Богдан Рухович Оуянцев-Сю
      Апартаменты Богдана Руховича Оуянцева-Сю,
      8 день восьмого месяца, вторница,
      вечер.
 
      За окнами смеркалось, моросил мелкий серый дождик – каждой капелькой своей неизбывно александрийский. Отчетливый рыжий отсвет, знак жизни огромного города, лежал на низких, косматых тучах. Мокро блестела в сумерках унылая, пустынная терраса снаружи; листочки зябнущего плюща обвисли. "Но ваше северное лето – карикатура наших зим…" – вдруг вспомнились Богдану горделивые и, на его вкус, несколько высокомерные строки знаменитого асланiвського поэта Тарсуна Шефчи-заде. В свое время, уж чуть не двести лет тому, стареющий Пу Си-цзин и его друзья, восхищенные молодым дарованием, вывезли Тарсуна из заштатного на ту пору Асланiва сюда, в столицу, и начали публиковать. И, чем более пренебрежительно тот высказывался об Александрии и ее жителях, тем более талантливым его здесь считали – так что он, под рукоплескания завсегдатаев литературных салонов, в конце концов дописался до знаменитой поэмы "Завещание", которая заканчивалась так: "Темницы рухнут! И Асланiв попрет промежду океанiв!"
      "Почему мне все это вдруг вспомнилось? – недоуменно подумал Богдан. – От одиночества, наверное. Ах да, Асланiв… Жанна там. Милая моя, взбалмошная и добрая Жанна, такая иная – и все же такая родная…"
      Он решительно пошел к "Керулену".
      Любой ордусский канал всегда можно было загрузить с легкостью, но Ордусь велика и обильна, новостями – особенно, а времени на праздный интерес к провинциальным сенсациям у Богдана никогда не оставалось. Хватало общеордусской ленты да тех своеобразных новостей, каковые сыпались на Богдана по долгу его службы – вот, например, про неизвестно кем не закрытую дверь… Но теперь работа уже не шла в голову, на душе отчего-то скребли кошки; а так хоть иллюзия будет, что Жанна поближе. Ничего нет сложного в том, чтобы нажать нужные клавиши в нужной последовательности: www.aslaniv.ord; не прошло и минуты, как Богдан читал асланiвськие новости.
      "Чудесное спасение старушки. Пожилая женщина, имя каковой сейчас устанавливается, решила покормить птичек хлебушком в городском саду, но слетевшиеся со всей округи голодные воробьи едва не заклевали ее насмерть. Люди вокруг были совершенно растеряны происходящим и не знали, что делать – но совершавший в парке свой обычный дневной моцион достопочтенный начальник уезда Кур-али Бейбаба Кучум, никогда не отделявший себе от народа и всегда радевший о нем, решительно отогнал распоясавшихся птиц и спас несчастную от неминуемой гибели".
      "Вот это да!" – подумал Богдан.
      "После многолетних усилий трудами асланiвських мастеров создана самая большая в мире зурна; первый пробный концерт состоится на двадцать второй день текущего месяца в восемь вечера. Приглашено много музыковедов из Европы".
      "Однако!" – подумал Богдан.
      "В силу неодолимых внешних причин, не имеющих к деятельности уездной управы ни малейшего отношения, по явной вине вновь пренебрегающего нуждами Асланiва улусного руководства, в ближайшие дни в третий раз ощутимо скажется недостаток энергоносителей. Временное отключение электроэнергии ни в коем случае не затронет учреждений, ответственных за изучение и распространение уникальной асланiвськой культуры. Что же касается больниц и родильных домов…"
      "Вот так новости!" – подумал Богдан.
      "Членами детского древнеискательского кружка "Батько Шлиман" совершено сенсационное открытие. Многомесячные раскопки, осуществлявшиеся близ городской свалки влюбленными в свой прекрасный край подростками, увенчались поразительной находкой, каковая позволяет сделать вывод о том, что человек на территории Евразии зародился именно в окрестностях Асланiва. Этому сверхраннему зарождению способствовали исключительно благоприятные природные условия и особая аура здешних мест. Найденные останки черепов специфической формы положительно могут быть датированы эпохой, на двести-триста тысяч лет более ранней, нежели эпоха появления синантропа…"
      "Ни фига себе!" – подумал Богдан.
      "Загадочное исчезновение профессора из Франции и его секретарши. В середине дня профессор Кова-Леви, прибывший непосредственно из Парижа, ожидался, в силу достигнутой накануне договоренности, в городском меджлисе, где собирался произнести приветственное слово асланiвським интеллектуалам от лица французских интеллектуалов. Однако на встречу он не прибыл, и ведущиеся вот уже пять часов поиски ни к чему пока не привели. Начато следствие…"
      – Господи, спаси и помилуй! – вслух сказал Богдан и, не помня себя, поднялся из кресла.

      Возвышенное Управление этического надзора,
      8 день восьмого месяца, вторница,
      поздний вечер.
 
      Главный цензор Александрийского улуса, Великий муж, блюдущий добродетельность управления, попечитель морального облика всех славянских и всех сопредельных оным земель Ордуси Мокий Нилович Рабинович, которого подчиненные частенько называли с любовью "Раби Нилыч", ожесточенно курил, с сочувствием глядя в лицо Богдану. Богдан был бел, как мел.
      – Да, дела… – пробормотал Великий муж. Богдан молчал. Все потребное он уже сказал; а на пустые слова у него не оставалось сил.
      – Конечно, поезжай, – негромко сказал наконец Мокий Нилович. – Разумеется, я даю тебе отпуск. Сколько понадобится, столько там и будь, потом задним числом даты оформим. Билет на ночной рейс закажем прямо отсюда, от меня… Только вот что, драг еч. Ты вообще асланiвськими делами интересовался когда-нибудь?
      – Ни разу в жизни, – честно проговорил Богдан. – Сегодня вот первый раз новости глянул…
      – Ну и как? – пристально вглядываясь ему в лицо, спросил Мокий Нилович.
      – Бред какой-то. То ли у меня в голове помутилось, то ли у них…
      – И не у тебя, и не у них.
      – Ну, тогда не знаю. По работе у меня за всю жизнь ни одного дела оттуда не проходило… а так… Да мало ли краев в улусе! В одном – одна специфика, в другом – другая. В одном на оленях ездят, в другом предпочитают закупать повозки из Нихона… Кому что нравится.
      – Тут случай особый… Дай-ка я тебя в курс дела введу слегка, а там – видно будет. Можешь в воздухолете потом к нашей сети запароленной подключиться, или… сам смотри. Допуск к базам Возвышенного Управления государственной безопасности я тебе, честно говоря, уже подготовил, пока ты ехал сюда. А вкратце – так. Началось это года буквально три назад, может – чуть больше. Все вроде хорошо, отлично – культура, самобытность, традиции. Мы же это всегда поощряем. Поначалу нарадоваться не могли, как там исторические кружки развиваются, всякие детские походы по славным местам, люби и знай свой край… Язык свой они вдруг хвалить очень начали – мол, то, что у них сохранилось "и" с точкой, показывает, будто они среди всех ордусских наций к Европе ближе всего, и, стало быть, могут претендовать поголовно на статус гокэ – ноль налогов первые три года, поощрительные фонды… Вот тут у князя просто глаза на лоб полезли. А маховик-то раскрутился уже, ты ж сам знаешь, такие процессы росчерком кисти ни начать, ни прекратить нельзя.
      – Понимаю.
      – И ладно бы еще эти этнографические завороты – но когда этакая этнография из академических высей на бытовой уровень спускается, все становится вдесятеро мрачнее. Статистику посмотреть – Армагеддон, чистый Армагеддон. Еще лет пять назад в среднем все было, как везде – а теперь первое место в стране по числу мелких человеконарушений на национальной почве.
      – Пресвятая Богородица! Да это ж пещерный век!
      – Вот тебе и пещерный. – Мокий Нилович прикурил сигарету от окурка предыдущей и резко смял окурок в необъятной, и без того переполненной пепельнице. – Обычном делом стали анонимные надписи на стенах да заборах, скажем… "Бей Русь – спасай Ордусь!" Или такое: "Долой многовековую татарскую оккупацию!" А еще почище: "Пророк говорил с правоверными по-асланiвськи!" Полная каша.
      Он помолчал. Богдан тоже хранил молчание, потрясенный.
      – Нельзя сказать, что уездное руководство смотрело на это все сквозь пальцы. Что-то делалось. Но как-то, знаешь… неуклюже. Впрочем, задним умом все крепки. Например. Год назад Бейбаба Кучум лично пригласил из Ханбалыка знаменитую труппу Императорского театра сыграть пьесу замечательного нашего драматурга Муэр Дэ-ли "Великая дружба".
      – Знаю, – кивнул Богдан. – Прекрасная и очень добрая вещь.
      – Вот. Все вроде правильно. Прутняки развешивать направо и налево – ведь не выход, правда же? Души надо чистить – словом умным и добрым, искусством настоящим… Директор по делам национальностей в Ханбалыке, преждерожденный единочаятель Жо Пу-дун, сам рассматривал вопрос и дал разрешение на гастроль. Знаменитая пьеса о дружбе народов – самое то! Кто ж мог предвидеть…
      – А что такое?
      – А то, что играли-то, разумеется, на языке подлинника. И как дошло до этого, помнишь, душераздирающего диалога в первом акте… – Мокий Нилович с легкостью перешел на ханьское наречие и, безукоризненно тонируя слоги, демонстрируя при том незаурядное артистическое дарование, процитировал наизусть: – "Ни хуй бу хуй дайлай хуйхуйжэнь дао дахуй?" – "Во чжэгэ е бу хуй". – "Дуй…" – тут в зале дикий гвалт поднялся, актеров забросали гнильем, а потом, буквально на следующий день, асланiвський меджлис принял постановление о запрещении публичного пользования ханьским наречием на всей территории уезда – он, дескать, является грубым, пошлым и оскорбляет слух любого воспитанного человека.
      – Но это же противуречит народоправственным эдиктам и уложениям!
      – Правильно, противуречит. Так сказать, дуй. Ну и что в связи с этим прикажешь делать?
      – Они что, ханьское наречие впервые услыхали?
      – Кто теперь разберет…
      Мужчины снова помолчали. Потом Богдан резко выпрямился.
      – Раби Нилыч… Но ведь если артистов закидали гнильем, которое, заметь, у зрителей уже было с собой, стало быть, кто-то все заранее просчитал? Кто-то буквально спровоцировал это, пригласив ханбалыкскую Императорскую труппу?
      Мокий Нилович прищурился.
      – Вот именно, – жестко сказал он после паузы. – В корень смотришь, Богдан Рухович, сидеть тебе лет через десять в моем кресле… В корень.
      – И это осталось без…
      – Без чего?
      Богдан не ответил. Нечего было ответить.
      Мокий Нилович продолжал:
      – Понимаешь, какая жмеринка… Оказалось, что князь и его администрация в такой ситуации совершенно беспомощны. Совершенно. Если преступление совершает один человек, два, десять даже – все ясно. Если какой-то конкретный фигурант или конкретный печатный орган вдруг, не приведи Господи, бабахнул бы: режь, например, эвенков – все тоже ясно. Разжигание межнациональной розни. Каторга, или там бритье подмышек с последующим пожизненным … Но когда вдруг, в течение считанных лет, целый народ вдруг перестает хотеть жить вместе со всеми остальными народами, то непонятно, что делать. Последние казусы такого рода бывали у нас века полтора назад, и там еще все было по танскому уложению: Третье из Десяти Зол, Умысел измены, а, стало быть, вразумляющая армия вперед! И – всех уцелевших отделенцев ждет гостеприимный солнечный Таймыр. Но ведь двадцать первый век на носу. Танками, что ли, ты станешь давить детские древнеискательские кружки да публицистов, сообщающих, что асланiвцы древней синантропа? И какой же ты после этого православный?
      Богдан молчал.
      – Ладно бы там был компактный анклав. Идите с миром. Но ведь у них перемешанность такая же, как и везде. И вот уже стенка на стенку дерутся. По кварталам разделились, и не дай Бог в одиночку или, скажем, в темноте в чужой квартал забрести – костей не найдут… И все друг друга обвиняют в преумножении насилия, а князя – хором – в попустительстве.
      Богдан молчал, и только сутулился все сильнее, будто на плечи ему медленно, но неотвратимо, опускался многотонный заводской пресс.
      – А теперь езжай, – сказал Мокий Нилович. – Прости, что я тебе все это так вывалил – у тебя своя беда… Но будет у меня к тебе просьба, Богдан. Глаз у тебя острый, сердце доброе, а голова на плечах – дай Бог каждому. Присмотрись там. Чует мое сердце – не случайно профессор этот пропал. Жена твоя тут по нелепости влипла, скорее всего, но он… не случайно. Западные варвары за всей этой катавасией так следят – аж слюнки у них текут от удовольствия. Вдруг тебе какие-то потайные, подноготные шестеренки откроются.
      Богдан помолчал. С постом опять повременить придется, вдруг пришло ему в голову.
      – Присмотрюсь, Мокий Нилович, – сказал он и встал.
      – Бог тебе в помощь, Богдан, – проговорил, тоже вставая, Великий муж.

      Багатур Лобо
      Улицы Асланiва,
      8 день восьмого месяца, вторница,
      поздний вечер.
 
      По затихающему Асланiву, по улице Громадянина Косюка ибн Дауда, в сторону центра двигался бродячий даос. Даос и даос – с посохом, с чашкой на поясе потертого коричневого халата и полупустым заплечным мешком, седой, бородатый, длиннобровый и длинноволосый, в островерхой шапке со знаком Великого Предела… словом, таких полно на необъятных просторах Ордуси. Они путешествуют пешком или на попутных повозках по городам и весям, от одной священной горы до другой, нигде не задерживаясь надолго, и добывают себе пропитание гаданиями, предсказаниями да подачей добрых советов; недруги подчас так и называют Ордусь – Страной Даосских Советов. В глубине души люди частенько думают, что даосы не совсем от мира сего, но относятся к бродячим мудрецам во всех уголках Ордуси с уважением, ведь очень часто их советы оказываются к месту, особенно в том, что касается места и времени возведения построек или сроков начала нового дела; а в предсказании пола будущего ребенка даосам до недавнего времени вообще не было равных. Сами мудрецы, всю жизнь проводя в дороге, не желают себе иной доли: они свободны от мирских условностей, им открыт целый мир и ведомы такие вещи, какие простому человеку не вдруг откроются.
      Седой даос, равномерно стуча посохом по мостовой в такт своим неторопливым стариковским шагам, подошел к ярко освещенному входу на открытую террасу шинка "У чинары" и остановился. Чинара тут и правда была – огромное, матерое дерево, образующее над террасой естественную крышу из причудливого хоровода возносящихся высоко ветвей и листьев. Хоровод сей, виток за витком удаляясь от ночных источников освещения, терялся в поднебесье, непроницаемым облаком тьмы заслоняя от сидящих за столиками яркие асланiвськие звезды.
      Даос легко вздохнул, поправил пальцем на носу круглые очки, одна дужка которых – видимо, сломанная – была заботливо перевязана шелковой веревочкой, оперся о посох и устремил взгляд на сидящих за столиками.
      Шинок был полупустым – время настало позднее, и большинство асланiвцев, почитая в последние годы за благо не выходить из дому в темноте, проводили вечер в кругу семьи, с близкими, отдыхая после рабочего дня. Лишь немногие решались как встарь посидеть с друзьями в таких вот шинках, коротая время над ормудиками с чаем, неторопливо переговариваясь, покуривая трубки с кистями, играя в нарды или просто уставясь в телевизор с кружкой пива в руках.
      Был телевизор и здесь – у задней стенки на специальных креплениях светился его огромный экран. Из Каракорума шла трансляция межулусных соревнований по спортивной игре в кости. Лидировал прославленный Мэй Абай Акбар по прозвищу "Ракетандаз".
      Группа подростков в кожаных куртках, с разновеликими кинжалами в изукрашенных ножнах у поясов, развалясь за стоящим близ телевизора столиком, механически тянула дешевое пиво, поглядывая время от времени на экран и лениво переговариваясь.
      – А лучше б сызнова вразумление Параски показали… – процедил сквозь зубы один.
      – Как он ее по заднице: хрясь! Хрясь! – вторил другой. Третий, не поднимая испачканного в пене носа от огромной кружки, прямо в нее прогудел с одобрением:
      – Обсадно…
      – А задница-то трясется…
      – Обсадно…
      – А ты б с ней хотел?
      – Не… Старая.
      Даос покачал головой. Впрочем, лицо его, устремленное в вечность, осталось совершенно бесстрастным.
      Ближайший к выходу – и бродячему даосу – столик занимал преждерожденный совсем иного, нежели юнцы с кинжалами, склада: лет тридцати с небольшим, невысокий, но крепкий и жилистый, в простой жилетке, наброшенной поверх черной футболки. Склонясь над переносным компьютером, он быстро, сам себе кивая, стрекотал пальцами по клавишам. Иногда замирал, морщил высокий лоб, ерошил короткие темные волосы, рылся в разбросанных по столику листках бумаги и делал на них какие-то пометки, для чего доставал торчащий из-за уха карандаш с резинкой на конце. Справа от компьютера стояла полупустая кружка пива – пена давно осела, да и само уже пиво нагрелось: ночь случилась весьма знойная.
      Видимо, почувствовав чужой взгляд, преждерожденный оторвался от клавиш и увидел бродячего даоса. Вскочил. Пошел к нему.
      Даос стоял отрешенно, опираясь на посох.
      – Наставник! – преждерожденный в футболке поклонился, сложив руки перед грудью в почтительном жесте. – Уважаемый наставник! Не соизволите ли присоединиться к моей скудной трапезе?
      – К трапезе? – улыбнулся даос. – У тебя, добрый человек, на столе одни бумаги. Я бумагу не ем. Хотя во время странствий повидал всякого…
      – А… Я как бы работал, наставник, а сейчас настало время перекусить! – нашелся молодой человек и увлек даоса за свой столик.
      Даос прислонил посох к чинаре, степенно сел, откинув полы халата, и с улыбкой стал наблюдать за тем, как его новый знакомый суетливо сгребает листки бумаги и упихивает их в сумку.
      – Не суетись, добрый человек, не в трапезе счастье. Как твое имя?
      – Олежень. Олежень Фочикян, наставник. Эксперт отдела новостей "Асланiвського вестника". А как мне называть вас?
      – Зови меня Фэй-юнь.
      Фочикян с некоторым испугом во взоре поспешно оглянулся по сторонам: не слыхал ли кто. Облегченно вздохнул.
      – Нижайше прошу прощения, драгоценный наставник, но у меня к вам просьба: не говорите прилюдно по-ханьски. У нас это… типа не принято.
      Даос чуть помолчал. Его узкие глаза ничего не выражали.
      – Отчего так? – спросил он наконец.
      – Долгая история, наставник…
      Даос чуть пожал плечами. Принимать людей и их земли такими, каковы они есть – первая заповедь ордусского даоса. Недеяние прекрасно тем, что разом объемлет все разнообразие мира…
      – Будь по твоему, добрый человек, – сказал даос. – Зови меня Летящим Облаком. – Он коснулся рукой седой бороды и достал из-за пазухи простой бумажный веер со скорописным изображением иероглифа "Дао": веер был ветхий и кое-где аккуратно подклеенный на сгибах.
      – Ты, должно быть, очень занят, не трать на меня время.
      Олежень в это время уже энергично махал рукою прислужнику. Прислужник в прозрачной косоворотке и коротком, не очень чистом переднике неспешно двинулся к столику.
      – Аллах с вами, наставник! Есть типа время для дел и есть время для трапезы.
      Даос согласно кивнул
      – Что изволит откушать преждерожденный-ага? – осведомился прислужник, сверху вниз глядя на Олеженя.
      Олежень вопросительно посмотрел на даоса.
      Тот улыбнулся:
      – Ты же звал разделить с тобой твою трапезу…
      – А… Принесите нам пилав.
      Прислужник небрежно кивнул и отошел.
      Даос Фэй-юнь проводил его взглядом.
      – Мы продолжим нашу трансляцию после очередного выпуска асланiвських новостей, – радостно поведал между тем на весь шинок с экрана телевизора диктор. Олежень вместе со стулом немедленно развернулся в его сторону.
      Подростки с кинжалами, торопливо допив пиво, слаженно стукнули кружками об стол и, со смаком плюясь по сторонам, удалились из шинка. Новости их явно не интересовали.
      Диктор порадовал собравшихся сообщением о злодейском покушении воробьев на жизнь некоей старушки, имевшем место в городском саду имени Тарсуна Шефчи-заде; затем на экране появился начальник Асланiвського уезда многоуважаемый Кур-али Бейбаба Кучум, бесстрашный спаситель бабушки от пернатых разбойников. Кучум приветственно, обнадеживающе улыбался; у него было честное, несколько невзрачное и слегка утомленное лицо пожилого добросовестного работяги. "Не хотите ли вы, драгоценный начальник, сказать несколько слов нашим зрителям?" – приторно улыбаясь, спросила Кучума асланiвськая красотка и подсунула ему под нос микрофон. Кучум отряхнул руки, видимо, запылившиеся во время битвы с воробьями, и мужественно глянул в объектив. "Я моя и моя администрация завжды стояли и стоять будем на страже интересов народа и его безопасности. Мы убережем народ и от неразумного скота, и от стихийных бедствий, и от алчных внешних стай, жадно разевающих свои ненасытные рты на богатства нашего исключительно плодородного и промышленно развитого уезда. Эти стаи, конечно, хитрее и страшнее воробьев. Но с ними у нас, иншалла, и разговор будет иной".
      Далее диктор пригласил посозерцать черепа, представляющие несомненную историческую ценность, – о захватывающих обстоятельствах их находки близ городской помойки поведал, возбужденно размахивая руками, юный участник древнеискательского кружка по имени Гасан, веснушчатый румяный подросток лет пятнадцати.
      Потом промелькнуло изображение громадной, похожей на судорожно вытянувшуюся анаконду зурны, рядом с которой на лестнице-стремянке стоял ее лысый создатель, ковыряя инструмент отверткой и что-то невнятно бубня себе под нос, – во всяком случае, расслышать его был не в силах, похоже, и бравший интервью корреспондент. Затем кадр снова сменился.
      – Сегодняшний день, – несколько нахмурившись, продолжил диктор, – ознаменовался и двумя печальными для нашего города происшествиями. Прибывший к нам из Парижа знаменитый в Европе философ и историк, член Европарламента Глюксман Кова-Леви необъяснимым образом исчез по дороге в городской меджлис, где собирался встретиться с представителями кругов асланiвсьской интеллектуальной общественности. – На экране, на фоне охраняемого двумя вэйбинами входа в меджлис, возникло весьма упитанное лицо некоего преждерожденного. "Профессор не прибыл на встречу… – озабоченно кивая, сообщило лицо. – Уже более семи часов ведутся поиски… Профессора сопровождала ассистентка, ордославистка из Франции… Тоже исчезла… Начато следствие… Предпринимаются все меры…"
      – Мы настоятельно просим всех, кому что-либо известно… – начал заклинать диктор, а на экран выплыла фотография заезжего ученого. Даос безмятежно глядел в телевизор. Фото Кова-Леви на несколько коротких мгновений сменилось фотографией его ассистентки.
      "Да это, никак, Жанна!" – удивленно подумал даос.
      – И наконец, немногим более двух часов назад Асланiв был потрясен известием о жестоком убийстве нашего соотечественника, члена Братства Незалежных Дервишей Мыколы Хикмета, – совсем уж траурным голосом объявил диктор. – Тело было обнаружено на бульваре Тарсуна Шефчи-заде, недалеко от дома потерпевшего. Обнадеживает, однако, что рядом случились единочаятели убитого, каковых вернувшийся сегодня из Александрии Невской Хикмет пригласил к себе домой. Они видели убийцу. С их слов в Асланiвськом Управлении Внешней Стражи составлен членосборный портрет. – На экране появилось крупное изображение лица, до странности похожего на Багатура "Тайфэна" Лобо. – Долг каждого подданного, каковой где-либо видел этого человека, сообщить о нем на ближайший пост вэйбинов. Человекоохранительные органы надеются…
      – Ну шо, пысака! – раздался вдруг грубый, глумливый голос.
      Даос и Олежень в недоумении обернулись.
      Рядом с их столиком стоял могучий преждерожденный в черном халате, распираемом объемным животом. Темная курчавая борода лежала на груди, голову увенчивала бледно-зеленая чалма. Красное мясистое лицо указывало на предосудительную склонность к горилке. За мощной спиной топтались еще двое сходного вида подданных. Чернохалатник смотрел на Олеженя злобно и с издевкой.
      – Попалси, червь… – Бородатый ткнул в сторону Олеженя толстым пальцем с обкусанным ногтем. – Иблисова дытына… – И он занес свою волосатую лапищу над ноутбуком, очевидным образом собираясь завладеть умной машинкой.
      Но на пути лапищи внезапно возник старенький, склеенный на сгибах веер.
      – Что ты шумишь, добрый человек? – с улыбкой спросил бородатого бродячий даос.
      – От! – отдуваясь, только и смог вымолвить чалмоносец в черном халате, обращая взор налитых кровью глаз на даоса Фэй-юня. Но быстро нашелся: – Ты шо, побирушка, а?! Геть видселя! – И выбросил монументальный, лохматый кулак в сторону доброго лица бродячего даоса. – Ых….
      Но в том месте, куда метил бородатый, лица даоса почему-то не оказалось, и кулак, встретив на пути пустоту, продолжил свое поступательное движение, увлекая за собой владельца – бородатый, с превеликим грохотом круша пузом стул, на коем только что восседал даос, растянулся на полу. Фэй-юнь подхватил посох и вскочил упавшему на спину.
      – Э! Э! Э! – раздались встревоженные вопли; из глубины шинка быстрым шагом приближался нахмуренный прислужник.
      – Торопливость умножает скорбь, – изрек даос, легко вращая посохом и внезапным, несильным с вида тычком отправляя на землю ринувшегося на него другого чернохалатника. – Добрый человек, – сказал он Олеженю, судорожно отбивающемуся сумкой от вцепившегося в его жилетку третьего агрессора. – Кажется, местный пилав не пойдет нам впрок. – Еще один тычок, и пристававший к Фочикяну злодей головой вперед улетел в ближайшие кусты. – Не покинуть ли нам эту юдоль скорби?
      Из ближайшего переулка явственно донеслись приближающиеся крики и стадный топот.
      – И побыстрее, – добавил даос.
      – Ага… – Олежень захлопнул ноутбук, сунул в сумку и повесил сумку через плечо. – За мной, наставник!
      Даос легкой тенью устремился за ним в призрачный полумрак освещенных редкими фонарями улиц.
      – Хде?!
      – Та вон! Вон!.. – слышно было сзади.
      – А-а-а-а!
      Олежень метнулся за угол, оглянулся:
      – Сюда, наставник, сюда…
      Даос не отставал.
      Преследователи, впрочем, тоже. Сзади послышался шум, замелькали огни повозок.
      – Кто эти добрые люди? – неотступно следуя за Фочикяном, спросил даос. Непохоже было, что стремительный бег хоть как-то сказался на его дыхании.
      – Это… незалежные… дервиши… – в три приема произнес Олежень, сызнова сворачивая.
      Впереди мелькнули огни фар, раздался отвратительный визг тормозов и радостный крик:
      – Здесь, здесь!
      – Опс… – Схватив даоса за рукав халата, Олежень увлек его за собой в переулок. – Окружают… – Сзади приближался рев мотора.
      Даос и Олежень выскочили на небольшую площадь, метнулись вправо – оттуда прямо на них неслась, слепя фарами, повозка; слева также отчетливо слышалось топанье и тяжелое дыхание бегущих.
      – Попались… – сокрушенно покачал головой Олежень, переводя дух и отступая к стене. – Простите, наставник Фэй-юнь…
      Даос выпрямился и удобнее перехватил посох.
      На площадь вырвались запыхавшиеся преследователи.
      Две повозки осветили фарами замерших у стены даоса и Фочикяна.
      – Ну шо? – послышался знакомый гадкий голос. – Прийихали, хлопчики?
      В свете фар возникли приближающиеся силуэты числом больше десятка, впереди – поверженный даосом в шинке бородач. Жертва стула.
      Олежень затравленно оглянулся.
      – Быстро бегаете… – продолжал бородач, поигрывая внушительных размеров тесаком. – Да не убёгли! Таперича потолкуем?
      Даос легким движением руки задвинул Олеженя за спину.
      – Знающий не говорит, – с доброй улыбкой заметил он надвигающимся злодеям.
      Тут раздался внезапный звон и света стало вполовину меньше. В круг преследователей, небрежно разорвав его – пара злодеев полетела кувырком – вступила новая фигура.
      Перед даосом и Олеженем стоял гигант в рваном халате неопределенного цвета, увешанном разноцветными ленточками и небрежно, крупными стяжками, кое-где зашитом. Из халата выпирала могучая волосатая грудь, на коей покоились талисманы в матерчатых мешочках; выше располагалось одухотворенное лицо, средоточием которого были большие, живые глаза, наполненные озорным и чуточку безумным блеском. Буйные власы явившегося были собраны в хвост на затылке и ниспадали на спину. Через левое плечо была перекинута холщовая старая сумка, а на правом преспокойно сидел средних размеров невзрачный попугай и со скукой во взоре наблюдал собравшихся.
      Злодеи застыли, пораженные явлением.
      – Яки из деяний достойнее других? – громовым голосом вопросил пришедший и указал перстом на даоса и спрятавшегося за ним Олеженя. – Вы! – Всколыхнулись ленточки.
      – К-когда умираешь, а язык твой как бы свеж поминанием Всевышнего, – пискнул Олежень.
      – А-а-а-а!!! Иблисова дытына!!! – Нервы одного из злодеев не выдержали и он с палкой в руках ринулся на хвостоволосого гиганта, – но тот, не поворачиваясь, нанес бегущему стенобитный удар босой ногой невиданного в природе размера.