Карлик с конвоируемым вошел в лагерь. Он останавливался около каждого эсэсовца и рассказывал о своем триумфе.

— Напал на капо. Очень сильный парень, а я стукнул его разочек в висок, и он свалился, как спелая груша. Ну, как тебе нравится мой кулак, скотина?обращался он к Генеку и демонстрировал свой удар. Генек падал. Эсэсовцы смеялись.

— О! Клейн, ты можешь стать боксером! Куда ты его тащишь?

— В одиннадцатый блок. Три ночи карцера и три дня работы со штрафниками. Я хочу сдать его сам.

— Мы только что оттуда. Там сейчас русские пленные. Покажи этому типу. Взглянуть стоит.

— Шнель, болван! — заторопился Карлик.

Еще издали услышал Генек крики, несшиеся из одиннадцатого блока. В дверях их никто не встретил. Клейн втолкнул его в коридор, а затем через боковую дверь ввел в просторное помещение.

Что там творилось! Эсэсовцы и капо избивали голых пленных. Горела печь, на углях лежали раскаленные добела железные прутья.

Больше всех свирепствовал Рихтер. Генек подумал: «У кого хватит сил отомстить за все это? Найдется ли такой человек, который придумает злодеям достаточно суровую кару?»

— Вот это да! — обрадовался Клейн.

Вооруженные свинцовыми дубинками немцы гонялись по всему помещению за русскими и били по чем попало, ломая руки, ноги, пробивая головы. Каждый удар гулко раздавался в комнате. Человек сорок уже лежали на земле, корчась от боли или потеряв сознание. Убегавшие падали, спотыкаясь о тела своих товарищей. Но палки их настигали. Дикая сцена длилась не меньше часа, до тех пор, пока не попадали все русские.

— Контроль! — скомандовал один из эсэсовцев, с удовольствием наблюдавший в стороне за расправой.

Потерявшие всякий человеческий облик, бандиты тыкали раскаленным железом в половые органы. Раздавался отвратительный шипящий звук, нестерпимо воняло паленым. «Контроль» оказал магическое действие. Жгучая боль прерывала самые глубокие обмороки, и «мертвые» вскакивали с дикими воплями. Их обругали «проклятыми симулянтами», и избиение началось снова.

Когда страшный «контроль» показал, что в живых не осталось ни одной души, Рихтер заметил Генека.

— Ты как здесь очутился?

— Меня пригласили полюбоваться спектаклем, — ответил Генек.

— Он напал на капо, — объяснил Клейн. — Я стукнул его легонько рукой, а он свалился как мешок.

— Ты знаешь, что я одним ударом разбиваю череп, — сказал Юп Генеку и посмотрел на свинцовую дубинку, которую держал в руках.

— Он отсидит три ночи в карцере и три дня отработает со штрафниками, но не больше, — прервал Клейн.

— Ну-ка дай я взгляну на твою морду, — подошел Юп к Генеку. — Эге! Никак, дружок писаря?!

— У меня нет друзей, — насупившись, буркнул Генек.

— Пошли, — позвал его Карлик, — отведу тебя в «санаторий».

В конторке записали фамилию и номер Генека. Сюда из камер, находившихся внизу, доносилось пение взбунтовавшихся заключенных. Им было слышно, как расправлялись с русскими. И они знали, что скоро придет их черед, как бы они себя ни вели. Поэтому они пели партизанские песни. Пели смело, вызывающе. Генек приободрился. Посмотрел на писаря, корпевшего над своими бумажками, и на портрет Гитлера. В нем опять заговорил Мордерца, ему захотелось свернуть шею эсэсовцу и Клейну, завладеть их оружием и устроить немцам хорошую потасовку, но он сдержался.

— За что сюда попал? — спросил — эсэсовец.

— Справьтесь у него, — кивнул головой Генек в сторону Клейна.

— Проклятый ублюдок, если еще раз осмелишься грубить, я тебя…

— Брось, — вмешался Клейн. — Я проучил его достаточно.

Он снова стукнул Генека своим до смешного маленьким кулачком. Генек не шелохнулся. Писарь отвлекся от своей работы. Карлик готов был убить Генека. В бешенстве он ударил Генека еще раз. Генек упал. Надо выжить. Что толку, если его прикончат? Надо бежать, найти партизан. И мстить. Он вдвойне оправдает свою кличку. Только бы попасть на волю. Он заставит шкопов на своей шкуре испытать все, что они делают здесь с заключенными.

— Запиши — непослушание, — велел Клейн другому офицеру. — Три ночи в карцере и три дня работы в штрафной.

— Я пошлю его в группу Кранкемана. Этот умеет обламывать непослушных.

— Очень хорошо, — одобрил Клейн. — Я, пожалуй, сам отведу его вниз. Пусть прохладится в карцере, а буянить будет — помести в одиночку.

У Генека тошнота подступила к горлу, когда он вдохнул затхлый, спертый воздух подвала. У входа лежали два трупа, за дверями не было слышно ни звука.

«Зеленый» со шрамом на лбу открыл дверь, втолкнул Генека в подвал и захлопнул ее.

В подвале невыносимо воняло. В темноте было трудно различить, сколько еще человек находится там. Маленькое окошечко являлось единственным источником света и свежего воздуха.

— На сколько дней? — спросил кто-то Генека.

— На три, — ответил он.

— А днем со штрафниками?

— Да! Обещали так!

Генек увидел, что у окошка, прижимаясь друг к другу, стоят все заключенные. Лежали лишь те, кому уже не подняться. Один царапал что-то ногтем на стене.

— Что он там пишет? Мемуары? — поинтересовался Генек.

— Это ксендз. Вот уже два дня без перерыва он рисует распятого Христа, хотя времени у него достаточно. Ведь он должен пробыть здесь до смерти.

— Проклятие, — пробормотал Генек, прислонился к сырой стене и тихонько скользнул вниз.

— Встань! Лежать и сидеть не разрешается!

— А те? — указал Генек на пол.

— Им ничего не остается. Это мертвые.

Генек содрогнулся. Недаром здесь пахнет смертью, страхом и обреченностью.

«Нельзя распускаться, — думал Генек. — Надо выдержать и это».

— Ты счастливец, — послышалось в темноте. — Три дня выдержит каждый. А я вот получил три недели, без выхода на работу. Три недели я должен просидеть здесь без воды и пищи.

— Но это же невозможно! — ужаснулся Генек.

— И все же я пробуду здесь три недели. Три дня уже прошло. Пройдет еще дня четыре, и я умру. Но эсэсовцы считают, что каждый должен отсидеть до конца. Поэтому труп будет лежать, пока не истечет срок.

— Да, эсэсовцев даже смертью не проведешь. Хаха-ха!

— Не отчаивайся, — сказал ксендз, не прекращая своей работы, — надо верить и надеяться. Я здесь уже восемнадцать дней.

— Без воды и хлеба? — недоверчиво спросил Генек.

— Я хочу прожить как можно дольше, — ответил ксендз. — Возможно, протяну шесть недель, на которые приговорен.

— Он хочет, чтобы мы исповедовались, когда ослабеваем и за нами приходит старуха с косой, — сказал один из заключенных. Многие исповедуются. Боюсь, что и я этим кончу, хотя плохо себе представляю, в чем мне каяться. Я никогда не причинял никому зла, кроме того шкопа, который опозорил мою дочь. Я убил его молотком, но не считаю свой поступок грехом. Поэтому не собираюсь каяться, даже если отсюда попаду в ад. После этого лагеря он мне не страшен. Одного боюсь — что ад битком набит шкопами.

— Проклятие! — повторил Генек единственное слово, приходившее здесь ему на ум. — Проклятие!

— Три дня пролетят быстро, — подбадривал его ксендз. — Из-за трех дней не стоит отчаиваться, сын мой.

— Я печалюсь не о себе, — ответил Генек. — Мне жаль вас всех.

— Нас пока нечего жалеть. Я видел, как умирают люди от слабости. Они засыпают, чтобы никогда больше не проснуться. Сейчас еще ничего. Будет страшнее, если сюда поместят новых штрафников. Тогда всем не хватит воздуха, и слабые умрут от удушья. Здесь требуется больше мужества для жизни, чем для смерти. Я бы очень хотел умереть. Может быть, там, на небесах, меня причислят к мученикам. Сюда меня бросили за то, что я тайно служил мессу в блоке. Кто-то выдал меня старшему по блоку за порцию супа. Да простит его бог…

— Не болтай о боге, — крикнул Генек. — В нашем блоке тоже есть его преподобие. Только и знает трепаться целыми днями о боге. Я верю в месть!

— Ну, вот и все, — произнес ксендз и отошел от стены.

Слабый свет упал на нарисованную ногтем фигуру Христа. В камере стало очень тихо. В облике Христа чувствовалось не только огромное внутреннее страдание, он излучал также надежду и веру.

У одного из стоявших у отдушины подкосились ноги. Он хотел удержаться за стену, но сил больше не было. Как в замедленном кино, он опустился на пол.

— Видно, конец, — прошептал бедняга. — Наверное, мне не мешает причаститься, отец. Должна же быть какая-то правда в том, что вы здесь плели?

— Что случилось с Генеком? — спросил Януш Рихтера.

— Может быть, он заблудился? — высказал тот свое мнение. — А может быть, ему проломили череп?

— Ты знаешь точно, где он. Я вижу это по твоей поганой роже, распутник.

— Я только что от баб, — увел разговор в сторону Юп. — После того как мы обучали двести русских балету, захотелось к бабам. Ну и потеха была, черт возьми! Я заставил пятерых передраться за кусок хлеба. Победительнице достался хлеб, и я в придачу. Эти шлюхи были готовы растерзать друг друга.

— Где Генек? — настойчиво спросил Януш, перебивая рассказчика. — Если не скажешь сейчас же, то я не буду за тебя работать. Распределяй заключенных сам по командам.

Януш не хотел пока использовать свой главный козырь — фотографию.

— Сидит в карцере, — ответил Юп.

— За что?

— Не знаю. Карлик сказал, что он напал на капо. Ему повезло, что дежурил Клейн, и Генек потрафил ему, свалившись от его удара. Иначе Генека давно бы уже расстреляли.

— Напал на капо? — удивился Януш. — Какая непростительная глупость! Сколько же ему сидеть в карцере?

— Три ночи. Днем он должен работать в команде Кранкемана.

— В команде смертников? — ужаснулся Януш.

— Да, но и там иногда удается кое-кому выжить, — безразличным тоном произнес Юп.

Кранкеман был тоже заключенным. Огромного роста, с лапами, как у гориллы, и мощными бицепсами, с квадратной головой на короткой толстой шее, он пользовался печальной славой убийцы и садиста. Начальник лагеря Гесс называл его «энергичным капо».

Януш обдумывал план своих действий, чтобы помочь Генеку. Может быть, припугнуть Рихтера фотографией и заставить его вызволить Генека из блока смерти? Но какому старшему по блоку разрешат забрать из бункера заключенного, посаженного туда эсэсовцем?

Януш решил подождать до утра и на утренней поверке попытаться поговорить с Генеком.

— Ты позоришь наш блок! — кричал Януш на Генека утром. — Я гордился, что у нас почти нет взысканий.

— Я выдержу эти трое суток, — ответил Генек, сразу сообразив, в чем дело. — Не тревожьтесь обо мне.

— Заткни свою поганую глотку, — орал Януш. — И смотри, черт тебя подери, веди себя смирно в штрафной команде.

— Он выполнит твой наказ, писарь, — захохотал Кранкеман. — Будь уверен. У меня все ведут себя смирно. Иногда так тихо, что даже не дышат.

Заиграл лагерный оркестр.

— Бегом! — закричал Кранкеман на свою команду. — Быстрей! Быстрей!

Половину его команды составляли обычно евреи и священники. С ними он обращался особенно жестоко, но и другим доставалось не многим меньше. Недаром Гесс назвал его «энергичным». Обессиленные узники с трудом бежали мелкой рысью. Сердце готово было выскочить из груди, воздух из легких вырывался со свистом. Чтобы не упасть, они цеплялись руками за кусты, растущие вдоль тропинки. Упавшие уже не поднимались. Мертвых складывали в «мясную лавку», телегу, которую толкали перед собой заключенные в начале колонны. Капо и эсэсовцы, как охотничьи псы, сновали вдоль колонны, осыпая бранью бегущих и размахивая дубинками над их головами. По пути на работу штрафников старались не трогать, чтобы выжать из них как можно больше пользы. Более дешевой рабочей силы не было в Освенциме. Ведь тех, кто сидел в карцере, не полагалось даже кормить! Евреи и священники — основной состав команды Кранкемана — получали мизерную порцию. Среди них Генек увидел Мариана. К ксендзам, похожим в их длинных сутанах на женщин, он, борец по натуре, всегда чувствовал некоторое презрение. Мариан был иным. Генек уважал в нем особую силу. Мариан шел на три ряда впереди Генека, сжав высохшие руки в кулаки и держа их перед грудью, как боксер. Он твердо ступал по тропинке, подбадривая шепотом идущих рядом. Худой как щепка, он совсем не был похож на отупевших «мусульман». В его глазах, сверкавших на полупрозрачном лице, таилась вера.

Сквозь облака пробился солнечный луч и осветил завесу пыли, в которой «бежали» штрафники и шли в разных направлениях другие команды. Кроме заключенных и эсэсовцев, здесь никого не было видно.

Так легкой рысью и проскочила штрафная команда широкие ворота Бжезинки. В женском лагере слева сотни узниц неподвижно стояли с поднятыми вверх руками. Несколько женщин-«мусульманок», сняв свои рубахи, искали в них вшей, искоса поглядывая на штрафников. Эсэсовцы, охранявшие неподвижную группу пленниц, били кнутами по лицу тех, кто шевелился. Женщины не издавали ни звука. Справа, в карантинных бараках, полным ходом шли «спортивные» занятия. Генек увидел, как старший по лагерю изо всей силы ткнул заостренным концом палки в рот заключенному. За проволочным заграждением с лихорадочной поспешностью строили четыре больших здания крематориев. В самом конце лагеря находилась знаменитая «Канада», о которой так много рассказывали. Десятки больших бараков, а вокруг них огромные горы еще не рассортированной одежды.

Новый поезд с пленниками въехал в ворота смерти. Похоронная команда и персонал «Канады» бросились к нему. Врач-эсэсовец курил с безразличным видом в ожидании выгрузки из товарных вагонов очередной партии людей «низшей расы». Он ежедневно производил селекцию вновь прибывших. Жестом руки он направлял влево детей, женщин и ослабевших мужчин, обрекая их на немедленную смерть в газовых камерах. Примерно одна десятая часть прибывших — мужчины, выглядевшие еще достаточно сильными, чтобы выдержать каторжный труд, — направлялись врачом вправо. Душераздирающие сцены разыгрывались во время селекции, когда членов семей уводили в разные стороны.

— Бегом, сволочи! — набросился на свою команду Кранкеман. — Вы здесь не для того, чтобы разевать рты, мерзавцы!

Штрафники строили новые бараки-конюшни без окон, на участке между старым лагерем и «Канадой». Здесь же ставили проволочное заграждение и прокладывали дороги. Бжезинка расширялась с каждым днем. Численность заключенных намечалось довести до 200000.

— Снять обувь!

Щебень, выгруженный из вагонов, лежал грудами, его еще не ровняли.

«Ходить босиком по острым камням — пытка», — подумал Генек. Но остальные восприняли распоряжение как нечто естественное. Им было не впервые. От такой ходьбы у них на подошвах уже образовалась мозолистая корка.

— Священники и евреи на каток! Живо!

Они подбежали к огромному бетонному катку весом в несколько тонн и впряглись в деревянные оглобли, приделанные к нему.

— Работать, проклятые лодыри!

Спины впрягшихся согнулись, и громоздкое сооружение неуклюже стронулось с места.

— Пошевеливайся! Быстрей! Быстрей!

Ноги ступали по острому щебню, который трещал под тяжестью катка. Капо подгоняли необычную упряжку ударами палок по согнутым спинам. Один из заключенных упал. Его быстро оттащили в сторону.

— Грязный лентяй! — набросился Кранкеман на обессилевшего и сапогом размозжил ему голову.

Эсэсовцы с интересом наблюдали за этой сценой, собаки рвались с поводков, почуяв добычу.

Заключенным некогда было смотреть. С грубой руганью им отдавали приказания, обзывая при этом «христианскими собаками». Десять человек послали таскать мешки с цементом. На склад, расположенный в 150 метpax, каждый должен был отнести по двадцать пять пятидесятикилограммовых мешков в час. Вездесущий Кранкеман предупредил, что не успевших это сделать бросят на растерзание собакам. Несчастные побежали к складу. Эсэсовец засек время. Бежать без ноши они еще могли, но обратно еле брели, шатаясь от непосильного груза, погоняемые дубинками и ругательствами охранников.

Генек с пятью штрафниками из карцера должен был носить четырехметровые бетонные столбы весом по 200 кг. Столбы, загнутые в виде буквы «Г», впивались острыми данями в тело. Ни у Генека, ни у его товарищей не было опыта в такой работе, они не привыкли еще ни к острым камням, ни ц, жесткой «дисциплине» Кранкемаца. От жажды пекло в горле, но о передышке нечего было и думать. Охранники с дубинками не дремали, спущенные с поводков собаки хватали за ноги. Упавших убивали прямо на месте. Пленников становилось меньше, но темп работы не снижался. Секунды тянулись, как годы. Годы боли, унижения и выматывания последних сил.

В полдень объявили перерыв на обед. К этому времени у катка из десятерых осталось семеро, в группе Генека из шестерых — четверо. Мертвые лежали на земле. Кладь для «мясной лавки».

Из Биркенау принесли котел с супом и котелки. В стороне на скамейках расселись эсэсовцы. Карцерникам обед не полагался, но их заставили смотреть, как остальным разливают по полпорции жидкой баланды.

— Бедняга, да у тебя совсем нет места для жратвы! — подошел Кранкеман к Мариану. — Смотри, у тебя живот прирос к спине! Мне кажется, небольшое спортивное упражнение тебе полезней обеда. Поставь свой котелок в сторону.

Мариан не сопротивлялся. Взгляд его выражал не только покорность и смирение, но и внутреннюю силу.

— А теперь присядь, вытяни вперед руки и подними скамейку за две ножки. Да не за эти, за те, что ближе к тебе, идиот!

Кранкеман, улыбаясь, наблюдал за сидящим на корточках Марианом.

— Так ксендз восседает в уборной, — сказал он эсэсовцам и выпятил от гордости грудь, когда услыхал, что те смеются.

— Налейте ему полный котелок. Этот монах заслужил целую порцию. Но смотри, если прольешь хоть каплю, — значит, ты не голоден.

Немцы с интересом следили за развлечением. Котелок Мариана наполнили до краев.

— А теперь ставь его на скамейку, — распорядился Кранкеман. — Если уронишь котелок, я забью тебя насмерть. Если прольешь, — значит, ты зря переводишь обед и давать его тебе не стоит.

Он ударил Мариана по спине, ксендз невольно подался вперед, котелок с супом закачался и подвинулся к краю, но не упал.

— Я буду лупить тебя, пока ты не крикнешь «Хайль Гитлер!» — предупредил Кранкеман и вновь, сильней, чем в первый раз, ударил Мариана. Тот пошатнулся. Суп пролился, но котелок стоял на скамейке.

Генек не мог оторвать взора от лица Мариана. Оно почти сияло.

— Кричи «Хайль Гитлер!» — требовал Кранкеман.

— Да славится бог! — ответил Мариан и получил новую затрещину.

— Заткнись! — в бешенстве взревел капо. — Только посмей еще раз произнести имя этого проклятого Христа.

Пленники уже успели проглотить скудный обед и равнодушно смотрели на происходящее. Вокруг валялись мертвые. Припекало солнце.

— Да славится бог! — четко прозвучал в тишине голос Мариана.

Кранкеман изо всех сил ударил его. Котелок свалился, а Мариан упал лицом вниз, в пролитый суп. Это спасло ему жизнь.

Кранкеман уже поднял ногу, чтобы расправиться с непокорным, но услыхал, что эсэсовцы смеются.

— Не торопись, Кранкеман! — остановил его эсэсовец. — Пусть этот Иисус сдохнет на работе. Он еще потешит нас.

— Работать! — рявкнул Кранкеман, скрывая недовольство.

Генек почувствовал, что вновь может дышать. Он вдохнул воздух полной грудью, шумно, с хрипом.

Только теперь он понял, как дорог ему Мариан Влеклинский. В изможденном теле этого человека где-то глубоко скрывается тот же непокорный дух, что и у всегда готового к драке Мордерцы.

Кранкеман вновь распределил людей на работу. Как и утром, столбы носили группами по шесть человек. У катка капо оставил семь — тех, кто был там раньше.

— Тяните, сволочи!

Спины согнулись чуть не пополам, дубинки со свистом опускались на напряженные тела, собаки кусали за ноги, но каток ни с места.

— Взяли, дьявол вас подери! Взяли! Еще! Взяли!

Худые, почти лишенные мышц ноги скользили по гравию. Каток не двигался. Один из заключенных не выдержал страшного напряжения и замертво рухнул под ноги своим товарищам.

— Проклятые лодыри! Они скорей сдохнут, но не будут работать!

Генек негромко выругался, выскользнул из-под своей ноши и направился к катку.

— Думаешь, у тебя хватит силы для этой штучки? — ехидно поинтересовался капо.

Генек взглянул на Мариана, он чувствовал, что крепкие нити связывают его с этим человеком.

— Да, хватит! — дерзко ответил он.

— Ты из бункера?

— Да!

— На сколько дней?

— На три!

— А в карцере?

— Два!

— Может быть, у тебя и для «стоячей камеры» сил хватит? Если хватает для катка, хватит и для одиночки!

— Думаю, хватит, — дерзко ответил Генек.

— Тобой, болтун, я займусь отдельно, — пообещал Кранкеман. — Тяните, черт бы вас побрал!

Генек стал рядом с Марианом.

— Я раньше думал, что все, носящие эти юбки, — не мужчины, — шепнул он ему. — Но ты, брат, парень что надо!

— Идиот, — со злостью оборвал его ксендз. — Этот каток за пару дней вытянет у тебя все жилы.

— То, что можешь ты, смогу и я, ваше преподобие, — ответил ему Генек.

— Молчать! — взревел Кранкеман.

Генек поплевал на руки.

— Эх, давайте-ка поиграем с этой штучкой, святой отец.

От напряжения у него вздулись жилы и пот струйками побежал по телу.

Солнце безжалостно палило. От жары потрескались губы, желудок сжали спазмы. Но он знал, что выдержит эти три дня штрафа, выдержит, потому что должен выжить. Потому что его ненависть и жажда мести стали сильней. Всю свою ярость он обрушил на каток.

Каток заскрипел и стронулся с места.

Генек удовлетворенно засмеялся.

— Пошел, ребята! — крикнул он.

— Я тебя угомоню, ублюдок, — завопил Кранкеман.

Засвистела палка. Боль пронизала все тело Генека. Он закусил губы, но каток не бросил.

Вдали, над лесом, висело облако дыма, то и дело прорезаемого языками пламени.

Прибывали новые поезда смертников. Пополнялись запасы «Канады». В лихорадочной спешке сортировалась одежда, обувь, чемоданы, челюсти, кольца, часы, человеческие волосы. По всему лагерю слышалось хриплое дыхание рабов. Сотни печальных звуков, сливаясь с грубой бранью немцев, создавали мрачную симфонию смерти.

А время тянулось так медленно…

Оркестр уже играл, когда они добрели до лагеря. Генек помогал везти телегу с трупами. Изуродованные тела не помещались на ней, то и дело соскальзывали на землю. Генек поднимал упавший труп и швырял его на телегу. Одежда и кожа мертвецов сильно пострадали от дубинок и собачьих клыков.

Генек размышлял над тем, что сказал им Кранкеман, когда они уходили с места работы. Палач стоял одной ногой на трупе, сжимая в руке дубинку, лицо его было искажено от ярости, на губах выступила пена.

— С вами будет то же, — заявил он, пнул мертвеца сапогом и стал топтать его ногами.

Но Генек знал: с ним они не расправятся, он выдержит.

У кухни лицом к стене стояла группа людей. Их номера зачитали сегодня на утренней поверке. Но им повезло. Двое убежавших вчера были схвачены. Они уже стояли под плакатом: «Ура! Мы снова здесь!»

Это означает, что заложников отпустят, а беглецов ждет страшная смерть в одиннадцатом блоке. Да, побег не очень-то приятная вещь. Но Генек надеялся, что их побег будет удачным.

До начала переклички он помог снять с телеги мертвых и улыбнулся Янушу, который со злостью смотрел на него.

— Болван! — ругался Януш. — Тебе что, штрафная команда больше всего пришлась по сердцу?

— Нет, я сыт ею по горло, — ответил Генек.

Кранкеман сам отвел его в одиннадцатый блок. Но сначала он заставил Генека посмотреть, как расправится с двумя беглецами.

В тот день Кранкеман так жаждал убийства, что не стал тратить время на придумывание нового способа. Он взял кирку и проломил ею несчастным головы.

— В один прекрасный день я и тебе так снесу голову, — пообещал он Генеку.

Дежурного эсэсовца он попросил поместить Генека на две ночи в «стоячую камеру».

Эти две ночи были самыми страшными в жизни Генека.

Даже закаленный Мордерца содрогнулся, когда услыхал скрип открываемой таинственной двери и в полумраке увидел в стене четыре маленькие отверстия, закрытые железными задвижками.

— Это вход, храбрец, — сказал «зеленый» с усмешкой. — Там обрадуются, что у них снова комплект. «Стоячие камеры» рассчитаны на шесть человек, но сейчас в двух находятся только по пять.

Генек должен был стать на четвереньки и ползти вперед.

В лицо пахнуло жуткой вонью. Он уткнулся головой в худые как палки ноги.

Вначале Генек думал, что ему не удастся подняться и встать рядом с другими, но кованые сапоги эсэсовца заставили его действовать энергичнее.

— Хватайся за нас, — произнес слабый голос. — Не то они убьют тебя.

Так или иначе ему удалось встать. Дыру внизу закрыли. Это немедленно почувствовалось. В камере было темно. В помещении 90 на 90 сантиметров вместе с ним было трое. Они стояли притиснутые друг к другу, никакой возможности опуститься на пол. Единственный источник воздуха и света — дырка пять на пять сантиметров.

— На сколько тебя сюда? — спросил кто-то.

— На две ночи! — ответил Генек.

— А днем работать?

— Да, в штрафной команде!

— Это лучше, чем все время быть здесь. Хоть днем подышишь свежим воздухом. А мы все здесь на десять суток. Два дня назад один умер. Он ухитрился порвать рубашку, сделать петлю и задушиться. Его только что убрали. Он так и стоял с нами. Ужасно холодный. В этой проклятой дыре нельзя лечь, даже чтоб умереть.

— Герои умирают стоя! — прошептал другой.

— Мы не герои, мы просто вредные насекомые, которых надо уничтожить.

— Заткните глотки! Дыхание здесь надо использовать на более полезное, чем бабья болтовня.

И страшная, длинная ночь началась.

Тошнотворное удушье хватало за горло, пот выступал от страха, но усталость побеждала, и они засыпали стоя. Кошмар не прекращался и во сне: серые демоны раскаленными когтями впивались в горло. Пленники рвали на себе одежду, но это не помогало. В кромешной тьме слышались хрип и стоны.

На потрескавшихся губах запеклась кровь. В горле все пересохло, а они стояли, не имея возможности пошевельнуться. Распухшие губы не могли произнести членораздельного звука. А они все стояли! Стояли! Стояли! Секунды, минуты! Часы! Бесконечные века неизмеримого страдания! Они начинали ненавидеть друг друга лишь за то, что мешали друг другу дышать, лишали возможности сесть. Руки тянулись к собственному горлу, чтобы покончить со всем, но опускались, потому что хоть маленькое отверстие для воздуха, но есть. Им казалось, что никогда они не захотят больше ни есть, ни пить, только была бы возможность дышать свежим воздухом.

Они стояли во мраке, охваченные безнадежностью, отчаянием и жаждой жить, все же надеясь на что-то.

Два дня в штрафной прошли для Генека как кошмарный сон.

Он держался на ногах только надеждой на побег, но почти ничего не ощущал. Сквозь проклятия, палочные удары, вонь трупов и лай собак до сознания доходили только особенно страшные случаи.

На второй день пребывания Генека в карцере пленников задержали, когда они выходили из ворот: пришлось пропустить грузовики с новичками.

В машинах стояли мужчины и женщины в изодранной одежде. Это были не евреи, скорее партизаны. Просто удивительно, как много людей можно вместить в одну машину! Везли, видно, издалека, так как ни один из них не мог стоять твердо на ногах, когда их вышвырнули из машин.

«Новички — значит, в карантин, но почему их выгрузили так далеко?» — думали старожилы. Вскоре все разъяснилось.

— Шнель! Шнель! — погнали эсэсовцы новых вдоль колючей проволоки в сторону от лагеря.

Превозмогая боль, медленно передвигая затекшие ноги, пленники скрывались в утреннем тумане.

Вдруг тишину нарушили крики эсэсовцев:

— Эти сволочи бегут! Огонь!. .

Залп слился с криками убиваемых. Туман рассеялся.

Из-за облачка выглянуло любопытное солнце.

В полдень, когда раздавали мутную баланду, Кранкеман сказал, обращаясь к Генеку и другим, не получающим пищи:

— Вы не хотите жрать, так вместо того, чтобы болтаться здесь без дела, помогли бы товарищам, которые хотят есть.

Голодные пленники под охраной капо и эсэсовца, подгонявших их палками, должны были отнести в лагерь котлы.

Заключенные копают новое русло для реки. У илистой трясины появляется капо.

— А ну плавать! — орет он. — Плавать, паршивые свиньи!

Живые скелеты беспомощно барахтаются в вонючей жиже. Те, кто не умеет плавать, камнем идут ко дну.

— Хватит! Выходи на берег!

В одичавших глазах надежда. Измазанные илом, из болота бредут живые мертвецы. За ними тянутся следы грязи.

— На четвереньки! Вы не люди, вы мерзкие лягушки! — объявляет эсэсовец.

— Ну и прыгайте, как лягушки, не то я покажу вам!. .

— Ква-ква-ква! — хрипло квакают сидящие на корточках «лягушки».

Эсэсовцы от восторга хлопают себя по бедрам.

Извивающиеся жала бичей опускаются на спины. «Лягушки» бросаются в болото.

— Ныряйте, ныряйте, твари! Если лягушка не умеет нырять — это не лягушка. Таких убивают!

В головы заключенных полетели камни.

С вытаращенными от ужаса глазами они скрываются под водой. Скрываются навсегда. Вот над грязно-коричневой водой поднялись к небу судорожно вздрагивающие костлявые руки, затем не стало видно и их.

Когда принесли котлы с супом, его пришлось вылить в «лягушиное болото»

— есть было некому.

Из карантина неслись вымученные голоса:

В Освенциме, где я пробыл Много месяцев, много лет…

Узники не совсем чисто произносят немецкие слова. Палачи выходят из себя. Звучат револьверные выстрелы.

Кранкеман в бешенстве.

— Проклятые лодыри, сколько ходили за супом! Работать! Шнель! Шнель! Петь!

Каток, мешки с цементом, бетонные столбы, и все бегом. Собаки. Палки. Сапоги. Песня! Ненавистная песня:

В Освенщиме, где я пробыл Много месяцев, много лет…

Две бесконечно длинные ночи в «стоячей камере», а до этого, в качестве специального номера, присутствие на допросе с применением «метода Богера».