществить так, чтобы она принесла удовлетворение. Смерть Линнера не входит в ближайшие планы тандзяна, но, по-видимому, она является его конечной целью. Если удастся установить его личность, у нас появится возможность вычислить, какую тактику он изберет, а также продумать контрмеры.

Томи переварила сказанное.

— Если бы мне не пришлось самой схватиться с тандзяном, если бы я не слышала, что он говорил мистеру Линнеру, — начала она, — я бы сказала, что Ваша теория слишком фантастична, чтобы в нее можно было поверить. — Она посмотрела на Нанги взглядом, которым смотрят на соперника во время соревнования по стрельбе. — Хорошо, давайте считать, что между нами достигнуто соглашение, — сказала она. — Я учту Ваше мнение по поводу полученной нами шифрограммы. За последнее время я слишком часто захожу в тупик в моих расследованиях, а это будет точно тупиковой ситуацией, если принять на веру участие в деле красных. Пусть сам капитан Омукэ с этим разбирается. — Она уселась поудобнее за столом. — Еще чаю? Нет? Тогда что я могла бы Вам сказать такого о нападении на мистера Линнера, что он не сказал Вам сам?

— Вы видели лицо тандзяна?

— Нет.

— Это был мужчина или женщина?

— Мужчина.

— Это что. Ваша догадка, впечатление или факт?

Томи на мгновение задумалась.

— Первое впечатление от него было, что это просто тень. Затем он влетел в окно, как камень, выпущенный из пращи. По-видимому, он висел снаружи все это время, выжидая. И уж то, каким образом он взлетел вверх, а потом нырнул в окно... Нет, такой силой мог обладать только мужчина.

— А что произошло потом?

— Я выхватила пистолет — или, во всяком случае, попыталась это сделать. Он сшиб меня с ног так быстро, с такой непостижимой легкостью! Я врезалась в стену, в голове помутилось, но я все-таки поняла, что ему нужна не я, а мистер Линнер.

— И какое у Вас сложилось впечатление: он собирался убивать Николаса Линнера? — спросил Нанги.

— Да, собирался.

— Но не убил. Есть у Вас какие-нибудь мысли по этому поводу?

— Вроде как он, если можно так выразиться, не хотел его легкой смерти. Вроде как все было слишком просто и кончилось бы слишком быстро.

— И, опять же, — это Ваше впечатление или уверенность?

— Ну, я какое-то мгновение была без сознания. Но я помню, что когда я открыла глаза, то увидела, что он тащит мистера Линнера назад в комнату через окно и говорит ему: «Если ты умрешь сейчас, то это будет слишком легкая смерть. Ты даже не успеешь понять, что умираешь».

Нанги сидел, не шевелясь.

— И Вы совершенно уверены, что слышали именно это?

Томи кивнула.

— Это я помню хорошо. Он, кажется, сказал что-то еще, но, возможно, это было лишь впечатление. Я все пыталась завладеть моим пистолетом, но никак не могла подняться, все скользила вниз, а может, отключалась. Но еще я слышала вроде как приглушенный смех. Потом я собрала все свои силы, чтобы дотянуться до пистолета. А потом снова боль, и больше я уже ничего не помню. Очнулась в больнице, в палате скорой помощи. — Она заглянула в лицо Нанги. — Вы знаете, что имел в виду тандзян?

Этого Нанги не знал. Во всяком случае, ничего конкретного сказать по этому поводу не мог. Но фактов у него накопилось достаточно, чтобы утверждать, что тот эпизод был звеном в стратегии дальнего прицела. И от такой стратегии у него мороз шел по коже.