– Вы голодны, мальчики? – с улыбкой спросила Жанна. – После твоего звонка, Богдан, я сразу бросилась на кухню, но ничего особенного не успела…
      – Позже, – нетерпеливо сказал Богдан. Баг азартно кивнул: ему тоже не терпелось понять, что такое измыслил его напарник на сей раз.
      – Как хотите… – чуть обиженно и, во всяком случае, разочарованно проговорила молодица.
      – Спасибо, Жанночка, – Богдан ласково, благодарно коснулся плеча жены. – Но, правда, нам не терпится…
      Она пожала плечами и повернулась уйти, чтобы оставить мужчин наедине, но Богдан торопливо сказал:
      – Родная, нам опять нужна твоя помощь.
      – Мы без тебя как без рук, – поддержал Баг, совершенно не понимая, что имеет в виду Богдан. «Кажется, у них это называется талант, – подумал честный человекоохранитель. – Или что-то в этом роде. Впрочем, какая разница… Приятно сделать приятное приятному человеку, вот и все. А как это называется… Хоть горшком назови».
      Жанна обернулась, засияв глазами.
      – Правда?
      – Правда.
      – Что, опять кому-то микрофон воткнуть ? Мужчины от души засмеялись, вспомнив, как помогла им однажды молодая супруга Богдана в самый ответственный момент расследования похищения креста из Патриаршей ризницы.
      – Нет, – сказал Богдан, – проще. Пошли в гостиную. Баг, сможешь прокрутить то, что у нее в видеокамере?
      – Нет вопросов, – пожал плечами Баг. И, наклонившись к Богдану, просительно сказал: – Только побыстрее бы. Ты не забывай – у меня кот в повозке оставлен. – Помялся. – Я не знал, как Жанна отнесется…
      – Я помню, – кивнул Богдан. – Сорок минут. – Он весь был напряжен, ровно гончая, взявшая след.
      Баг подошел к телевизору «Родник», заглянул сзади – где что. Вынул из висевшей на плече сумки взятую в разгромленных ночной битвой – места преступления, разумеется, никто не прибирал – апартаментах ад-Дина видеокамеру. Богдан сделал Жанне знак: садись в кресло, вот сюда, смотреть будем. Явно волнуясь, поправил очки.
      – У самоотверженной тележурналистки Шипигусевой сохранились рабочие материалы передачи, которую она некоторое время назад делала для серии «Здоровье и мы», – пояснил Богдан. – В частности, один из сюжетов касался «Тысячи лет здоровья». Как она мне сегодня любезно сообщила…
      Подключавший провода Баг негромко хмыкнул, вспомнив, как звучала беседа Богдана с тележурналисткой.
      – … данный сюжет занял лишь семнадцать мгновений эфирного времени, но материалов было отснято минут на сорок. Я полагаю, что по такому торжественному случаю перед объективами так или иначе должны были помелькать все сотрудники лечебницы. Или весьма многие, по крайней мере. Даже для инспекции собрать их так вот разом было бы весьма затруднительно… а кроме того, если человеконарушители и впрямь работают там, всякая нежданная инспекция их бы неизбежно насторожила… вот. А тут случай другой: телевизионные съемки. Жанночка, пожалуйста, смотри на экран внимательно.
      – И что? – недоуменно повернулась к мужу Жанна. Баг непроизвольно кинул взгляд на ее затылок. Нет, не видно ничего; только пышная прическа.
      Что за мысли в голову крадутся…
      – Жанна-то тут при чем? – спросил он.
      – Может, и ни при чем, – вздохнул Богдан. Жанна пожала плечами.
      – Обязательно скажи мне, если кого-нибудь узнаешь, – голос Богдана стал умоляющим. Похоже было, он очень рассчитывает на… непонятно на что. Баг даже подумал, что у напарника озарение – из числа тех, что редко, но с большой пользой посещали его самого. В озарения он верил. – Пусть даже не вспомнишь, кто это, пусть…
      – Да поняла я, поняла, – сказала Жанна, усаживаясь перед телевизором поудобнее. Азартно крикнула: – Киношник! Крути давай!
      – Эйтс-с-с-с-с… – Баг, присев в другое кресло, нажал пальцем на кнопочку «ленивчика». Замелькали кадры.
      Смотреть рабочие материалы – совсем не то, что смотреть выверенный, осмысленный и скрепленный голосом сюжет. Невзирая на очевидное искусство снимателя, в кадре постоянно мелькало что-то постороннее или – несведущему совершенно непонятное; например, с минуту они любовались на идеально белую дверь с табличкой «Коррекция кармы»…
      Богдан глядел в основном на Жанну. Беспокоясь, что она не решится сказать хоть слово, если не будет совсем уверена, он следил за ее лицом – надеясь по малейшим изменениям угадать узнавание. Жанна может не вспомнить, почему чье-то лицо показалось ей знакомым, или решит, что это какое-то совпадение… Но в первый момент ее глаза обязательно как-то ее выдадут. А большего Богдану на первый случай и не надо.
      Баг полностью положился на друга: озарение есть озарение. В конце концов, что решат сорок минут, даже если они и пройдут напрасно и озарение Богдана на деле не окажется таковым. Пока просмотр казался ему лишенным всякого смысла. Точнее – смысл просмотра ускользал от него. Пока ускользал. Но Баг был терпелив, он умел ждать. Хотя лично он сначала озаботился бы посмотреть личные файлы обслуги, чтобы знать, кто есть кто – ну хотя бы из начальства, из главных персон… Мельтешат, мельтешат… «Вот кто это? Пузатый такой… А этот скромный, стоит поодаль? Может, сам Сусанин? И с чего Богдан так заторопился, шилом его кольнули, что ли? Тиран. Нет, правда, тиран. Гегемон-ба . Хоть бы объяснил… Может, я тоже кого знакомого увижу? – подумал Баг минут через пять. – И что? Говорить, или мои знакомства его совершенно не волнуют? Почему это к напарнику такое пренебрежение?» Он оттопырил нижнюю губу, и тут его внимание привлекла фигура в белом, мимолетно показавшаяся на краю изображения – мелькнула и исчезла за спинами более близких к снимателю людей, бестолково суетящихся перед объективом. Баг вздрогнул. Это был тот человек в белом, в которого тыкал сегодня поутру своим длинным пальцем Юллиус Тальберг. Не обращая внимания на съемку и суету вокруг нее, преждерожденный в белом шел куда-то по своим делам, неторопливо, не скрываясь, но и не стараясь попасть в кадр. «Деловитый, – подумал Баг, – не тщеславный… Сказать? Может, позже… Подождем, чем это все кончится, чего еч от Жанны ожидает. А… а вот еще один», – отметил он чуть растерянно, увидев, как на заднем плане, то пропадая за фигурами других людей, то вновь на миг появляясь, не спеша идет рослый мужчина в таком же белом халате и обеими руками, с натугой несет, прижав к животу, какой-то весьма увесистый с виду металлический треножник – с опорами в виде тигриных лап и с красным крестом на медном боку. «Так это просто низовая обслуга, – разочарованно понял Баг, увидев, как человек с треножником остановился, а навстречу ему со ступенек одного из входов в корпус торопливо сбегает на помощь еще один. – Вот и этот… Тьфу! – Баг снова откинулся на спинку кресла. – Это же просто милосердные братья! Что-то у меня нынче с головой…» Оба милосердных, взяв треножник за ручки с двух сторон, поволокли его по ступеням в здание, и их тут же заслонил какой-то представительный человек, обрядившийся по торжественному случаю в парадное славянское одеяние – порты и рубаха с галстуком; рядом с ним смущенно, молча тушевался щуплый застенчивый человек в белом – тоже, кстати, белом! – халате и в очках, чем-то неуловимо, но определенно напомнивший Багу напарника. Представительный велеречиво стал излагать преимущества поправления любых неполадок в организме именно в лечебнице «Тысяча лет здоровья», а щуплый только крутил головой, жмурился да неловко, почти виновато улыбался, словно прося у зрителей прощения за каждое слишком уж напыщенное и хвастливое слово говоруна. «Сейчас вот как скажу: узнал, – подумал Баг. – А когда еч спросит: кого, скажу: тебя! И ткну в этого щуплого…»
      Потом ему пришло в голову, что щуплый, должно быть, и есть Сусанин. «Вытолкнули вперед, как главлекаря, – понял Баг, – а расхваливать себя он все равно так и не научился. Наверное, какому-нибудь коммерческому владыке перепоручил. Как-то он не похож на человеконарушителя… Хлипкий какой-то. Понимаю богдановы сомнения».
      И тут Жанна нерешительно сказала:
      – Погоди-ка…
      Баг тронул кнопку остановки мгновенно. Изображение замерло, продернувшись чуть дрожащими серебряными нитями.
      – Что? – стараясь говорить спокойно, спросил Богдан.
      – Баг, – явно в сомнении попросила Жанна. – Можно немножко назад?
      Люди на экране шустро заходили спинами вперед, а говорун принялся, делая вывернутые наизнанку жесты и нелепо разевая рот, беззвучно глотать только что произнесенные речи.
      – Так… так… вот!
      Палец Бага молниеносно ткнул кнопку сызнова.
      Жанна молчала.
      – Ну? – тихо спросила Богдан.
      – Я не уверена… очень плохо видно, и он стоит вполоборота…
      Баг вдруг почувствовал, что его слегка зазнобило: вот оно! Он еще ничего не понял – но шестым чувством ощутил высунувшийся из спутанного клубка кончик нити. Приносящее свои плоды озарение.
      – И тем не менее? – спросил Богдан.
      – Вот тот, в белом, который вышел… навстречу другому, с треножником…
      – Тот, который несет? – уточнил Богдан.
      – Да нет же. Тот, который бежит ему помочь…
      – Ну?
      – По-моему, это он подходил ко мне на улице. Помнишь, я тебе рассказывала…
      Мгновение было тихо. Баг уставился на Богдана с недоумением. Богдан встал.
      – Баг, – сказал он, подходя к экрану телевизора и пальцем показывая на виднеющееся из-за спины рослого, стоящего теперь к зрителям спиной первого милосердного брата маленькое, простое, озабоченное повседневным трудом лицо. Лицо как лицо. Моложавое, но сам человек явно не первой молодости. Незаметный. Обычный. Наверное, в жизни может быть весьма обаятельным – неброско так, задушевно… Типичный прислужник, которому никогда не суждено подняться выше, стать кем-то значительным. Пусть и в лечебнице прислужник, пусть его работа очень важна для людей – все равно… На всякий случай Богдан вопросительно глянул на Жанну; та молча кивнула: да-да, этот. – Баг, можно этого подданного как-то увеличить… а потом по изображению найти, кто он? Быстро, прямо от меня?
      Баг опять оттопырил нижнюю губу.
      – Конечно, – сказал он. – Я только в повозку спущусь, возьму оттуда свой «Керулен». И… – он тоже вопросительно покосился на Жанну, – и кота. Еч Жанна, вы ничего не имеете против кота?
      – Кота? – чуть удивленно переспросила Жанна.
      – Да, такого… рыжего кота.
      – Баг, – уже не в силах сдерживать нетерпение, напомнил Богдан, – у меня тоже «Керулен» стоит.
      – У тебя и диван стоит, – иронически кивнул Баг. – И холодильник. А вот программок, потребных для действия, которое тебе приспичило произвести, у тебя в «Керулене» столько же, сколько в диване. Я вернусь через пять минут.
      Он вернулся через четыре.
      Еще через полчаса начинающий хвостатый человекоохранитель Судья Ди, обласканный и, в отличие от мужчин, до отвала накормленный восхищенной и сразу влюбившейся в него Жанной, тяжелой, размякшей от благодушия шерстяной грудой лежал у нее на коленях и нетщательно, лениво вылизывался после обильной трапезы, состоявшей из трех впечатляющих размером котлет по-киевски. Судье Ди явно свезло, и он выглядел именно так, как должен выглядеть кот, которому свезло. Под ворсистым, туго набитым горячим пузом у него были прикрытые тонюсенькой тканью домашнего халата очень стройные женские ножки, на спине лежала ласковая рука, и нежный голос ворковал нечто приятное, хотя и не очень понятное – все-таки, что бы ни думал по этому поводу хозяин, Ди еще не знал всех слов, при помощи коих объясняются все эти неповоротливые, по причуде природы лишенные хвостов великаны. Не хватало ему в жизни лишь одного, но заявлять об этом прямо при посторонних Судья не собирался – еще чего! разве он похож на кота, который предъявляет какие-то требования окружающему миру, когда мир равнодушен и невнимателен? Лишь изредка кот с легкой укоризной поглядывал в спину азартно согнувшегося над «Керуленом» Бага: «Пива-то нынче ты не обеспечил… а еще друг называется», – мог бы прочитать ланчжун в его зеленых глазах, если бы не был так занят.
      Баг, сгорбившись, застыл перед экраном, и только его пальцы мельтешили, чуть слышно шелестя клавиатурой. Зубы человекоохранителя были самозабвенно оскалены, словно и сам он стал замершим в справедливой и вечной охоте над мышиной норой котом.
      Богдан стоял рядом, нависая у него за спиной и не отрывая глаз от экрана.
      Вырисовывалось следующее.
      Узнанный Жанной милосердный брат, он же бродячий борец против угнетения русских, звался Архипом Онуфриевичем Козюлькиным; несколько лет назад он, правда, поменял, фамилию и сделался из Козюлькина Архатовым. Родился Архип Онуфриевич в маленьком городке Кинешма Костромского уезда, по христианскому летосчислению в одна тысяча девятьсот шестьдесят четвертом году, четырнадцатого октября. Он был на два месяца старше своего земляка Борманджина Сусанина и ходил с ним в одну школу. В один класс.
      Судя по данным школьного архива, по психообдумывательным заметкам воспитателя – они дружили. Ходили друг к другу на дни рождения.
      Хотя, судя по ним же, маленький Архип очень трудно сходился со сверстниками. Вообще с людьми. Все у него получалось как-то надсадно, с чрезмерными усилиями. Он не заикался, но почти всегда говорил так, будто вот-вот начнет заикаться, – с трудом выдавливая слова, будто постоянно страшась, что его прервут, засмеют, не поймут, пренебрегут всем, что бы он ни старался донести до собеседников. Несомненно, этому способствовала и неказистая фамилия: дети жестоки и любят давать всякие обидные прозвища, любят зло и едко издеваться над такими вещами; наверняка Архипушку в детстве дразнили Козюлькой, предположил Баг. От всего этого: от постоянной излишней натуги, от постоянного отчаянного стремления суметь, смочь, превозмочь, в том числе и фамилию, стать лучше, чем он есть, – у юного Козюлькина все получалось хуже, чем он мог бы. Редко, но бывают такие случаи в воспитательском деле, когда ничего не получается исправить, и остается только руками развести в надежде, что со временем жизнь, самый неумолимый и беспощадный, но и самый лучший, ни сна, ни устали не знающий воспитатель, сделает то, что не смогли ни родители, ни учителя. Вроде и семья благополучная, без ссор, без измен, набожная в меру; вроде и школа не из плохих – да что об этом говорить, не кто-нибудь, а Сусанин вышел из нее одновременно с Архипом, тогда еще Козюлькиным; бок о бок стояли, получая свидетельства об окончании…
      Одну черную жемчужину обнаружил Баг, одну. Воистину для их расследования – жемчужину. Но воистину – черную. В пятом классе еще, когда несмышленые детеныши человеческие вступают в самую опасную пору взросления – детство уходит, а юности еще и в помине нет, и оттого они более чем когда-либо напоминают зверят, а лучшие черты их будущих характеров висят на волоске, – преподавательница ханьского Агафья Боруховна Лян, войдя в класс минут через двадцать после окончания последнего урока – что-то она там забыла – застала маленького Архипа горько и одиноко плачущим в уголке. На ее попытки выяснить, что стряслось, мальчик поначалу не отвечал ничего, и она уже подумала, что это, как обычно, из-за «Козюльки», но потом, когда слезы просохли, мальчик вдруг спросил ее серьезно и с какой-то недетской грустью: «Почему русских все обижают?» Ошеломленная учительница попыталась спокойно выяснить, с чего это в голову ребенку пришла такая странная мысль, но Архип опять замкнулся и, лишь уходя, уже из дверей обернулся к ней и сказал спокойно: «Я знаю, это еще с половцев началось».
      Тут Баг с Богданом понимающе переглянулись. Старательно переписанное от руки «Слово» – вот что тут же вспомнилось обоим.
      Агафья же Боруховна в глаза не видела «Противу-Слова» и потому никак не могла взять в толк, при чем тут древние половцы. Эта ключевая фраза осталась для нее пустым звуком. Встревоженная настроениями мальчика, она несколько раз пыталась поговорить с ним, потом с его родителями, но родители были уверены, что учительница преувеличивает – ребенок обут, одет, накормлен, посещает музеи и театры, читает все, что хочет, ни в чем дурном не замечен, не курит и не пьет спиртного… значит, с ним все хорошо. А мальчик в ответ на окольные старания учительницы понять, что его так гнетет, лишь отмалчивался, а на заданный однажды прямой вопрос ответил так, словно давно ждал его и заучил по бумажке ответ: «Не знаю, о чем вы, я этого не помню».
      Можно было предположить, что именно в то время в руки ребенка попало каким-то загадочным образом «Противу-Слово» и глубоко воздействовало на неокрепшую детскую душу.
      Ах, следовало бы сейчас же сняться с места и лететь в Кинешму, беседовать задушевно с престарелой Лян, с владыкой школы, с овдовевшей семь лет назад матерью Козюлькина… Как попало, откуда? С захламленного чердака старого дома Козюлькиных? От проезжего лицедея? Откуда?!
      Да только вот голосование по челобитной – послезавтра, И одно название что послезавтра – до полуночи оставалось меньше трех часов, а в полночь послезавтра неумолимо превратится в завтра.
      Утонченный Богдан, мастер на сопереживание и проникновение в чужие сердца, примерно мог себе представить, что тогда происходило, – и, сколько умел, попытался объяснить это Багу и Жанне. Представьте, говорил он, горячась и сам какой-то частью души ощущая себя несчастным, одиноким, задразненным, затюханным мальчиком, представьте, у вас все наперекосяк. Все с трудом. Жизнь вроде как у всех – но вязкая какая-то; все смеются, а вы нет, все купаются, брызгаются с визгом и тузят друг друга, а вам это кажется грубым и нелепым, и вообще вода какая-то слишком мокрая; а может, вы просто стесняетесь раздеться вот так же запросто – как другие дети, и нестись с радостными воплями в воду… Вами пренебрегают. С вами скучно. Вы, говорят все они, вы – зануда. Бледная поганка. Козюлька противная. Вы ощущаете себя последним человеком, и чем больше вы стараетесь приспособиться, тем меньше это получается… И вот к вам в руки попадает книга, которой никто не знает. Которую никто не читал. Которую не издают. И книга эта – тоже об обиде. О жуткой обиде, которую нанесли человеку какие-то Кончаки и Гзаки…
      При этих его словах Жанна, пытливо листавшая «Противу-Слово», подняла на мужа глаза: «Ты думаешь, это можно так понять?» – «Ну, конечно! А как еще?» – воскликнул он. Какая разница, продолжал он, расхаживая по гостиной, что ты и сам не с лучшими намерениями пришел к этим Кончакам. Для ребенка это неважно, ребенок относится к дракам и вообще к насилию гораздо легче, чем взрослые… Это ж япришел не с лучшими намерениями, я! У меня-товсе равно все лучшее! В том числе и намерения… А меня обидели. А потом я от них спасся, прибежал к своим– и они, эти свои, хоть я и не победил врагов, хоть и погубил всех, кто мне доверился и со мной на врагов пошел, чуть ли не на руках меня носят, славу поют… Страны рады, грады веселы! А почему так? Потому что они – свои! Эта книга про то, что есть чужие, для которых ты всегда плох, и свои, для которых ты, что бы ты ни натворил, – всегда хорош.
      Человеку нужны свои. Их надо найти. Если найти не удается – надо их создать.
      И она, книга эта, – никому не известна. Она под спудом. Она, может быть, под запретом. Почему?
      Что обычно запрещают взрослые?
      Не купайся там, где глубоко. Потому что это опасно, можно утонуть. Не ешь снег, это опасно, можно заболеть. Не кури сигарет, это опасно, можешь не вырасти…
      Запрещают то, чего боятся. Сами боятся. Те, кто запрещает, в первую очередь самибоятся того, что запрещают другим, иначе не запрещали бы. Взрослые тоже боятся утонуть, боятся возиться с тобой, заболевшим… боятся сами стать ущербными, немощными и хилыми…
      И эту книгу – запрещают.
      Значит, взрослые этой книги боятся!!
      Представляете, как от этого может закружиться голова? Каких поразительных, божественных высот ты, не сделав ни единого усилия, вдруг достиг! У тебя в руках то, чего боится вся огромная, беспредельная, всемогущая – особенно для ребенка – Ордусь! Весь мир взрослых! И стоит только совсем впустить ее в себя, эту книгу, и все, что в ней написано, стоит срастись с содержанием, сделаться Игорю под стать, тогда и тебя… жаждущего общения – но неинтересного, умного и начитанного – но бесталанного, говорливого – но косноязычного, день-деньской болтающегося где-то на отшибе жизни… тоже будут уважать… бояться. Смотреть снизу вверх! Говорить тебе почтительно: «О…» Ты уже не просто юный Козюлькин, но – Козюлькин с большой, с огромной буквы «К». Не Козюлькин – Архатов!! Вот что такое для маленького мальчика запрещенная книжка… Или та, которую он хотя бы считает запрещенной.
      – Тебе бы, еч, романы писать, – откашлявшись, сказал растроганный Баг. – Про слезинку ребенка, или про юных бесприютников…
      – Это не литература, а жизнь, – качнул головою Богдан. – В Европе во времена религиозного фанатизма было такого пруд пруди. Вот Жанна не даст соврать.
      Жанна тут же не дала соврать.
      – Правда, – подтвердила она. – Их по-разному называли: еретики, диссентеры, диссиденты… Иногда с расхождения в одно слово между одним текстом и другим начинались такие пожары… Попала какому-нибудь мальчишке не такая Библия в руки, тот ахнул: вот она, Истина! Вот почему все неправильно и жизнь не клеится, не складывается, не удается! А через десяток лет, глядишь, восстание… – Она вздохнула, потрясенно и влюбленно глядя на мужа. – Как ты чувствуешь все… – пробормотала она.
      Баг хмыкнул.
      – В Цветущей Средине в прежние времена тоже из-за пары иероглифов резались будьте-нате, – пробормотал он для справедливости. – Байляньцзяо, скажем … Ладно. Тут ясно. – И он вновь повернулся к компьютеру.
      К десятому классу оказалось, что Архип поддерживает отношения лишь с одним из сверстников – с Борманджином Сусаниным. И вот – списки поступивших на биологическое отделение Мосыковского Великого училища; две фамилии рядом: Сусанин и Козюлькин. Общий балл первого: «шан чжун». Общий балл второго «чжун чжун» . В ведомости имела место приписка: «Б. Сусанин проявил редкостные дарования и, несомненно, получил бы „шан шан“, если бы не употребил едва не половинную толику экзаменационного времени на помощь другу, однокласснику и земляку А. Козюлькину. Представляется не менее вероятным, что без его помощи А. Козюлькин получил бы балл, весьма далекий от проходного. Однако возбранять им учиться вместе нам не должно, ибо такую дружбу разрушать грешно и противучеловечно. Старший наставник биологического отделения Алчи М. Неберидзе».
      Вскоре оба познакомились с Лужаном Джимбой, тоже учившимся в ту пору на биологическом отделении. На какое-то время будущий миллионщик и будущий любимый ученик Крякутного стали неразлучны. Формально неразлучен был с ними и Архип – но можно лишь гадать, каковы на самом деле были отношения в этой тройке… Впрочем, на третьем году обучения Джимба ушел. Он учился прекрасно, но без искры; и стоило ему едва повзрослеть, поэтичный флер науки для него оказался несущественным – а больше, видимо, его к этой области дел ничто не тянуло. Он вполне мирно забрал бумаги из канцелярии владыки отделения – и уже через пять лет сделал свой первый миллион.
      Какие-то отношения между Сусаниным и Джимбой сохранились. Обрывочные сведения, подчас просто случайно, по скрупулезности штатных обдумывателей попавшие в базу данных, свидетельствовали об этом. Например, ровно через год после ухода Джимбы из училища – похоже, именно эту годовщину молодые люди и отмечали – их обоих, в чрезвычайном подпитии и донельзя веселых, в четвертом часу ночи подобрал наряд вэйбинов на площади перед Киево-Печерским вокзалом; и, как свидетельствовали архивы Мосыковского уездного отдела наказаний, обе будущие знаменитости безропотно снесли поутру по пять малых прутняков. Шестью годами позже, когда Сусанину не повезло и благодетельский взнос на двухмесячную рабочую поездку в Великобританский биологический центр выиграл не он, а другой сюцай (подавали заявки на розыгрыш четверо молодых сотрудников института Крякутного), Джимба гневно ударил мошной о палисандровый паркет и оплатил поездку Сусанина из личных средств.
      Относительно отношений Джимбы с Козюлькиным никаких данных на это время найти не удалось.
      Со второго года обучения начался углубленный курс, и читал его сам Крякутной. Он быстро обратил внимание на Сусанина, предложил ему посещать для более серьезных и творческих занятий его институт, расположенный неподалеку. Вместе с Сусаниным туда стал наведываться и Козюлькин. А когда после окончания училища великий ученый позвал новоиспеченного сюцая без промедления перебраться к нему под крыло и сразу приступать к подготовке сдачи экзамена на степень цзюйжэня (что требовало проведения по меньшей мере трехлетней самостоятельной научной работы), Сусанин, невесть каким образом, опять сумел увлечь за собою и Козюлькина. Тот сразу получил должность ученого служителя. К этому времени относится и запись в регистрационном отделе Срединной управы города Мосыкэ о перемене Козюлькиным фамилии – на Архатова. А вскоре, в восемьдесят девятом году, новоиспеченный Архатов, расставшись со сгибавшим его всю жизнь чугунным ярлыком «противной Козюльки», поднялся на ступеньку вверх, сделавшись старшим ученым служителем.
      Так и шло. Судя по всему, Сусанин буквально тащил, волок Архатова по жизни. На своем горбу. Только ли школьная дружба их связывала?
      Сохранилась докладная записка Сусанина, в которой он убеждал Крякутного включить в состав делегации, едущей в Штаты, и Архатова. И Крякутной согласился, уступил…
      Но в декабре девяносто первого года после всенародных волнений и споров их любимой науке настал конец, и, мужественно пережив им же самим вызванный развал своего института, Крякутной величаво удалился растить капусту. Тогда Сусанин, похоже, впервые в жизни растерялся. Судя по всему, более года он не ведал, куда себя приткнуть. Неизвестно, на чьи деньги он жил. Супруги у него уже не было в это время – как только жизненные перспективы стали одна другой черней, бодрая Снежана Петрова на шестом году супружества вдруг обнаружила, что у нее с мужем полная сексуальная несовместимость (и откуда только слов таких нахваталась?), оставила пятилетнего сына Борманджину и испарилась в двадцать четыре часа. Теперь у нее небольшой, но вполне процветающий текстильный завод и муж Курды Абай-хан, владелец необозримых хлопковых полей близ уездного города Алмасты-Албасты.
      И что, Джимба Сусанина и его ребенка кормил?
      Данных нет.
      А может, Архип? Ученому служителю заново устраиваться после страшного жизненного надлома куда легче, чем просто ученому, да еще – вот беда-то! – гению, они же все такие узконаправленные… Жили Архип и Борманджин в ту пору дверь в дверь, на одной лестничной площадке.
      Хотя, если поковыряться как следует, многовато у Архипа Архатова было денег для ученого служителя. Многовато… Не шибко, не через край, формально придраться так вот с налету с повороту – не к чему. Но как-то многовато…
      А когда Сусанин, собравшись наконец с силами для новой жизни, принялся за создание «Тысячи лет здоровья» и – это-то уж точно не без помощи Джимбы (Баг, в ярости решивший дойти наконец до полной ясности и вдохновенно взломавший за полчаса три запароленных базы данных, выяснил происхождение безымянной дарственной доподлинно и окончательно) – вскоре открыл воистину замечательную лечебницу, тогда…
      Тогда Козюлькин-Архатов немедленно сделался у него «старшим кусальных дел мастером пиявочного отделения» – так называлась эта должность («Чуешь, еч?» – спросил Баг Богдана. «Чую», – отвечал тот. «Что ты чуешь?» – «Пиявок я чую»), с собственным домом в Москитово – старой, но просторной, надежной постройкой в двадцати минутах неспешной ходьбы пешком вдоль залива от лечебницы. Баг, вызвав на дисплей карту поселка, повертел ее в проекциях и хмыкнул:
      – Ста шагов я сегодня до нее не дошел. – Помолчал и добавил: – Ну а если б дошел? Дом как дом…
      И в этот момент в кармане Богдана призывно запел телефон.
      – Кто бы это? – встревоженно пробормотал Богдан, выхватывая трубку. Обстановка была такая, что он ждал нынче только плохих вестей. – Слушаю! И облегченно вздохнул: в трубке зазвучал чуть сипловатый, бодрый голос Раби Нилыча.
      – Шалом, Богдан! Как ты? Как дела?
      – Идут дела, Раби Нилыч, – стараясь тоже принять бодряческий тон, ответствовал Богдан и сделал жене и другу успокоительный жест: мол, ничего страшного, порядок. – Я уж подробностями вас не хочу допекать, но, как вы всегда говорите на разборах, проделана большая работа.
      – Это отлично. Я бы, честно сказать, и подробности послушал… но не по телефону же.
      – Вот заеду в ближайшие дни…
      – Это можно. Заезжай, как домой, тебе тут всегда рады, Богдан. Знаешь, а ты ведь как в воду глядел.
      – Что такое?
      – Мне нынче пиявок на затылок ставили. Двух, судя по ощущению… так-то я их не видал, лежал подремывал себе на пузе…
      Богдан обмер.
      – Ну и как? – после короткой заминки спросил он в трубку, изо всех сил стараясь, чтобы голос его не выдал и звучал как всегда.
      – А что? Отлично. – Раби Нилыч, похоже, был доволен.
      – И кто же ставил?
      – Какая разница? – Вопрос Богдана, похоже, Раби Нилыча слегка удивил. – Милбрат какой-то. Душевный вполне, аккуратный…
      Богдан перевел дух.
      – Чем сейчас думаете заняться? Час уж поздний…
      – Да, скоро рухну. Газетки вот только просмотрю…
      – А что вам с тех газеток, Раби Нилыч? Вы ж на отдыхе! – Богдан как умел пытался оградить начальника и старого друга от переживаний, при которых, ежели Раби и впрямь оказался опиявлен, могли бы возникнуть лютые противуречия личных убеждений еча Рабиновича и наговаривания, коим, по нынешним соображениям следователей, была чревата всякая затылочная постановка пиявок.
      Но то было не в его силах.
      – На отдыхе, да не в могиле! – засмеялся Раби Нилыч. – Ты уж меня в дуцзи не записывай!
      Это тоже было верно. Но…
      – А хотите, я к вам прямо нынче приеду?