Страшные события, описанные в этой книге, к сожалению, не выдуманы.

Глава 1. КАЗИМИР ПОЛЧАНСКИЙ

(И один в поле воин)

Ранним ноябрьским утром Казимир Полчанский проверял в лесу свои капканы. Вот уже несколько месяцев подряд он делал это каждое утро и каждый вечер. Сырой холодный туман таинственно окутывал толстые стволы деревьев. Казимир продрог: зима в 1941 году наступила слишком рано. Время от времени он останавливался, притоптывал ногами, чтобы немного согреться. Руки и ноги, предусмотрительно обмотанные тряпками, совсем окоченели. Казимир думал о войне.

Он жил одиноко и замкнуто. Какое ему дело до людей? Много ли надо такому неприхотливому человеку, как он? Прокормиться можно добытыми в лесу зайцами и дикими кроликами. Крестьяне охотно меняют на них хлеб и картошку. Надо как-то перебиться, пока не кончится эта проклятая война. Скоро фрицы перемерзнут в русских степях, и жизнь потечет по-прежнему. Не надо ему рая, в который обещают превратить Польшу в случае победы и немцы и русские. Бедняки всегда остаются бедняками. Какое им дело до свободы и демократии, до единства народа и других громких фраз?

Он, разумеется, слышал рассказы о зверствах, творимых нацистами во всех концах страны. Но по своей крестьянской натуре он не может поверить в то, чего не видел собственными глазами. Мало ли что болтают о немцах! Вот у них в деревне тоже стоит небольшой немецкий гарнизон. Солдаты, правда, не похожи на тех дружелюбных и вежливых парней, о которых трубит пронемецкое радио. Но они-то уж точно не способны на зверства, о которых ходят слухи. Да, они крикливы и заносчивы. Упаси бог попасться им под руку, когда они нахлещутся водки, но это, пожалуй, и все.

Многие поляки уходят в леса к партизанам. Их становится все больше. У Казимира нет никакого желания следовать их примеру. С детства он привык жить в бедности и считает борьбу за родину, как и всякую другую борьбу, неразумной. Пусть дерутся эти великие — Гитлер, Сталин и тот в Лондоне… толстяк с сигарой (как его там?). Поделом им. А у Казимира только одно жела— ние — не умереть с голоду в эту заваруху, а потом жениться на Анне Ливерской, завести свое хозяйство и народить кучу детей. Анна Ливерская. и не подозревает о его планах. Он посматривал на нее иногда, и она отвечала на его взгляды. Один-единственный раз в жизни он сфотографировался и подсунул карточку под дверь дома Ливерских. Поняла ли она его намек? Говорят, девушка всегда чувствует, когда, парень сохнет по ней.

Всю жизнь Казимир прожил у опушки леса, в маленькой старой хибарке с покосившейся камышовой крышей. Матери он не помнил: она умерла очень рано. Вместе с отцом-лесорубом они жили уединенно и замкнуто. В деревне их видели редко. Там они покупали только табак и водку. Ведь эти две диковины нельзя было вырастить на маленьком клочке глинистой земли, которую обрабатывал Казимир. Он не хотел идти по стопам отца. Работа лесоруба была ему не по душе. Он родился настоящим крестьянином, любил величавую красоту природы, задумчивую тишь лесов. Стук топора дровосека болью отдавался в его сердце. Если бы у него было много земли, то он сам посадил бы сотни деревьев. Не ради выгоды, а ради удовольствия любоваться ими.

Началась война, и все пошло прахом. Из их маленькой деревушки уезжали мужчины. Но его не трогали. О нем, казалось, забыли. Война шла мимо него. Кроме пролетавших в вышине самолетов, он ничего не видел.

Отец Казимира продолжал валить деревья, как будто ничего не случилось. К чему ему менять занятие? Какое ему дело до всех этих господ в Берлине, Москве и Варшаве? За несколько дней до прихода немцев в деревню старика задавила упавшая сосна. Похоронив отца, Казимир остался один в своей лачуге. Он стал еще больше сторониться людей и совсем не появлялся в деревне. Там теперь не торговали табаком, а водку лакали немцы. До него дошли слухи, что солдаты бесцеремонно отбирают продукты и скот, он перестал обрабатывать землю и занялся браконьерством.

С наступлением темноты он подходил к отдаленным фермам, тихо стучался в дверь и молча показывал свою добычу. В обмен на жирного зайца ему давали немного картошки или хлеба, иногда приглашали к столу. Большего Казимир и не требовал. Если при нем заводили разговор о войне или о геройских делах партизан, он уходил, не промолвив ни слова. Эта война не касалась его, и он хотел остаться в стороне.

Иногда по вечерам он бродил около дома Ливерских. С чувством нежности и грусти смотрел на окна. Однажды ему показалось, что Анна внимательно вглядывается в темноту. Неужели она чувствует, что кто-то стоит у дома? Догадывается ли она, что это он?

Казимир очнулся от своих дум. Он вынул из капкана третьего за это утро зайца и, довольный, улыбнулся, пряча его в мешок.

Теперь еды хватит на несколько дней. Не плохо в такое смутное время. Он пока не встретил ни одного немца и надеется, что не встретит и впредь. У него свой, обособленный мир, и нечего думать о том, что где-то идет война.

Он молод. Ему всего двадцать лет. Невысок ростом, зато широк в плечах, особой красотой не отличается, но с лица не сходит крестьянская лукавая усмешка. Вот только зарос, пожалуй, немного: привык бриться раз в неделю и стричься как попало, без помощи парикмахера; Казимир отогрел немного руки и приготовился ставить новый капкан. Работа тонкая. Всякий раз приходится изощряться, выдумывать нечто новое. Зайцы и кролики стали осторожнее, и, несмотря на все его хитрости, добыча не увеличивается.

Вдруг Казимир насторожился. Вдали послышалось монотонное пение многоголосого хора. Пение в этом холодном, глухом лесу? Звуки то приближались, то удалялись, а он стоял как вкопанный, не чувствуя стужи.

Показались люди. Колонна не менее двухсот человек! Мужчины и женщины по четыре в ряд. Они шли, еле передвигая ноги, с трудом пробираясь между деревьями. Их сопровождал немецкий конвой. Казимир, увидев блестящие штыки винтовок, поспешно спрятался за дерево.

Колонна подходила все ближе. Из печального хора стали выделяться мужские и женские голоса: басы, баритоны, альты, сопрано. Охрипшие голоса, усталые голоса, грустные голоса, непокорные голоса. Пели не очень мелодично, но с большим чувством.

Пленники направились к большой лесной поляне метрах в тридцати от Казимира. Он бросился на землю и пополз назад, к глубокой канаве, в которой оказался сухой валежник. Казимир лег в канаву, прикрылся ветками и стал наблюдать, что будет дальше. За частыми деревьями немцы могли заметить его лишь случайно. Но они были слишком поглощены своим делом, подгоняя смертельно усталых людей, бредущих в сером тумане, словно привидения. Бледные невыразительные лица, глаза, смотрящие в землю. Грустная мелодия продолжала звучать в лесу. Люди пели явно из последних сил. Они спотыкались о корни старых деревьев, падали, с трудом поднимались и продолжали петь. Падали и поднимались под язвительный смех солдат. Смех казался таким же странным в этом безмятежном, мирном лесу, как и пение. От этого смеха бросало в дрожь. Казимир слышал смех грубых шутников, высокий хихикающий смешок циников, буйный хохот пьяных. И всегда смех так или иначе выражал веселое настроение. Смех немецких охранников был жестоким.

Печальная процессия прошла шагах в десяти от Казимира. Пение измученных мужчин и женщин сопровождал топот кованых сапог, который даже в лесу звучал угрожающе. Среди пленников были и седобородые старики и совсем юные девушки. Казимир понял, что это евреи. Ветхая одежонка, ноги в обмотках, скудные пожитки, завязанные в простыни. Шествие замыкали выбивавшиеся из сил мужчины, которые толкали большую тачку с лопатами и кирками. Всякий раз, как только колесо тачки наезжало на корень, они переставали петь и беспомощно смотрели друг на друга, не двигаясь с места. Но подлетали орущие немцы, и несчастные, стиснув зубы, продолжали путь.

Вот и поляна. Пение стало угасать. Оно замирало по мере того, как люди подходили и останавливались. Сначала замолкла половина колонны, потом две трети, а затем перестали петь и остальные, словно испугавшись своих слабых голосов, одиноко звучавших в тумане. Немцы окружили пленников плотным кольцом, хотя никто из них и не помышлял о бегстве. Они бессильно опустились на холодную землю и прижались друг к другу в надежде хоть немного согреться. В промозглом туманном воздухе недвижимые, безмолвные фигуры несчастных, измученных людей казались призрачными.

Передышка была недолгой. Немцы начали что-то кричать на своем лающем языке и поднимать сидящих ударами прикладов. Мужчин заставили сгружать инструмент, а женщин согнали вместе. Голоса немцев звучали зло и грубо.

Казимир, как и все поляки, немного понимал немецкий. Речь шла о рытье «противотанкового рва». Он никак не мог понять, для чего рыть противотанковый ров в глухом лесу. Но евреям это не показалось странным. Они разобрали лопаты и кирки и приступили к работе. Их согнутые спины выражали беспрекословное повиновение. Пение возобновилось. . Женщины подхватили мелодию, и в утренней тишине снова зазвучал печальный хор. Мужчины работали без передышки. Они не спешили, но и не замедляли темпа. Немцы стояли над ними и подгоняли работающих ударами прикладов. От этих ударов люди падали, тяжело поднимались и продолжали копать.

Сначала дело двигалось медленно. Промерзшую землю пришлось разбивать кирками, после чего работа пошла быстрее. Теперь Казимир уже не видел работающих, только мелькали лопаты да росла груда земли по краям рва: Мужские голоса звучали глухо, женские слышались отчетливее, но все перекрывала немецкая ругань.

Казимир продолжал смотреть. Он продрог до костей, но не обращал на холод внимания. Вспомнились рассказы о массовых убийствах. Глядя на летевшие из ямы комья земли, он отрицательно качал головой. Нет! Не может быть! Нельзя поверить… Разве пели бы тогда люди? Наверное, они и впрямь роют противотанковый ров для учебных занятий. Черт возьми! Прощай покой, если немцы вздумают проводить здесь свои учения. Он внимательно вглядывался в них. Они ругались, орали, переговаривались между собой и даже беззаботно смеялись. Нет, не могут люди с таким равнодушием готовиться к убийству других людей. Казимир старался убедить себя в том, что не станет очевидцем зверской расправы. Пусть война пройдет мимо, он убежал от нее не для того, чтобы она настигла его здесь.

Раздалась команда прекратить работу. Мужчины вылезли из рва. Ожидание чего-то ужасного охватило Казимира, сердце бешено заколотилось в груди, нечем стало дышать. Среди пленных воцарилась гнетущая тишина.

— Раздеваться! — крикнул один из немцев.

Пленные с недоумением смотрели друг на друга. Покорное смирение сменилось глубоким отчаянием, робким протестом, слабой надеждой на спасение, которого уже не было.

— Раздеваться, поганое отродье!

Удары прикладами, злобные пинки, тумаки направо и налево…

Мужчины и женщины стали снимать одежду. Стыда не было. Страх заставил забыть о нем. Обувь бросали в одну кучу, брюки — в другую, пальто — в третью. Все порознь…

Теперь на поляне стояли скелетоподобные мужчины, сморщенные старухи, трогательно-нежные девушки. В сером тумане вид их был странен и в то же время необыкновенно печален.

Сомнений больше не было. Ум еще протестовал, но глаза Казимира уже видели. Видели, несмотря на его желание ничего не видеть. Нужно уйти в лес, построить там избушку и браконьерствовать, забыв обо всем. Если же он станет свидетелем этого убийства, то никогда не сможет быть таким, как прежде.

Он закрыл глаза, но это не помогло. И с закрытыми глазами он видел несчастных раздетых людей, вызывающих сострадание, а в десяти шагах от рва — группу немцев с автоматами наготове. Чувства обострились до предела. Ему казалось, что он отчетливо различает эсэсовские эмблемы и надпись на пряжках: «Gott mit uns» — «С нами бог». Он слышал дыхание обреченных и чувствовал, как они дрожат от холода. Трудно поверить, что эти люди все еще в состоянии видеть, думать, слышать, испытывать страх. И вот сейчас их не будет…

— Нет! Только не это! — прошептал Казимир.

— Выходи! — крикнул офицер. — Двадцать штук!

Штук! Словно речь шла не о людях. Даже со скотом обращаются лучше. Животные не роют для себя могилу на скотобойне. Их не станут сбрасывать, как ненужный хлам, в яму.

— Господи! — шептал Казимир, обращаясь к богу. Глядя на кроны деревьев, окутанные легкой дымкой, он вспоминал слова из школьного урока: «Бог видит все» — и в надежде повторял: — Господи, не допусти этого!

Первые двадцать смертников выстроились на краю рва. Некоторые из них в упор смотрели на немцев, мужественно сверля врагов взглядами своих темных глаз. Другие поворачивались к палачам дрожащими спинами в напряженном ожидании смерти.

Немцы с автоматами не спеша прицелились. Остальные наблюдали, спокойно покуривая сигареты.

— Готовы? — раздался голос офицера. — Огонь!

Прозвучал залп. Сраженные пулями в голову и грудь, мужчины упали в ров или на край рва. Раздались предсмертные крики и стоны. Потом все стихло.

— Сбросить эту падаль! — пронзительно заорал офицер. — Следующие двадцать, выходи! Сначала уберите это дерьмо и станьте ближе к краю, черт вас побери!

Люди, стоявшие в строю смерти, оцепенели. Эсэсовец, жевавший табак и сплевывавший коричневую слюну, бесстрастно отсчитывал очередную партию ударами кулака по голым спинам.

— Восемнадцать, девятнадцать, двадцать. Хватит. Продолжайте!

Новая партия уже шла на смену тем, кто, сбросив трупы своих товарищей, выстроился на краю рва.

— Огонь! — командовал офицер.

Треск автоматов, предсмертные крики и стоны. Довольные возгласы автоматчиков. На этот раз на краю рва остался лежать только один. Он был еще жив и слабо шевелил руками.

Один из автоматчиков прицелился.

— Отставить! — крикнул офицер. — Пусть захлебнется в крови своих сородичей.

Он подошел к лежавшему и столкнул его сапогом в могилу. Казимир видел, как раненый пытался ухватиться за землю, а потом исчез в глубине рва.

— Следующие, выходи!

Простреленные сердца, запах пороха и крови.

Ужас и ненависть!

Жажда мести!

Ненависть и жажда мести в простой крестьянской душе Казимира.

Он рыдал от бессильного гнева и от сожаления, что стал очевидцем кошмарного убийства. Теперь уже не уйти от этой проклятой войны. С этого дня она стала и его войной.

С мужчинами было покончено. Многих сбросили в ров живыми. В утреннем тумане плыл и таял протяжный разноголосый стон.

Настал черед женщин. Казимир смотрел на них с чувством сострадания. Ни разу в жизни он не видел обнаженной женщины. В своих мечтах он пытался иногда представить так Анну Ливерскую, и тогда ее воображаемый облик приводил его в непонятное волнение. Но в этих женщинах не было ничего волнующего. Их несчастный вид придавал еще более чудовищный характер злодеянию немцев.

К ужасу Казимира, женщины вдруг, как по команде, начали петь. Хор без низких мужских голосов звучал необычно. Тихое, проникновенное пение. Казимиру до конца своих дней не забыть голосов, доносившихся как бы из потустороннего мира. В них уже не слышалось страха, скорбь уступала место необъяснимой гордости и надежде. Казимир понял, что женщины, поборовшие страх, пели молитву. Он не понимал слов, но читал их в глазах, излучавших веру. Его поражало, что обреченные на смерть не сердились на бога.

Первые двадцать стояли перед палачами и в упор смотрели на них. Они выпрямились, расправили плечи и высоко подняли головы.

— Огонь! — прогремела команда.

Женщины продолжали петь. Блестящие глаза, горячее дыхание в легком тумане. Автоматы дрожали в руках убийц.

— 3аткните глотки — вне себя закричал один из карателей.

Но пение продолжалось с еще большей силой. Реквием сменился гимном вечной жизни, побеждающей смерть. В нем слышалось также глубокое умиротворение. Умиротворение души, сознающей, что тело умирает за праведное дело.

Мелодия умиротворения, проникнув в сердце Казимира, зазвучала как ода ненависти и мести.

— Огонь! — срывающимся голосом крикнул офицер.

Автоматная очередь. Новая партия женщин вышла вперед. Они запели громче, так как их стало на двадцать меньше.

Казимир смотрел на них, созданных для любви и деторождения.

— Огонь!

Стоны женщин смешались с мужскими.

— Огонь!

Теперь своей очереди ждали последние двадцать.

— Огонь!

Треск автоматов.

Предсмертные крики.

Тишина. Почти полная тишина, нарушаемая еле слышными стонами, звучавшими как укор.

Казимир, забыв об осторожности, высунул голову. Ему хотелось видеть, что будет дальше. Он надеялся, что небо разверзнется и бог поразит убийц беспощадным ударом грома, испепелит их молнией.

Но палачи достали сигареты, бутылку водки, колбасу. Они курили, пили, чавкали.

По приказу офицера те, кто не стрелял, взялись за лопаты.

Стоны заживо погребенных. Вопрос солдата, показывающего автоматом в яму. Садистский окрик офицера. Комья земли. Комья земли на стоны. Глаза немцев, с интересом смотрящих в яму. Фигуры в грязно-зеленой форме, подталкивающие друг друга. Довольный смех.

Смех?!

Казимир почувствовал боль в нижней губе и ощутил вкус крови. В волнении он не только прокусил губу. Ногти впились в ладони, и из них тоже текла кровь.

Кровью были окрашены и мысли Казимира. Может быть, от красного тумана, тающего в лучах восходящего солнца? А может быть, от лютого гнева, охватившего его?

Стоны.

Плюх. Плюх. Плюх. Комья земли на голые тела.

И вот наконец полная тишина. Немцы стали разбрасывать по поляне лишнюю землю.

Затем они уложили инструменты в тачку и ушли. Ни один из них не оглянулся назад. Они вели себя как мастеровые, сознающие, что хорошо сделали свое дело. Они беспечно болтали и, видимо, совсем забыли о людях, погребенных во рву. Законченная работа их уже не интересовала, ведь впереди новые дела.

Казимир вылеэ из канавы. Немцы еще не скрылись из виду, он их уже не боялся. Если они и заметят его, то он бросится на них, как дикий зверь.

Крепкий мороз сковал землю тонким ледком. Если пойдет снег, то не останется никаких следов преступления. Никаких следов, кроме неизгладимого следа в сердце Казимира.

Он подошел ко рву и опустился на колени.

— Я все видел, слышите! — прошептал он. — Я все видел!

Он размотал тряпки и посмотрел на кровоточащие ладони.

— Вот кровь, — продолжал Казимир. — Моя кровь. Но я видел и вашу. А теперь я хочу посмотреть и на их кровь. Они об этом еще не догадываются, но я увижу ее…

Хитрая усмешка пробежала по его лицу.

— У меня дома есть охотничье ружье. Двустволка,говорил Казимир. — Из него можно убить слона. Немцам не следовало брать меня в свидетели. Я отомщу им, а потом приду и расскажу вам, как это вышло. Я уверен, что вы меня услышите…

Он поднялся и склонился над могилой в глубоком, торжественном поклоне. Затем скрылся в лесу, забыв о капканах и зайцах, оставленных вместе с мешком в канаве. Его мысли были заняты войной, которая так внезапно ворвалась в его жизнь. Он думал о немцах, которых ему предстояло убить.

— Им не следовало показывать мне этого, — произнес он решительно.

В лачуге Казимира было холодно, и он сначала затопил печь. Потом поднялся на чердак, где отец при первых слухах о наступлении немцев спрятал ружье. Казимир нашел его в соломенной крыше. Под дощатым полом он взял большую коробку с патронами, а затем начал чистить ружье. Он поглаживал ствол, прикладывал его к плечу, целился в одинокое дерево за окном и улыбался, нажимая на спусковой крючок.

— Подожди до вечера, — обратился он к двустволке. Теперь им меня не взять голыми руками. Я буду драться до последнего патрона, а их у меня много…

Целый день он не мог притронуться к пище. Голова была как в тумане. Прощай пора одиночества и наивности. Ему грезилась Анна, сотни высоких, стройных деревьев под голубыми небесами, будущий дом, коровы, гуси. А во дворе дети, дети Анны Ливерской и его, Казимира. Но мираж быстро исчез. Он увидел автомат. Вспомнились слова на пряжках эсэсовских ремней: «Gott mit uns»

. Ему мерещились залитые кровью кители эсэсовцев, сраженных наповал крупной дробью его двустволки.

С наступлением дня туман рассеялся. На ясном голубом небе одиноко сияло холодное солнце, предвещавшее морозную лунную ночь. Но, к счастью, вечером небо заволокло тучами и пошел снег, сначала робко, потом повалил хлопьями. Казимир с радостью смотрел на снежную мглу. Немцам не удастся схватить его, ведь даже вблизи ничего не видно. Наверное, те евреи вымолили этот снег где-нибудь на своем небе.

Неужели у евреев отдельное небо? А может быть, то же самое, о котором некогда так правдиво рассказывал пастор внимательно слушавшему Казимиру? Он верил, что расстрелянные попали на небо. Иначе их ужасный конец был бы бессмысленной жестокостью, а их предсмертное пение теряло смысл. Немцы оказались бы в более выгодном положении. Такая несправедливость недопустима. Души погибших должны жить, чтобы видеть месть Казимира, видеть гибель извергов, убивших их.

В девять часов вечера он вышел из дому. Как и прежде, когда был жив отец, он спрятал ключ от двери под ржавое ведро на дворе. Ружье висело на плече дулом вниз, чтобы в ствол не попал снег. Несмотря на стужу, он не надел варежек. Без них удобнее стрелять. Казимир не замечал холода, пробиравшегося сквозь ветхую одежонку. Он шел и тихо говорил, обращаясь к погребенным в общей могиле, спрятанной под свежим снежным покровом:

— Вы должны видеть, как я с ними разделаюсь! Слышите? Я никогда не стрелял в человека. Я был доволен своим одиночеством. Мне никто не был нужен. Не нужна и их война. Из-за вас эта война стала и моей. Моей личной войной. Посмотрите, как я буду теперь воевать.

Голова горела, а на лице даже не таяли снежинки, и он слизывал их со щетинистых усов. Он не прятался в тени домов и шел напрямик к бывшей ратуше, где размещался теперь штаб немногочисленного немецкого гарнизона. План был крайне прост. Убить двух часовых. На шум выбегут другие. Узнав, что случилось, они начнут погоню, разбегутся в разные стороны. Вот тогда-то он и перестреляет их, всех поодиночке. Уж он рассчитается С ними!

Казимир поравнялся с домом Ливерских, но не замедлил шага. Он упорно смотрел вперед, в кромешную тьму, в которой кружились лишь хлопья снега. В сердце Казимира теперь не было места для его робкой любви.

В сплошном снегопаде он шел по узким улицам с редкими низкими домами. Казалось, все кругом вымерло. Но Казимир знал, что крестьяне сидят сейчас у печек и при слабом свете ламп говорят о жизни. За плотно занавешенными окнами они рассказывают друг другу о зверствах немцев, в которые Казимир раньше не верил. Крестьяне с надеждой говорят о русских, которые придут и освободят их.

Он остановился на маленькой деревенской площади. За густой пеленой снега еле проступали контуры серой ратуши и старой церквушки с двумя башенками. Казимир знал, что ратушу охраняют двое часовых. Они ходят взад и вперед, встречаются у массивной дубовой двери, затем расходятся в разные стороны и, дойдя до углов здания, поворачивают обратно. Казимир не видел их

— значит, и им не видно его.

Он зарядил ружье и проверил, сможет ли быстро достать следующие два патрона из туго набитых карманов. Он не считал себя хорошим стрелком, поэтому решил подойти как можно ближе, чтобы не промахнуться. Завернув за угол, он оказался перед окнами ратуши, выходящими во двор. Из них струился едет. Немцы не заботились о маскировке, уверенные, что русская авиация не сможет бомбить глубокие тылы Польши.

Из ратуши доносились обрывки громких солдатских песен, настраивая Казимира на веселый лад. Он беззвучно засмеялся.

— Подождите, сейчас я заставлю вас замолчать, прошептал он.

Обойдя дом, Казимир вышел на угол и стал ждать часового. Тот появился через несколько секунд. Лицом к лицу столкнулись двое — немытый, обросший, плохо одетый поляк и немецкий солдат с замерзшим, бледным лицом. Увидев перед собой поляка с тяжелой двустволкой, немец опешил. Он забыл о своем оружии и тупо таращил глаза. А Казимир хитро улыбался, приставив ружье к его груди.

— Проклятый шкоп

, — прошептал он и дважды нажал на спусковой крючок.

В заснеженной тиши выстрелы прозвучали как-то неестественно. Но зато естественными были ужас и боль на бледном лице, кровь, сочившаяся из простреленной груди, потухшие глаза упавшего часового.

— Первый, — громко отчитался Казимир. Послышались торопливые шаги второго немца. Казимир посмотрел на винтовку убитого и отрицательно покачал головой. Нет, не нужно! У него есть свое ружье, охотничье ружье, из которого стреляют зверей. А разве эти немцы не те же звери?! Он услышал глухой выстрел из винтовки и свист пули, пролетевшей мимо уха. Но он не бросился на землю, а смотрел на приближавшегося немца и спокойно перезаряжал ружье. Вторая пуля попала в плечо. Казимир тщательно прицелился и выстрелил два раза в грудь немцу. Тот по инерции сделал несколько шагов вперед, потом упал замертво.

Пение в здании прекратилось. Послышались беспорядочные крики.

— Выходите из дома, грязные шкопы! — крикнул Казимир. — Сейчас я отправлю всех вас на тот свет!

Он оттолкнул трупы ногой и бросился к входной двери. В пяти шагах от входа он лег на снег и прицелился. Ждать пришлось недолго. В освещенном проеме открытой двери появилось несколько немцев. Он выстрелил дважды и не промахнулся. Вокруг него засвистели пули, которые, отскакивая от булыжной мостовой, поднимали фонтанчики снега. Казимир отполз немного назад, поднялся и побежал, петляя, к зданию. Он громко смеялся, на ходу перезаряжая ружье. На площади уже собралась целая толпа немцев. До него доносилась их ругань, скрип сапог на снегу. Через арку он подбежал к ратуше, выстрелил по двум теням и бросился в помещение, поспешно закрыв за собой дверь. Несколько пуль пролетели совсем рядом, когда он бежал по лестнице, но его не задело. Кругом горел свет. Наверху появился растерянный пожилой немец. Казимир выстрелил ему в живот, и немец, корчась в судорогах, скатился вниз. Казимир толкнул ближайшую дверь и очутился в канцелярии. Она была пуста. Он смахнул со стола бумаги и сбил ружьем со стены большой портрет фюрера.

Дом снова наполнился шумом. Немцы вернулись в здание. Казимир вышел из канцелярии и двумя выстрелами снял еще двоих, бежавших по лестнице. Они покатились вниз, увлекая за собой других. Их предсмертные стоны и проклятия вызывали у Казимира довольный смех.

Но вот он увидел, что десятки винтовок и автоматов направлены на него, и понял, что пропал. Немцы кричали: «Руки вверх!» — но Казимир не думал сдаваться. Теперь, после гибели людей в лесу, которую он видел собственными глазами, он уже не сомневался в зверствах немцев. Он вспомнил рассказы о том, как поступают немцы с поляками, которые живыми попадают к ним в руки. Его наверняка расстреляют. Поэтому он снова зарядил ружье.

— Поганые скоты! — закричал он. — Грязные свиньи!. .

На голову Казимира обрушился удар, ружье выскользнуло из рук.

— Хватайте его! — услышал он резкий голос сзади, упал на ступени и потерял сознание.

Очнувшись, он обнаружил, что связан по рукам и ногам, как пойманный зверь. Он лежал на ледяном полу в кромешной тьме. Судя по холоду, его запрятали в один из подвалов ратуши. Голова горела, во рту совершенно пересохло.

Сверху доносились неясные шорохи. Непонятно, почему немцы не разделались с ним сразу.

— Гады! — попытался закричать Казимир, но голоса не было.

Он дрожал от холода.

Началось томительное ожидание. Что с ним сделают? Убьют? Нет, этого им будет мало. Слишком простая и легкая смерть. Вспомнились рассказы о детях, которых приколачивали за язык к столу, о женщинах, которым вырезали груди. Для него немцы придумают тоже что-нибудь необычное, чтобы сломить его. Скольких шкопов удалось прикончить? Кажется, семерых. Неплохой обмен: один мертвый поляк за семерых дохлых фрицев.

Он вспомнил о двухстах мужчинах и женщинах, застывших в промерзшей земле. Семь мертвых немцев за две сотни мертвых евреев и одного мертвого поляка. Мало. Слишком мало. Надо было убить больше. Не стоило бежать в ратушу! На улице, под покровом снега, можно было сделать больше.

Он подумал об Анне Ливерской и о несбывшихся надеждах на счастье. Может быть, он и не нравился ей, заросший и бородатый? Может быть, у нее есть другой? Нашла ли она тогда его карточку? О, проклятие! Теперь это не имеет никакого значения. Все кончено.

Шорохи наверху прекратились, и воцарилась мертвая тишина, нарушаемая лишь его прерывистым дыханием. В темноте появились призраки убитых в лесу. Казимиру стало страшно. Страх рос с каждой минутой.

Стянутые веревками руки, спина и ноги затекли и причиняли страшную боль. Попытки закрыть глаза и уснуть оказались тщетными. Он старался привлечь к себе внимание немцев, кричал, ругался, но его крики, эхом отражаясь от сводов подвала, лишь усиливали боль в голове. Страх не покидал его. Он боялся, что к утру лишится сил и окажется жалким трусом в тот ответственный момент, когда надо быть наиболее стойким.

Казимир почувствовал себя почти счастливым, когда слабый предрассветный луч просочился сквозь подвальное оконце. Теперь уже недолго ждать развязки! Однако немцы, казалось, забыли о нем. Наверху слышна была беготня, глухо звучали отдаваемые приказания, с улицы доносился топот тяжелых солдатских сапог, скрипящих по свежему снегу.

Наконец дверь отворилась! В подвал, согнувшись, вошел офицер очень высокого роста, молодой, со светло-серыми глазами и энергичным выразительным лицом. Сзади стояли два солдата в полевой форме, в рогатых касках, с автоматами в руках.

— Встать! — крикнул офицер, толкнув Казимира в грудь. От страшной боли перехватило дыхание.

— Ты что, оглох? — набросился офицер. — Я говорю — встать!

— Сейчас! — сказал Казимир, облизнув губы, и повторил: — Сейчас!

— А ну, поднимите его, — распорядился офицер. Солдаты подошли к Казимиру, перерезали веревки, стягивавшие ему ноги, и начали бить его. Казимир не пошевельнулся. Пусть бьют до смерти.

Наконец немцы заставили его встать. Казимир качался как пьяный. Перед глазами плыли круги.

— Выходи! — рявкнул офицер.

Холодный ствол автомата уперся в затылок Казимира. Толчок в спину — и он сделал несколько шагов вперед. Вот и все. Страх, боль. Смерть! Нечем дышать. Его бросило в жар. Он старался унять дрожь, чтобы не упасть на ступеньках.

Его вывели на улицу. Снег уже не шел. Серое небо, казалось, отдыхало на белоснежных крышах домов. Казимир застыл от удивления, увидев на площади всех жителей деревни.

— Иди, собака! — толкнул его конвоир.

Может быть, они решили расстрелять его на виду у односельчан? Это неплохо. При таком количестве свидетелей он будет держаться гораздо мужественнее.

— Уж не думаешь ли ты, паршивая тварь, что мы расстреляем тебя? — с ехидством спросил офицер. Не надейся. Тебя ждет кое-что другое. Ты умрешь медленной смертью. А жители этой деревни будут проклинать тебя вечно. Те, которые останутся в живых…

— Что вы задумали? — воскликнул Казимир в недоумении.

— Ты убил семь немецких солдат, скотина! За каждого из них мы уничтожим по десять поляков, понял?

— Вы не сделаете этого! — в ужасе воскликнул Казимир. — Они тут ни при чем!

— Заткни глотку, мразь! — прервал его офицер.

На площади выстроились войска, стянутые за ночь из соседних гарнизонов. Сюда же согнали все население деревни — около трехсот человек. Они стояли с поднятыми вверх руками на небольшом церковном кладбище. Казимир увидел там Анну и ее родителей. Как и все остальные, она смотрела, на него с некоторым удивлением. Всем, конечно, уже известно о его вчерашнем поступке. Им трудно понять, почему он пошел на это: ведь он никогда не слушал их разговоров о ненависти и мести.

Казимира подвели к ограде кладбища. Вперед вышел унтер-офицер и громко заговорил по-польски:

— Эта бешеная собака уничтожила прошлой ночью семь немецких солдат. Он поплатится за свой поступок. Но не смертью! Его отправят в надлежащее место. Там он будет работать, мучаясь от вашего презрения и ненависти. За убитых им солдат мы расстреляем в назидание другим семьдесят мужчин вашей деревни. Расстреляем сейчас на этой площади.

— Нет! Вы не смеете! — срывающимся голосом закричал Казимир. — Они. не виноваты! Никто ничего не знал. Вчера я был не в своем уме. Я видел, как вчера в лесу расстре…

— Молчать! — рявкнул офицер.

— Вы не имеете права! — в отчаянии продолжал Казимир, падая на колени. — Я один должен нести наказание.

Пинок в спину, и он упал лицом в снег. Его подняли.

А переводчик продолжал:

— Оберштурмфюрер отберет сейчас мужчин. Трупы останутся лежать на снегу трое суток.

— Нет! Только не это! — рыдая, кричал Казимир. Проклятые шкопы, вы не имеете права…

Он вырывался из веревок, по заросшему лицу текли; слезы.

Офицер вошел на кладбище. Мужчины отводили взгляд в сторону, чтобы не попадаться ему на глаза.

Семьдесят человек. Почти половина всего мужского населения деревни. В каждой семье будет покойник.

— Подлецы! Мерзавцы! — кричал Казимир в отчая нии.

Его сильно ударили кулаком по лицу. Губы сразу распухли.

— Убийцы! — продолжал он, не обращая внимания на боль. — Не имеете права…

Офицер уже приступил к выбору жертв. Хлыстом он тыкал в лицо обреченного и коротко бросал:

— Ты… Ты… Ты…

Заплакали женщины. Мужчины крепче сжали губы.

Отобранных отводили к церковной стене. Они стояли там с побледневшими лицами под охраной молодых эсэсовцев.

— Ты! — хлыст офицера коснулся старого Томска. Его знали все. В молодости он мог согнуть монету.

— Ты! — ткнул офицер в молоденького хромого Войтека.

— Ты! — показал он на Владислава Ливерского, отца Анны.

— Ты… Ты… Ты…

Вот и все семьдесят… Их выстроили в два ряда у стены церкви. Взявшись за руки, они в упор смотрели на эсэсовцев, приготовившихся к стрельбе.

— Простите! — с мольбой произнес Казимир разбитыми губами. — Я не знал, насколько они низки. Я убил семерых и считал, что они расстреляют меня одного…

— Ахтунг! — скомандовал офицер.

Эсэсовцы бросили сигареты и подняли автоматы.

— Ты поступил правильно, Полчанский, — крикнул один из стоявших у стены. — Мы на тебя не сердимся.

— Да здравствует Полчанский! — крикнул другой.

— Да здравствует Полчанский! — подхватили остальные.

— Огонь! — в ярости заорал взбешенный оберштурмфюрер.

3атрещали автоматы, и Казимир увидел, что убитые падали не разжимая рук.

Потом Казимир перевел взгляд на Анну. Она стояла бледная как смерть, но не плакала, а только вздрагивала при каждом новом залпе. Она смотрела не на тех, кто стоял у стены, а на Казимира. Ее внутренняя дрожь передалась ему. Он боялся ее темно-карих глаз. Ведь он был повинен в гибели ее отца… Но в ее взгляде не было упрека, и это делало его еще более несчастным.

— Я люблю тебя, Казимир Полчанский, — крикнула она. — Я люблю тебя и горжусь тобой!

Анна прижалась лицом к груди своей плачущей матери, и Казимир видел только ее вздрагивающие плечи.

В тот же день Казимира отправили на грузовике в Варшаву и посадили в тюрьму, где он находился до февраля 1942 года.

Глава 2. ЯНУШ ТАДИНСКИЙ

(Любовь сильнее смерти)

— Отличная работа, Януш, — сказал Росада, командир партизанского отряда, и отложил стопку фальшивых документов в сторону. — Ты большой мастер. Сам Гитлер поклялся бы в подлинности этих печатей и подписей.

— Дай-ка мне лучше водки, — прервал его Януш. Собачий холод!

— У нас только самогон, — ответил Росада извиняющимся тоном. — Но ребятам нравится, у него-приятный вкус. О настоящей водке мы уже забыли.

Он достал бутылку из шкафа. А Януш тем выменем вынул из кармана обрывок газеты и осторожно насыпал на него щепотку табаку. Росада налил самогона, а Януш, свернув козью ножку, с удовольствием затянулся. Где то время, когда он курил только болгарские сигареты и ничего не пил, кроме русской водки? Тогда у него была хорошая должность в чертежном бюро крупной текстильной фабрики в Лодзи. Фабрику захватили немцы, и теперь она полным ходом работает на рейх. Януш ушел с нее и стал торговать продуктами, которые тайно скупал в окрестных деревнях, а в свободные часы занимался изготовлением удостоверений для евреев. В этом деле он быстро достиг совершенства. Он мог подделать любую печать, любую печатную букву, любую подпись. Подделанный им документ потом никто не мог отличить от оригинала.

К сожалению, один из задержанных с фальшивым удостоверением, не вынес и выдал его. Януш заметил из окна приближающихся к дому жандармов, выпрыгнул в сад и скрылся, не успев проститься с женой. Его юная темноволосая Геня ждала ребенка. Тогда она была на четвертом месяце. Сколько же времени прошло с тех пор? Боже, почти пять месяцев! Малыш может появиться на свет со дня на день. Лучше не думать об этом. Становится невыносимо тяжело, когда начинаешь вспоминать о Гене, об их огромной любви, о счастливой совместной жизни. Где все это? Он знал, что товарищи тайно передают ей продукты и деньги. Изредка приносят от нее письма, в которых она пишет, что любит его и назовет. сына (а родится, конечно, сын) Янушем. Она чувствует себя хорошо и надеется, что война скоро кончится.

Он залпом выпил самогон и закашлялся.

— Ну и крепок!

— Налить еще?

— Как хочешь…

Януш осмотрел бедное жилище партизанского командира. На шкафу — изображение пресвятой девы, под ним — портрет Сталина. Росада был настолько же верующим, насколько убежденным коммунистом. Лицо мадонны — безмятежно-розовое, одежда — лазурно-голубая. Длинный острый палец указывал в огненно-красное сердце.

— Почему бы тебе не остаться у нас? — спросил Росада. — Здесь хорошо. Мы уничтожаем массу фрицев, а им до нас не добраться…

И действительно, у Росады было неплохо. В печке пылали толстые поленья. Прокуренная комната при неровном свете керосиновой лампы казалась по-домашнему уютной. Янушу вспомнились ночи, проведенные в лесах и овинах.

— Нет, я не могу остаться у вас, — ответил он, выпил еще и поежился. — Не только вам нужны фальшивые документы. Теперь скрываются десятки тысяч людей, сотни тысяч евреев живут в надежде не попасть в гетто. Но очень немногие умеют подделывать документы. Вот уже почти пять месяцев Януш скитается по стране под постоянный угрозой быть схваченным. Для себя он не мог сделать того, что делал для других. Его фотография разослана по всем полицейским участкам, а за его голову даже вознаграждение назначено. Видно, здорово он досаждает оккупантам.

— Бутелька был вчера в Лодзи, — осторожно начал Росада…

Партизаны, приходя в отряд, брали себе кличку, не называя своих настоящих имен. В случае провала они не могли выдать врагу друг друга, так как знали товарищей только по кличкам. .

Росада увидел, с каким напряжением пальцы Януша сжали рюмку. . — Говори же! — сдерживая волнение, сказал Януш.

— Он видел одного из наших, который регулярно навещает твою жену.

— Ну как она? — нетерпеливо спросил Януш.

— Да как тебе сказать, — замялся Росада. — За твоим домом наверняка следят.

— Говори, все ли у нее в порядке? — прошептал в тревоге Януш.

— Все идет как нельзя лучше. Наверное… . . — Ну. — же? . . .

— Наверное, ты скоро станешь отцом. Врач сказал, что это случится сегодня днем или ночью.

— Я должен идти к ней, — заторопился Янущ.

— Непонятно, почему они не забрали ее сразу же после твоего бегства. Ведь в их правилах расправляться с женами за мужей. Представляю, что у тебя творится на душе, но я на твоем месте все же не пошел бы.

— Боже мой! Я же должен взглянуть на своего сына и подержать его на руках. Мне надо посмотреть, как Геня кормит его грудью и поцеловать ее.

— Я понимаю тебя, — сказал Росада. — У меня тоже есть дети. Но зачем твоему сыну мертвый отец?

— Прошло пять месяцев, — возразил Януш. — Может быть, немцы уже и забыли обо мне. Ведь им приходится заниматься многими поляками.

Он встал.

— Не делай глупостей, — предупредил Росада. — Твое состояние понятно. Но маленький Януш появится на свет и без твоей помощи. Садись и выпей еще. Я пошлю Бутельку снова в Лодзь, и послезавтра ты все узнаешь.

— Я пойду сам, — решительно сказал Януш. Он сделал несколько приседаний, чтобы немного размяться. В этот день он прошел сорок километров, а до Лодзи оставалось еще тридцать.

— До свидания, Росада.

— Наберись мужества, — ответил тот. — Тебя могут схватить. А на что они способны, ты сам знаешь. Я видел, как они разделались с Лямпкой. Содрали ногти на руках и на ногах. Но он не вымолвил ни слова. Тогда они сделали так, что он уже никогда не сможет говорить. Они отрезали у него язык, и он захлебнулся собственной кровью. Я знаю тебя, Януш. Несмотря на участие в нашем деле, ты остался мирным человеком. Тебе еще не приходилось убивать и сам ты не испытал чужой жестокости.

— Я знаю, что они собой представляют, — ответил Януш. — Я прошел всю страну и слышал, что происходит в Освенциме и в Гросс Розене. Я видел выжженные дотла деревни и разговаривал с вдовами повешенных. Я представляю, что меня ждет, если я попаду в их руки. Но не сомневайся, я буду держаться мужественно.

Росада посмотрел в худое умное лицо.

— Иди, — согласился он. — Поцелуй за меня сына, Януш, и жену, если не ревнуешь. Да возьми эту бутылку, в дороге холодно.

От холода Януш уже натерпелся. Он ушел из дома летом в одной рубашке и легкой куртке. С тех пор у него появились лишь сапоги убитого партизана да поношенное пальто, которое он получил за подделанный им паспорт.

Было три часа ночи. Первые километры он чуть не бежал. Теперь, когда он узнал, что с Геней, ему стали мерещиться разные страхи. Родовые судороги, родильная горячка, кровотечения! Скорее к ней! Ему казалось, что рядом с ним она будет в безопасности. Он хотел, чтобы маленький Януш был похож на мать. Она так хороша, хрупка и стройна, его прекрасная милая Геня. Ее красота неброская, но не заметить Геню нельзя. В нем она вызывала чувство горячей нежности и бесконечного благоговения.

Из лесу Януш вышел на большую дорогу. Здесь он пошел тише, опасаясь немецких патрулей. Крутой, насколько видел глаз, лежал снег, освещенный холодной луной. Мороз доходил до двадцати градусов. Каждый раз, когда по дороге проезжали военные машины, Януш поспешно прятался от них в канаву.

Утром он подошел к окраине города. Чтобы не привлекать к себе внимания, он поднял воротник и надвинул кепку на глаза, подобно тем, кто шел в это хмурое утро на работу. У переезда пришлось задержаться. Там стоял готовый к отправлению пассажирский поезд, на некоторых вагонах которого было написано по-немецки: «Для собак, евреев и поляков». Эти вагоны были битком набиты, а в соседних по одному на скамейке сидели самодовольные немцы. В этом проявлялась одна из отвратительнейших черт оккупантов: пренебрежительное отношение «расы господ» к тем, кого они относили к людям низшего сорта.

Януш шел по, городу, останавливаясь и почтительно снимая кепку перед каждым встречным немцем. Он злился на себя, что ему приходилось это делать. Но немцы задерживали любого, кто не оказывал оккупантам надлежащего почтения. Черт с ними, лишь бы добраться до дома!

Он шел пешком. Ехать в трамвае было опасно. Там часто устраивали облавы, проверяли документы, набирали рабов для германской военной промышленности.

Около половины десятого он подошел к Гданьской улице, где он жил. У него был собственный двухэтажный особнячок, расположенный между высоким современным многоэтажным домом и маленькой деревянной хибарой. В этих контрастах было что-то живописное, и поэтому он всегда так любил Лодзь.

Януш посмотрел на окна своего дома, и сердце его забилось часто-часто. Ему стало страшно. А вдруг что-нибудь неблагополучное Геней? Его охватила дрожь, ноги налились свинцом. Теперь, когда он снова дышит с ней одним воздухом, он понял, как безумно ее любит. И как только он мог жить без нее все эти месяцы? «Надо быть осторожным», — подумал он, обошел несколько раз вокруг. дома и убедился, что засады нет. Подбежал к двери и, волнуясь, нажал на кнопку звонка, который всегда был не совсем исправным. Януш забывал починить его. Знакомый звук звонка еще больше встревожил его. Отворилась дверь. Высокая незнакомая женщина с лицом крестьянки удивленно посмотрела на него. Януш не мог произнести ни слова.

— Вам кого? — спросила она хмуро.

— Геню Тадинскую! — хрипло ответил Януш. — Геня Тадинская живет здесь?

— Я акушерка, — ответила женщина.

— Значит?. . — спросил он нетерпеливо.

— У нее родился сын. Чудесный малыш. Вес…

— Я должен ее видеть! Видеть их обоих! — перебил Януш, унимая дрожь, и попытался пройти в дом, отталкивая женщину.

— Но кто ты? — . спросила она, преграждая путь.

— Ее муж, — ответил Януш, — Муж Гени.

По широкой каменной лестнице он вбежал наверх и нерешительно остановился у двери, ведущей в их комнату. Их комната! Комната, в которой был зачат их ребенок. Они были так счастливы, несмотря на войну. В этой комнате царили взаимная нежность и любовь, полное взаимопонимание и целомудренная близость.

Вдруг он Представил, как ужасно сейчас выглядит. Полуоборванный и весь пропахший потом. Когда же он мылся последний раз по-настоящему? Геня вряд ли узнает его. Дрожащей рукой он открыл дверь и застыл, не в силах сдвинуться с места.

Боже мой! Какая ослепительная чистота! Какой идеальный порядок! Веселые светло-серые обои. Начищенная до блеска кровать, белоснежные простыни. И его Геня!

Счастливая юная мать с ребенком у белой пышной груди!

— Проклятие! — прошептал Януш. Он не мог найти других слов после пяти месяцев лишений, после пяти месяцев разлуки со своим счастьем. «Проклятие… » Горячие слезы навернулись на глаза. В горле застрял комок, он проглотил его и повторил: — Проклятие!

— Януш! — воскликнула Геня, широко раскрыв глаза. — О Януш!

Ребенок захлебнулся и закашлялся.

— Мальчик? — спросил Януш.

Ему хотелось сказать многое, но слов не было. Он не. мог оторвать взгляда от Гени и ребенка, снова прильнувшего к груди. Голова кружилась.

— Конечно, мальчик! — ответила Геня с гордостью.

«Она пополнела», — подумал Януш. Его маленькая девочка превратилась в цветущую женщину, стала еще прекраснее, чем была в его одиноких мечтах. Это его несколько пугало. Теперь он не осмелится прикоснуться к ней.

— Иди же сюда, чудак, — нежно позвала Геня. — Подойди к нам.

— Я очень грязный, — ответил Януш. — Не стригся и не мылся целую вечность, неделями спал одетый.

— Ну иди же! — повторила Геня почти повелительно и продолжала, гордая и счастливая:— Погляди, как он сосет, этот маленький обжора. Акушерка говорит, что у меня молока — как у дойной коровы.

Януш осторожно, не спеша прикрыл за собой дверь и нерешительно приблизился к видению, которое часто представало перед ним в дни одиночества. Ему не верилось, что все это происходит не во сне, а наяву. Он с опаской вдыхал родной воздух комнаты и постепенно возвращался к прошлому счастью. В смущении он остановился у кровати, смотрел, не сводя глаз с прекрасного лица своей темноволосой жены, которая стала похожа на мадонну. Он смотрел на белую грудь, и на крошечную ручку, лежащую на ней, и на жадно сосущий ротик. Смотреть не было сил. Неужели эта изумительная женщина — его жена? Неужели они были близки? И это маленькое существо — его сын?

— Ну хватит с тебя, ненасытный, — сказала Геня, от'няла малышку от груди и, гордо держа его в руках, повернулась к Янушу: — Он как две капли воды похож на тебя, Януш. Может быть, ты все-таки поцелуешь меня?

Она протянула руку. Тонкую, нежную, белую руку. Этого он уже не вынес, упал на колени и покрыл руку поцелуями. Их лица оказались рядом.

— Я грязный, — шептал он. — От меня, наверное, пахнет самогоном…

Но губы были уже рядом с ее губами. Милые мягкие губы его Гени. В ее поцелуе было столько любви и нежности, что он чувствовал себя с каждой секундой все беспомощнее. Она была сказочной феей, а он напоминал лешего. Его облик не гармонировал с чистотой комнаты и красотой молодой матери.

— Откуда ты узнал? — спросила Геня. — Как тебе удалось прийти?

— Мне сказали, — ответил он неопределенно и прижался головой к ее плечу. Она гладила его заросшее лицо. Как хорошо и в то же время страшно! Как теперь вернуться обратно в леса с воспоминаниями о прикосновении ее пальцев, о вкусе ее поцелуев на своих губах?

— Ты изменилась, — сказал он.

Но изменился он сам. В течение пяти месяцев скитаний семья, дом, жена, ребенок жили лишь в его мечтах. И теперь, когда эти мечты осуществились, он потерял уверенность. Геня стала почти чужой. Нет, не чужой. Она стала иной, недосягаемой для пропахшего потом партизана.

— Я тебе больше не нравлюсь? — спросила она с обидой. — Акушерка говорит, что я буду такой же стройной, как прежде. Разве только несколько шире в бедрах. Ну посмотри на меня!

Он опустил глаза. Сначала нужно привыкнуть к тому, что все это происходит не во сне и рядом его Геня.

— Поглядел бы ты на меня в последние дни перед появлением иа свет этого шалунишки! — проговорила Геня. — Я была как бочонок и смеялась над собой, смотрясь в зеркало. Мне казалось, что малыш будет гораздо крупнее, и я была немного огорчена, что он весит меньше восьми фунтов. Акушерка обрадовала меня, сказав, что родился мальчик. Послезавтра его будут крестить. Мы назовем его Янушем в честь его татека, в честь его папы.

— А кто эта акушерка? — спросил Януш, чтобы заставить ее говорить.

Голос Гени успокаивал его. Лучше пусть говорит она, а не он. Что мог он рассказать ей об этих пяти месяцах? Слушая ее, он чувствовал себя снова дома. Для нее он словно и не отсутствовал. Он же за время разлуки совсем отвык от семьи.

— Ты ее не знаешь, — ответила Геня. — Она из Данцига, обычно принимала у евреек. Немка, но прилично говорит по-польски. Да и фамилия у нее польская. У меня она несколько недель. Ухаживала за мной очень хорошо. Ты ведь останешься. Немцы уже давно не появлялись, а сначала приходили регулярно и обыскивали дом. Думаю, что теперь они забыли о тебе. Прими ванну и переоденься. Сегодня ночыо мы будем спать вместе, но ты же понимаешь — тебе нельзя,. . Я так тосковала по тебе…

Он резко отшатнулся от нее.

— Мне надо уходить, — сказал он торопливо.

Ванна, несколько дней дышать с ней одним воздухом, провести ночь рядом с ней — нет, этого ему не вынести! Домашняя обстановка и атмосфера его бывшего счастья так подействуют на него, что у него уже не хватит мужества уйти снова.

— Нет, не уходи, — воскликнула Геня. Слезы показались на глазах. — Я так люблю тебя и не перенесу, если ты сейчас же уйдешь. Мы часто говорили о тебе. Ты и не представляешь, что можно говорить с ребенком даже тогда, когда он еще в тебе. Он понимал меня. Честное слово! Я клала руку на живот и рассказывала ему о его татеке. А он начинал шевелиться. Мне было больно, но очень приятно.

— Завтра я должен быть в Варшаве, — солгал Януш. Я не могу остаться. Но, возможно, скоро приду опять. Может быть, и война протянется недолго.

— Постой! Подержи его на руках. Смотри, какой он легкий, — упрашивала Геня, протягивая ребенка. Его руки ноказались ему слишком большими для такого крошечного, хрупкого создания, смотревшего на него испытующе своими разумными глазками. Знакомство оказалось удачным. Малышка икнул и уцепился ручонкой за его палец. Януш растрогался. —

— Он узнал своего татека, — сказала Геня. — Он плачет, когда в комнату входит акушерка. С тобой же он спокоен, чувствует себя в безопасности. Я так много рассказывала ему о тебе, что…

— Я пойду, — перебил ее Януш с болью в сердце и отдал ей ребенка. — Ничего не поделаешь, Геня. Эта проклятая война взяла меня в свои цепкие лапы. Я и не предполагал, что все это еще существует, — сказал он, обводя взглядом комнату. — Там, где я, некогда заниматься собой. Мы говорим о еде, о водке и о немцах, которых предстоит уничтожить. Мне придется снова привыкать к тебе, к счастью…

Он нагнулся и поцеловал ее в лоб, страшась соблазна прикоснуться к ее влажным, теплым губам. Его смущала белизна ее тела, которое принадлежало ему и подарило ему сына и которое все же стало для него чужим. Он был поражен, когда она без стеснения заговорила с ним о своих бедрах и груди, словно это было неприличным по отношению к такому грубому мужику, каким он стал.

— Я привыкну снова! — произнес он заикаясь, повернулся и направился к двери спальни.

— Януш! — прозвучал ее голос, как крик о помощи. Ты меня больше не любишь?

— Здесь мир, — ответил он, неопределенным жестом показывая на окружающую обстановку. — Ковер, шторы, обои, распятие, кровать, ты. И ребенок! Мне нельзя было приходить. Это лишит меня мужества. Это жизнь, которую я…

«Которую я забыл», — хотел сказать Януш, но это обидело бы ее. К тому же это было и не совсем так. Он не забыл, он просто отвык. Ему надо заново привыкнуть к счастью, как в свое время ему пришлось привыкать к войне.

— Я люблю тебя, — произнес он отрывисто и вышел в коридор. Его трясло. Он не мог уже представить себе сморщенное личико своего сына. Нельзя было приходить. Месяцами он жил в атмосфере ненависти. Любовь в этом доме, любовь его . собственной жены пробуждала в нем страх. Страх, что он уже не сможет привыкнуть к ненависти. К ненависти, которая стала необходимой в разграбленной и униженной Польше.

Но ему нечего было бояться, чти он разучится ненавидеть. У чувствительного интеллигентного Януша Тадинского будут еще причины для ненависти…

Внизу у лестницы стояла акушерка. Она улыбалась ему. Это была странная улыбка.

— Ты заставил себя долго ждать, — сказала она. — Мы думали, ты придешь гораздо раньше.

— Кто это «мы»? — спросил Януш.

В облике женщины он почувствовал скрытую угрозу.

— Мои друзья из тайной полиции и я, — ответила она.

Он в западне! Взгляд метнулся к двери на черный ход.

— Нет! — поспешно предупредила она. — На этот раз тебе не удастся нас провести. Этот выход отрезан. Не поднимай шума. Твоей жене не обязательно знать об этом.

Тебя ждут на улице. Если будешь благоразумным, твою жену, может быть, оставят в покое.

— Если с ней что случится… — хриплым голосом произнес Януш. — Если с ней что случится, то я…

— Лучше думай о себе, — прервала немка. — Если будешь сговорчивым и усвоишь, что от тебя требуется, то она, может быть, и не понадобится.

У него похолодели: руки. Если бы он мог задушить эту тварь… Но тогда они схватят вместо него Геню. Его, Геню, нежную, чистую, невиновную.

— Не горячись, — прошипела «акушерка». — Выходи на улицу да не забудь поднять руки. Тебя там ждут!

Их было четверо. Здоровенные парни в гражданском. Они стояли, засунув руки в карманы, около заведенной машины.

— Без шума! — грубо прорычал один из них. — Садись! — кивнул он в сторону машины. Если сейчас попытаться бежать, то его пристрелят. Придется подчиниться, тогда у них не будет причин придраться к Гене. Хватит ли у него мужества? Вряд ли. Особенно теперь, когда он увидел, какой удивительно прекрасной может быть мирная жизнь. Надо выдержать во что бы то ни стало. А вдруг все эти рассказы о зверствах преувеличены? А вдруг его просто посадят в тюрьму?. .

Януш сел в машину. За рулем сидел ефрейтор, на заднем сиденье — офицер СС с пистолетом в руке.

— Наконец-то, — пробурчал недовольно офицер. — Ты мог бы появиться и несколькими месяцами раньше, паразит.

— Не понимаю по-немецки! — сказал Януш.

— Посмотрим, — засмеялся немец. В машину сел еще один немец, заняв месте рядом с Янушем, а третий сел рядом с водителем.

— Поехали! — приказал офицер шоферу.

Януша подвезли к зданию тайной полиции. Улица была пустынна. Поляки обходили этот район, как зачумленный. За малейшую оплошность их здесь хватали часовые и тащили в помещение.

Януш вышел из машины. Под охраной четырех солдат его ввели в дом, принадлежавший до войны богатому еврею. Теперь хозяин особняка сидел в каком-нибудь концентрационном лагере, если чудом остался жив.

По широкой мраморной лестнице Януша провели в роскошную большую комнату. Офицер сел за стол и посмотрел на Януша, сзади которого встали солдаты.

— Я майор Циммерман, — сказал офицер. — Никогда не слышал обо мне?

Януш не ответил. Он почувствовал себя так, словно его окатили ледяной водой. О Циммермане ходили страшнейшие слухи. Если даже одна десятая доля их была правдой… Януш смотрел в окно. Росадане ошибся. Януш был слаб духом. Все в нем дрожало от страха. Он пытался ни о чем не думать и только смотреть в окно. На крыше соседнего дома прыгали два воробья, с проводов слетал снег…

— Я считаю, что все же следует побеседовать, — сказал Циммерман. — Говори ты, а я послушаю. Плохо, если начнешь врать. Итак, сколько фальшивых, документов ты сделал?

Януш продолжал смотреть на улицу. Прилетел третий воробей. Они сразу же улетали, как только их что-то пугало, но каждый раз возвращались обратно.

— Ты что, не слышишь, свинья, о чем тебя спрашивает господин майор? — заорал один из немцев, стоящих сзади. Януша сильно ударили кулаком в спину. У него перехватило дыхание.

— Я не понимаю по-немецки, — с трудом произнес он.

Циммерман иронически улыбнулся. Из-под нависших бровей хмуро смотрели холодные глаза, большой ястребиный нос почти касался тонкой верхней губы. Он выдвинул ящик стола, вынул папку, развернул ее и громко прочел:

Януш Тадинский. Родился в Варшаве 4 декабря 1918 года. Надо же, сегодня как раз твой день рождения. И если ты не разговоришься, то этот день рождения будет для тебя крайне неприятным.

— Не понимаю по-немецки, — упрямо твердил Януш. — — Учился в технической школе, — — продолжал читать Циммерман. — Одновременно посещал трехгодичные вечерние курсы по немецкой торговой экономике, которые окончил с высшей наградой. Так, значит, не знаешь немецкого?

— Ну что, все еще не понимаешь по-немецки? — проревел немец, стоявший сзади Януша. Новый удар в спину, от которого чуть не лопнули легкие. Януш широко раскрыл рот, силясь перевести дыхание. Ему стало стыдно, что он был так беспомощен перед врагом.

— Я ничего не знаю, — ответил он.

— Ну и ну, — удивился Циммерман. Его голос звучал почти дружелюбно, но это настораживало гораздо больше, чем грубые окрики его подчиненных. — Не знаешь, с кем встречался в течение этих пяти месяцев? Не знаешь, где спал и что ел? Не знаешь, где работал и кому отдавал свои маленькие произведения искусства? А нам как раз именно это хотелось бы знать, мошенник. И ты скажешь, иначе… Поляки подробно рассказывают о наших методах. Рассказы не преувеличены. Слышишь, Тадинский? Смотри, не пришлось бы испытать их на собственной шкуре. Дошло?

Воробьи нашли, кажется, что-то съестное. Один схватил добычу и улетел в сторону, остальные бросились за ним. Поднялась драка.

«Даже воробьи ведут войну», — — подумал Януш и произнес вслух: — Я ничего не знаю.

— На твоем месте я сначала хорошенько подумал бы, Тадинский, — продолжал Циммерман. — Насколько мне известно, у тебя красивая жена. К тому же у тебя родился сын. В России полно солдатских борделей. Твоей жене, верно, не очень понравится, если мы пошлем ее туда вложить свою лепту в дело окончательной победы.

Нежная, милая, чистая Геня. Геня, с ясными, непорочными глазами. Геня, излучавшая столько душевного благородства, что даже он, ее муж, мог приблизиться к ней лишь с волнующей робостью.

— В Смоленске мы открыли дом исключительно с благородными дамами и женами высших чиновников. Наши мальчики любят повозиться с этими изысканными женщинами, у которых лица святош. Я могу обеспечить там местечко и для твоей Гени. Видишь, мне все известно, даже ее имя.

Воробьи чего-то испугались и улетели. Впрочем, Януш все равно их уже не видел. Он ничего больше не видел. Глаза застилала серая пелена тумана, а за ней — Геня в постели, с ребенком у груди. Тут же Росада, и Лямпка, и все безымянные люди, которым он помог. И Польша, которая должна жить и ради которой нужно идти на жертвы. Что стоит жизнь одного незаметного чертежника, делавшего фальшивые документы? Какое значение имеет честь простой польской женщины в то время, когда на карту поставлено будущее цивилизаций?

— Я ничего не знаю, — упрямо повторил Януш.

— Если твою жену отправят, Тадинский, то сын останется один, — ехидно сказал Циммерман. — Но для него мы тоже что-нибудь подыщем. У тебя почти арийская морда, грязный поляк. Если жена не обманывала тебя, то, возможно, мы направим твоего сына в одно из специальных заведений в Германии. Там из мальчишек делают настоящих мужчин, Тадинский. Чистокровных нацистов, ясно тебе?

— Подлецы! — крикнул Януш. — У вас нет ни стыда, ни совести. Вы проиграете эту войну, потому что у вас нет чести. Да, я боролся с вами скромными средствами, которыми я располагал. Но я все равно ничего не расскажу. Возможно, я не вынесу всех ваших пыток и признаю себя виновным. Я не родился героем и все же буду держаться до конца. Но какое отношение к этому имеет мой сын? При чем здесь моя жена? Я здесь, и вы можете расправиться со мной. Но предупреждаю, это будет не так легко сделать. С божьей помощью мне удастся выдержать и…

— Не смей трогать бога, грязный поляк, — закричал Циммерман, впервые потеряв самообладание. — Все вы проклятые коммунисты.

— Но, во всяком случае, мы не проявляем свой героизм, расправляясь с женщинами и детьми! — воскликнул Януш.

Циммерман посмотрел на свои дрожащие руки, вынул сигарету и закурил.

— Взять его! — приказал он, сдерживая бешенство. Отведите его в соседнюю комнату и поработайте над ним.

Два солдата схватили Януша и поволокли. Циммерман пошел следом. Он несколько раз затянулся, потом вынул из кармана мундштук, выбил его о ноготь большого пальца и вставил сигарету.

«Начинается, — подумал Януш в смятении. — Мне страшно. Я трус. Я не переношу боли и не выдержу более четверти часа».

Его ввели в большую полупустую комнату с белыми крашеными стенами. Посредине стоял тяжелый дубовый стол. На нем лежали зловещие предметы: резиновая дубинка, железная цепь, бамбуковая палка, железный брусок, длинный кнут. Над столом — мощная лампа под белым стеклянным абажуром. С потолка свисал толстый канат с петлей на конце. В углу комнаты — умывальник, у стен

— несколько стульев.

— Раздевайся, — приказал Циммерман. — Посмотрим, как ты сейчас запоешь.

— Януш не пошевелился, и Циммерман сказал солдатам: — Помогите-ка этому ребенку снять штаны.

Януша схватили цепкие тренированные руки, в которых он почувствовал себя жалкой игрушкой. С него сорвали одежду. По голой дрожащей спине струйками побежал пот. На лице отразился испуг.

— Ты, кажется, сдрейфил? — спросил Циммерман. И не без оснований. Не зря я слыву специалистом по горящим сигаретам. Тебя привяжут к столу, и ты станешь моей пепельницей. Одно только обидно: паленая кожа поляка страшно воняет. А ну, ребята, зададим ему перцу!

Самый высокий солдат схватил кнут. Второй встал у двери, а Циммерман сел на край стола, с интересом наблюдая за происходящим своими колючими глазами.

— Парень с кнутом — Вилли, — сказал Циммерман Янушу.

Вилли почти с нежностью взял кнут в руку, привычно играя им.

— Начинай, Вилли, — приказал Циммерман.

Кнут ожил в руке эсэсовца, вложившего в него всю ненависть и презрение к этому голому тощему «бандиту» поляку. Уже при первом ударе Януш пронзительно закричал от нестерпимой боли. Он не выдержал и двадцати секунд. Кожа на спине поползла клочьями. Боль пронзила его насквозь. За первым пробным ударом последовал второй. Вилли бил по одному и тому же месту. Януша трясло, как от электрического тока. Вилли выругался.

— Не связать ли его, господин майор?

— Пусть попляшет, — ответил Циммерман, — веселее смотреть.

Сквозь адскую завесу красного прыгающего тумана на Януша, содрогающегося от невыносимой боли, смотрели холодные глаза. Он плотно сжал губы и напрягся в ожидании третьего удара. Кнут со страшной силой обрушился на спину. Януш взвыл от боли и волчком завертелся по комнате. Немец, стоявший у двери, громко смеялся, а Вилли бегал за Янушем остервенело хлестал его.

После десятого удара Януш упал. Раскаленный свинец жег спину. Лицо Циммермана проступало зловещим бледно-желтым пятном в кроваво-красном море.

— Тебе все равно не выдержать, — сказал Циммерман. — Никто не выдерживает. А ведь это только цветочки.

— Будьте прокляты, бандиты! — выкрикнул Януш. Вы мерзавцы… .

Боль и страх были безмерными. Но Януш не хотел уже думать о себе. Он должен был думать о сотнях и тысячах тех, кого ждет та же судьба, если он заговорит. Он вынесет все удары ради тысяч подпольщиков, борцов за свободу.

— Бейте, бейте до смерти, но я ничего не скажу. Вы подлецы, и я плюю на вас… — проговорил он и плюнул в Циммермана. Плевок не достиг цели, слюна текла по подбородку, но Януш рассмеялся, хотя от смеха боль во всем теле усиливалась. Новый удар кнута. Он вскочил как ошпаренный, но сейчас же упал от следующего. Боже, больше нет сил! Он сойдет с ума от боли, превратится в жалкого труса и расскажет им все, что они захотят. Надо перехитрить их. Надо сделать так, чтобы они убили его.

Руки Януша превратились в раскаленные клещи. Он, пошатываясь, пошел в сторону Циммермана, полный решимости вцепиться в его толстый прусский загривок. Циммерман, увидев в глазах Януша смерть, пронзительно закричал. Кнут хлестнул Януша по шее, руки палачей грубо оттащили его назад. Он упал. Его ударили сапогом по голове. Все завертелось, как в водовороте, и он провалился в бездну беспамятства.

Януша облили холодной водой. Он очнулся, но глаз не открывал. Пусть думают, что он все еще без сознания. А то начнут снова. Он нащупал в разбитой десне два качавшихся зуба. Рот был полон крови.

Да, было чертовски тяжело. Но им, кажется, пока не удалось добиться своего. Теперь Януш уже не ощущал боли, испытывая лишь чувство тупого оцепенения. Он продолжал лежать с закрытыми глазами, но провести палачей не удалось. Они собаку съели в своем деле и прекрасно знали, когда их пациенты притворяются.

— Открой зенки, Тадинский. Иначе мы сделаем это за тебя. Ножом!

Януш с трудом сел. Он выплюнул един из выбитых зубов и засмеялся, услышав, как тот упал на пол. Ему хотелось встать, но ноги не слушались. Голова тряслась, как у юродивого.

— Еще несколько таких ударов по голове, и тогда я вообще не смогу разговаривать, Циммерман.

— Уведите его, — рявкнул майор. — Подумай хорошенько над тем, что мы можем сделать с твоей вшивой бабой и твоим щенком. Сделай вывод из сегодняшнего урока и представь, что тебя ждет завтра.

— Куда его, господин майор, в тюрьму? — спросил один из солдат.

— Нет, брось его в подвал, к остальным. Я займусь им сам. Может быть, он потребуется мне завтра, а может быть, и через час.

— Встать, дерьмо поганое! — заорал Вилли.

— Вам придется мне помочь,, мальчики, — произнес Януш, с трудом выговаривая слова распухшими губами.

Они грубо схватили его, поставили на ноги и вывели под руки из камеры пыток в канцелярию. Там Януш вырвался, покачиваясь подошел к традиционному портрету фюрера и выкрикнул:

— Хайль Гитлер — мерзавец из мерзавцев!

Вилли бросился к нему и изо всей силы ударил по затылку. Януш упал без сознания.

На этот раз Януш очнулся на холодном полу. Он лежал на животе, а чьи-то чуткие пальцы осторожно массировали ему виски. Мягкие, теплые пальцы волшебника, который старался прогнать боль из его горящей головы.

— Пить, — прошептал Януш.

— Потерпи, — послышалось в ответ. — Здесь не дают пить. Глотай слюну — это немного помогает.

Януш попытался последовать совету, но ничего не получилось.

— Черт возьми, у меня совсем нет слюны, — огорчился он. — Кто ты?

— Называй меня Мальпа. Мое настоящее имя не должно тебя интересовать. Уже десять дней они стремятся узнать его.

— Десять дней, — прошептал Януш в страхе. — Боже мой, целых десять дней.

— Ты, видно, получил сегодня свою первую порцию?

— Гм…

— Попробовал кнута Вилли?

— Да. Такое чувство, что на спину льют кипящее масло.

— К тому же тебе досталось и сапогом, как я вижу.

— Разве ты что-то видишь? — удивился Януш. Для него в этом сыром и холодном подвале царила сплошная тьма.

— Здесь есть крошечная щель, через которую просачивается свет. Ты тоже привыкнешь.

— А что, на второй день они опять обрабатывают кнутом?

— Нет. Вилли очень изобретателен. А если у него не хватит фантазии, то сам Циммерман что-нибудь придумает.

Януш облегченно вздохнул и сказал:

— Ну, тогда самое страшное позади. Страшнее кнута, по-моему, ничего не придумаешь.

— Ты считаешь? Если бы ты испытал цепи и пытку водой, то заговорил бы иначе.

— А что это такое?

— Лучше и не говорить об этом, приятель. Не знать бы тебе, что за мерзавцы эти фрицы. Если ты не уверен в своих силах, завтра же расскажи им все. Это избавит тебя от многих бед.

— Я буду молчать, — сказал Януш. — Надеюсь, что выдержу.

— Как ты сюда попал? — раздался из угла подвала другой голос.

— Молчи! — предупредил Мальпа. — Он только и делает, что задает вопросы. А сам еще ни разу не был на допросе. Будь осторожен с ним.

— Черт возьми, как холодно! Почему эти грязные шкопы не отдали мою одежду?

— Здесь все голые. Такая уж подлая привычка у этой «расы господ». Ты еще узнаешь их нравы. Тебе надо привыкать. У меня уже все позади. Через несколько дней меня расстреляют или отправят в концлагерь. Если бы была возможность выбирать, то я и не знаю, что предпочел бы. Как твоя спина?

— Горит, как на адской сковородке.

— Еще бы. Вилли — мастер своего дела. От узла на конце кнута на спине после каждого удара остается страшная рана. Я после этой процедуры прислонялся спиной к стене. Она холодная как лед.

— Ну и помогает?

— Немножко. Я даже смог заснуть. Тебе тоже надо поспать. Без сна не выдержать. Ты должен всякий раз приходить к ним по возможности отдохнувшим. Они будут терзать тебя, а ты должен думать о том, что сделать с ними, если они попадут в твои руки. Избегай лжи. Солгав, ты не выкрутишься и можешь проговориться. Тверди им, что ничего не знаешь.

— Я так и делал! — сказал Януш. — Но вряд ли они мне поверили. — Его живот мерз, а спина страшно горела. Но волшебные пальцы все еще скользили по его вискам.

— Давай помогу подняться! Попробуй встать к стене. Ты ничем не рискуешь. Не велика беда, если подцепишь какую-нибудь инфекцию. У тебя есть заботы поважнее.

— Попытка не пытка, — ответил Януш.

Прерывисто дыша, он с помощью Мальпы поднялся на ноги и подошел к стене.

— Встретиться бы мне с этим Вилли един на один. О, черт! — Януш инстинктивно отшатнулся от ледяной стены, едва прислонившись к ней.

— Потерпи. Через несколько минут будет совсем хорошо. Вот увидишь. А потом постарайся уснуть. Циммерман хитрый. Он может вызвать тебя и сейчас, а может через три-четыре дня. Уж он постарается сломить твою волю! Но и ты не будь дураком. Думай только о приятных вещах, пока сидишь здесь. Забудь о том, что там, наверху.

— О каких еще приятных вещах? — спросил Януш.

От холодной стены ему действительно стало лучше, боль немного утихла.

— А это уж зависит от тебя, — ответил Мальпа. Приятно думать о жирном гусе. Еще лучше — о красивой девушке.

— Я женат, — ответил Януш с тоской. — У меня малыш. Эти мерзавцы сообщили мне, как собираются посту-: пить с ними.

— Выбрось это из головы. Они сразу заметят твою тоску по дому и начнут сулить тебе свободу. Нет ничего опаснее. Даже самые стойкие попадаются на эту удочку. Ну, как спина?

— Ты отличный лекарь.

— Партизанская жизнь всему научит. А теперь отойди от стены. У тебя уже зуб на зуб не попадает. Ну как, видишь теперь что-нибудь?

— Пока нет…

— Ничего, привыкнешь. Давай руку. С той стороны — внутренняя стена. Мне думается, что котел центрального отопления стоит в соседнем подвале. Во всяком случае, там не так холодно.

— Уверен, что не засну ни на минуту.

— Заснешь. Спи!

После леденящего холода у этой стены было сравнительно тепло. Теплыми были и пальцы на его висках. Януш лег на живот, подложив руки под голову. Он думал о гусе Мальпы и, к своему удивлению, вдруг почувствовал, что засыпает…

Два дня дал Циммерман Янушу на размышления. Но Януш не пал духом. Они с Мальпой вели нескончаемые разговоры. Третий сидел в своем углу и, притаившись, слушал. Януш понимал, что Мальпа разговаривал с ним не только потому, что хотел помочь ему, Янушу, но и сам пытался забыться.

И вот Януш опять в роскошном кабинете Циммермана. Голый, нестриженый, невероятно грязный, со спутанными волосами. Циммерман жестом выслал Вилли и второго немца из комнаты.

— Черт возьми, разве тебе не отдали одежду? Они получат от меня нагоняй. Мы же не изверги, в конце концов, — начал Циммерман.

В ответ на его слова Януш криво усмехнулся. Раны на спине уже покрылись корками, но разбитые губы еще не забыли сапог Вилли.

— Прошлый раз я немного погорячился, — продолжал Циммерман извиняющимся, тоном. — Вы можете вывести из себя самого хладнокровного человека. Надо понять, что мы работаем на благо всей Польши и хотим обеспечить лишь покой и порядок.

— Покой и порядок! — повторил Януш.

Циммерман вышел из-за стола, прошел в соседнее помещение, откуда вернулся с одеждой Януша.

— На, одевайся!

— Мне не холодно, — дерзко ответил Януш. — Я уже привык. Обходились же Адам и Ева в свое время фиговым листом.

— Одевайся! — повторил Циммерман с подчеркнутым дружелюбием. — Мы же не варвары.

Он ждал, пока Януш оделся, потом спросил:

— Сигарету?

Януш проглотил слюну при виде своих любимых крепких югославских сигарет.

— Спасибо, — вежливо поблагодарил он. — У меня свои.

Он достал клочок газеты и немного табачной крошки и сосредоточенно начал крутить папиросу.

— Вот видишь, немецкая газета еще кое на что годится, — сказал Януш глубокомысленно. — Ею можно не только подтирать задницу.

Сегодняшний льстивый Циммерман внушал еще меньше доверия, чем позавчерашний Циммерман-садист. Янушу хотелось поскорее вывести его из себя. Тогда было бы проще.

Но Циммерман сдерживался. Ему даже удалось сообщнически рассмеяться в ответ на вульгарное замечание Януша.

— Знаешь, Тадинский, — заговорил он отеческим тоном. — Я думал о тебе. Ты симпатичный парень. Мы здесь вдвоем, и я признаюсь, что ты мне нравишься. У тебя есть мужество. Но ты служишь ложной идее. Я уже сказал тебе, что мы хотим установить здесь покой и порядок…

— Путем массового уничтожения людей? — горячо перебил Януш. — С помощью Гросс Розена и Освенцима?

— Туда попадают только политические преступники, ответил Циммерман. — Нам тоже ведь надо защищаться. Несколько раз я видел твою жену, Тадинский. Все эти месяцы мы следили за ней. И я должен тебя поздравить, парень: она чертовски хороша.

«Думать о чем-нибудь другом», — пронеслось в голове Януша. Он сжал колени, чтобы Циммерман не мог заметить их дрожи, и закурил.

— Да, действительно чертовски хороша, — признался он.

— Страшно обидно, если с ней приключится что-либо неприятное… — задумчиво продолжал Циммерман. — Тебе будет нелегко. Знаешь, Тадинский, у меня есть план. Вы считаете нас врагами, а на самом деле мы ваши друзья. Если бы нас не было здесь, то сюда пришли бы русские и выслали бы вас всех в Сибирь. Я хочу освободить тебя. Сегодня же! Через несколько часов ты будешь с женой и сыном. Я слышал, что у тебя чудный парень. Почти восемь фунтов, не так ли?

Януш продолжал курить. «Надо вывести его из себя», — лихорадочно думал он. Как живая предстала перед ним Геня с маленьким сыном у груди. Руки Гени. Губы Гени.

— Расскажи все, Тадинский, и я отпущу тебя. Мы не убьем ни одного из твоих товарищей, а направим их в надлежащее место. Расскажи, что ты знаешь, и сразу станешь счастливым супругом и отцом. Лучшей жены, чем твоя Геня, не найти. На твоем месте я не колебался бы, Тадинский.

— И вы гарантируете мне полную свободу? — спросил Януш.

— Полную, — ответил Циммерман, поднял руки в знак подтверждения своих слов и повторил еще раз: — Полную свободу.

— Слово офицера?

— Слово офицера.

Майор удобно развалился в кресле и, довольный собой, пускал кольца дыма.

— Клянешься в этом? — прошептал Януш.

— Конечно, — пробурчал Циммерман.

— Клянись!

— Клянусь, — сказал Циммерман поспешно. — Подожди, я позову писаря.

Но Януш задумался и покачал головой.

— Обидно, — пробормотал он.

— Почему обидно?

— По двум причинам обидно. Во-первых, я ничего не знаю и поэтому ничего не могу рассказать. А во-вторых, обидно, что ты такой лжец.

Циммерман, уверенный в быстрой победе, не выдержал и вне себя завопил:

— Вилли! Хорст!

Оба эсэсовца стремительно вбежали в комнату, закрыв за собой дверь.

— Разденьте этого мерзавца и ведите в соседнюю комнату! Пусть насладится аттракционом с цепями.

Януш закрыл глаза. Цепи казались ему менее опасными, чем обещания Циммермана.

От страха он покрылся холодным потом. С него содрали одежду, а запястья стянули цепью. Палачи заняли свои места. Циммерман сел на край стола и стал спокойно наблюдать. Хорст встал у двери, а Вилли приступил к своим бандитским обязанностям.

— Нагнуться, — закричал он. — Лапы между ног.

— Ты имеешь в виду мои руки? — дружелюбно спросил Януш.

Но бешеный удар в поясницу заставил его подчиниться. Какой смысл терять силы раньше времени? Мальпа подробно рассказывал об этой цепи. Надо быть готовым ко всему.

Вилли взял со стола железный брусок и вложил его в руки Януша. От напряжения, вызванного наклонным положением и тяжестью бруска, раны на спине раскрылись, потекла кровь, но боли не чувствовалось. Держать брусок становилось труднее. Лицо покрылось потом.

— — Уронишь эту железку — отрублю обе твои лапы! — пригрозил Вилли. — А ну-ка, подними брусок… выше. Еще выше, черт побери, до твоей вонючей ж… !

Януш прикидывал, долго ли ему удастся продержаться. Силы иссякали. Вилли взял хлыст и, играя, Похлопал им по своей ладони.

— Не забывай о бруске, — пробурчал он. — Если ты его выпустишь…

Он встал сзади Януша и начал бить ритмично, изо всех сил. Первые удары показались не очень страшными. Януш старался удержать тяжелый брусок и не упасть. Боль, которой он сначала не чувствовал, потом стала невыносимой. Он сжал зубы. От двенадцатого (а может быть, от тринадцатого?) удара Януш споткнулся и упал лицом вперед, но бруска не выпустил. Несмотря на адскую боль, он держал брусок. Януш не боялся лишиться рук. Им овладело упорное желание победить в этой неравной схватке.

Вилли схватил его за волосы и поставил на ноги.

— Я могу провозиться с тобой еще не меньше часа,тяжело дыша, сказал он.

— Гораздо дольше, чем можешь выдержать ты.

Януш и сам знал, что на час его не хватит. Он слабел с каждой минутой. Надежды на то, что он потеряет сознание, не было. Все мысли концентрировались на бруске. Удары становились все ожесточеннее. Вилли бил то по спине, то по ягодицам, ставшим багрово-синими.

«Надо положить этому конец», — подумал Януш. Спасительный план созрел мгновенно. Скрытая радость захлестнула его. Он дождался, когда Вилли приблизился к нему вплотную, и резко швырнул брусок ему в ноги.

Вилли запрыгал на месте как сумасшедший, ругаясь на чем свет стоит. Он рассвирепел от бешенства, увидев, как хохотали Циммерман и Хорст. Даже Януш смеялся, превозмогая страшную боль во всем теле.

— Так ты хотел переломить мне ноги? — заорал Вилли вне себя. — Где нож? Сейчас я прикончу тебя. Я…

— Перестань, Вилли, — сказал Циммерман. — Мне лучше знать, когда кого резать. А сейчас подвесь его и попои водичкой. Ты что-то хочешь сказать, Тадинский?

— Да, — ответил Януш.

— Давай послушаем.

— Жаль, что я на самом деле не сломал его лапы!

Януш не понимал, откуда у него взялась смелость. Он дрожал от страха, но губы по необъяснимой причине были не подвластны страху.

Впрочем, у Януша не было времени для размышлений. И, пожалуй, к лучшему. Вилли схватил его в охапку и подтащил к свисавшему с потолка канату. Он сделал петлю и, хихикая, показал ее Янушу, «Видно, конец», — подумал он.

Вилли, обладавший исключительной силой, перевернул его вверх ногами и засунул их в петлю, стянув у лодыжек. Януш висел вниз головой в нескольких сантиметрах от пола. Кровь прилила к голове, в висках застучало.

— Ну вот и висишь, как зарезанная свинья, — отдышавшись, сказал Вилли. — Не плохо бы тебя сейчас прикончить.

— Попои его, — нетерпеливо приказал Циммерман.

Вилли принес большой чайник и взял воронку. Януш следил глазами за его движениями. Он испытывал нечеловеческие страдания. Цепи врезались в запястья, стянутые за спиной. Вилли не спеша подходил к нему.

— Подумай, Тадинский, — сказал Циммерман. — Это очень неприятная процедура. В конце концов ты все равно заговоришь.

— Вряд ли, — произнес Януш с трудом.

Вилли вставил конец воронки в ноздрю Януша и влил туда воды. Боже, какой ужас! Он стал задыхаться. Ноги рвались, из петли, а кровоточащее тело конвульсивно содрогалось. Януш кашлял, тщетно пытаясь вдохнуть немного воздуха. Но это не удавалось. Ледяная рука перехватила горло, он перестал сопротивляться и повис без движения в надежде на то, что скоро задохнется. Но опытный Вилли был тут как тут.

Януш почувствовал, что вода выливается изо рта. Постепенно исчезло ужасное чувство удушья, и снова появилась боль в спине и ягодицах. Лицо покрылось каплями пота, а глаза наполнились слезами. Голова горела как в огне.

— Да, Тадинский, этого никто не выдерживает! — сказал Циммерман.

— А я выдержу, — ответил Януш хрипло. — Я выдержу, проклятый шкоп.

— Добавь ему, Вилли! — закричал Циммерман.

Все началось снова. Восемь раз корчилось грязное нагое тело, борясь с удушьем. Восемь раз Януш медленно-медленно приходил в себя, теряя последние силы. Но всякий раз на вопрос Циммермана, не передумал ли он, Януш неизменно отвечал колкостью или насмешкой.

И в тот момент, когда сил для сопротивления уже не было, а разум отказывался выносить ужасную боль в измученном теле, Циммерман прекратил пытку. Он сам устал.

— Развяжи его — приказал он Вилли.

Вилли развязал петлю, и Януш упал на пол. Он тяжело дышал, перед глазами стояла серая, непроницаемая пелена.

— Поднимайся и иди сюда, — как во сне услышал он издалека голос Циммермана.

Каким-то чудом Янушу удалось встать на ноги и неверным шагом подойти к столу. В мутном тумане расплывалось лицо Циммермана. В выражении, лица Циммермана появилось что-то новое: признание в бессилии и намек на невольное восхищение.

— Ты выиграл! — произнес Циммерман. — Завтра утром мы отправим тебя отсюда. Не подумай, что тебе повезло. Самым лучшим выходом для тебя был бы расстрел. Там, куда мы тебя посылаем, ты умрешь медленной смертью. Самые сильные выдерживают в тех местах не больше года. Твою жену, Тадинский, мы отправим в увеселительное заведение в Смоленске. Позабочусь и о сыне…

— Ты не имеешь права!. . — воскликнул Януш.

— Я имею все права, — рявкнул Циммерман. — Подойди сюда! — Он вскочил со стола. — Ближе! Я дам тебе еще один урок. Ты всю жизнь будешь помнить Циммермана.

Януш подошел к нему. Он чувствовал себя беспомощным из-за связанных на спине рук. Слишком обессиленным, чтобы сопротивляться. Все прыгало перед глазами. Циммерман с ехидной усмешкой выдвинул ящик стола.

— Опускай сюда свои поганые … . !

— Не могу, — прошептал Януш, испытывая тошноту и страх.

Циммерман грубо подтолкнул Януша к столу, поставил вплотную к ящику и с силой прихлопнул его.

Нечеловеческая боль раскаленными шаровыми молниями пронзила Януша до мозга костей. Он пронзительно закричал не своим голосом. Словно тысячи ножей пронзили его. От чудовищной боли померкло сознание.

Наступило избавительное беспамятство. Януш упал лицом вперед, все еще корчась от нестерпимой боли.

— Вот это да, господин майор! — пришел в восхищение Вилли. — Я думал, что сдохну от смеха, когда…

— Приведи его в чувство и развяжи, — закричал Циммерман в бешенстве.

— Будем брать его жену? — с вожделением спросил Вилли. — Перед отправкой, в Смоленск я мог бы с ней, с вашего разрешения…

— Его жена останется дома, — ответил Циммерман и посмотрел на лежавшего без чувств Януша, голое тело которого все еще конвульсивно дрожало. — Этот человек ужасно боялся, но не проговорился. Это настоящий парень…

Януш очнулся в подвале. На полу валялась его одежда, которую Вилли и Хорст швырнули вслед за ним. Мальпа помог ему одеться.

— Ты думаешь, что меня действительно отправят завтра? — спросил Януш.

— Похоже, так, — ответил Мальпа. — Они вернули одежду, а это хороший признак. Все говорит за то, что ты держался молодцом. Возможно, отправимся вместе. Вдвоем в концлагере будет легче.

— А как он поступит с моей женой? Неужели выполнит свою угрозу?

— Все может быть. От Циммермана не жди добра. Но ты не должен думать об этом. Тебе надо думать о самом себе. Все свои силы направь на одну-единственную цель: выжить и быть свидетелем, когда наступит час возмез— дия. Хотел бы я быть вместе с тобой. Вместе мы, пожалуй, выдержали бы.

Но их надежды не сбылись. Открылась дверь, и вошли четыре эсэсовца.

— Мальпа! — раздался повелительный голос.

— Все кончено, — произнес Мальпа. — Я не поеду с тобой, Януш. Всего хорошего. Не забывай, что я говорил тебе.

— Что все это значит? — спросил Януш.

— Их четверо, — ответил Мальпа. — Это не допрос. Это исполнение приговора.

— Мальпа, — повторили нетерпеливо. — Да, да, иду, — проговорил Мальпа. Он поднялся и пошел к двери. Мелькнула его худая фигура. Дверь быстро захлопнулась.

Не прошло и пяти минут, как вблизи прозвучал короткий залп. Януша бил озноб.

Глава 3. СТЕФАН ЯВОРСКИЙ И ЕГО КРАСАВИЦА ЖЕНА

Стефан Яворский родился неудачником. Всю жизнь он терпел унизительное сострадание окружающих и выполнял наиболее грязную, низкооплачиваемую работу.

По образованию он был учителем, но педагог из него не получился и он не смог работать по этой специальности. Он знал немецкий и французский, был очень начитан, но природная робость мешала ему делать карьеру. Стефан менял одно занятие за другим. Коллеги над ним смеялись. Он был умнее их, но не умел устраиваться.

В довершение всего Стефану было написано на роду попасть под башмак неверной жены. Двадцати восьми лет он познакомился с красавицей Вандой, которой только что исполнилось девятнадцать. Она была похожа на цыганку, с вьющимися черными как смоль волосами, со смуглым лицом, на котором горели угольно-черные глаза, а рот выражал одновременно и жестокость, и чувственность. Она сразу же ответила согласие на, его предложение. Ее родители были бедными крестьянами, и Стефан Яворский казался им барином.

Свадьбу сыграли летом 1939 года. Стефан был безмерно горд и счастлив. Все постоянно смеялись — над ним, пусть же теперь мужчины с завистью смотрят на его красавицу жену. Он любил гулять с ней и радовался, когда ее провожали взглядами.

Ванда начала обманывать мужа через два месяца после свадьбы. Стефан, разумеется, и не подозревал об этом. Он был слишком занят поисками новой работы, так как прежний хозяин указал ему на дверь. А средств требовалось больше: ведь надо было баловать свою красавицу. Она же относилась к нему снисходительно и иронически, быстро поняв, что Стефан — жалкий неудачник.

Зимой 1941/42 он работал на постройке бараков в лагере Миколув под Катовице. Жили они в небольшом домике в деревне, севернее Освенцима. На работу приходилось ездить поездом. Стефан уезжал в пять часов утра и возвращался в девять вечера. Вот уже несколько месяцев у него был верный кусок хлеба. Кончали строить в одном месте и сразу начинали в другом. Шансов оказаться на улице было меньше, чем на другой работе. Строительство велось немецкой фирмой, и всегда не хватало рук. Поляки не хотели работать на немцев и предпочитали скрываться в лесах.

Стефана не смущало, что его окружали, как правило, лодыри, немецкие прихвостни и преступники. Квалифицированных рабочих не было, поэтому его недостатки меньше бросались в глаза. Но и тут он служил постоянной мишенью для насмешек. Он не обращал внимания, когда смеялись над ним самим (привык к этому), а насмешки над женой объяснял чистейшей завистью.

Стефан старался забыть, на кого работает, но иногда задумывался над тем, что происходит в Освенциме. Из ворот лагеря то и дело выезжали машины, доверху груженные одеждой. Он отбрасывал эти мысли. Ванда последние месяцы стала внимательнее к нему. Она давала ему на работу такие завтраки, которые приводили всех в изумление. А ночами… Правда, она не совсем охотно принимала его ласки, но все же не прогоняла прочь с язвительной усмешкой, как это нередко случалось раньше.

И все же он начал сомневаться в верности своей красавицы жены. Постоянные насмешки по одному и тому же поводу, их недвусмысленность зародили в нем подозрения.

И вот однажды его окончательно вывели из себя.

Все началось как обычно.

— Черт возьми, Стефан, расскажи-ка что-нибудь еще о твоей жене…

Он мог без конца говорить о Ванде. Она всегда была в его мыслях, и он не упускал случая что-нибудь рассказать о ней.

— Каждому дураку ясно, что не по Ванде такое чучело гороховое, как ты. Женщинам с ее темпераментом надо бы разрешать выходить замуж сразу за пятерых или шестерых.

— Жаль, что ей не по вкусу простые рабочие. Не мешало бы познакомиться с ней поближе. Но Ванда предпочитает, конечно, более откормленных.

— Господ немцев, — добавил кто-то, и все громко расхохотались.

— Вы готовы лопнуть от зависти, — сказал Стефан. Грегорц, подай мне вон тот молоток.

— Замолчите! — закричал один из немецких надсмотрщиков. — Вам здесь платят не за трепотню.

Но как только он отвернулся, все началось сначала.

— Будет не очень приятно, Стефан, когда ты узнаешь, что тебе достаются лишь объедки.

— Какие же вы все-таки мерзкие люди! У вас грязные сердца и злые языки. Противно слушать. Вы просто завидуете мне.

— А как вы назовете своего первенца, Стефан? Уж, наверное, не Стефаном. . Это было бы слишком большой наглостью с ее стороны.

— Назовите его лучше Адольфом, — произнес толстый рабочий с усмешкой.

— Лучше посмотри на свои бутерброды, — сказал Стефан. — Твоя любящая жена подсунула тебе сухой хлеб с большой любовью. А моя дала мне с говядиной и ветчиной…

— А где она их взяла, Стефан?

И тут его как обухом по голове стукнуло! В самом деле, где она взяла это? Мясо стало в изголодавшейся Польше неслыханной роскошью. Откуда у нее красное французское вино? А этот ярко-красный пеньюар, обтягивающий фигуру? А тончайшая ночная сорочка? На какие средства она купила радиоприемник и коврик? А кофе, который они пили в прошлое воскресенье?

Стефан пытался успокоить себя. Зачем ей обманывать его? Она ведь всегда была холодна и неохотно принимала его ласки. Обычно она отодвигалась от него. А если и не противилась его желаниям, то отвечала на них сдержанно, закрыв глаза и недовольно сжав губы.

— Да бросьте, черт возьми! Ведь Стефану все известно не хуже нас. Еще кровать не успеет остыть после него, а немец уж тут как тут. Стефан хитрее, чем кажется. Он закрывает на все глаза и делает вид, что ни о чем не догадывается. А сам уплетает мясо и пирожки, пьет кофе и, может быть, русское шампанское.

— Как вы могли дойти до такой низости?! — воскликнул Стефан. В нем все клокотало. Он понимал, что ведет себя трусливо и глупо. Он сносил все. лишь потому, что не умел сопротивляться. Но не вступиться за честь Ванды он не мог. Любовь к ней была настолько велика, что и теперь, через два с половиной года совместной жизни, он был готов целовать землю, по которой она проходила. Ее стройная фигура всегда глубоко волновала его. Он готов был плакать от радости при одной мысли о том, что когда-нибудь она подарит ему сына. А еще лучше дочку, похожую на нее. Но если она… если она осмелится попрать в нем то единственное и прекрасное, что? возвышало его над другими, его безмерную любовь, то он…

Ему хотелось крикнуть им в лицо: «Вы и не представляете, как она любит меня, как целует по утрам, провожая на работу, как ласкает усталого, когда прихожу домой… « Хотелось крикнуть, но… в действительности ничего подобного не было. Страшное сомнение, закралось в душу. Проклятие! Что они привязались к нему?

— А ты поезжай домой да посмотри сам, — послышался снова подначивающий голос.

— Бьюсь об заклад, в своем курятнике ты найдешь чужого петуха!

— Нет уж, лучше не езди, Стефан! А вдруг там большой и сильный петух?

Стефан бросил молоток. Губы дрожали. Он чуть не плакал, но, к счастью, сдержался и проглотил обиду. Ему не хотелось оставаться посмешищем на всю жизнь. Он жаждал уважения и завидовал каждому, кто казался настоящим мужчиной.

— А вот и поеду! — воскликнул Стефан. — Поеду и посмотрю, как там у нее дела.

Он направился в барак за своим пальто.

— Эй, Яворский, ты куда? — окликнул его надсмотрщик.

— У меня заболел живот, — ответил Стефан. — Еду домой. — И вызывающе добавил: — Там моя милая женушка приготовит мне что-нибудь вкусненькое, а вы оставайтесь здесь на холоде.

— Твоей жене есть о ком позаботиться, — равнодушно бросил надсмотрщик. — Иди работай, иначе я удержу с тебя дневную зарплату.

— Удерживай, — ответил Стефан, вошел в барак и вскоре вернулся в пальто. .

— Хлеб с мясом я оставляю здесь, — сказал он с вызовом. — Дома у меня достаточно.

Стефан неторопливо вышел из лагеря, стараясь не слышать язвительных насмешек, несущихся вслед. Отойдя подальше, он бросился бежать к маленькой станции.

Сначала его не хотели впускать в поезд. Он сказал, что болен. Ему поверили, так как он действительно выглядел больным: бледный, со слезящимися глазами, с каплями пота на лбу. Он вошел в вагон. В этот полуденный час в нем находились почти одни немцы.

Стефан прислушивался к стуку колес и к биению своего сердца. Он смотрел на родные заснеженные дали, чувствовал, как утихает волнение, и уже жалел, что поддался первому порыву. Ванда, конечно, занимается хозяйством. Она, наверное, уже готовит для него ужин. Что же ей сказать? Сказать, что плохо себя чувствует? Тогда она, возможно, пожалеет его и приласкает так, как он видел часто в своих мечтах.

Беспокойство сюда вернулось, когда он вышел на маленькой станции Хржанов и зашагал по скользкой укатанной дороге к дому. Здесь все знали друг друга, как обычно в деревне. Почему же прохожие так странно смотрят на него? Что в их взглядах — насмешка, любопытство, презрение или злорадство? Он ускорил шаг. Вот и его ветхий домишко, стоящий в саду, огороженном частоколом. Под снегом гряды, на которых он сажал картофель и овощи.

Сердце снова учащенно забилось, во рту пересохло. Он жалел, что пришел. А вдруг все это правда? Что тогда делать? Что сказать? Уж лучше бы не знать такой правды!

У него не было ключей, но он передумал стучать в дверь, решив обойти сначала вокруг дома. Шторы на окнах кухни были задернуты, а дверь на черный ход заперта.

Сомнений больше не оставалось. Следов кованых сапог на тропинке, ведущей к дому, он не увидел. Но маленький «фольксваген» стоящий во дворе, говорил без слов.

В доме находится мужчина!

И этот мужчина — немец!

Стефан похолодел, совсем растерялся, не зная, что делать. Может быть, уйти? Побродить по пустынным снежным полям, а вечером прийти как ни в чем не бывало, словно с работы? А что дальше? Снова ехать в Миколув? Работать? Слушать язвительные насмешки и знать, что все это правда?

Он смотрел на снег под ногами, но видел лишь осколки своего потерянного счастья, черепки разбитой вдребезги мечты.

— Я должен убедиться! — произнес он вполголоса.

Крышка угольного люка примерзла намертво, и ему стоило немалого труда сдвинуть ее с места. Стефан скользнул вниз, не обращая внимания на то, что весь перемазался углем. Уголь! Еще одно сокровище, которого нет у других, а здесь полон погреб. Какой же он слепец, какой дурак! Проклятие! Как же смеются над ним люди!

Из подвала он осторожно прошел, в кухню и снял там ботинки. Внизу никого не было. Печь жарко натоплена. Не удивительно, что здесь пусто. Где еще быть немцу, как не в постели? У Стефана с Вандой общая кровать. Значит, все происходит в его собственной постели… Черт побери! При чем тут постель? Главное, что жена действительно изменяет! Какая разница где?

Наверху, у двери в спальню, Стефан остановился и прислушался к голосам

— рокочущему басу немца и сладострастному хихиканью Ванды. Его Ванды! Она, оказывается, способна веселиться, похотливо смеяться от удовольствия. Его же, законного мужа, она обычно избегала, постоянно жалуясь на усталость.

Рука автоматически потянулась к двери. Стефан шагнул в комнату и молча остановился. Да и что он мог сказать? Все было ясно без слов.

Ванда. Красивая, проклятая, грешная, желанная и потерянная Ванда в объятиях немца. Самоуверенного жирного немца с бычьим загривком и невыразительным, бесцветным лицом.

При появлении Стефана они замерли. В комнате стало так тихо, что было слышно чириканье воробьев на улице. Но вот прекрасные глаза Ванды вспыхнули диким пламенем. В них не было ни стыда, ни раскаяния. Одна ярость.

— Что тебе здесь надо, проклятый идиот? — крикнула она.

— Ничего, — ответил Стефан, облизывая пересохшие губы. — Просто посмотреть.

— Ну и смотри, осел!

— Как ты посмела? — произнес Стефан, посмотрев на немца, лениво почесывавшего грудь. — Ведь я твой муж…

— Муж? — с ехидством прервала она. — Муж! С твоей-то нищенской зарплатой и с сотней никчемных профессий!

— Немец — и в моей постели! — продолжал Стефан, еще не веря, что все происходит не во сне, а наяву.

— А как же иначе я могла кормить тебя мясом, поить французским вином, дурак?

— И все же нельзя было так поступать, — возразил Стефан с грустью и сожалением, как бы извиняясь. — Я…

— Что ты? Уйдешь? Скатертью дорога, жалкое ничтожество. А может быть, ты хочешь проучить меня, задав хорошую трепку?

Они говорили по-польски. Ванда и двух слов не могла связать по-немецки, но большего ей и не требовалось в шашнях с любовником.

Стефан глотал слезы обиды и унижения.

— Это твой муж, сокровище? — спросил немец.

«Сокровище! — с ненавистью подумал Стефан и взглянул на форму, в беспорядке лежавшую на полу. — Грязный развратник! Видно, он здорово торопился, что побросал все на пол». Взгляд Стефана упал на ремень с тяжелым револьвером. Нет, у него никогда не хватит смелости мстить. Такому трусу, как он, разумнее взять веревку и повеситься где-нибудь в лесу: Что может сделать жалкий неудачник с вооруженным соперником?

— Да, мой муж, — произнесла Ванда.

— Хочешь, я помогу ему? — сказал немец. — Подыщу для него хорошую работу поближе к дому. И получать он будет вдвое больше. Теперь, когда все открылось, нет смысла отсылать его из дому на целый день.

«Вот как! — мелькнуло в голове Стефана. — За работу на стройке я тоже должен благодарить шкопа. Видно, вся эта история началась уже давно». Ему хотелось рвать и метать, ругаться на чем свет стоит. Но ничего подобного он не делал, а стоял молча, опустив руки.

— Слышишь, Стефан, — сказала Ванда. — Эрих хочет подыскать тебе место получше. Он может все сделать, слышишь? Эрих занимает очень высокий пост в тайной полиции в Кракове, а сюда регулярно приезжает по делам.

«Наверное, в Освенцим, — подумал Стефан. — Эта откормленная свинья явно из банды палачей, которые… «

— Можно назначить его надзирателем в Освенцим, продолжал шкоп, избегая обращаться непосредственно к Стефану. — Заключенных водят на строительство дороги и в каменный карьер. Надо следить за этими скотами, чтобы не лодырничали. Ему будут хорошо платить, если я скажу.

— Слышишь, Стефан? — снова спросила Ванда. — Эрих незлопамятный. Он хочет тебе помочь, и ты должен благодарить его за это.

«Незлопамятный! — с ожесточением повторил про себя Стефан. — Можно подумать, что не немец, а я виновен во всей этой грязной истории».

— Я отблагодарю его, — буркнул Стефан, еще раз посмотрел на револьвер, лежавший на полу, и замолчал, зная, что на месть не решится.

— Можно устроить его и в лагерь, — продолжал Эрих. В его голосе прозвучала скрытая угроза, от которой Стефана бросило в дрожь.

— Стефан очень благодарен, — торопливо вмешалась Ванда. — Он все понимает.

«Я трус, — думал Стефан. — Самый обыкновенный, вонючий трус».

— Приготовь свою фотокарточку. — сказал Эрих Стефану. — Завтра я принесу тебе удостоверение, и послезавтра можешь приступать к новой работе. Рад, что ты покладистый парень. Я не буду тебе в тягость. Постараюсь приходить сюда в твое отсутствие. Правда, по субботам и воскресеньям я буду здесь. Но через каждые две недели по субботам ты будешь занят, а по воскресеньям можешь куда-нибудь съездить. Билетами я тебя обеспечу. А теперь уходи, я охотно поговорю с тобой в другой раз. И немец обнял Ванду, чувствуя себя полным хозяином.

Стефан вышел из комнаты, спустился вниз и сел в душной кухне. Он думал о том, что делали теперь его красавица жена и жирный, отвратительный, надменный шкоп. Там, наверху, он чувствовал себя беспомощным и ничтожным, не мог противиться силе немца, не мог поднять руку на Ванду, такую красивую и все еще любимую им. С глубоким стыдом он признавался себе, что готов удовлетвориться крохами, остававшимися после «господина Эриха».

Но в то же время ему хотелось совершить что-то необыкновенное, героическое. Что-то такое, что привлекло бы всеобщее внимание, возвысило его в собственных глазах и в глазах окружающих.

Он мечтал убить Гиммлера. Или даже самого Гитлера! Тогда весь мир был бы благодарен ему. Ванда бросилась бы к его ногам и стала молить о прощении.

Но, черт возьми, у него даже не хватило смелости убить ту жирную свинью. Жалкий трус…

Стефан нашел свою карточку, положил ее на стол и сел к печке, в которой ярко пылал уголь, полученный все от того же Эриха.

Он закрыл лицо руками и заплакал.

Глава 4. ГЕНЕК ГЖЕСЛО — МСТИТЕЛЬ

Генек Гжесло всегда слыл забиякой. В школьные годы он частенько расквашивал носы и наставлял синяки своим сверстникам. У него никогда не было друзей, да он я не нуждался в них, считая, что сильному иметь друзей не обязательно.

В восемнадцать лет Генек увлекся боксом и два раза выступал на ринге как любитель. Оба боя принесли ему победу, но после второго нокаутированный им противник умер по пути в больницу. В газетах Генека назвали тогда «Мордерца» («Убийца»). Эту кличку он и взял себе, когда в 1940 году присоединился к партизанам.

Генек служил в польской кавалерии, которая в сентябре 1939 года бросилась с саблями наголо на наступавшие немецкие танки и почти полностью была уничтожена. Почти полностью! Но таких парней, как Генек, не так-то просто уничтожить. Под ним подстрелили коня. Он укрылся среди убитых, выждал, когда ушли танки, под покровом ночи пробрался через немецкие позиции и присоединился к пехоте. Он воевал до тех пор, пока не попал в плен.

В начале 1940 года Генека отпустили, и он поехал к своим родителям в Кельцы. Но там ему даже не пришлось переночевать. Генек ушел в леса к партизанам, тогда еще немногочисленным и неорганизованным. Не удивительно, что такой парень, как он, сразу же стал среди них партизанским вожаком. Его отряд пользовался славой самого неустрашимого. Он не нападал на одиночных немцев, а уничтожал сильно охраняемые военные объекты. Отряд появлялся всегда внезапно, действовал дерзко и успешно. Бойцы не столько любили Генека, сколько восхищались им. Он не относился к тем командирам, которые составляли планы и приказывали другим выполнять их. Он сам находился всегда в центре опасности, дрался одержимо, с наслаждением, с жаждой вражеской крови. Даже пули, казалось, относились к нему с уважением и обходили его.

Немцы давно охотились за Генеком. В районах действия его отряда проводились облавы с танками и самолетами. Но отряд Генека был неуловим и внезапно появлялся в сотне километров от тех мест, где его ловили каратели. И погоня начиналась сначала!

Зимой 1941/42 года отряд действовал в окрестностях Люблина, в районе лагерей смерти Майданек и Собибор. Здесь было полно эсэсовцев. Генек наслышался об их жестокости и расправлялся с ними беспощадно.

В январе 1942 года его схватили. Но Генеку повезло, как обычно везло в наиболее отчаянных боях с превосходящими силами врага. Его не опознали и отправили в Освенцим. Если бы немцы, захватившие его, догадались, кто перед ними, то Генека подвергли бы страшным пыткам и зверски убили. Правда, трудно сказать, что лучше — Освенцим или смерть.

Случилось это так. Отряд должен был взорвать эшелон с боеприпасами, вышедший из Люблина на Восточный фронт. Из тридцати бойцов Генек взял с собой десять, остальные укрылись на базе в лесу. Операция была обычной и почти безопасной. Дорога, разумеется, охранялась немцами. Но что могла сделать охрана на обширной чужой территории против таких противников, как Генек, которые хорошо знали каждую пядь своей земли?

Заложив динамит, партизаны спрятались в канаве в пятистах метрах от железной дороги и стали ждать поезда. От напряженного ожидания они не чувствовали холода, хотя и лежали на снегу.

Показался эшелон. Паровоз, изрыгая темные клубы дыма в серое небо, тащил длинный хвост вагонов. Партизаны чутко прислушивались к доносившемуся издалека стуку колес, и пыхтению паровоза, приближавшегося к роковому месту.

Страшные взрывы сотрясли воздух. Задрожала земля. Паровоз и вагоны поднялись в воздух, затем покатились по обе стороны развороченного пути. Ослепительные вспышки и оглушительные взрывы снарядов. Объятые огнем люди, прыгающие в панике из вагонов. Грохот стих, но пожар продолжался. Вдали послышался рев немецких грузовиков, спешивших на помощь.

Партизаны поднялись, отряхнули снег с одежды и повернули к своей базе, которая находилась в заброшенном лагере лесорубов. Там они неплохо устроились в деревянных избушках.

В лагере они увидели страшную картину. Избушки были сожжены дотла. На деревьях висели пять распятых трупов со следами многочисленных пуль. Видно, партизаны попали в лапы эсэсовцев уже мертвыми, и садисты надругались над ними с присущей им жестокостью: вспороли штыками животы, вырезали половые органы. Кровь, вытекавшая из рваных ран, застыла сосульками. Жуткое зрелище, напоминавшее кошмарный сон.

Десять мужчин, вернувшихся после удачной операции, стояли теперь объятые ужасом. Некоторые отводили с дрожью взор от убитых. Одного совсем молоденького паренька рвало, а остальные повернулись к Генеку.

Он стоял не шевелясь и несколько минут смотрел на погибших, запечатлевая картину зверства. Сердце его переполнилось ненавистью к убийцам, жаждой мести.

— Несчастные ребята, — прошептал один из бойцов.

— Они мертвы! — сказал Генек сурово. В голосе звучал металл, а глаза блестели. — Им уже ничем не поможешь. Они были мертвы, когда эсэсовцы начали глумиться над ними. Нужно думать не о них, а о тех пятнадцати и о себе…

— Как ты можешь думать сейчас о себе, Мордерца? — спросил Клатка с упреком. Клатка был на несколько лет старше Генека, и только он один отваживался вступать в пререкания с ним.

— То, что вы видите здесь, — детская забава. Представьте себе, что ждет тех, кто попал в их лапы живыми, — продолжал Генек. — Эсэсовцы наверняка считают, что захватили весь отряд, и постараются выместить на нем свою злобу. Они думают, что схватили и меня. Чтобы узнать, кто из пятнадцати является ненавистным Мордерцей, они пойдут на все: будут выжигать глаза, сдирать ногти с пальцев, прижигать тело горящими сигаретами.

— Не в наших силах помешать им, — сказал Клатка, отводя взгляд от убитых. — Нам надо поскорее удирать отсюда в другой район и мстить шкопам. Мы и так рискуем. Здесь нам больше делать нечего.

— Нечего?! Вы так думаете? — рассердился Генек. Как я буду смотреть в глаза людям, если ничего не сделаю? Неужели вам не ясно, черт возьми, что немцы охотились за мной? Все, что они сделали с этими пятью, и то, что сделают с остальными пятнадцатью, предназначалось мне. Не думайте, что я удеру, как трусливый заяц.

— Подумай лучше, Мордерца! — убеждал Клатка.

— Вот я думаю, — ответил Генек. — Ты уверен, что все пятнадцать будут стойко держаться до конца под чудовищными пытками? А вдруг кто-то не вынесет пыток и выдаст наши клички? Он может указать наши базы, описать приметы товарищей и назвать настоящие фамилии тех, кого знает лично. Тогда немцы будут мстить нашим семьям. Мы не имеем права допустить это…

— Но ведь ты сам видишь, что это невозможно! Мы даже не знаем, где они.

— Зато Бишоф знает, — ответил Генек. — Ему это известно точно, и он нам скажет.

Партизаны удивленно уставились на него. Бишоф был оберштурмфюрер СС в Люблине. Только при упоминании его имени запуганных жителей Люблина бросало в дрожь.

— Неплохо задумано, — с сарказмом заметил Клатка. — Так тебе запросто пойдем к Вишофу и спросим.

— Нет, зачем! Привезем . его сюда, — сказал Генек. Он сам скажет, что произошло с нашими товарищами. Клянусь вам, черт возьми, что скажет.

— Тогда пиши ему скорее дружеское письмо: «Дорогой Бишоф, при сем приглашаем тебя посетить нас в… «

— Мы достанем его, где бы он ни был, — сказал Генек. — У нас есть четыре эсэсовские формы, притом одна генеральская, не так ли, Клатка? Часовые перед штабом Бишофа так стукнут каблуками при виде генерала СС» что у них заболят пятки. Мы войдем в помещение и возьмем его. Я немного говорю по-немецки. Пилканожне поручим роль генерала, она совсем легкая. Кроме «Хайль Гитлер!» говорить ничего не придется. Хорошо, что мы спрятали эти униформы в другом месте. Принеси-ка их, . Клатка, да и в путь.

— Вы пойдете вчетвером, а что делать остальным?

— Подождите здесь. Мы скоро вернемся. С Бишофом!

— А что, если один заговорит немного раньше? — спросил Клатка. — Тогда оставшиеся здесь окажутся под ударом.

— Они будут молчать, — ответил Генек убежденно. Даже самый слабый выдерживает не менее суток. Пошли, Пилканожна, переоденемся…

В плане было одно существенное упущение. Генерал СС не ходит пешком в сопровождении трех солдат-эсэсовцев в неряшливой форме. Да и сам генерал имел жалкий вид. Ведь обмундирование, завернутое в бумагу, хранилось под землей, на нем остались темные следы крови.

Но, к счастью, немцы в Люблине были хорошо вымуштрованы. С удивлением глядя на оборванного генерала и его оборванных телохранителей, они все же не отважились остановить их. Они вытягивались в струнку, приветствуя Пилканожну, который вскидывал в ответ дрожащую руку. Горожане учтиво снимали перед ними фуражки и сходили с тротуара, уступая дорогу.

Партизанам пришлось пройти полгорода! Наконец они подошли к богатому особняку, где размещался штаб оберштурмфюрера Бишофа. Часовые действительно щелкнули каблуками, как и предсказывал Генек. Они вскинули руки, выкрикнули: «Хайль Гитлер!»— и пропустили пришедших в здание. Внизу, в холле, за столом сидел молоденький лейтенант СС. Он быстро поднялся, приветствуя генерала, затем учтиво, но решительно спросил Пилканожну, кто он, с какой целью прибыл и можно ли взглянуть на его документы. Генек посмотрел на дрожащие ноги господина генерала и решил применить свои знания немецкого языка на практике.

— Молчать, осел! — заорал он. — Господин генерал только что с фронта и должен немедленно поговорить с господином Бишофом.

— С каких пор всякий поганый лейтенантишка осмеливается требовать документы у генерала? — набросился Пилканожна, поборовший дрожь в коленях. — Веди нас к Бишофу, не то тебе не поздоровится.

Два унтер-офицера, стоявшие поблизости, внимательно прислушивались к разговору. Лейтенант решил, что выполнил свой долг. Рассердишь генерала — окажешься на фронте. Здесь, в Люблине, куда безопаснее.

— Прошу вас, господин генерал! — произнес он и вышел из-за стола. — Как прикажете доложить, господин генерал?

— Государственная тайна! — ответил Пилканожна, заранее проинструктированный Генеком. Назвать фамилию какого-нибудь настоящего генерала было рискованно. Ведь лейтенант мог случайно знать его лично. Называть вымышленную фамилию еще опаснее, так как офицеры NN очень хорошо знали фамилии всех своих главарей.

— Понятно, господин генерал! — растерянно пролепетал лейтенант. Генерал СС, прибывший прямо с Восточного фронта для секретных переговоров! Неужели Бишоф допустил промашку? Иногда случалось, что и такие попадали в немилость.

— Прошу вас, господин генерал, — повторил лейтенант, подошел к двери и, открыв ее, с поклоном доложил:

— Господин оберштурмфюрер, к вам генерал с Восточного фронта.

— Убирайся вон! — крикнул Пилканожна лейтенанту. — И не смей подслушивать под дверью.

— Слушаюсь, господин генерал, — ответил тот, смутившись.

Оберштурмфюрер Бишоф был низеньким нервным человечком. Не верилось, что все рассказы о нем соответствовали действительности. Но Генек встречал людей, побывавших в руках Бишофа, и знал, что его внешность крайне обманчива. Войдя в комнату, Генек заметил, как от оберштурмфюрера поспешно отскочила молоденькая девица с растрепанными волосами и в расстегнутой блуз— ке. Он легонько подтолкнул Пилканожну, который незамедлительно последовал сигналу и закричал на Бишофа:

— Ты тут развлекаешься, Бишоф, а твои товарищи в это время дерутся на фронте!

— С кем имею честь, господин гейерал? — испуганно, с тревогой в голосе спросил Бишоф.

— Убери сначала эту девчонку! — приказал Пилканожна.

— Оставьте нас одних, фрейлейн Хельга, — попросил оберштурмфюрер.

Девица, взбив свои светлые волосы и не спеша застегнув пуговицы, быстрым шагом проскользнула мимо четырех мужчин в дверь, которую Генек плотно закрыл за ней. Затем он вытащил пистолет и направил его на сидящего за столом. Настал момент, когда ему понадобились скудные знания немецкого, и он заговорил с ужасным акцентом:

— Итак, Бишоф, немедленно вызывай машину! Поедешь вместе с нами. И без фокусов.

— Вы не генерал? — задрожал Бишоф. — Вы не немцы?

— Нечего гадать, — ответил Генек, играя пистолетом и улыбаясь оберштурмфюреру. От этой жесткой, угрожающей улыбки немцу стало не по себе.

— Что вам нужно? — спросил он дрожащими губами.

— Поговорить с тобой по душам, мерзавец, — ответил Генек. — Вызывай машину!

Взгляд оберштурмфюрера метнулся к кнопке звонка на столе.

— Не вздумай поднимать шум, — предупредил Геаек. — Иначе я пристрелю тебя как собаку. Пуля в живот. — и никакой боли.

— Здесь вы не осмелитесь стрелять, — возразил Бишоф. — Вас сразу схватят. — Но ты уже не увидишь этого, подлец. Если считаешь, что я не решусь выстрелить, то попробуй обхитрить меня. Я — Мордерца. Не приходилось слышать о таком?

Человечек, словно громом пораженный, побелел как мел.

— Мордерца, — пролепетал он. — Я думал…

— Ты думал, что я среди тех пятнадцати, которых схватили твои псы, не так ли? Уж ты-то должен был знать, Бишоф, что Мордерцу не так легко поймать. Ну, хватит! Вызывай машину!

— Куда вы меня повезете? — в страхе шептал Бишоф. — Вы не убьете меня?

— Вызывай машину! — повторил Генек с угрозой. Ему хотелось допросить Бйшофа здесь же, в комнате. Но Бишоф безусловно отказался бы отвечать. А если бы и ответил, его все равно надо было убивать, тогда шума не избежать. Разумнее увезти его и рассчитаться в другом месте. Держа пистолет в руке, Генек сунул его в кобуру — Он не сводил глаз с лица оберштурмфюрера. Стоило тому пикнуть, и он был бы мертв. Генек понимал, что тогда и ему самому пришел бы конец.

Бишоф нажал на кнопку звонка.

— Слушаю, господин оберштурмфюрер? — в дверях показалась та же девица в форме. У нее был кристально-чистый высокий голосок невинного младенца. Но она, вероятно, с удовольствием сопровождала Бишофа в его поездках в камеры пыток.

Бишоф взглянул на Генека и его руку на пистолете.

— Скажи Гансу, чтобы он срочно подал машину! — выдавил он пересохшими губами. — Я должен срочно выехать в одно место с этими… з-э, господами.

— Слушаюсь, господин оберштурмфюрер! — удивленно ответила девица. — Я доложу вам, как только машина будет подана.

Бишоф совсем сник, когда она ушла. Лицо его посерело. Попав в переделку, он превратился в обыкновенного жалкого труса. «Легкая добыча, — подумал немного разочарованный Генек. — Он все расскажет. С ним не придется долго возиться». Генек предпочел бы иметь перед собой холодного, фанатично смелого нациста. Он не забыл распятых товарищей и хотел отплатить Бишофу полной мерой за их смерть. Война ожесточила Генека. Немцы обращались с поляками как звери. Почему же польские бойцы Сопротивления должны церемониться с убийцами? — Машина подана, господин оберштурмфюрер, — доложила девица. — Когда вернетесь, господин оберштурмфюрер?

Бишоф обреченно взглянул на Генека.

Генек осторожно толкнул Пилканожну.

— Он вернется, если вернется, — загадочно произнес тот. — С Бишофом надо кое-что уладить. Последнее время он был не на высоте.

В машине Бишофа места хватило всем.

Генек сел рядом с шофером, приставив пистолет ему в бок.

— Поехали, — приказал он. — Я буду показывать дорогу.

— Что это значит, господин оберштурмфюрер? — спросил шофер растерянно.

— Делай, что он говорит! — ответил Бишоф тихо. Это Мордерца.

Генек с удовлетворением отметил, что шофер задрожал.

— Что с Бишофом, Хельга? — спросил с любопытством лейтенант.

— Не знаю, — ответила. Хельга. — Он выглядел очень взволнованным.

— С этими вояками надо держать ухо востро. Может быть, Бишоф переусердствовал и убрал или отправил в Освенцим какого-нибудь дружка этого генерала? Вполне возможно, что мы больше не увидим Бишофа, детка. Черт возьми, кто же тогда займется тобой? Ты слишком хороша, чтобы коротать ночи в одиночестве.

— А я, может быть, подыщу молоденького лейтенанта, который тоже скучает по ночам один, — ответила девица.

— Неплохая мысль, — воскликнул лейтенант глухо, увлекая ее за собой в кабинет Бишофа. Он прикрыл дверь и схватил ее за грудь.

— Слишком уж хороши эти штучки для такого коротышки, как Бишоф, — произнес он. — Интересно, кто заменит его.

— Меня это тоже интересует! — ответила Хельга.

«Бишоф действительно был невыносим, — подумала она. — Слишком требователен для такого карлика. Правда, он мог быть и забавным, когда наседал на этих грязных поляков с сигаретой или клещами в руках». Она надеялась, что преемник Бишофа будет выглядеть лучше. Этот лейтенант был бы неплохой заменой, но дочери полковника вермахта не к лицу связываться с лейтенантами. Другое дело — оберштурмфюрер. Связь с ним возвышала женщину. Она оттолкнула лейтенанта и сказала:

— Потерпи до вечера. Я приду к тебе в комнату. Но не болтай об этом. Я не полковая шлюха.

— Никому ни слова, — поспешно пообещал он. О Хельга, если бы ты только знала, как давно я мечтал о…

— Не настраивайся на возвышенный лад. Все дело только в физиологии. Если ты начнешь становиться на колени и целовать ручки, я все брошу. Да, а как быть с облавой в еврейском районе сегодня вечером, если Бишоф не вернется?

— Все пойдет своим чередом, — ответил лейтенант решительно. — Подготовка проведена. Из Кракова прибыли две сотни эсэсовцев. Задержанные евреи будут отправлены в Освенцим, а там — в газовые камеры. Операцией буду руководить я. Второго такого случая можно не дождаться. Не исключено, что меня повысят и я временно займу место Бишофа. Я ведь в курсе всех дел.

Подчиненные не очень любили Бишофа, любовница — тоже. И сейчас лейтенант с Хельгой говорили о нем, как будто с ним было уже покончено.

— Допрашивать тех пятнадцать партизанских мерзавцев тоже будешь ты? — поинтересовалась Хельга.

— Отлично придумала, — ответил лейтенант. — Дело надо продолжать и без Бишофа. Я самый старший по званию. Мое рвение, может быть, оценят и вознаградят за старание. Тогда и то будет возможно…

— Что то? — спросила Хельга.

— Наши планы на ночь.

— А можно мне присутствовать при допросе? — с надеждой попросила Хельга.

— Не знаю, это дело не женское, — ответил он многозначительно…

Она похотливо и бесстыдно прижалась к нему. Типичная представительница гитлеровской молодежи, готовая без возражений пойти в специальное заведение, чтобы производить на свет детей фюрера от отборных арийцев.

— Бишоф изредка брал меня с собой, — упрашивала она. — Я ему вдвойне нравилась в постели после короткого пребывания на его забавах.

Она обняла лейтенанта и крепко поцеловала в губы.

— Хорошо, — сдался лейтенант. — Сначала я распоряжусь относительно облавы, а потом пойду проучу этих бандитов. Проклятый Мордерца среди них. И я постараюсь выяснить, который из пятнадцати. А потом проверим, как идет облава. Черт возьми, я не прочь взглянуть, как травят газом.

— И я, — сказала Хельга. — Бишоф был там несколько раз. После таких посещений он совсем зверел. Представь себе голых женщин, которые мечутся как сумасшедшие, борясь с удушьем. Я просила взять меня, но он но соглашался.

— Если я получу место Бишофа, то у меня будет случай посмотреть, — сказал он. — Тогда я возьму тебя с собой. Надо же, как ты хороша! Я не могу ждать так долго, до самой ночи.

— А зачем тебе ждать ночи? — кокетливо спросила Хельга.

Перспектива присутствовать при истязании пятнадцати человек и при массовом удушении возбудила ее.

Она показала на кожаный диван у окна. Прижимаясь к лейтенанту еще крепче, она чувствовала, как он весь напрягся.

— Но облава… — прошептал он. — Потом…

— Может и подождать, — перебила она нетерпеливо и начала расстегивать блузку.

Партизаны с Бишофом ехали до тех пор, пока в лесу не затерялся санный путь. Генек велел шоферу остановить машину между деревьев. Ее замаскировали снегом, чтобы она не бросилась в глаза немцам, которые могли случайно появиться поблизости.

Дальше пошли пешком. Бишоф еле волочил ноги. Его шофер оказался более мужественным. «Этот сильнее своего хозяина», — подумал Генек. Но к шоферу у него не было особых претензий. Его можно было просто расстрелять.

Товарищи по отряду ждали их и встретили Бишофа с нескрываемой ненавистью.

Бишоф уставился на пять распятых трупов с пустыми глазницами, с искривленными в страшной усмешке ртами. Шофера начало тошнить, и он отвернулся. Бишофа бил озноб. Он чувствовал смертельную ненависть партизан и в страхе озирался вокруг.

— Ну, Бишоф, беги, — сказал Генек. — А я дам очередь тебе по ногам. Будет очень больно.

— Я не виноват, — еле шевелил губами Бишоф. — Я только выполнял приказы…

— Не выводи меня из себя, Бишоф, — прохрипел Генек. — Проклятый убийца, не выводи меня из терпения!

— Ты займешься им сейчас, Мордерца? — спросил один из партизан, полный жажды мести.

— Да! Но сначала уберите шофера. Разденьте его, чтобы не испортить форму. Да не тяните! Болвану и так уже не повезло, что он попал в шоферы к такому зверюге, как Бишоф, — сказал Генек.

Затем он подошел к Бишофу, взял его за руку и повел к развалившемуся охотничьему шалашу метрах в двухстах от места злодеяния. Но потом он раздумал, решив, что Бишофу будет полезно посмотреть, как расстреляют шофера. Он тогда окончательно убедится, что с ним не шутят.

У шофера было простое крестьянское лицо и, несмотря на ожесточенность, Генеку было немного жаль его, стоявшего босиком, в одном белье и стучавшего от холода зубами. На нем были смешные длинные шерстяные кальсоны и толстый свитер из белой шерсти, связанный, видимо, его матерью или невестой.

— Сожалею, старина, — сказал Генек.

— Дайте мне другую одежду и отпустите меня, — попросил шофер без всякой надежды. — Мне до чертиков надоело все это свинство. Я спрячусь где-нибудь.

— Ты знаешь лучше нас, что сразу же поднимешь шум, если мы тебя отпустим, — возразил Генек. — Тебе не повезло, парень. Ты не виноват, что Бишоф оказался такой мерзкой свиньей. Но как только я подумаю, что десятки тысяч поляков были убиты только потому, что они поляки, то твоя участь не кажется мне такой уж несправедливой. Можно иногда и шкопу умереть только потому, что он шкоп. Стреляйте, ребята, и цельтесь прямо в затылок.

Шофер побелел как стена и сильнее застучал зубами. Но он не возражал и не просил о пощаде. Он понимал, что это не поможет.

— Кончайте, — произнес он угрюмо.

Он встал на колени и резко вздрогнул, когда холодная сталь пистолета коснулась затылка.

Глухой звук выстрела прокатился по лесу. Труп упал в снег, который окрасился кровью. Генек смотрел на дрожавшего от страха Бишофа, отводившего взгляд от убитого.

— Смотри, мерзавец, — крикнул он ему. — Ты видел потоки польской крови. Она была такой же красной, как эта. От польской крови тебя не тошнило. Сейчас ты сможешь полюбоваться своей собственной. Она точно такая же, как иI польская. И вы, «сверхчеловеки», выглядите изнутри точно так же, как «грязные поляки». Только ваши души гораздо грязнее. А теперь пошли…

Шалаш был без окон. Свет проходил через небольшое отверстие, через которое раньше стреляли охотники. Косо висела дверь, и ветер продувал насквозь. Было очень холодно, на полу лежал снег.

В тесном шалаше Генек и Бишоф едва уместились. Остальные партизаны прильнули к амбразуре в напряженном ожидании. Они слышали о злодеяниях Бишофа, а сегодня видели распятых товарищей.

— Ты чувствуешь, Бишоф, как они жаждут твоей крови, — сказал Генек. — Раньше они были обыкновенными людьми — крестьянами, батраками, рабочими. По вашей вине они стали кровожадными. Я сделаю так, как они хотят. И если ты не будешь отвечать, тебя ждет страшный конец.

— Спрашивай, — пролепетал Бишоф побелевшими губами.

— Где пятнадцать наших товарищей?

— Я не знаю, о ком идет речь, — заикаясь, произнес оберштурмфюрер.

— Плохое начало, Бишоф, — рассердился Генек и ударил его.

Тот отлетел назад и стукнулся о стенку так, что снаружи посыпался снег. Бишоф вытер рот ладонью и, увидев кровь, заплакал. Это привело Генека в ярость.

— Жалкий вонючий трус, — с ненавистью крикнул он и изо всей силы ударил его сапогом в грудь. — Ты издевался над сотнями наших, а когда пришла пора рассчитываться, завыл, как собака. Перестань ныть, черт тебя побери, не то возьмусь за сигареты и клещи по твоему примеру…

Он схватил Бишофа за грудь и поставил на ноги. Изо рта Бишофа текла кровь, он тяжело дышал.

— Где наши друзья, Бишоф? Не выводи меня из терпения. Иначе я испробую на тебе твои излюбленные методы.

— Что я могу сказать, когда сам ничего не знаю? — запричитал карлик.

Генек отступил на шаг назад и ударил его еще раз.

— Я выполнял приказы! — в страхе кричал Бишоф. Я не виноват!

— Вы все не виноваты, — сказал Генек и приготовился нанести Бишофу новый удар. Эсэсовец весь съежился и дрожал, как щенок. Это еще больше разозлило Генека. Он едва сдерживался от неодолимого желания растоптать этого зверя насмерть. Но он не имел права этого делать. Сначала нужно было добиться ответа.

— Где мои товарищи? — задыхаясь от гнева, закричал он.

— В тюрьме, — пробормотал Бишоф.

— В какой?

В каждом польском городе тюрем было несколько. Под них приспособили бывшие замки, фабрики и мастерские.

— На Краковской улице, — прошептал Бишоф. — Только не убивайте меня…

Краковская улица. Дело осложнялось. Генек надеялся, что его товарищи находятся под охраной в одном из зданий СС. А на Краковской улице была настоящая тюрьма, самая большая в городе. Там, наверное, не менее сотни немецких охранников. Да, будет не так-то просто…

— В каких камерах? — спросил Генек.

— Не знаю… Я приказал отправить их туда и собирался поехать сам, чтобы их… Я должен был поехать к ним для первого допроса… — уточнил он.

Заговорив о тюрьме, он еще острее почувствовал безнадежность своего положения и снова захныкал:

— Не убивайте меня, пожалуйста…

Краковская улица. Генек решил, что туда можно попасть только одним способом.

Это был рискованный способ, но именно поэтому он сулил удачу. Надо было попытаться.

— Не убивайте меня, — молил Бишоф. — Я уже достаточно сильно наказан.

— Ты так считаешь? — спросил Генек насмешливо и взял пистолет.

— По совести говоря, надо бы заставить тебя умереть в таких же муках, в каких умерли сотни замученных тобой людей.

— Не стреляйте, — причитал Бишоф. — Не стреляйте! Умоляю…

Он подполз к Генеку и обхватил его колени.

— И вы называете себя «расой господ», — сказал Генек презрительно и оттолкнул немца, который упал лицом вниз и продолжал плакать, содрогаясь всем телом.

— Повернись лицом, трус.

— Не могу, — произнес всхлипывая оберштурмфюрер. — Я ведь вам ничего не сделал.

— Повернись, — повторил Генек сурово. — Попытайся хоть умереть мужчиной, презренный трус.

— Нет! — завопил Бишоф и пополз в угол шалаша. Он вцепился пальцами в камышовую стену.

— Нет… нет… Не надо. Мне страшно.

Генек разрядил пистолет. В спину, в затылок, в шею немца. Бишоф дергался при каждом выстреле, пронзительно кричал и стих только после седьмой пули.

— Черт возьми, я совсем испортил его форму, — с сожалением произнес Генек. — Да ладно, этот мерзавец был таким карликом, что она не подошла бы ни одному из нас. Надень форму шофера, Словик, а ты возьми мою, Прожняк. Я переоденусь в свой костюм.

— Что ты задумал? — спросил Клатка удивленно. Надеюсь, ты не настолько глуп, чтобы попытаться…

— Да, мы пойдем освобождать наших ребят из тюрьмы, — прервал Генек. — Пилканожна! Сейчас у тебя будет роль потруднее, чем утром. У остальных проще.

Он начал снимать с себя эсэсовскую форму.

— Принеси мои вещи, Прожняк, да и пойдем. По дороге я вам расскажу все подробнее.

Два озябших часовых неподвижно стояли у двойных железных ворот тюрьмы. Генек облегченно вздохнул, когда машина остановилась. Худшего шофера, чем Прожняк, трудно было себе представить.

Пятеро эсэсовцев, в том числе генерал, вышвырнули из машины арестованных.

— Что за балаган? — закричал «генерал» на часовых. — Что делают наши солдаты в этом районе? Спят? Надо же дойти до такого! Генерал со своими солдатами по пути с фронта вынужден заниматься ловлей партизан. Отведите нас к коменданту, проклятые лентяи, да поскорее.

— Слушаем, господин генерал! — хором выкрикнули часовые. — Будет исполнено, господин генерал!

Ворота широко распахнулись, и эсэсовцы вошли в тюрьму, направив пистолеты в спины пятерым пленным.

Они шли по длинному коридору, отделенному от остального здания массивной дверью с железной решеткой. Около нее сидел пожилой солдат вермахта и читал книгу.

— Господин генерал СС к начальнику, — доложил часовой, сопровождавший их.

Дверь со скрипом отворилась, и они очутились в круглом помещении. Слева и справа находились служебные кабинеты, здесь же начинались три коридора, входы в которые были отделены решетками. По каждому коридору ходил вооруженный солдат с автоматом на плече. Десять партизан зябко поежились, услышав, как за ними закрылись двери.

Пилканожна откашлялся, чтобы скрыть волнение.

— К начальнику! — крикнул он. — Да поторапливайтесь!

Начальник в чине капитана вермахта находился в кабинете справа от входной двери. Вместе с ним сидел унтер-офицер, печатавший донесения.

— Что за идиотский порядок в этом идиотском городе?! — орал Пилканожна.

— Этот осел Бишоф прислал сюда пятнадцать партизан, а этих пятерых спокойно оставил на воле. Болвану за это не поздоровится. Где сидят эти пятнадцать бандитов, капитан?

— Их как раз сейчас допрашивают, — пролепетал капитан испуганно. — Но я не виноват, господин генерал, что господин Бишоф арестовал не всех.

— Допрашивают? — переспросил Пилканожна. Это было непредвиденным осложнением. Генек, стоявший рядом в одежде партизана, не мог подсказать мнимому генералу, как поступить дальше.

— Кто допрашивает, черт побери? — бушевал Пилканожна.

— Лейтенант Зибельд, господин генерал.

— Веди нас к нему, — приказал «генерал» в надежде на одобрение Генека. — Где они?

— В комнате допросов, в третьем коридоре, господин генерал.

— Веди же! Что ты медлишь?

— Новых заключенных надо сначала зарегистрировать, господин генерал. Зауэр!

— Слушаю, господин капитан! — отозвался унтер-офицер.

— Отставить регистрацию! — поспешно распорядился Пилканожна, перехватив быстрый взгляд Генека. — Среди тех заключенных — пресловутый Мордерца, капитан! Нельзя допустить, чтобы какой-то идиот вроде лейтенанта Зибельда натворил глупостей. Зарегистрировать можно и потом. А сейчас быстрее веди нас к этим мерзавцам!

— Проводи господина генерала, Зауэр! — сказал капитан.

— Вот как, капитан! Ты поручаешь сопровождать генерала своим подчиненным?! — о гневом воскликнул Пилканожна, следуя новому знаку Генека. — Черт возьми, мне кажется крайне необходимым провести в Люблине хорошую чистку. Вы, бюрократы, присохли к своим столам, а на фронте ежедневно погибают сотни настоящих мужчин. Надо будет написать рапорт рейхсфюреру СС. Неплохо тыловым крысам познакомиться с Россией. Твоя фамилия, капитан…

Генек в душе улыбнулся. Пилканожна вопреки ожиданиям отлично вошел в роль.

Капитан побледнел и поспешно ответил:

— Я не так выразился, господин генерал…

— Меня интересует твоя фамилия, капитан, — продолжал Пилканожна сурово, окончательно освоившись с ролью.

— Шлехтенман, — ответил капитан немного смущенно.

— Шлехтенман! — с издевкой повторил Пилканожна. — Теперь ясно, почему ты такой идиот. С такой фамилией! Я запомню ее, капитан! А теперь за дело!

Капитан взял большой ключ. Генек заметил, как дрожали его руки. Пока все шло как по маслу. Дальше будет труднее. Он прикинул в уме, за сколько времени немцы, находящиеся в разных концах здания, смогут сбежаться, чтобы отрезать им путь к отступлению. Но лучше уж об этом не думать.

Капитан собственноручно открыл железную решетку, ведущую в третий коридор. Слева и справа были камеры. Часовой с автоматом вскочил по стойке «смирно» и громко выкрикнул:

— Хайль Гитлер!

Комната для допросов находилась в конце коридора. В ней не было никакой мебели, кроме большого стола. По краям стола были ввинчены кольца с кожаными ремнями. Предметы, лежавшие на столе, говорили сами за себя: иглы, щипцы, зажигалки, хлыст, бамбуковая палка. Методы допроса были ясны: система везде была одинаковой.

Пятнадцать партизан стояли у стены с поднятыми вверх руками. Допрос еще не начинался. Лейтенант, видимо, рассказывал, что ждет их, если они не будут отвечать. С надменным видом он прохаживался по комнате с хлыстом в одной руке и с пистолетом в другой. У стола стояла, бесстыдно выпятив грудь, девица в форме.

Партизаны удивленно смотрели на вошедших.

Удивился и лейтенант. Но удивление сменилось растерянностью, когда его взгляд упал на Генека, которого сегодня утром он видел в форме эсэсовца.

Генеку стало ясно, что лейтенант догадался, кто перед ним.

— Измена! — закричал лейтенант, не успев нажать на курок. Пуля Генека, выстрелившего через карман, попала ему прямо между глаз.

— Вперед! Быстрота решает все, — приказал Генек и, разрядив пистолет в немку и капитана, выбежал в коридор. Часовой онемел и стоял, как пригвожденный к полу. Генек выстрелил ему в грудь.

— Бегите, черт вас возьми! — кричал он. — Ключ у капитана.

Он схватил автомат часового. Во все двери камер стучали. «Освободите нас… Освободите нас. Ради бога!» Страстная надежда звучала в голосах. Но Генек не мог помочь. Нечего былой думать о поисках ключей от камер.

— Сейчас я ничем не могу помочь вам, ребята! — крикнул он. — Но я еще вернусь!

Партизаны бежали к канцелярии. Там уже поднялась тревога. Сюда спешили надзиратели изо всех коридоров, на всех лестницах раздавался топот сапог. Охранник у решетки был убит. Генек открыл огонь из автомата, а остальные начали стрелять из пистолетов, прорываясь в коридор, ведущий к выходу. С лестниц по ним яростно стреляли. Трое или четверо немцев упали, и началась паника.

— Бегите! — кричал Генек. — Я задержу их. На улице быстро рассеивайтесь. Сбор в условленном месте.

Его автомат не умолкал, и немцы на лестнице повернули назад. Генек слышал глухие шаги своих товарищей, раздававшиеся в сводчатом коридоре, ведущем к выходу. Он отходил за ними, стреляя в каждого немца, появлявшегося в круглом зале. На улице тоже стреляли, и, когда Генек добрался до ворот тюрьмы, он увидел там трупы убитых часовых и несчастного Пилканожну, генеральская карьера которого закончилась так быстро. Он увидел товарищей, . разбегавшихся в разные стороны. Генек свернул в узкую улочку, прилегавшую к тюрьме. Он швырнул автомат в какой-то подвал, свернул налево, а потом направо. Во всем городе, казалось, начался переполох. Повсюду слышался топот сапог и раздавалась грубая брань. Непонятно, как удалось фрицам так быстро поднять тревогу. Но никакой тревоги не было.

Паника в тюрьме и шум на улице, который слышал Генек, не имели ничего общего. Генек случайно оказался в центре района, где проводилась облава на евреев.

Свернув за угол, он внезапно столкнулся лицом к лицу с двумя эсэсовцами.

— Эй, ты, тебе чего надо в этом вонючем районе?

— Ничего, — ответил Генек, тяжело дыша. Пистолет жег руку в кармане, но делать было уже нечего. Улица была полна немцев. Евреи стояли шеренгой лицом к стене, с поднятыми вверх руками.

— Еврейский дружок? Хорошо, проходи к своим друзьям. Вместе поедете в Освенцим. Слышал когда-нибудь о таком местечке?

«Надо стрелять, стрелять, пока хватит патронов. Лучше умереть от хорошей порции пуль, чем дать себя схватить и попасть в этот ужасный лагерь», — думал Генек. Он осторожно нащупал пистолет, но осуществить свой план не успел. Послышался окрик:

— При попытке оказать сопротивление, вся банда будет немедленно расстреляна на месте!

Генек посмотрел на беспомощные фигуры задержанных. Он знал, что эсэсовцы выполнят угрозу.

— Веди его к грузовику, Клаус. Это не еврей. Отправим его сначала в тюрьму в Варшаву.

В грузовике ему удалось избавиться от пистолета. Генек с удовлетворением улыбнулся: ведь ему удалось освободить из тюрьмы товарищей.

А что касается Освенцима, время покажет. Он из выносливых! Может быть, и там им не удастся его сломить. И он уже начал строить планы побега из лагеря.

Глава 5. ТАДЕУШ ВЛОДАРСКИЙ И ЯДВИГА

С первого дня своего появления в партизанском отряде Тадеуш влюбился в Ядвигу. Она уже давно была там, но до него никто на нее не обращал внимания. Другие видели в ней просто товарища и ценили за умение готовить еду и чинить одежду, что было очень нужно в боевом партизанском отряде.

Ядвига привыкла к своему положению. Внешне она почти не отличалась от остальных бойцов и казалась со своими коротко подстриженными волосами и в заношенном мешковатом солдатском обмундировании подростком.

Но Тадеуш сразу заметил ее белое личико, выразительные губы, тонко очерченные брови над умными карими глазами.

На взаимность он не рассчитывал, так как красотой не отличался да к тому же прихрамывал после осколочного ранения в сентябрьские дни 1939 года. В боевых операциях Тадеуш не участвовал и не разделял поэтому славы героев. Он скромно обучал партизан радиотелеграфному делу и азбуке Морзе. Командир партизанского соединения придавал этим занятиям особое значение, полагая, что партизанские отряды будут переформированы в подразделения регулярных вооруженных сил, когда подойдут русские. Тадеуш считал, что его скучные уроки не могли заинтересовать Ядвигу, и он молча восхищался ею, мечтая бессонными ночами в своей землянке о счастье с ней.

Если бы не война, он кончал бы сейчас инженерный факультет Варшавского университета. Но пришли немцы, и в 1939 году он раненым попал к ним в лапы. Его отправили в лагерь под Данцигом, откуда ему удалось бежать в начале 1941 года. Так он попал к партизанам. Он ничего не знал о родителях, но надеялся, что у них в Варшаве все в порядке.

Тадеуш всегда был серьезным юношей и не принимал участия в легкомысленных студенческих проделках и в кутежах со смазливыми девчонками.

Ядвига посещала его занятия, как и все другие. Он любовался ею, склонившейся над тетрадью, восторгался ее нежной шеей и трогательной грудью под старой солдатской курткой. Ему было приятно держать ее руку в своей, исправлять чертеж, вдыхать аромат ее пышных густых волос.

Он один видел в ней женщину и оказывал ей знаки внимания. Раньше она сама ежедневно ходила с ведрами к реке за водой. Теперь это делал Тадеуш. Он помогал ей чистить картошку, разделывать убитых кроликов и мыть пустые котелки. Другие партизаны избегали подобной работы, а Тадеуш делал это с удовольствием. Ведь тогда он мог оставаться с Ядвигой, смотреть на ее ловкие руки и разговаривать с ней. Она всегда относилась к нему дружелюбно. Иногда Тадеушу казалось, что она предпочитает его общество обществу других, но он боялся поверить в это. Как мог он, хромоногий, тягаться с героями, убивавшими врагов десятками.

Тадеуш никогда не осмелился бы признаться ей, если бы не случай. Ему было поручено сопровождать Ядвигу в Пальмиры, городишко севернее Варшавы, примерно в двадцати километрах от их штаба. В Пальмирах жил подпольщик, поддерживавший хорошие отношения с немцами, но в действительности работавший на партизан. Он собирал данные о перемещениях немецких войск, о складах боеприпасов и т. п. Каждую неделю за ними ходила Ядвига, так как женщина вызывала меньше подозрений. Она переодевалась в темно-синее платье и выцветшее бежевое пальто. Тадеуш всегда с тоской смотрел, как она уходит, и радовался ее возвращению. Сердце его билось сильнее при виде ее стройной и гибкой фигурки в скромном наряде. Иногда в своих самых смелых мечтах он отваживался представить ее без одежды, но со стыдом гнал подобные мысли прочь.

Обычно, на случай всяких непредвиденных осложнений, Ядвигу до окраины города сопровождал один из партизан. Пока все обходилось благополучно. Правда, однажды ей целый день пришлось разыскивать отряд, ушедший на выполнение задания по уничтожению важного железнодорожного узла.

На этот раз сопровождать Ядвигу поручили Тадеушу. На вопрос, не трудно ли ему будет, Тадеуш с радостью воскликнул: «О, нет!»

И вот они идут по осеннему сырому лесу. Ядвига — впереди: ей здесь знакома каждая тропинка. Тадеуш — сзади. Он даже не пытался поравняться с ней, не зная, с чего начать разговор. А так он может молча любоваться ею. В женской одежде и походка у нее изменилась. Тадеуш смотрел на ее покачивающиеся бедра, и на душе у него теплело. Но он чувствовал себя совершенно беспомощным, ничего не понимая в этом великом чуде — женщине.

В лесу пахло влажной сосной. Капли дождя, падавшие с деревьев, сверкали, как бриллианты, в волосах Ядвиги. Тадеуш пытался вспомнить диалоги из фильмов, которые он видел раньше, и из книг, читанных им. Герои фильмов и романов всегда были очень красноречивы. Они легко расточали комплименты и без труда завоевывали сердца возлюбленных.

И все же уж если ему и суждено когда-нибудь признаться ей, то лучшего случая не найти. Глухой лес, кругом ни души. Самая подходящая обстановка для объяснения.

Но с чего начать? Сказать, что он ее любит? Она, пожалуй, ответит пощечиной. Они никогда не говорили о личных делах. Он не сделал ей ни одного комплимента. Во всех романах герои начинали с комплиментов.

— Ты очень красива, — произнес он без долгих раздумий.

Она остановилась.

— Что ты, Тадеуш? Не смейся надо мной. Я знаю, что выгляжу как замарашка.

— Нет, ты красивая, — повторил Тадеуш настойчиво. — Я считаю тебя красивой.

— Иди сюда! Пойдем рядом, — сказала Ядвига. — Не надо так говорить. Не обижай меня. Знаешь, мой отец был врачом. Мы жили в Варшаве и были очень бо— гаты. По вечерам к нам приходили гости. В вечернем платье, с длинными волосами я была действительно красивой.

— Для меня ты и сейчас очень красива, — перебил Тадеуш. — Я никогда не видел ничего прекраснее твоих глаз и твоих рук.

— Как я ненавижу мою теперешнюю жизнь! — продолжала Ядвига. — У нас в доме было много слуг. Я никогда не занималась кухней, а теперь я прислуга грязных, некультурных грубиянов.

— Не говори так, Ядвига, — сказал Тадеуш. — Они хорошие товарищи. Все они настоящие поляки! И дерутся как черти. Не их вина, что они выглядят неотесанными. Война заставила их жить не по-человечески.

— Я не хочу жить по-скотски, — возразила Ядвига с жаром. — Раньше я ежедневно принимала ванну, играла на пианино и скрипке. Мужчины восхищались мной и ловили мою улыбку. А в лесу ребята даже не заметили, что я женщина. Хотя, может быть, это и к лучшему. Если бы они вдруг увидели во мне женщину, то мне пришлось бы худо.

— А я вот увидел, что ты женщина, — тихо произнес Тадеуш.

— Ты — совсем другое дело. Ты студент.

— Да, еще год, и я стал бы инженером, но чертовы немцы все испортили.

— Если бы ты меня знал раньше, — продолжала Ядвига, — то сразу же влюбился бы в меня. В меня все влюблялись.

— И я влюбился в тебя! — воскликнул Тадеуш, потупив глаза. — О Ядвига, как я люблю тебя!

— Не надо, не смейся надо мной, — прошептала девушка. — Как может такой чудесный парень, как ты, влюбиться в… такую?

— Я некрасив, — перебил ее Тадеуш. — Кроме того, хромаю. Я не строю иллюзий и думал, что никогда не отважусь признаться тебе в любви. Рад, что теперь тебе известно все, и не обижусь, если тебе это безразлично.

— Довольно, Тадеуш. Давай поговорим о чем-нибудь другом. Ты же меня совсем не знаешь. Мы встретились слишком поздно. Тебе только кажется, что ты любишь меня. Ведь я единственная женщина, которую ты видишь теперь. Кончится война, и ты забудешь о партизанской кухарке.

— Если бы мне пришлось выбирать из всех женщин мира, одетых в самые роскошные наряды, то и тогда я выбрал бы тебя, в твоих заношенных брюках и в солдатской куртке. Клянусь, я выбрал бы только тебя, будь ты рябой, слепой, глухой…

К его удивлению, она начала плакать.

— Не плачь, Ядвига, — прошептал он испуганно. — Я больше не буду говорить об этом, если я тебе так противен.

— О нет, Тадеуш, — ответила она. — Ты мне не противен. Наоборот… — Она начала плакать еще сильнее. И все же у него потеплело на сердце. Он взял ее за руку, но она вырвалась.

— Не прикасайся ко мне. Я не достойна твоей любви. Я безобразна.

— Ты прекрасна, — еще раз повторил Тадеуш. — И без богатых туалетов ты хороша для меня. Даже в рубище, остриженная наголо, ты останешься красавицей. Ничто не портит тебя.

— Ах, Тадеуш, ты не понимаешь, — воскликнула она в отчаянии. — Не смотри на меня. Я должна тебе все рассказать, но не могу, когда ты так смотришь.

Тадеуш шел рядом с ней по мокрой траве и лужам, уступая ей тропинку.

— Моя мама — еврейка, — рассказывала Ядвига. — Я была единственной дочерью. Когда немцы стали подходить к Варшаве, мы убежали. Уехали на своей машине. Но в пути кончился бензин, и мы остановились на одной брошенной хозяевами ферме. Там нас и нашли немцы. Мама была расстреляна на месте. Здесь же убили и отца за то, что он был женат на еврейке. Можешь себе представить, что я пережила, видя, как на моих — глазах убивают отца и мать.

— Не надо, не вспоминай об этом, — нежно успокаивал ее Тадеуш. — Мы отомстим за них. Отомстим за всех погибших.

— И за меня? — спросила Ядвига сурово.

— А что они сделали с тобой?

— Ты не догадываешься, — резко произнесла девушка. — Неужели ты не понимаешь, что они могут сделать с девятнадцатилетней девушкой, которая к тому же недурна собой?

Тадеуш оцепенел. Он представил ее себе, почти ребенка, видевшего ужасную смерть своих родителей. Наверное, он неправильно ее понял. На такое злодеяние вряд ли способны даже нацисты.

— Ты хочешь сказать…

— Да, я хочу сказать именно это, — продолжала Ядвига. — Я догадалась, что меня ждет, когда один из них схватил меня. Я вырвалась, одежда разорвалась, и он совсем озверел. Я бросилась в глубь двора, но они поймали меня, повалили на землю и… Их было семеро. Двое держали меня. По дороге ехали грузовики с солдатами, которые смотрели, как эти мерзавцы… — Она опять заплакала. — Теперь ты знаешь, почему я не должна говорить о любви. Я обесчещена. Ни один мужчина больше не прикоснется ко мне. Мне никогда не забыть унижения. Да и кому я нужна теперь такая… Мне двадцать один год, а на мою долю выпало уже столько горя. Жаль, что у меня не хватает мужества покончить с собой.

Тадеуш задыхался от ненависти и сострадания! И от любви! От огромной любви, которая поможет ему вернуть Ядвиге счастье.

— Не ты обесчещена, — воскликнул он взволнованно. — Обесчещены они сами. Теперь я люблю тебя еще сильнее. Не отвечай мне сразу, Ядвига. Но если у тебя появится ко мне хоть капля чувства, я буду любить тебя вдвойне…

— И тебе не противно? — удивилась Ядвига. — Разве ты не понимаешь? Семь грязных наглых солдат, один за другим… Я часто кричу во сне и просыпаюсь в ужасе. До сих пор меня жжет вся эта мерзость. Я ничего не знала, понимаешь? Я танцевала и разговаривала с мужчинами, но ни разу никого не поцеловала. Каждый день я ходила в церковь. Однажды я поклялась, что в моей жизни будет только один мужчина.

— Не думай больше об этом, — сказал Тадеуш с жалостью. — Все позади. Ты еще так молода. Окончится война, Польша снова будет свободной, и все это покажется страшным сном. Страшный сон тоже забудется, когда к тебе придет любовь и ты будешь счастливой.

— Любовь! — воскликнула Ядвига язвительно и вытерла слезы. — Давай не будем говорить об этом. Вот и Пальмиры. Через полчаса я вернусь. Ты меня подождешь здесь?

— Может быть, мне пойти с тобой?

— Нет, командир считает, что лучше ходить одной. В случае провала он потеряет одного, да к тому же женщину.

Тадеуш смотрел ей вслед. Удаляясь, фигура Ядвиги как бы растворялась в сером осеннем воздухе. Тадеушу стало страшно от того, что сердце этой девушки было так ожесточено. Для ненависти к нацистам добавилась еще одна причина. Неужели Ядвига действительно может полюбить его? «Ты мне не противен, — сказала она. — Наоборот!» Раньше он мечтал о возможной близости с ней, но сейчас хотел только одного — быть рядом, держать ее руку в своей, гладить ее волосы, вниманием и нежностью стереть в ее душе следы пережитого горя.

Радость захлестнула его, когда она показалась вдали. С чувством волнения он следил за Ядвигой, которая быстрой девичьей походкой приближалась к нему.

Ей оставалось пройти метров двести, когда из деревни выехало несколько военных машин. Ядвига ускорила шаг, и, подбежав к Тадеушу, произнесла тяжело дыша:

— Немцы прочесывают деревню. Прошлой ночью убили одного шкопа, и теперь они обыскивают все дома. Бежим!

Но бежать было уже поздно. До леса было еще далеко, к тому же оттуда шли машины в их направлении. В серых осенних полях слева и справа виднелись отдельные фермы.

— Мы не успеем добежать до леса, — сказал Тадеуш — Тебе, может быть, удастся, но мне, с моей хромой ногой…

— Тогда идем на ферму. Вот туда, вдоль той изгороди Нас, может быть, не заметят. Здешние крестьяне сочувствуют партизанам.

— А если начнут обыскивать и фермы?

Она пожала плечами.

— А на дороге у нас вообще нет шансов.

Изгородь была высокой и частой. По размытой дождями пашне идти было тяжело. Ядвига пропустила Тадеуша вперед и старалась шагать с ним рядом. Когда они подошли к ферме, залаяла собака. Дверь дома была видна с дороги, поэтому они прошли во двор, где столкнулись со старым полуоборванным крестьянином, окинувшим их хмурым взглядом.

— Мы партизаны! — сказал Тадеуш прерывисто дыша.

— Что, за вами гонятся?

— Облава. Какого-то шкопа отправили на тот свет.

— Я вас не видел, — сказал крестьянин и показал на сарай. — Там сено. На сеновал ведет лестница. Будьте осторожны, за второй балкой дыра почти в метр шириной. Не свалитесь, сломаете ноги.

— Большое спасибо, — поблагодарил Тадеуш.

— Не за что. Я вас не видел.

Хозяин ушел в дом, а Тадеуш с Ядвигой полезли на сеновал. В сарае был сложен разный сельскохозяйственный инвентарь, стояли плуг, вилы для навоза, борона и телега. Было сыровато, но приятно пахло сеном.

Тадеуш пропустил Ядвигу вперед, и она стала подниматься по узкой лестнице. При виде ее стройных, крепких ножек сердце Тадеуша переполнилось нежностью. Милая, чудесная Ядвига… Она стала ему еще ближе и дороже, когда он узнал, что с ней сделали немцы.

Ядвига взобралась наверх и остановилась в нерешительности.

— Иди вперед, Тадеуш, и помоги мне перепрыгнуть через опасное место, — позвала она.

Он сел рядом с ней и попытался нащупать рукой следующую перекладину. Потом он поднялся и прыгнул. Ядвига рассмеялась, увидев, как он растянулся на сене. Смех обрадовал его. Раньше она никогда не смеялась. Теперь с ее личика исчезло трагическое выражение покорности и обреченности, которое он замечал, но не понимал прежде.

Тадеуш встал, отряхнул сено с одежды, подошел к дыре и протянул Ядвиге руку. Она прыгнула и упала. Теперь смеялись оба. Тадеуш сел рядом, и его руки невольно потянулись к ней. Она замерла, в ее глазах мелькнули страх и отвращение…

— Не надо, Тадеуш, — прошептала она. — Не надо, пожалуйста.

Но его губы уже коснулись ее губ, и она сама обняла его. Чистый, целомудренный поцелуй. И все же что-то изменилось. Они, казалось, почувствовали в этот короткий миг, что созданы друг для друга. И, отодвинувшись, они продолжали держаться за руки. Не сводя с Тадеуша глаз, Ядвига произнесла:

— Ты не должен был так поступать.

— Нет, должен! — возразил Тадеуш.

Они забыли обо всем. Здесь не было больше войны, не было убитых родителей, тяжелой партизанской жизни, немецких орд, поработивших страну и истребляющих соотечественников. Здесь, на сеновале, были только двое влюбленных.

— Если юноша любит девушку, то может поцеловать ее, — продолжал Тадеуш.

— И если девушке это неприятно, то она должна ответить пощечиной. Ты не ударила меня, значит…

Он поцеловал ее еще раз во влажные, теплые губы. Ядвига прижалась к нему, и сердце Тадеуша затрепетало от счастья.

— Я люблю тебя, — сказал он восторженно. — Как-то я читал, что мужчина только один раз в жизни испытывает настоящую любовь. Любовь к сказочной принцессе. Ты моя принцесса, принцесса с сеновала. Тебе не обязательно любить меня, разреши лишь мне любить тебя, держать твою руку и целовать твои губы…

— Боже, какой же ты чудак! Неужели ты думаешь, что я позволю целовать себя без любви? Да я бы сбросила тебя с сеновала! Знай же. Я люблю тебя с первого дня твоего прихода к нам. Все остальные только и знают, что хвастаться, сколько убили немцев и пустили под откос эшелонов. А когда выпьют побольше, то только и разговоров, что о победах над девушками… А ты совсем другой. Ты сразу стал помогать мне, оказывать знаки внимания. Для тебя даже в этих джунглях я осталась женщиной. Ты очень добр ко мне, Тадеуш. И я всегда буду благодарна тебе за то, что ты разбудил во мне давно умершие чувства. Ты забудешь меня, когда…

— Забыть тебя! — перебил Тадеуш. — Никогда! Я хочу видеть тебя счастливой. Я женюсь на тебе, у нас будет куча детей. Я хочу видеть, как они родятся, как ты кормишь их, как…

— Довольно, Тадеуш, — тихо произнесла она.

В ее глазах стояли слезы, слезы радости. Могут же быть глаза женщины такими бездонно-глубокими, многообещающими и одновременно такими непорочными! Он снова обнял ее с чувством любви, обожания и преклонения, хотел поцеловать еще раз, но послышался шум машины, подъехавшей к дому.

Чары были разрушены.

Война напомнила о себе. Нет, они не сказочные герои, а обыкновенные партизаны, которых выслеживает враг. Внизу послышалась грубая брань чистокровных арийцев.

— Зарывайся в сено, — прошептал Тадеуш с тревогой. — Здесь нас, возможно, не найдут. Не бойся!

— Я не боюсь, — ответила Ядвига тихо. — У меня есть нож.

— Что нож против… — сказал он.

— Нож не для них, а для меня, — ответила она. Второй раз им не удастся…

Вернулись воспоминания, трагическая печать пережитого снова легла на ее лицо, в глазах мелькнуло отвращение.

Тадеуш прикрыл ее сеном и сам спрятался рядом. Они теснее прижались друг к Другу, чувствуя себя вдвойне ближе и сильнее перед грозящей опасностью.

Сквозь сено доносились приглушенные голоса. На вопросы немцев крестьянин хмуро ответил по-немецки: «Ничего не понимаю». Потом закричала женщина, заплакали дети. Видно, «сверхчеловек» ударил хозяина. Он повторил еще несколько раз: «Ничего не понимаю» — и добавил кое-что по-польски. Если бы немцы поняли сказанное, то расстреляли бы его на месте.

— Как ты думаешь, найдут они нас? — прошептала Ядвига ему на ухо.

— Молчи. Конечно, нет.

Казалось, прошло несколько часов, прежде чем немцы решили осмотреть сарай. Внизу послышался топот сапог. Они знали, что немцы обязательно пошарят на сеновале.

— Смотри-ка! — заорал шкоп. — Там, наверху, сено. Надо взглянуть.

— Да брось ты, мы ищем вчерашний день. Того идиота прикончил сегодня ночью отец или рассвирепевший ухажер его милашки. Вот и весь секрет этого убийства. Поехали обратно в деревню и расстреляем десяток поганых поляков.

— Нет, я все-таки посмотрю наверху, — упрямо стоял на своем другой.

— Кроме кошки с котятами, ты там ничего не найдешь.

Лестница заскрипела под тяжестью немца. Двое под сеном еще теснее прижались друг к другу. Им не хватало воздуха. Послышалось сопение шкопа, забравшегося наверх.

— Черт возьми, ребята! На это сено да красивую крестьяночку!

Внизу загоготали.

И вдруг крик, брань, злорадный хохот.

— В чем дело, Рольф? Видно, крестьяночка сбросила тебя оттуда?

— Помогите же встать, дьяволы. Я, кажется, сломал ногу.

Короткое молчание, потом раздался голос:

— Ну и повезло же парню! Он действительно сломал лапу. Теперь попадет в госпиталь с хорошенькими немецкими сестричками.

— Поднимите меня, мерзавцы! Проклятие, как больно…

Голоса стихли. Шум отъехавшей машины. Тишина. Тадеуш и Ядвига не шевелились, прислушиваясь к дыханию друг друга. Страха не было, осталось чувство неловкости и смущения.

— Можете считать, что вам повезло, — послышался внизу голос крестьянина. — Этот бандит провалился в дыру и упал как камень. Он орал как резаный. Жаль, что не сломал себе шею. Вот бы я посмеялся.

Но ему было не легко смеяться: нос разбит в кровь, губа рассечена.

— Все обошлось как нельзя лучше, — ответил крестьянин на взгляды Тадеуша и Ядвиги, спустившихся с сеновала. — Распускать руки теперь в моде. Ну, уходите да быстрее.

— Большое спасибо, хозяин! — поблагодарил Тадеуш.

— Не за что, — проворчал крестьянин. — Я ведь вас не видел.

— И все же я благодарю тебя от всего сердца, отец — сказала Ядвига. — На твоем сеновале я нашла кое-что снова. Я поняла, что я женщина, а не какое-нибудь грязное животное.

Они ушли, держась за руки и легонько раскачивая ми, как обычно делают дети. Крестьянин удивленно смотрел им вслед.

— Знаешь, Тадеуш, после тех немцев у меня осталось ужасное чувство гадливости. Для них я была вещью, или животным, предметом удовлетворения их похоти.

— Забудь об этом, не вспоминай больше, — сказал он с нежностью и крепче сжал ее маленькую руку.

— Нет, теперь я могу говорить. Теперь, когда со мной ты. Перед тем… перед тем как они застрелили мою мать, она бросилась на колени и молила их о пощаде, говоря, что она тоже человек. Но немцы, назвали ее грязной еврейкой и ответили, что евреи — не люди, а мужья евреек и их дети — хлам. Ведь от еврейских детей пользы меньше, чем от поросят. Поросят можно съесть. Когда они расправились с моими родителями… Когда они сделали это со мной… Я стала считать себя запятнанной, подлой и ничтожной. Вот почему я так благодарна тебе, Тадеуш. Ты видишь во мне человека.

— Ты для меня все, ни за какие блага мира я не захотел бы даже на час расстаться с тобой.

— Давай скроем это от других.

— Что?

— Ну то… то, что между нами. Другие не поймут. Они подумают, что… ну, что между нами не все так прекрасно… Они начнут строить догадки.

— Ну конечно, все останется между нами, дорогая. Как чудесно, что теперь я могу называть тебя «дорогая»!

— Давай по вечерам писать друг другу письма и утром передавать их тайно. О Тадеуш, я еще никогда не получала любовных писем.

— Разреши поцеловать тебя, — сказал Тадеуш. — Мне очень нравится…

— Ты уже целовал меня много раз, — возразила Ядвига строго, но, увидев его разочарованное лицо, добавила: — Теперь моя очередь поцеловать тебя.

Но им ничего не удалось скрыть от товарищей по отряду.

Уже на следующий день их дразнили женихом и невестой, началось подтрунивание. Грубые, плоские шутки невоздержанных на язык партизан.

— Когда свадьба, Радио? — спрашивали они Тадеуша.

— Ну как, знает он толк в этих делах, девочка? — допытывались они у Ядвиги, которая теперь всем казалась особенно привлекательной. — Смотри, а то мы отобьем тебя. Этот радиочервь, наверное, и не понимает, какое сокровище ему досталось.

— Видно, вы уж давно спелись, старый греховодник?

Они терпели все насмешки, стыдясь, но и не скрывая своего счастья.

Уже на третий день партизаны общими усилиями украсили маленькую, деревянную хибарку Ядвиги. Вывесили лозунги: «Да здравствуют жених и невеста!», «Ищем кума Для первого партизанского сына». И более грубоватые, вроде: «Здесь фабрикуются партизаны. Патентованная система. Подделка запрещена». Слово «запрещена» было написано по-немецки. Оно и без перевода было понятно каждому поляку.

Вечером, когда Ядвига вернулась домой, а Тадеуш, проводив ее, направился в свою землянку, его подняли на смех.

— Черт возьми, Радио! Если ты сам не можешь установить связь, то я не прочь сделать это вместо тебя!

— Не составить ли для тебя схему, Радио?

— Дело не в том, чтобы «изучить вопрос теоретически, но освоить его и практически». Не так ли, Радио? — повторил кто-то излюбленное выражение Тадеуша.

— Да отвяжитесь от меня ради бога! — отбивался Тадеуш.

Конец насмешкам положила Ядвига, появившаяся в узком проеме двери. Партизаны замерли от удивления. И куда они смотрели раньше?! Побледневшая от волнения, нежная, хрупкая девушка казалась красавицей даже в грубой солдатской куртке.

— Иди сюда, Тадеуш, — позвала она и с застенчивой улыбкой добавила: — Партизанские жених и невеста не позволят смеяться над собой.

Тадеуш и Ядвига остались одни. Она оперлась на спинку кустарной кровати с темным соломенным матрацем. Он остановился у двери, робкий, неловкий, счастливый. Они чувствовали себя скованно, страшась дальнейших насмешек и шуток по поводу их пребывания вместе. Однако партизаны оказались настолько тактичными, что с уважением отнеслись к влюбленным и прекратили зубоскальство.

В лесу стало совсем тихо. Стемнело. Но и в вечернем сумраке взволнованные Тадеуш и Ядвига не сводили друг с друга счастливых глаз.

— Я лягу на полу, — произнес Тадеуш.

— Почему? — прошептала Ядвига и после тягостного молчания добавила, беспомощно опустив руки:— Я же люблю тебя…

Его охватило страстное желание. Раньше с ним подобного не случалось. На сеновале они лежали рядом, но, кроме огромной любви и безмерного преклонения, он ничего не чувствовал. А сейчас он горел как в огне, ладони стали потными, во рту пересохло. Это состояние нравилось ему, и он подумал, что не будет ничего предосудительного в том, если…

Тадеуш с трудом овладел собой. Надо показать ей, что он может любить ее и без этого. Его любовь выше страсти. Ничто не должно напомнить ей о тех немцах. К тому же он воспитан в строго религиозном духе и не нарушит своих принципов даже в этих джунглях. Здесь так легко распуститься.

— Спасибо тебе, — проговорил он тихо. — Но ты — моя сказочная принцесса. Понимаешь? Принцесса с сеновала. А принцессы выходят замуж в белом подвенечном платье, с фатой и с длинным шлейфом. Жених с огромным букетом цветов ведет ее в церковь, к священнику, там курится фимиам и звучит божественная органная музыка. А потом в собственном доме они остаются одни… Я не хочу по-другому, Ядвига. Пока идет война, это невозможно.

Ядвига в недоумении смотрела широко раскрытыми глазами на Тадеуша, потом медленно протянула к нему руки и воскликнула:

— Ты любишь меня не так сильно, как говорил!

— О Ядвига, Ядвига! — произнес он прерывающимся голосом и опустился перед ней на колени. — Я не хочу опошлять все это, дорогая. Ты хочешь дать мне все, о чем только может мечтать мужчина. Может быть, я последний дурак, что отказываюсь… Но мы должны быть благоразумными, моя маленькая. Я связываю наше счастье с концом войны. Будем ждать вместе. Тогда бог благословит наш брак.

— Бог? — спросила Ядвига. — Ты все еще веришь в бога?

— Да! — ответил Тадеуш. — Верю.

— Сейчас? — прошептала она с сомнением. — В это сумасшедшее время? После того, что произошло?

— Да! — повторил Тадеуш. — После всего того, что произошло. Нужно во что-то верить. Я верю в бога. Все остальное — безумие. Люди убивают друг друга. Преступные тираны терроризируют половину земного шара. Только бог не делает никогда ничего неразумного. Бог всегда и везде. Всегда один и тот же. Он единственный, на которого можно положиться и который никогда не обманет.

— Но он допустил войну, — горячо возразила Ядвига. Он допустил, чтобы убили моих родителей и опозорили меня…

— Нам не дано понять его, — прошептал Тадеуш. Не знаю, почему он допускает это. Но он сам пожертвовал сыном. Он так велик, что нам не понять его.

— Ты хороший человек, — сказала Ядвига. — Сколько раз я пыталась здесь, в этой комнатушке, покончить с собой. Все казалось ненужным и противным. Ты пробудил во мне чувство человеческого достоинства, веру в людей. Я верю только в тебя, Тадеуш. Ты — мой собственный маленький бог.

— Молчи, Ядвига, — попросил он испуганно и смущенно, пряча лицо в ее колени.

— Успокойся, — ответила она, нежно гладя его по волосам, счастливо улыбаясь. — Я не зажгу перед тобой свечку. Как чудесно жить теперь, когда ты здесь, а дальше будет еще лучше.

Она отодвинулась, и он встал.

— Давай спать, — сказала Ядвига.

Она легла на свой соломенный матрац, он улегся на полу рядом с кроватью, поближе к ней.

Тишина.

— Тадеуш?

— А?

— Тебе не очень жестко?

— Нет! Здесь чудесно! Ты бы поспала в землянке на соломе. Там всегда сыро и холод пробирает до костей. У тебя хорошо, да и ты рядом, моя любимая…

Короткое молчание. И снова:

— Тадеуш?

— Да, мой ангел?

— Как я благодарна тебе!. .

— Это я должен благодарить тебя, моя дорогая. Я даже мечтать не мог, что такая девушка, как ты, когда-нибудь…

— Нет, Тадеуш. Я должна благодарить. Ведь я чуть не натворила глупостей. Я так стремилась к тебе…

— Молчи, любимая, — произнес он с мукой в голосе, борясь с собой.

— Я думала, что если… то тогда я забуду свой позор. Но так лучше. Хорошо, что ты можешь любить меня просто так. Удивительно. Во мне бродили грешные мысли, а мне не было стыдно.

— Спи же, милая.

— На, возьми! — она протянула что-то.

— Что это? — спросил он, не видя в темноте.

— Нож, — ответила Ядвига. — Теперь он мне не нужен.

Долго длилась эта ночь для двух влюбленных.

Они были очень счастливы и горды тем, что нашли в себе силы побороть страсть и остались людьми в этом хаосе.

В начале декабря 1941 года весь партизанский отряд ушел из лагеря на выполнение задания по уничтожению отдаленного немецкого гарнизона, охранявшего огромный склад оружия, боеприпасов, снаряжения, обмундирования и продовольствия.

В лагере остались лишь Тадеуш — из-за своей хромоты — и Ядвига. Для юной пары наступили дни безмятежного счастья в их бедной хижине, дни чистой и безмерной любви.

Они крепко и спокойно спали, когда ворвались немцы. Сонному и не понимавшему еще, что произошло, Тадеушу надели наручники. Ядвига в отчаянии закричала. В ее сознании сразу же всплыла с ужасающей ясностью картина происшедшего с ней раньше. Но солдаты вермахта, надев ей наручники, больше не обращали на нее внимания.

Немцы, казалось, не знали, что с ними делать. Тадеуш и Ядвига сказали, что они уже несколько месяцев живут здесь и не причинили никому вреда. Снег за дни отсутствия отряда замел землянки и другие следы пребывания партизан. У немцев не было оснований не верить им, и если бы у Тадеуша с Ядвигой были паспорта, то их, возможно, отпустили бы.

В грузовике наручники-сняли, и они в отчаянии обнялись под равнодушными взглядами усталых солдат.

Но когда в Варшаве им приказали разойтись, у них не было сил расстаться. Оба выглядели такими несчастными, что даже немцы посочувствовали им, сказав:

— Вас разлучают временно. Встретитесь в трудовом лагере. Там будете работать до конца войны. Она долго не протянется.

Глава 1. КАРАНТИН В БИРКЕНАУ

На триста километров пути от Варшавы до Освенцима немцы ухитрились затратить три полных дня и две ночи. Поезд вышел из Варшавы в четверг рано утром, а прибыл в Освенцим в субботу поздно вечером.

Заскрежетали, завизжали колеса, и состав с двадцатью плотно закрытыми вагонами остановился. В пути пленным не давали ни воды, ни пищи. Они изнывали от жажды, мучились от голода, задыхались от недостатка кислорода.

Все щели и трещины в вагоне были закупорены. Воздух, тысячи раз побывавший в легких, смешивался с удушливым зловонием, исходившим от больных, изможденных тел, разлагавшихся трупов и испражнений. Мертвые оставались там, где их настигала смерть. Естественные надобности справлялись под себя. В первый день пути еще велись разговоры, потом все умолкли, прислушиваясь к холодной снежной тишине за вагоном да хриплому дыханию соседей. Януш и Тадеуш познакомились в вагоне, случайно прижатые толпой в угол. Они рассказали друг другу о своих злоключениях, вспомнили близких и договорились, если удастся, не разлучаться.

Поезд стоял, но заключенные не имели понятия, где они находятся. За три дня пути их с одинаковым успехом могли доставить как в трудовой лагерь где-либо в России, так и на атлантический вал. Смертельно усталые люди, стоявшие плотными рядами, совершенно безучастно отнеслись к остановке. В начале пути, как только прекращался стук колес, вздох облегчения вырывался у несчастных, и все стремились протиснуться ближе к двери. Но частые бесцельные и долгие стоянки ничего не меняли, и на них перестали обращать внимание. Пленники как бы слились с тишиной, смрадом и скрипом колес. Возможно, они уже примирились с тем, что не дождутся конца пути. Во всех вагонах было много умерших и потерявших сознание.

Но на этот раз, кажется, действительно приехали. За вагонами послышались крики, топот ненавистных сапог и яростный, захлебывающийся л,ай собак, почуявших запах крови. Страшные звуки, от которых у запертых вместе мужчин и женщин (скот обычно возят раздельно, а для этих «людей низшего сорта» сойдет и так) волосы вставали дыбом и кровь стыла в жилах. Только у Тадеуша ожидание было сильнее страха. У него теплилась надежда, что Ядвига тоже попадет в этот лагерь. Он пытался увидеть ее при посадке в Варшаве, но из-за сыпавшихся на пленников ударов прикладами и ругани от этого пришлось отказаться.

Открылись двери вагонов, и пленники увидели, что они находятся на ярко освещенной прожекторами станции.

«Освенцим», — прочел кто-то вслух.

Дрожь прошла по телам арестованных. Они все слыхали рассказы об этом лагере, шепотом передаваемые в народе.

Вдоль состава, изрыгая проклятия, носились солдаты. На перроне стояли несколько сотен немцев. Дула их винтовок с поблескивающими штыками были направлены на широко распахнутые двери вагонов, из которых рекой текло человеческое горе. Немцы с трудом удерживали на поводках злобно скаливших пасти овчарок.

— Все из вагонов! Шнель! Шнель! — кричали солдаты.

Но быстрей просто не получалось. Обессиленные люди вываливались из вагонов и отползали в сторону. Эсэсовцы немилосердно избивали лежащих.

— Становись! Проклятое отребье! Становись по три в ряд!

Сверкающий снег покрывал платформу. Снег повсюду, куда ни глянь, а за яркой дорожкой прожекторного света — беззвездная зимняя ночь, казавшаяся темней, чем обычно.

Еле передвигая ноги, прибывшие строились на длинном широком перроне. Люди пытались вдохнуть свежий воздух полной грудью, но спазмы сжимали горло, и они не могли дышать. Воздух на станции Освенцим не был свежим. Он смешался с удушливой, всюду проникающей вонью, которая несомненно таила в себе что-то страшное. Пленники переглядывались. Апатия уступила место беспокойству и безнадежной жажде жизни. Жить! Только бы жить! А угроза их жизням висела в самом воздухе. Страх увеличился, когда в километре от них в небо взвился ог— ромный столб пламени.

Наконец с руганью и побоями пленных выстроили. От эсэсовцев не укрылся безмолвный ужас прибывших.

— Ну как, вонючие свиньи, интересуетесь, что там такое? Это ворота в ад! И вы отправитесь сейчас туда! Ваше место в аду!

Да, несомненно, это был ад, а чертями были солдаты в грязно-серой форме с лицами преступников, для которых подлость, зверство, убийство — дело привычное.

Высокомерно поглядывая на пленных, перед строем прогуливался офицер.

— Евреи есть? — спросил он.

Евреи были, но ни один из них не шелохнулся.

— Найдем сами — всыплем вдвойне!

— Священники есть?

Опять молчание, хотя в пути в вагоне Тадеуша священник, одетый как простой рабочий, напутствовал умирающих. Позже заключенные поняли, почему священнослужители скрывали свою профессию: с ними эсэсовцы обращались с удвоенной жестокостью.

— Евреев и священников нет? Тогда вперед! Ускоренным маршем! За попытку к бегству — расстрел! Кто упадет и не захочет идти — тоже расстрел! Да не ломать ряды, вы, вшивые собаки!

В том, что могут расстрелять, никто не сомневался. Они видели, как эсэсовцы вошли в вагон, оттуда вскоре раздались выстрелы. Это фашисты расправились с теми, у кого не хватило сил подняться.

Арестованные заметно оживились, когда увидели, что идут в сторону от страшного места, где, упираясь в небо, стоял похожий на галлюцинацию гигантский столб жуткого рыжего пламени.

Колонна двигалась вдоль железнодорожного полотна, затем пересекла его и свернула вправо. Теперь они шли по наспех сделанной дороге, покрытой острым гравием. Камни ранили ноги даже через обувь.

Эсэсовцы с бранью и криками бегали вдоль колонны, подгоняя штыками отстающих. Собаки прыгали, рвались из рук проводников, рычали, обнажая острые клыки.

Шатаясь от головокружения, пленники брели, с трудом переставляя ноги. Тадеуш, прихрамывая, шел в середине колонны. Справа от него — Януш, слева — молчаливый молодой парень с угрюмым, замкнутым лицом.

— Как тебя зовут? — спросил его Тадеуш.

— Казимир, — буркнул тот.

— Я Тадеуш, а он — Януш.

— Заткните глотки, проклятые ублюдки, — зарычал эсэсовец.

Впереди Казимира, расправив грудь, гордо подняв голову с развевающимися волосами, шел высокий мужчина. Было заметно, что он пытается скрыть свою слабость. Этот человек невольно привлекал . к себе внимание. Вожак, который даже эсэсовцам внушал уважение. За время пути штык еще ни разу не коснулся его.

То тут, то там в колонне падал пленный, товарищи пытались поднять его, но не успевали. Натренированные собаки неистовым лаем указывали эсэсовцам очередную жертву. Несчастного выбрасывали из колонны. Выстрел, слабый вскрик

— и солдат с дымящимся револьвером высматривает следующего, а собака, став передними лапами на грудь трупа, лает ему в лицо.

Вот впереди упал юноша, совсем еще ребенок, лет пятнадцати. Он пошатнулся, несколько раз взмахнул широко расставленными руками, точно канатный плясун, затем рухнул вперед как подкошенный. Лай собак и выстрел. Человек, который шел впереди Казимира, прошептал проклятие. Он весь напрягся, сжал кулаки, приготовившись к прыжку.

— Держите! Ведь немцы убьют его! — быстро произнес Тадеуш.

Когда один из эсэсовцев оттящил труп мальчика, вся колонна, как по команде, повернула головы к мертвому.

— Возьми себя в руки, идиот, ты ничем не поможешь. Шкопы запросто пристрелят и тебя, — говорил Тадеуш незнакомцу.

— Что там еще? — заорал охранник.

— Ничего, господин офицер, — почтительно ответил Януш на отличном немецком языке. — Наш товарищ споткнулся о камень, и мы помогли ему.

— Здесь не спотыкаются! Понятно? Проклятое племя! Кто не может держаться на ногах — расстрел! Понятно?

— Да, господин офицер. Наш товарищ не будет больше спотыкаться.

Револьвер прыгал в руках немца. В его глазах сверкала ненависть, жажда убийства исказила лицо; жизнь смельчака повисла на волоске. Но в колонне кто-то снова упал, залаяли собаки, и эсэсовец бросился туда.

— Спасибо, — обернувшись, прошептал смельчак. — Это было почти самоубийство, а я поклялся выжить, чтобы мстить им. Меня зовут Генек. Трое шедших позади него назвали свои имена. Так началась их дружба. Ведь они уже боролись за жизнь друг друга. В несчастье тяга к дружбе острее.

От станции до лагеря было не более трех километров, но не все истощенные пленники одолели их. Каждый метр марша колонны, как вехами, был отмечен трупами. Даже последние шаги стоили жизни нескольким. Когда вдали показались яркие огни, в колонне не осталось ни одного человека, не имеющего штыковых ран. Вот огни стали ближе. Уже можно различить высокие грозные сторожевые башни, проволочное ограждение, на котором сверкают снежинки, бесконечный ряд темных построек, железнодорожную ветку, входящую в ворота и исчезающую где-то вдали. Колонна вошла в лагерь. Там ее ждали эсэсовцы с кнутами и дубинками. Стараясь перещеголять друг друга в жестокости, палачи погнали новичков вправо, туда, где, отделенные от остального лагеря колючей проволокой, стояли девятнадцать блоков и еще какие-то недостроенные здания. «Хальт!» Тяжело дыша, они остановились под слепящими лучами прожекторов. На сторожевых вышках блестели дула пулеметов. За проволоку вошли только несколько эсэсовцев. Пленных там поджидал здоровенный детина с квадратным лицом, толстыми губами и голосом завзятого пьяницы. На нем была одежда в голубую и белую полоску.

— Я старший по лагерю. Вы в карантинном лагере Биркенау — Освенцим 2. Главный лагерь слишком мал, чтобы вместить вас всех, паршивые свиньи! Здесь я хозяин, я царь и бог и не люблю шуток! Вы ничто — ходячие мертвецы! Ваша обязанность — работать, а не сможете — капут! Сюда вы вошли через ворота, а выйдете только через трубу! Если не усвоите всего хорошенько уже сегодня вечером, то быстро раскаетесь в этом! Вот так! Утром поговорим еще. Марш в блок! И чтоб было тихо. Иначе приду, и у вас будет достаточно причин поднять крик, — закончил старший по лагерю и погрозил молча слушающим пленникам свинцовой дубинкой.

Пустив в ход кнуты, кулаки и палки, охранники загнали всех прибывших в один блок. На дверях блока было написано: «Для 52 лошадей или 550 пленных». Цифра 550 была перечеркнута, вместо нее стояла новая — 744. На эту ночь в блок загнали не менее 1500 человек. Блоки строились под конюшни. Внутри левая сторона была разделена каменными перегородками двухметровой высоты на стойла. Там через каждые 80 см лежали горизонтальные бетонные плиты. Вот и все оборудование спален в Биркенау. Матрацев и одеял здесь не полагалось. Кто-то робко спросил, где туалет. Ему ответили грубыми насмешками, руганью и пинками. Пленники не осмеливались справлять естественные надобности на пол. Все оставалось у них в одежде, так же как они были вынуждены делать в поезде. Сначала в блоке было очень холодно, но в каждый отсек набилось до 30 человек, и вскоре стало невыносимо душно. Зловонный запах мочи и кала быстро заполнил все помещение. Здесь же, вместе с мужчинами, находились женщины. Слово «приличие» всегда отсутствовало в лексиконе эсэсовцев. Люди, согнанные в блок, переставали быть мужчинами и женщинами. Они становились просто узниками, которым одинаково угрожало что-то невыразимо жестокое, незримо присутствующее в этом лагере.

Первыми разместились женщины, затем мужчины. Януш пробирался по проходу, разглядывая русые, черные, каштановые головы лежавших на нарах людей. Ядвиги не было. Он немного успокоился. Может быть, ее отпустили? Страшно подумать, что эти мерзавцы могли сделать с девушкой.

Вместе со своими новыми друзьями он устроился на верхних нарах. Кроме них, там находились еще пятеро. Большинство разместилось внизу. У измученных людей просто не хватило сил, чтобы вскарабкаться наверх, где вонь была все же меньше.

Друзья лежали тесно прижавшись друг к Другу.

— Надо бежать отсюда, — прошептал Генек. — Все увидеть, разузнать и бежать. Бежать не только потому, что мы не выживем здесь, в царстве этого полосатого бандита, но и для того, чтобы рассказать людям, что тут творится.

— Это Биркенау — Освенцим, — сказал Януш. — Говорят, что сам Освенцим расположен недалеко. Пламя, которое мы видели, — это крематорий Освенцима.

— Крематорий? — удивился Тадеуш. — Бог мой! Сколько же людей надо сжигать сразу, чтобы вспыхнул такой факел?!

— Я бывал в партизанских отрядах в разных концах страны, — продолжал Януш. — Бывал в местах, где скрываются евреи, и кое-что слышал. Своей смертью здесь не умирают. Немцы ведут систематическое, продуманное истребление народов. Идут слухи и об отравлении газом. Причем «работа» поставлена на широкую ногу.

— Бежать! Бежать во что бы то ни стало, — повторил Генек. — С завтрашнего же дня начнем подготовку. Надо расспросить о побегах, которые были, и разобраться в причинах провалов и неудач. Ошибок допускать нельзя.

— А сейчас спать, — сказал Януш. — В последний раз мы спали в среду. Если хотим бежать, надо экономить силы. Я согласен с Генеком: вырваться отсюда следует даже ценою жизни.

— И я с вами, — заявил Тадеуш.

«Бедная моя Ядвига, побег-это путь к тебе», — думал он.

— Мне тоже нечего здесь делать, — сердито проворчал Казимир.

Ему нужно было отомстить за расстрелянных односельчан и вернуться к Анне. Ведь Анна Ливерская крикнула ему: «Я люблю тебя, Казимир Полчанский!»

— Черт вас побери, да замолчите вы там наверху! Дайте наконец заснуть!

— Спокойной ночи, друзья, — сказал Януш, — будьте мужественными. Думайте о побеге, иначе быстро превратитесь в животных. Мне кажется, здесь выработана целая система, по которой через несколько недель им удается сломить самых твердых. Но сильного человека, который во что-то верит, не сломить. Надо верить! Давайте верить в освобождение!

Он говорил, а перед глазами вставали картины: Геня! Ребенок у ее груди. Сморщенные, сосущие губки. Смоленск. Солдатский бордель. Нет! Нет! Не думать!

— Надо верить в счастье, — произнес он вслух.

— Я верю в ненависть, — сурово ответил Генек. — Ненависть и месть — этих двух мотивов достаточно, чтобы я вырвался отсюда.

— Проклятые брехуны, убирайтесь чесать язык на улицу, к эсэсовцам.

— Дайте людям уснуть!

— Ну ты, зануда, не тявкай. Как же! Уснешь в такой вонище! — огрызнулся Генек.

На следующее утро невыспавшихся пленников выгнали из блока в пять часов. И это сделали заключенные, которые пришли вместе со старшим по лагерю. Все они были одеты в брюки и куртки в голубую и белую полоску. На куртке с левой стороны нашиты зеленые треугольники. Позже новички узнали, что бело-голубые были немцы-уголовники, посаженные за грабежи, убийство, насилие. В лагере их называли «зеленые». Бандиты лупили беззащитных людей кнутами, кулаками, палками. Поодаль стояли несколько тепло одетых эсэсовцев. Они подталкивали друг друга и смеялись. Присутствие начальства удваивало энергию бандитов с зелеными треугольниками.

Пленников построили по десять в ряд. Началась перекличка. Называлась фамилия — подлинная или вымышленная. Так как у многих при задержании не оказалось документов, они скрыли свою настоящую фамилию.

— У кого есть золотые зубы, выйти из строя! Но предупреждаю! Сейчас сам осмотрю ваши вонючие пасти и, если обнаружу золото, просто-напросто вышибу его оттуда молотком.

Эсэсовцы заулыбались. И тут заключенные поняли, что нацисты явились сюда не для того, чтобы их охранять. Нет! Для охраны хватало лагерного персонала и непрерывно вращающихся прожекторов. Эти звери покинули теплые постели в надежде удовлетворить свой извращенный садистский юмор.

— Ну! — прорычал старший по лагерю. Говорить он не умел, он только орал. И охрип, по-видимому, не столько от водки, сколько от крика. Несколько человек нерешительно вышли из строя.

— А?! Нашлись-таки! Команду здесь выполняют немедленно! За каждый золотой зуб пять ударов палкой! Понятно? Здесь вы и без зубов обойдетесь! Разжевывать не придется! Проскочит и так!

Всех вышедших из строя переписали. Позже, когда на волю стали просачиваться слухи о том, что творится в Освенциме, у пленных почти перестали находить золотые зубы. Говорили, что ни один владелец золотых зубов не вышел живым из карантина. И пленные стали сами вырывать себе зубы во время транспортировки.

— Ну, а теперь сдайте часы и кольца, — с усмешкой сказал старший по лагерю. — Я хочу посмотреть, который час. Да побыстрей! Если вам не удастся снять кольцо с лапы, не страшно. Поможем! Я просто отрежу палец и швырну его свиньям!

Эсэсовцы смеялись. Они уже стали мерзнуть, но не уходили, с любопытством рассматривая пленных.

— Евреи и священники есть?

Молчание.

— Найду — приколочу мерзавца гвоздями к стене! Вы, бешеные собаки, слушайте внимательно! Здесь концлагерь, а не туристская база! Сейчас вам наколют номера, и с этой минуты забудьте свои имена! Такая роскошь полякам ни к чему! Потом пойдете в душ, блох и вшей небось наплодили тучи. После бани получите номер и элегантную одежду! С шести до восьми будете работать здесь, в карантине. Карантин служит для того. чтобы проверить, годны ли вы для лагеря! Хватит ли у вас сил. Но не надо стараться прожить подольше! Вы должны подохнуть как можно скорее! Еврей может рассчитывать прожить здесь неделю, ханжа-ксендз — месяц, а остальные — не больше трех. Тех, кто не уложится в срок, содержат на особом режиме. Раз выдержал больше — значит, вор. Воровал пищу. В карантине вам будут давать половину лагерного рациона, ведь здесь вы не очень перегружены работой — значит, и жрать вам не положено! С лодырями я разделываюсь быстро. Понятие болезнь здесь не существует! Вы или живы, или сдохли. Болеть может только лодырь, бездельник! А таких я расстреливаю на месте! Понятно?!

Он сделал паузу и. хрипло дыша. взглянул в сторону эсэсовцев, ища одобрения. Ведь одобрение могло принести пачку сигарет или полбутылки водки.

— В карантине вас ожидает много развлечений: спорт, пение, маршировка. Время от времени вы будете получать по двадцать пять ударов палкой или трепку кнутом! Ибо дисциплина должна быть на высоте, а я знаю только один способ поддерживать ее! — Он показал заключенным палку и засмеялся.

— А сейчас раздеваться и в душ!

Светало. В остальных блоках еще спали. Неужели там тоже битком набито несчастными?

Вокруг все покрыто снегом. Сплошное снежное поле, а на нем грязные пятна блоков, тянущихся вдоль полотна дороги. Недостроенные помещения. Огромный лагерь, даже не видно, где он кончается. Чем-то необычайно безотрадным и трагическим веяло от этой бесконечной белизны. Они попали в беду, выхода из которой нет, впереди только смерть.

— Вы что, не слыхали? Я сказал — раздеваться!

Пленники в недоумении переглядывались. Раздеваться? Здесь? Сейчас?

— Нечего меня стесняться, я на своем веку перевидел не мало всяких нерях.

Эсэсовцы хохочут, отпуская скабрезные шуточки в адрес женщин. Для них эти несчастные не люди — животные.

И пленники начинают раздеваться. Они молча снимают пиджаки, рубашки, юбки, блузки. Вот уже все в одном белье, испачканном испражнениями.

— Ах, вы проклятые з… … ы, — взорвался старший по лагерю. — Вас всех надо немедленно расстрелять! Посмотрите на них! Ну, здесь не удастся об… … ся! Здесь не обожретесь! Снять белье!

Скупые лучи зимнего солнца осветили грязно-серые тела, стыдливо опущенные в землю глаза и согнутые спины.

— Снять ботинки!

Дует резкий северный ветер, а пленники стоят голые, босиком на снегу. Их тела покрылись мурашками.

— В душ! Шнель! Шнель!

В низкое каменное помещение с парой сотен кранов втиснулась лишь половина. У стены, где не было кранов, стояли охранники. Они показывали друг другу наиболее красивых женщин и похотливо хихикали. Время от времени раздавался свист кнута, со снайперской точностью опускающегося на цель: грудь женщины или половой орган мужчины. Отчаянный крик боли заглушался звериным хохотом палачей.

— Сушиться!

Воду выключили. Заключенные ждали.

— Я кому сказал? Сушиться! Что, думаете, сотня хорошеньких горничных принесет вам полотенца? На улицу! Ветер быстро вас обсушит!

Стуча зубами, пленники выходят из душевой, туда заходит новая партия. Голых людей повели к следующему зданию. Там их уже ожидали десять уголовников с зелеными треугольниками. Сотня уколов — и на левой руке пленников появляется номер. Каждый укол — маленькая ранка! Операция производится молниеносно. Натренированные мастера не уступают в скорости швейной машинке. В ранки втерли индийские чернила. Вот и готово клеймо, которое не исчезнет до самой смерти. Эту процедуру закончили к полудню.

Поступил следующий приказ:

— К парикмахеру — специалисту по «освенцимской» стрижке. Марш! Марш, бегом!

Но изголодавшиеся, изможденные люди, окоченевшие от холода, не в состоянии сдвинуться с места. Так думали они. У охранников было иное мнение.

— Бегом! Шнель! Шнель!

На передних обрушился шквал ударов. В ход пошли кнуты и дубинки. Пинали тяжелыми сапогами. И они двинулись, двинулись, едва волоча ноги. Кто-то упал, на него второй, третий. Образовалась куча барахтающихся тел, а вокруг нее, нещадно колотя по чему попало, носились охранники. Упавшие быстро разукрасились синяками, шишками и рваными ранами. Кричали избиваемые, орали немцы.

— Встать! Проклятое дерьмо, бегом к парикмахеру! Шнель! Шнель!

И пленники пошли, шатаясь, с огромным трудом передвигая окоченевшие ноги по снегу, не в силах унять дрожь.

— О, это бесчеловечно, — задыхаясь, прошептал Януш.

— Смотри! — оборвал его Генек. — Смотри, и запоминай все! Все! Это будет питать нашу ненависть! Даст силы бежать. Мы должны рассказать обо всем людям.

До «парикмахерской» было всего сто метров, но несколько человек не дошли до нее. Их голые трупы остались лежать на снегу. Эсэсовцы, улыбаясь, курили сигареты.

В «парикмахерской» «клиентов» встретили все те же «зеленые треугольники». Инструменты у «мастеров» были самые примитивные — допотопные машинки.

Брили не только голову, на всем теле не должно было остаться ни одного волоска. Женщин тоже подвергали этой процедуре. Довольно упитанные «мастера» развлекались, позволяя себе непристойные жесты, а несчастные пленницы с искаженными от ужаса лицами вынуждены были все сносить.

Одна попробовала сопротивляться, но через минуту упала с лицом, превращенным в кровавую маску.

Рос страх, росла и ненависть. Но то, что они уже пережили, были лишь цветочки. После бритья пленных снова выгнали на улицу. Женщин отделили и, голых, погнали в другой блок. В 1942 году в Биркенау были мужские и женские блоки. Позже, когда лагерь стал быстро расти, там содержались только мужчины.

Мужчин повели к «портному». Они получили трусы, нижнюю рубашку из грубого материала и русскую военную форму. На спинах гимнастерок были нашиты буквы «kz» или крест, костюм дополняла шапка в голубую и белую полоску.

Им приказали написать на куске белой тряпки свои номера, а на красном треугольнике — начальную букву своей национальности. Все написали букву «П». В этой группе были только поляки. На это занятие ушел целый час времени, так как чернильниц не хватало, а охранники приходили в бешенство, если номер был написал нечетко. Номера и треугольники пришили к одежде.

На сторожевых башнях давно уже зажглись огни, а пленников еще не кормили. Их палачи исчезали по очереди и возвращались с кусками колбасы и хлеба.

Старший по лагерю прошелся вдоль рядов.

— Как стоите?! — заорал он. — Да вы совершенно не воспитаны! У вас нет элементарного понятия о приличиях! Вы просто безнравственные вонючие скоты!

И он пустил в ход кулаки. Бил он мастерски. Кулак, как молот, опускался на самое чувствительное место. Умел бандит и боль причинить, и унизить.

— Вы что, не понимаете?

Пал,ач выхватил из рядов старика, одного из немногих, которые еще не погибли, и ударил беднягу носком сапога прямо в пах. Когда несчастный с безумным воплем свалился, стал хладнокровно бить его по голове и ребрам.

— Пощадите, — едва слышно лепетал избиваемый. — Пощадите, ради бога!

— Сволочь, — шептал Генек, — сволочь, гадина! Клянусь, я рассчитаюсь с тобой за это.

— Что ты должен делать, когда увидишь начальство? — издевался над стариком старший по лагерю.

— Я должен приветствовать его, — отвечал разбитыми губами истязаемый. — Я должен приветствовать его с глубоким почтением.

— Еще что?

— Я должен снять шапку.

— Точно! Так почему же вы, паршивые скоты, не сделали этого? — он рывком поднял старика и швырнул его в строй. Старик не переставая плакал.

— Так почему же вы не сделали этого?

И шапки слетели с голов, а головы согнулись. Старший по лагерю довольно рассмеялся. Смех подобострастно подхватили его подчиненные.

— Почему вы тут стоите? Вы что, не видите — уже темно. А как только стемнеет, вы должны спать. В барак! Шнель! Лодыри!

И им удалось побежать мелкой рысцой. Они не вспоминали больше о воде и пище. Скорей бы растянуться на жестких нарах и обдумать все происходящее, помечтать о мести! Их загнали в тот же блок, но теперь здесь, без женщин и нескольких убитых мужчин, стало просторнее. Оглушенные всем, что пришлось пережить за этот день, пленники молча лежали на нарах. Но покой длился не более десяти минут. В барак ввалилась целая банда мерзавцев, и на головы беззащитных людей посыпались удары палок, кнута, кулаков.

— Это еще что? Почему развалились на кроватях, проклятые лодыри? Еще и шести часов нет! Вон из барака, сволочи! На гимнастику!

Так началась их жизнь в карантине. Все строилось здесь на системе противоречивых приказаний, мелочных, изощренных издевательств, додуматься до которых могли только уголовники.

Прошло восемь недель. Наступила весна, однако для нее не нашлось места в переполненных жаждой мести сердцах четырех друзей.

Генек снял шапку в знак приветствия. Он не знал, кто перед ним, но догадался, что один из палачей, так как у него зеленый треугольник, да и выглядит он незаморенным. Мелкое начальство легко можно было узнать по сытым физиономиям. Генек сильно сдал. Сказался нечеловеческий режим. Приходится подчиняться. Иначе смерть. А умирать он не хотел. Он хотел бежать и мстить! Мстить! По вечерам друзья обсуждали планы освобождения. Они уже узнали о десятках неудачных побегов. Надо придумать что-то совершенно новое, необычайно дерзкое. Их план должен удаться, несмотря на звериную хитрость и проницательность эсэсовцев.

— Почему ты снял шапку? — дружелюбно спросил «зеленый». Генек удивился.

— Я приветствую начальство, господин. Я приветствую начальство с глубоким почтением.

— А разве ты меня знаешь?

— Нет, господин.

— Ты не знаешь меня и снимаешь передо мной шапку?

— Да, господин!

— Ты что, идиот? Шапку надо снимать только перед тем, кого знаешь. Понял?

— Да, господин! — вежливо ответил Генек.

Он надел шапку и повернулся, чтобы идти. В тот же миг тяжелый удар сапогом в спину сбил его с ног. «Зеленый» набросился на Генека, как бешеный, лупя по лицу, по ребрам. Генек закусил губы и сжал кулаки так, что ногти впились в ладони. Только бы сдержаться и не ответить! Тогда смерть. Свернувшись в клубок, он старался подставлять под удары спину. Немец бил Генека, пока не устал.

— Я старший по блоку — Павлич, — представился бандит. — Ну, теперь ты меня знаешь?

Генек взглянул на фашиста, пытаясь скрыть ненависть.

— Да, господин.

— Кто я?

— Вы старший по блоку, господин Павлич.

— Так какого же дьявола ты стоишь в шапке, скотина?

Новые удары.

Новая волна ненависти.

К большому котлу, наполненному мутной жижей, тянулась длинная очередь пленных. В руках у них были пустые консервные банки, заменявшие в лагере посуду.

— Ты уже получил суп, обжора! — заорал эсэсовец.

Получить вторично? На это не отважился бы самый отчаянный.

— Нет, господин старший по камере, я еще не получал суп, — ответил Януш.

— Проклятый врун, — кричал старший по камере, награждая Януша тумаками.

— Только посмей сказать, что не получил обед!

— Я не получал суп, — упрямо повторил Януш.

— Десять палок! Здесь, сейчас же! Немедленно!

Моросит холодный дождь. От сырости медленно тает снег. Дождь льется в открытый котел. Януша привязали к скамейке, сколоченной специально для этой цели. Старший по камере отсчитывает удары.

— Ну, получил суп? Да или нет?!

«Геня! Добрая, нежная Геня. Я должен тебя видеть, должен вырваться на свободу, домой, к тебе, к счастью», — проносится в мозгу Януша.

— Да! — срывается у него с губ. — Я получил суп.

— А?! Так ты врал! Еще десять!

Свистит в воздухе палка, кричит избиваемый, вздрагивая при каждом ударе, а садист выискивает новую жертву.

— Эй! Ты там, ты получил суп?

Дрожащие губы.

— Да, господин старший по камере, я получил.

— А ты?!

Испуганный взгляд.

— Да, господин старший по камере, я тоже получил.

— Кто не получил суп? Выходи вперед.

Молчание. Свист палки.

— Восемь! — отсчитывает палач. Януш рычит от боли.

— Так! Значит, все получили суп! Порядок.

В этот день «зеленые» нажрались до отвала, а остатки обеда вылили на землю.

Несколько умирающих от голода заключенных попытались незаметно собрать хоть что-либо, но безрезультатно. Холодный суп бесследно растворился в луже.

Дождь не перестает.

— Эй вы, свиньи! Хотите жрать?

Пленные молчат.

Павлич ткнул в одного пальцем.

— Жрать хочешь, пузан?

Тот испуганно смотрит: что ответить? Избить могут и за «да», и за «нет». Если Павлич захочет, он отколотит, как ни ответь. А что, если рискнуть?

— Да, господин старший по камере, я голоден!

— Хорошо! Есть еще голодные? Отвечайте, не бойтесь. Разве я обижаю вас?

— И он затрясся от хохота.

Пленники подобострастно заулыбались. Ведь если у их мучителя хорошее настроение, нельзя допустить, чтобы оно испортилось.

Робко поднялась вверх рука, другая, третья, и вот уже руки подняли все.

— Хорошо! Держать миски перед собой, — пронзительно заорал Павлич. — Жрите воду, трижды проклятые собаки, если вам был не по вкусу хороший суп!

Продрогшие до костей заключенные стояли на дожде несколько часов. Стояли до тех пор, пока дождь не наполнил их миски.

— Жрите! — последовала команда.

На следующий день опять история с супом.

— Собрать миски! Надо посмотреть, хорошо ли вы их моете.

Только что принесли котлы с супом, но никто не протестует. Все молча смотрят на миски, сложенные кучей.

— Как же вы теперь будете есть? Кто мне ответит?

— Вот так, господин старший по лагерю, — кто-то показывает немцу снятую шапку.

Тот вытаращил глаза, затем выругался и рассмеялся.

В тот день они ели суп из шапок.

Суп.

Бедняге хватило сил дотащиться до котла, он получил свою порцию. Дрожащие руки не могли держать банку с едой. Он лег. Сделал несколько глотков и умер, упав лицом в суп. Соседи подрались из-за его порции.

Капо раздобыли водку. Такое иногда случалось. Официально пьянствовать не разрешалось, но если уголовникам удавалось разжиться спиртным, эсэсовцы делали вид, что они ничего не замечают.

И заключенные тряслись в такие дни вдвойне. Старались быть вдвойне осторожными: ведь пьяные капо опасней диких зверей.

Но, несмотря на их осторожность, без жертв не обходилось.

День завершался убийствами или страшными унижениями, после которых несчастные не смели смотреть в глаза своим товарищам. Такое случилось и с Казимиром. Пьяный, как свинья, уголовник шел, пошатываясь, навстречу Казимиру. Уйти в сторону? Бесполезно! Только разозлишь.

— Эй, там! Ты кто?

— Человек, господин капо, — ответил Казимир, надеясь, что угодил ответом.

— Нет! — в бешенстве заорал пьяный, изрыгая омерзительную вонь водочного перегара в лицо Казимира. — Ты не человек, ты грязный поляк. Вот! Повтори!

— Я грязный поляк, господин, — покорно повторил бедняга.

— Теперь верно, — заулыбался довольный капо и икнул так, что на глазах показались слезы.

Узников ежедневно гоняли на плац для занятий «гимнастикой» и «спортом». Занимались, конечно, босиком, несмотря на то что вся территория была покрыта мелким острым щебнем, старыми гвоздями и разным хламом. Чаще всего они маршировали. Палачи всегда находили повод придраться и избивали тех, кого муштровали. И маршировка и мордобой входили в строго разработанную систему уничтожения людей.

— Раз, два, три, четыре!

А в нескольких километрах от них, над Освенцимом, стоял столб пламени. В лесах, окружающих карантинный лагерь, поднимались огромные клубы дыма!

— Ать, два, три, четыре!

— Проклятые ублюдки, вы маршируете, как старые брюхатые бабы.

Напротив карантинных бараков работали плотники. Человек пятнадцать измученных евреев таскали по дороге, недалеко от марширующих, огромный, непомерно тяжелый каток. Часовой на вышке не упускал их из поля зрения.

— Не так! Не так! Не так, идиоты! — кричит на них охранник. — Еще раз штрафное упражнение! Лечь! Перевернуться! Встать! Лечь! Перевернуться!. . Встать! Шнель! Шнель!

За каждым словом следует удар кулаком, сапогом, дубинкой или кнутом.

А в воздухе уже пахнет весной, пахнет, но только не здесь, где все отравлено смрадом сжигаемых тел.

Карантин. Вечерами полагалось лежать на нарах, головой к проходу. Около каждого клали мизерный кусочек хлеба, который узники хватали молниеносно. Они лежали все вместе: чиновники высоких рангов, и рабочие, и бывший министр связи семидесятидвухлетний Тулодзетский.

Карантин. Старший по камере задушил полотенцем пленного, у которого были золотые зубы, и выменял на них у эсэсовца литр водки.

Карантин. Маршировка под звуки дразняще веселой немецкой песенки, переделанной в марш.

Лагерь, где я нахожусь уже Много месяцев, много лет…

Те, кому не удавалось отчетливо произносить немецкие слова, и те, кто забывал их, пели лежа, уткнувшись лицом в щебень.

Карантин. Коллективное наказание за «проступки». Неоднократно их оставляли неподвижно стоять на плацу, заложив руки за голову, с девяти вечера до середины следующего дня.

Карантин. Бесконечные очереди около маленькой уборной, когда судороги переворачивают все внутренности. Три минуты в туалете, а затем вон — палки, тяжелые, как гири, кулаки и кованые сапоги не дадут задержаться. Но почти все заключенные страдают расстройством желудка, поэтому вновь в очередь, где стоят несколько сотен больных. И опять три минуты, кулаки, палки.

Карантин. Спорт по-эсэсовски. Группами по десять человек заключенные бегут наперегонки босиком по острому щебню. Через несколько шагов ступни превращаются в сплошную рану. Но они бегут. Бегут из последних сил. Ведь тот, кто придет последним, получит двадцать пять ударов палкой. Здесь это называлось спортом. Бессмысленное подпрыгивание на месте с высоко поднятыми руками или прыжки по-лягушиному — тоже «спорт». Каждый вечер в лагере появляется эсэсовец, хватает одного из «лодырей», тащит его за барак и там расстреливает. Это тоже «спорт».

Карантин. Здесь слабые мрут как мухи, да и сильные не всегда выживают.

Каждый вечер четверка друзей собиралась вместе. Они рассказывали друг другу обо всем виденном за день. Росла ненависть. Они не переставали думать о побеге. Приближался их черед. Ведь в карантине никто не задерживался дольше восьми недель. Скоро их переведут в главный лагерь. Они будут ходить с командами на работу. А там, может быть, удастся бежать. Они не упустят возможности. Им ничто не помешает.

Глава 2. ПУТЬ В ОСВЕНЦИМ

В солнечный, но холодный день из ворот карантина вышло около двухсот человек. Здесь был и Тадеуш с друзьями. Подтянув животы, выпятив грудь, они быстро шагали, весело подталкивая друг друга. Эсэсовцам не было нужды подгонять дружную четверку. Ведь они вырвались из Биркенау, а сейчас каждый шаг приближает их к месту, бежать откуда, как они думают, пара пустяков.

У станции Освенцим колонна пересекла железную дорогу и направилась по шоссе.

Километра через полтора впереди показалось низкое строение с двумя огромными трубами, из которых вырывались плотные клубы черного, смрадного дыма. Ветер подхватывал его и, не в силах развеять, тянул далеко к горизонту. Два ряда проволоки заключили в свои железные объятия огромную территорию. На проволоке — дощечки. «Ахтунг!» («Внимание!»), — предупреждают они. Железные ворота, а над ними надпись: «Труд освобождает».

Радость померкла, уступив место страху.

Что ждет их?

Прибывших привели на плац. Здесь никто не появлялся, и они стали осматриваться.

Между мрачными серыми зданиями бродили люди, похожие на призраки. Трудно было назвать людьми эти едва прикрытые лохмотьями скелеты с потухшим, отсутствующим взглядом и одинаковой шаркающей походкой. Несколько живых скелетов с воспаленными лихорадочными глазами сидели на корточках у маленькой лужицы и ложками черпали в консервные банки мутную воду, затем пили ее, втянув голову в плечи, съежившись в ожидании ударов, которые могут последовать за «проступок».

Эта безотрадная картина угнетающе подействовала на прибывших. Никто уже не радовался тому, что выбрался из карантина. Смерть, витавшая над Освенцимом, незримо тянулась к ним.

У плаца находилась кухня, там лицом к стене, с поднятыми вверх руками стояло человек двадцать. Перед кухней были вбиты три толстых черных столба с перекладинами, на которых, покачиваясь на ветру, болтались веревки. Рядом с виселицей сверкала яркими красками беседка с островерхой крышей.

По лагерю ходили эсэсовцы. Вот один толкнул в лужу нескольких заключенных, собиравших воду, и пошел дальше, не удостоив вниманием ни тех, кто неподвижно стоял у кухни, ни вновь прибывших.

К колонне подошел заключенный. Истощенный, как и все остальные, он все же выглядел лучше других, так как глаза его еще не потеряли живой блеск.

— Новички? — спросил он.

— А ты кто? — ответил вопросом Януш, который с молчаливого согласия четверки стал у них за старшего, так как хорошо говорил по-немецки, умел владеть собой и казаться почтительным.

— Эсэсовский шпион, кто же еще! — с такой злобой ответил незнакомец, что всякое недоверие исчезло.

— Мы из Биркенау.

— Из карантина?

— Да! Кажется, немцы так называют то место.

— Я тоже там побывал. Не очень сладко, но все же лучше, чем здесь.

— А здесь ты давно?

— Почти три месяца. Рекорд? Слыхали, наверное, их лозунг: «кто прожил больше трех месяцев — тот вор». Ну, так это я и есть вор. Иначе давно бы уже умер. Думаю, что продержусь еще пару месяцев, ,а может, и больше. Дожить бы до того дня, когда они получат за все.

— Но как тебе удалось? — спросил Януш и посмотрел на призраки, бродящие по лагерю.

— Что удалось? Не стать таким, как они? — он пожал плечами. — Наверное, я хитрее их или выносливей. Ведь я еще работаю. Сейчас получил освобождение на четыре дня. Натер сваями плечи. Я переношу бетонные сваи, — пояснил он,эсэсовец осмотрел и дал освобождение на четыре дня. Видно, еще не совсем выдохся, иначе пустили бы в расход. Завтра опять пойду с рабочей командой. А те, что бродят там, — сказал он, — это «мусульмане», они ожидают отбора.

— «Мусульмане»? Отбора? — одновременно спросили Тадеуш и Януш.

Новички плотной стеной окружили беседовавших, стараясь не пропустить ни слова. К счастью, эсэсовцы, время от времени появлявшиеся на плацу, не обращали внимания на то, что прибывших знакомят с лагерными порядками.

— «Мусульмане» — так на лагерном жаргоне называют обреченных на смерть. Здесь работают до тех пор, пока есть силы. Не сможешь утром встать и выйти на работу-это конец. Тогда направляют в «лазарет». Страшно смотреть на скелеты, обтянутые кожей, с непомерно большими суставами! Скелеты, на которых нет ни грамма мышц. В «лазарете» проводят отбор, и тех, кто уже не может работать, — ликвидируют.

— Расстреливают?

— Их ждет расстрел, укол фенола в сердце или газовая камера. Убийство здесь вроде спорта. Убивают разными способами, иначе им было бы слишком скучно. При крематории есть две газовые камеры, говорят, что на заброшенных хуторах в Биркенау стали работать еще две. А «мусульмане» — это живые мертвецы. Они уже ни о чем не думают, даже о своей судьбе.

— А за что наказаны вон те, у стены? — спросил кто-то.

— Их номера назвали сегодня на утренней поверке.

— Ну и что ж?

— Вы так мало знаете об Освенциме? Зачем эсэсовцы вызывают? Сегодня их убьют. Расстреляют или повесят. Скорее всего расстреляют. Их много, и эсэсовцам надоест вешать.

— Но за что же? Что они сделали?

— Да просто так. Что они могут сделать? Из их блока кто-то бежал. За это эсэсовцы расстреливают первых попавшихся. Не стоит строить иллюзий. В карантине бьют, издеваются, морят голодом. А здесь все кончается убийством. Палачи соревнуются, кто больше убьет.

Друзья переглянулись. Их собеседник засмеялся.

— Что? Тоже о побеге думаете? Через это прошли все, — вздохнул он. — Не хотите, чтобы за ваш побег расплачивались другие? Для них, — кивнул он в сторону стоявших у стенки, — не велика разница, когда они умрут — сегодня или позже. Их интересует, удался ли побег. Обидно, если нет. Ведь тогда они погибнут зря. Если думаете бежать, тщательно подготовьтесь, взвесьте каждую мелочь. Нельзя бросаться наобум. Не мало было умных ребят, было много хитрых, искусных побегов, но удались лишь немногие. Горе вам, если вас схватят. Эсэсовцы очень изобретательны на пытки. Вы, наверное, это и сами знаете. Хотите бежать — подумайте о своих родных. Их нужно предупредить, иначе шкопы притащат их сюда вместо вас.

Януш, Тадеуш, Генек и Казимир молча переглядывались.

— И все же должен быть верный способ, — сказал Генек, заскрипев зубами.

— Конечно. Время от времени побеги удаются. И тогда радуются все заключенные, несмотря на неминуемые расстрелы. Главное при побеге — иметь помощь с воли. Иначе куда денешься? Да и родных кто-то предупредить должен.

— Помощь с воли? — уныло переспросил Януш. — Это невозможно!

— Нет, возможно. Если у вас хватит сил пробыть здесь несколько месяцев, то вы станете изобретательными и невозможное станет возможным. Сами убедитесь. Ну, я пошел. Сюда идет эсэсовец. Наверное, заинтересовался, о чем мы тут разговариваем. Постарайтесь попасть на работу в каменный карьер. Там есть гражданские, и некоторым из них можно доверять. Но будьте осторожны. Среди них есть и сволочи, которые за великое счастье почитают лизать зады немцам.

Он ушел, а две сотни новичков остались на плацу. Все, что рассказал старожил, шепотом передавалось тем, кто стоял далеко и не слышал беседы сам. С тоской смотрели они на спины стоявших у стены и на бродящих как тени «мусульман». Не такая ли участь ждет и их через два три месяца?. .

— Надо думать о побеге, — буркнул Генек.

Наступил вечер. На плац вышла команда музыкантов и выстроилась у ворот. Над землей поднялся легкий туман. Лучи прожекторов без труда пробивали его. Мелодия быстрого марша, неясные фигуры, выплывающие из тумана, придавали лагерю еще более страшный, угрожающий вид.

Двести человек все еще стояли и ждали, когда эсэсовцы займутся ими. Ждали и те, кто стоял с затекшими руками у стены.

В воротах появилась первая рабочая команда, глухо отбивали такт деревянные ботинки. Нарушить ритм нельзя. Кнут быстро найдет того, кто сбился. Команды строились на плацу, тесня новичков к самым воротам. Бесконечный строй пленников, разбитых на группы по сто человек. Люди стоят не шелохнувшись. Изредка в толпе слышится шепот, прерываемый громким окриком: «Молчать!» Построение длилось более часа. Оркестр играл без передышки. Никогда еще ни один марш не звучал одновременно так бодро и трагично.

— Что здесь будет? — шепотом спросил Януш у стоявших рядом.

— Вечерняя поверка.

— А почему не начинают?

— Ждут штрафную команду. Так заведено.

— Молчать! Крематорские крысы!

Прошло еще полчаса.

Потом новички увидели такое, что у них волосы встали дыбом. Этого никогда не забыть.

В воротах показалась группа людей. Впереди, согнувшись чуть не до земли, двадцать человек тянули тяжелую повозку. Рядом с ними шел капо, то и дело подгоняя несчастных кнутом. Но они не реагировали на удары. Видимо, притерпелись к боли, сжились с ней, как сжились с огромной телегой, громыхающей железными колесами. На ней лежало тридцать трупов с открытыми глазами и искаженными мукой лицами, в разорванной. запачканной кровью одежде. На телах-следы собачьих клыков и пуль. Януш и его друзья еще не знали, что эту телегу называли здесь «мясной лавкой». На ней лежали те, кто умер от непосильного труда или был затравлен собаками за то, что, по мнению эсэсовцев, недостаточно проворно работал. Здесь же лежали и убитые «при попытке к бегству», хотя всякому было ясно, что эти скелеты не могли не только бежать, но даже и думать о побеге. Мертвых везли и на тачках, следовавших за «мясной лавкой». Здесь лежали те, кто не выдержал темпа в пути, упал и был застрелен на месте или растерзан собаками. Тачки толкали заключенные с суровыми, ожесточенными лицами. Как они ненавидели немцев, эсэсовцев, капо, собак, рабский труд и мертвецов, отнимавших у них остатки сил! Ненавидели и самих себя за то, что цеплялись за эту страшную, скотскую жизнь, за то, что не хватало мужества покончить со всем, бросившись на колючую проволоку.

За мертвыми шла колонна истерзанных штрафников. Недаром поднимался вечерами туман в Освенциме. Видимо, сам бог не мог смотреть на эту страшную картину. Штрафники нетвердо ступали по острому гравию босыми окровавленными ногами, поддерживая под руку ослабевших товарищей. Свистели кнуты, сыпались кулачные удары, удары эсэсовских сапог. А они шли, шли, как в бреду, с пепельно-серыми, обветренными лицами, с опущенными головами, шли, несмотря ни на что.

— Боже мой, — прошептал Януш в ужасе. — Это чудовищно!

— Смотри, — ответил ему Генек. — Нельзя терять мужества, запоминай. Мы должны отомстить за все.

— Что с ними будет? — спросил Януш.

— Они уйдут в одиннадцатый блок. Без воды и пищи. А утром снова на работу.

— Невероятно!

— Того, кто утром не встанет, расстреляют.

— На сколько же их хватит?

— В штрафную команду посылают от трех дней до шести недель. Выдерживают четыре-пять дней. Штрафники обречены. Их ждет неминуемая смерть, от которой может избавить только чудо.

Штрафники заняли свое место в общем строю. Мертвых сняли с повозок и положили рядом с шеренгой, которая пошатывалась при каждом дуновении ветра. Число заключенных должно сойтись. После проверки трупы оттащат в сторону. Утром рабочие команды пополнят, все начнется сначала. Поверка продолжалась полтора часа. Туман сгустился. Похолодало. Плац опустел, остались только мертвые да несколько эсэсовцев. Уборщики из похоронной команды займутся трупами. Один из эсэсовцев крикнул что-то стоявшим у стены. Несчастные опустили руки повернулись лицом к палачам. Собаки подняли лай, они, как и их хозяева, жаждали крови. Сквозь окрашенный прожекторами желтый туман было видно, как обреченные строились по двое. Их убийцы беззаботно болтали, изредка грубо покрикивая на тех, кого вели на смерть. Устало, но без страха люди шли вперед. Наверно, потому, что здесь смерть была освобождением от мук. Через несколько минут прозвучали приглушенные туманом страшные залпы. Из ворот вышли десять заключенных, тянувших за собой пустую телегу. Они направились к месту расстрела. То была команда, обслуживающая крематорий.

Только теперь эсэсовцы сделали вид, что увидели едва державшихся на ногах новичков. Десяток немцев и несколько уголовников с ненавистными зелеными треугольниками подошли к толпе.

— Черт возьми! А эти откуда взялись? Кто вас прислал сюда? Или вы добровольно явились провести здесь свой отпуск? — острили немцы. «Зеленые» угодливо хихикали.

— Ну, что молчите? Языки проглотили? Можно помочь!

Прибывшие стояли опустив головы. Януш дрожал от ненависти. Он видел садистские улыбки и руки, сжимавшие кнуты и дубинки. Нет сомнения: в программу входит избиение прибывших.

Надо сдержаться. Сломить гордость. Надо выдержать ради побега. Надо притвориться.

— Мы глупые, грязные поляки, господин шарфюрер СC, — произнес он громко.

— Правильно, — заулыбался тот. — В Биркенау вас кое-чему научили, а твои приятели тоже знают, кто они?

— Да, господин, шарфюрер CС. мои товарищи тоже знают, что они грязные поляки, — сказал Януш, сгорая от стыда за свой мерзкий поступок. Но то, что он сделал, было нужно для спасения товарищей.

— Где ты научился говорить по-немецки?

— В школе, господин шарфюрер СС, — ответил Януш. — Я так высоко ценил немецкую культуру, что счел необходимым выучить немецкий язык, — продолжал он с вызовом, но замолчал, испугавшись, что зашел слишком далеко. Воцарилась напряженная тишина. Но эсэсовец не понял иронии. Ежедневные убийства притупили его ум.

— Гут, — милостиво кивнул он головой. — Как твоя фамилия?

Такой вопрос, несмотря на благодушный тон, мог означать смертный приговор. Но на груди четко виднелся номер. Выхода не было.

— Януш Тадинский, — ответил он.

— Гут, — еще раз сказал немец. — Всем в блок номер восемнадцать, а ты, Тадинский, явишься к старшему по блоку. Читать и писать умеешь?

Таких вопросов в плену ему еще не задавали. Но лгать не имело смысла: ведь в деле есть подробная справка.

— Умею, господин шарфюрер СС.

— Можешь стать писарем, если хочешь. Скажи об этом старшему по блоку Юпу Рихтеру. Ему нужен хороший писарь.

Януш готов был ответить отрицательно. В карантине тоже были писари. Они вели учет умерших. Заключенные ненавидели их так же, как капо и остальную банду.

— Соглашайся, глупец, — шепнул ему Тадеуш, — ты сможешь нам помочь.

— Я согласен, господин шарфюрер СС, — ответил Януш.

— Марш по местам! — раздалась команда.

Бандиты с зелеными треугольниками защелкали кнутами, но никого не тронули без приказа эсэсовца. Янушу показалось, что его ответы ошеломили всю шайку. Так оно и было на самом деле.

Позже они не р. аз видели, как встречаются новые партии: не менее трети новичков расстаются с жизнью на плацу.

Юп Рихтер — человек с бычьей шеей и квадратным лысым черепом (вылитый немец с карикатуры) — неприветливо и испытующе посмотрел на Януша. Его беспокоило покровительство шарфюрера СС этому поляку.

— На кой черт мне писарь, у меня уже есть один! — заорал он.

— Не знаю. Господин шарфюрер сказал, что я должен явиться к вам, — ответил Януш.

— Правда, мой писарь умеет все, кроме писанины, и списки у него никогда не бывают в порядке, а в воскресенье как раз уходит команда. И если хоть один не окажется на месте — отвечать мне. Раз. а два мне уже приходилось красть в соседнем блоке мертвецов, чтобы сошлось количество. А ты и впрямь справишься? — поинтересовался Юп.

— Разве это так сложно? — ответил Януш.

— Я не здорово разбираюсь! — признался Юп. — Хорошо, я возьму тебя. А старого писаря отошлю к заключенным. Он последнее время стал зазнаваться. Направь его сразу же в строительную команду. Интересно, сколько он там протянет. Подожди здесь, я сейчас вернусь.

Прошло десять минут. Каморка Юна была отделена от общего помещения деревянной перегородкой. Здесь стояли сравнительно чистая кровать, стол с двумя стульями. На грязном столе — ящик с картотекой, журнал, чернильница с воткнутой в нее ручкой, старая промокашка со следами тысячекратного применения. На стенах — картинки. В глаза бросилась непристойная фотография жирной голой женщины с отвислыми грудями, с чувственным ртом развратницы. Януш вспомнил нежную, хрупкую Геню, вдвойне чистую без одежды.

Появился Юп.

— Мировая баба! — осклабился он. — Моя! Я убил ее, застав с другим. За это попал в Заксенхаузен, а оттуда — сюда. Эсэсовцы оставили мне фотографию. Отличная была баба… Вкусная, стерва!

Януша передернуло. Так вот каков его новый шеф! Но Тадеуш прав. Место писаря открывает широкие возможности, и надо воспользоваться ими.

Юп Рихтер сел за стол.

— Мне здесь недостает только бабы. Хотя для такого ловкого парня, как я, найдется выход… Тебя как зовут?

— Тадинский. Януш Тадинский.

— А ты действительно справишься со всеми этими бумагами? Садись! Старший по блоку и писарь должны быть друзьями. На каждого вновь прибывшего надо заводить карточку. Карточки мертвых убирают из картотеки, как только похоронная команда разделается с трупами, а фамилии мертвецов перепишут в этот регистр. Количество карточек должно совпадать с количеством людей в блоке. А их здесь больше тысячи. Неужели справишься?

— И это все? — спросил Януш, подумав, что на такую «работу» уйдет не больше часа в день.

— Больше писарю нечего делать, — сказал Юп, вытащил ручку из чернильницы и начал вертеть ее в руке. На стол упала большая черная капля.

— Да садись же, — продолжал он и, когда Януш сел, добавил: — У меня есть полбуханки хлеба. Хочешь есть?

— Конечно, хочу, — не выдержал Януш, стыдясь своей жадности. Он взял хлеб, посмотрел на него голодными глазами и спрятал под рубашку.

— Почему же ты не ешь?

— У меня есть товарищи.

— Забудь здесь о товарищах. Думай лишь о себе.

— У меня есть товарищи, — упрямо повторил Януш.

— Хочешь сигарету?

«Ему что-то от меня нужно, — подумал Януш. — Старшие по блоку такими не бывают. Все они садисты, убийство для них — развлечение. И Юп не отличается от остального лагерного начальства, но почему-то старается казаться иным».

Януш взял сигарету и с жадностью прикурил от зажженной Рихтером спички. Глубоко затянулся и закашлялся. На глазах выступили слезы. Когда он курил последний раз?

— Я не очень хорошо разбираюсь в бумагах, — продолжал тараторить Юп. — Ежедневно нужно комплектовать рабочие команды и всегда точно знать, кто где работает. Это очень сложно.

— Ты хочешь, чтобы я делал это вместо тебя? — спросил Януш, которому стало ясно, почему тот лебезил перед ним.

Юп повертел ручку и бросил ее.

— Да, — признался он.

— А что же ты сам тогда будешь делать?

— Ты думаешь, у меня мало дел? Регулярно надо ходить в одиннадцатый блок, в блок смерти. Ты еще услышишь о нем. Будешь хорошо работать — я возьму тебя с собой. Сам посмотришь разочек. Во всем Освенциме никто лучше меня не орудует дубинкой. Потом еще сжигание трупов в лесу под Биркенау. Это пока тайна. Там работает только проверенный персонал. Выгодное дельце. Нам дают водку и сигареты. Может быть, и ты хочешь? Скоро построят четыре новых крематория…

— Четыре новых крематория? — переспросил Януш.

— Да, в Биркенау. Временные крематории не справляются с проклятыми евреями. Газовая камера вмещает одновременно три тысячи человек, а крематории рассчитаны лишь на шесть-десять тысяч трупов в день. Сейчас в газовые камеры посылают только евреев и поляков. Новые крематории должны быть готовы к первому января следующего года. Тогда сюда начнут присылать евреев со всей Европы. Вот будет потеха смотреть, как подыхают эти выродки. Черт возьми, ты тоже сможешь развлечься…

— Я все приведу здесь в порядок, — прервал Януш его восторженный рассказ, опасаясь, что не в силах будет сдержаться. — Я заведу двойной учет: один — общий, а второй — по командам. Тогда мы в любую минуту можем сказать, кто где находится.

— Здорово! Но ведь это чертовски трудная работа, — ахнул Юп, на которого предложение Януша произвело огромное впечатление.

— Конечно, — подтвердил Януш серьезным тоном. — Поэтому я хочу поставить одно условие.

— Никаких условий, — поспешно прервал его Юп. — Время от времени я буду давать тебе хлеб. Возможно, добуду для тебя бабу. На большее не рассчитывай.

— Мне хотелось бы самому подбирать людей в команды.

— И все? — с облегчением спросил Юп, а потом недоверчиво поинтересовался: — А почему? .

— У меня здесь три друга. Мы прибыли в одном эшелоне из Варшавы, вместе были в Биркенау. И я хочу позаботиться о них.

— В какую команду ты хочешь их зачислить?

— В каменный карьер.

— Чтобы удрать?

— Чтобы работать.

— Почему именно в карьер? Там очень тяжело. Не легче, чем на строительстве в Биркенау.

— Им нравится свежий воздух, — отшутился Януш.

— Хорошо. Сбежать оттуда не удастся. Карьер в границах большого сторожевого пояса.

— Какого пояса?

— Ты что — младенец? Сторожевые вышки и проволочные заграждения с током

— это первый пояс. Второй, или главный, сторожевой пояс — примерно в километре от лагеря. Там посты через каждые сто метров. В случае побега цепь по тревоге замыкается, и тогда уж ни одна сволочь не проскочит.

Януш насторожился. Новые осложнения. Ничего, у него хватит времени для размышлений. Писарям живется легче. Надо прислушиваться к разговорам и мотать на ус, заботиться о товарищах. Тогда можно придумать верный план побега.

— Завтра новичков тоже направлять на работу?

— Конечно. Подъем в половине пятого, утренняя поверка — и на работу. Всех новичков пошли в карьер. Утром перепиши их, а сейчас спать. Хочешь, сюда принесут соломенный матрац? Но ты можешь спать и с персоналом блока.

— Я пойду к своим ребятам, — ответил Януш.

— Они убьют тебя там. Черт возьми! Нас боятся как чумы, но и ненавидят смертельно.

— Это уж моя забота. Куда направили новых?

— В отсек А, на втором этаже, — быстро пояснил Юп.

— Я тебе еще нужен?

— Н-нет… утром придешь на поверку со всеми вместе, но станешь рядом со мной. Писарю не положено стоять с этим сбродом. Иди спать.

— Хорошо.

Новички разместились на втором этаже вместе с сотней «старожилов». Легли прямо на пол, на соломе, прикрывшись тонкими одеялами. Нестерпимо воняло. Заключенных донимали вши, которых и в Биркенау хват. ало.

При появлении Януша кто-то предостерегающе прошептал: «Писарь», и разговоры прекратились. Враждебно и со страхом смотрели теперь на него те, кого он считал товарищами.

— Вы что? — набросился он. — Решили, что я переметнулся на их сторону и начну вас мучить? Я стал писарем, чтобы помочь вам. Если бы я не согласился, назначили бы другого, который издевался бы над вами. Теперь я буду составлять списки рабочих команд. Все ваши просьбы выслушаю завтра вечером и сделаю все, что в моих силах.

Казимир, Генек и Тадеуш находились в углу. Там же они заняли место для Януша.

— Ты прав, Тадеуш, — сказал, подойдя к ним, Януш. — Хорошо, что я стал писарем. Ночью расскажу вам новости. Когда выключат свет?

— Кажется, сейчас.

— Я принес немного хлеба.

Януш лег рядом с друзьями, подняв вверх худое лицо с обтянутыми кожей скулами и острым костлявым подбородком. Только карие глаза излучали неиссякаемую энергию. Тощие тела друзей придвинулись к нему ближе.

— Ты говоришь, что поможешь нам, составляя списки команд? — спросил один из заключенных.

— Да, если удастся. Куда тебя направить?

— Я хочу пойти к женщинам!

— К каким женщинам?

— Здесь, в Освенциме, за каменной стеной несколько женских блоков. Женщин скоро переведут в Биркенау, тут они временно.

— Зачем тебе женщины? По твоему виду не скажешь, что у тебя есть силы возиться с ними, — иронически заметил кто-то.

— Я ксендз, — прозвучало в ответ.

На соломе приглушенно рассмеялись:

— Их преподобие всегда тянет к женщинам. Представляете, что они проделывают со своими прихожанками, если и здесь не могут обойтись без них.

— Докажи, что ты ксендз — попросил Януш.

— Я действительно ксендз, но доказать не могу. В 1939 году немцы изнасиловали в моей церкви двести женщин. Меня заперли в ризнице, и я слышал крики несчастных. Немцы убили бы меня, свершив свое гнусное дело. Но я выломал раму и убежал, переодевшись в мирскую одежду. Издали я смотрел, как горели церковь и мой дом. Я ушел к партизанам-коммунистам, да простит меня бог.

— За что?

— За то, что я ушел к коммунистам. Они безбожники.

— И все же ты пошел к ним?!

— Я решил, что они не так страшны, как нацисты. Я пошел к ним, потому что… Потому что у коммунистов есть вера и цель. Они хотят установить порядок. А нацисты — это хаос, кровь, насилие, преступления. Да простит меня бог, но в душе я заключил перемирие с коммунистами. Потом я, конечно, опять буду бороться с ними, если доживу. Но если советские солдаты освободят нас, то я буду кричать от радости, приветствуя их, как самый фанатичный коммунист.

— Но как же убедиться, что ты на самом деле ксендз?

— Он ксендз, — раздался голос.

— Или отпетый комедиант. Ведь шкопы тоже знают, кто он. Его держат в штрафной команде.

— В штрафной? — недоверчиво спросил Януш. — Среди тех смертников, которые с таким трудом добрались до лагерных ворот?

— Да, я со штрафниками. Уже два месяца. Правда, мне дают пищу и разрешают спать здесь, а не в бункере. Мне легче, чем остальным. Бог помогает мне.

— Ты даже не прочь отправиться к женщинам, — послышалось в темноте. — У них ты, наверное, будешь чувствовать себя еще лучше. Это не то, что толкать телегу с трупами.

— Я не прошу посылать меня туда ежедневно, — быстро проговорил ксендз. — Я должен быть там один раз в три-четыре недели. В женский лагерь постоянно направляют монтеров, каменщиков или слесарей. Нельзя ли и меня направить вместе с ними? Я могу работать каменщиком. Когда-то я помогал своим прихожанам.

Лицо говорящего еле виднелось в темноте. Изредка в окна врывался луч прожектора, освещая холодным желтым светом людей, лежавших на соломе, как скот. Большинство из них уже спали. Остальные молча прислушивались к разговору.

— Как тебя звать?

— Мариан Влеклинский.

Януш допускал, что его собеседник мог лгать и придумал рассказанную историю, чтобы попасть в женский лагерь с грязными намерениями.

— Я должен убедиться, что ты говоришь правду, — сказал он.

— Пусть скажет что-нибудь по-латыни, — предложил Тадеуш.

— Верно! Латынь знаешь?

— Credo in unum Deum, patrem omnipotentem

.

Голос звучал с удивительной чистотой и ясностью, глаза светились. Он продолжал говорить как в экстазе. Все молча слушали — католики, протестанты, евреи, ортодоксы, неверующие. Всех захватил его голос, звучавший в этом вонючем и вшивом бараке как призыв другого мира, как символ освобождения, как маяк света, подобный звезде Бетлема, как надежда на победу сил добра над силами зла.

— Он действительно ксендз. Он прочел «Верую». А вы сами все еще верите, отец? — спросил Тадеуш.

— Да, — ответил ксендз твердо. — Я еще верю.

— Несмотря на… Несмотря на все, что здесь творится? — раздалось в темноте.

— Да, — повторил ксендз. — Верю. Вера помогает мне жить. Человек должен цепляться за жизнь. Если я перестану верить, то не выдержу и нескольких дней. Вера придает мне силу.

— Спасибо, — произнес Тадеуш. — Карантин. Расстрел, свидетелями которого мы сегодня были. Штрафная команда. От всего этого я пришел в отчаяние. Спасибо вам, отец. Вы вновь вернули мне веру.

— А я верю в социализм, — сказал кто-то в темноте. — Я верю в то, что все люди вместе будут строить свободный мир, когда кончится эта проклятая война и нацистское чудовище будет раздавлено.

— Очень хорошо, — ответил Мариан. — Здесь я многое понял. Истин не мало, и одна не исключает другую. Очень хорошо, что вы верите в свою истину, считая ее единственно справедливой. Моя вера — бог, ваша — социализм. Одни верят в гуманизм, другие — в разум. В сущности, если разобраться, все веры могут оказаться одинаковыми. Ведь в основе их всех лежит вера в торжество справедливости и наказание зла, в победу света над тьмой.

— Так зачем тебе нужно попасть в женский лагерь? — положил Януш конец разговорам, которые начали уже выводить его из себя. Он верил в Геню и маленького Януша, в них он видел свое счастье, к ним он стремился, когда строил планы побега. Жажда быть с ними рядом была сильнее жажды свободы.

— Женщинам нужен священник. Они страдают сильнее, чем мужчины, — ответил Мариан. — Я был у них однажды и видел, как издеваются над ними. У эсэсовцев много способов сломить их физически и унизить морально. В тот раз они выстроили тысячи две женщин и сказали, что им нужно двести добровольцев, желающих ехать в Россию на работу… в солдатский бордель.

— Мерзавцы, — прошептал Януш, вспомнив угрозу Циммермана отправить Геню в Смоленск.

— Добровольцев, конечно, не нашлось, — произнес кто-то резко. — Любая полька предпочтет тысячу раз умереть, чем…

— Почти все предложили свои услуги, — громко сказал Мариан. — Вот тогда-то я понял, как велики их страдания. Конечно, каждая из них предпочла бы смерть позору. Но то, чему они подвергались в лагере, страшнее смерти. Добровольцами оказались тысяча восемьсот измученных женщин с бритыми наголо головами, с выбитыми зубами. Женщины, худые, как щепки, страшные, как привидения. Отказались лишь те, кто недавно попал в лагерь. В их глазах еще светилась жизнь, голод пока не обезобразил их тела.

— А ты все же интересуешься женским телом, ваше преосвященство, — попытался кто-то разрядить атмосферу.

— Замолчи, — крикнул на него священник. — Верх кощунства — превращать это в шутку. Конец этой истории ужасен. Знаете, что сделали эсэсовцы? Покатываясь от смеха, они натравили на несчастных разъяренных собак, а потом, подгоняя кнутами и осыпая оскорбительными ругательствами, загнали в газовую камеру. А двести отказавшихся ехать забрали для своих подлых целей.

Мертвая тишина. Вдруг кто-то застонал во сне, отчего стало еще страшнее.

— Вот почему я должен попасть в женский лагерь, — закончил свой рассказ Мариан.

— Посмотрю, удастся ли, — сказал потрясенный Януш.

— Там я многое могу сделать, — продолжал ксендз. — Даже в неверующих можно пробудить чувство собственного достоинства. Женщины будут бодрее и увереннее, когда увидят, что не все мужчины приходят в их лагерь с мерзкими намерениями. Ведь с ними обращаются, как с животными.

— Ты хочешь сказать, что некоторые пользуются своим положением, чтобы…

— Да. Особенно капо и персонал лагеря. Они проносят хлеб. Честь женщины за кусочек хлеба! Мерзкая сделка! Если тела женщин и забудут со временем ужасы Освенцима, то в душах навечно останется позорное клеймо проститутки. Достаточно кусочка хлеба, чтобы… Вот, к примеру, наш старший по блоку Юп Рихтер. После «работы» в блоке смерти он регулярно отправляется в женский лагерь под видом каменщика или плотника. Здесь он так же жесток, как в одиннадцатом блоке. Только там он лишает свои жертвы жизни, а тут — голодных девушек невинности. Он особенно беспощаден к представительницам высших слоев общества, которые еще острее переживают унижения.

— Эсэсовцы знают об этом?

— Нет, конечно. Ведь Юп — немец. Если они узнают, что он тайком пробирается в женский лагерь и «развлекается» там с еврейками и польками, то его, наверное, пошлют в штрафную команду.

Януш вдруг вспомнил, что говорили об Освенциме партизаны, и почти беззвучно спросил:

— А правда ли, что в лагере есть движение Сопротивления? Я слышал, что здесь есть фотоаппараты и кинокамера. Неужели правда, что здесь снимают фильм?

— Да, правда. Но больше я тебе ничего не скажу.

— Не надо. Я помогу тебе. Но ты достань мне фото Рихтера в женском лагере.

— Разве ты не понимаешь, что каждая фотография может стоить жизни сотням людей? Фотографируют наиболее вопиющие факты: массовые убийства, длинные очереди голых женщин с детьми на руках перед газовой камерой, сожжение трупов. Это должен знать весь мир.

— Мне нужна фотография Рихтера, — настаивал Януш. — Он должен быть у меня в руках. Тогда я сумею сделать многое для всех вас.

— Хорошо, постараюсь достать.

— А я выполню твою просьбу, если смогу.

— Спасибо. Спокойной ночи.

— Отец, благословите меня! — попросил Тадеуш.

— С большим удовольствием, сын мой, — проговорил ксендз, благословляя Тадеуша. — Ты не понимаешь, как обрадовал меня. Значит, мое пребывание здесь имеет смысл.

Тишина. Смрад от грязных истощенных тел, изъеденных вшами. Пятна света на окнах. Тяжелое прерывистое дыхание. Громкий бред.

Януш разломил хлеб на четыре равные доли.

— Утром пойдете работать в карьер. Там есть гражданские. Смотрите в оба! — напутствовал он друзей. — Завтра вечером поговорим. Никому не доверяйте, пока не убедитесь в безопасности.

Глава 3. В КАРЬЕРЕ

На следующее утро их подняли в половине пятого. Ночь не принесла избавления от усталости. И во сне их мучили кошмары, лишая возможности хоть немного восстановить силы.

Заключенные, пошатываясь, с трудом раскрывая слипающиеся глаза, становились в строй. Каждый получал по кружке тепловатой и безвкусной темно-коричневой жидкости, именуемой здесь «кофе».

Юп Рихтер передал Янушу пачку замусоленных бумажек с колонками трижды перечеркнутых номеров, над которыми неразборчивыми каракулями было выведено: «похоронная команда», «дорожная команда», «строительство лагеря» и другие. Номера новичков были выписаны отдельно. Их направляли в карьер.

Поверка началась в пять. В лучах прожектора утренний туман был похож на хлопья грязной ваты, пропитанной чадом печей крематория.

На этот раз все окончилось быстрее, чем вчера вечером. В штрафную команду из восемнадцатого блока ушел только один человек — Мариан Влеклинский. В серой утренней мгле штрафники выглядели . еще ужаснее. Они тронулись в путь первыми, затем остальные команды под охраной капо и эсэсовцев с автоматами и собаками.

Играл лагерный оркестр. Звуки медных труб заглушались туманом.

Эсэсовец у ворот, заметив, что Тадеуш хромает, пообещал устроить ему «веселенькую жизнь».

— Эй ты, культяпый! С такой ногой не наработаешь. Шел бы прямо в крематорий.

В насмешливом замечании эсэсовца не слышалось угрозы, но заключенные хорошо знали цену их дружелюбия. В нем таилась наибольшая опасность.

Жизнь Тадеуша повисла на волоске. У него по спине побежали мурашки.

— Нога мне не нужна на работе, господин унтер-офицер, — ответил Тадеуш как можно беззаботнее. — Для работы у меня есть вот эти лапы! — добавил он грубоватым тоном и поднял вверх руки.

Он старался казаться как можно грубее, чтобы эсэсовец не разгадал в нем интеллигента, с которыми немцы были особенно жестоки.

— Ладно, — смилостивился эсэсовец. — Подохнешь по дороге.

В карьере друзей ждало разочарование. Шансов на побег почти не было. Промаршировав несколько километров, они оказались на открытом месте. По одну сторону находился лагерь Биркенау, где в лихорадочном темпе работали тысячи заключенных. Они строили новые бараки, после окончания постройки которых лагерь Биркенау должен вмещать двести тысяч узников.

По другую сторону тянулась совершенно открытая песчаная полоса, з,а ней начинался лес.

Рядом с Биркенау виднелись деревянные бараки, н& похожие на те конюшни, в которых жили заключенные. Там размещались эсэсовцы.

Гравий добывали в двух глубоких карьерах. Заключенные кирками отбивали породу, а потом бросали ее в грузовики, на которых работали гражданские. Карьеры разделялись насыпью высотой в несколько метров. Скаты насыпи поросли бурьяном и чертополохом. Ровная площадка сверху насыпи, шириной метра в два, использовалась заключенными как отхожее место, так как уборных в районе разработок не имелось. От скопившихся нечистот шло такое зловоние, что не только эсэсовцы, но даже их собаки не появлялись вблизи. Но о побеге отсюда мечтать — было нечего. Карабкавшиеся наверх и сидевшие на корточках на насыпи были хорошо видны со всех сторон. Карьеры усиленно охранялись. Здесь были капо, гражданская охрана, солдаты и собаки. Имелось и начальство. Надсмотрщики из гражданских были замкнуты и неприветливы, но. не досаждали заключенным. И только при приближении капо или эсэсовца они начинали орать просто так, по обязанности.

Работа в карьере была изнурительной, непосильной для изможденных людей. Генек и Казимир еще выдерживали темп, но более слабый Тадеуш выдохся сразу. С помощью друзей ему удалось избежать наказания, и все ограничилось лишь бранью.

Когда на голубом небе проглянуло сквозь туман солнышко, они уже взмокли от пота. Перерыва в работе не было. Короткие передышки по пути в «туалет» — не в счет. Отлучаться туда было опасно, так как эсэсовцы подкарауливали с автоматами.

Работали заключенные, не отдыхали и охранники. Не смолкала их брань, свистели кнуты, раздавались вопли избиваемых. Время от времени глухо звучал выстрел, которым добивали упавшего. Никто даже не оглядывался: все уже привыкли. В списки мертвых вносился новый номер с указанием фамилии, даты и часа смерти с припиской: «Убит при попытке к бегству».

В полдень новичкам раздали котелки, которые полагалось иметь при себе. На обед отводилось полчаса, но с жидким варевом из свеклы они расправились мгновенно, выпив его, как чай. Пленные сидели на дне карьера маленькими группками. Капо обедали за карьером, получив пищу посытнее. Для эсэсовцев привезли особый обед из их кухни. Они ели по очереди, чтобы кто-то из немцев постоянно находился на посту. Но все же во время обеда охрана была слабее, и заключенные могли поговорить между собой. Гражданские обедали тоже в карьере. Они сидели там по два-три человека в стороне от пленных. Недалеко от Генека и его друзей сидел один из вольнонаемных рабочих, довольно упитанный парень с большими, немного навыкате глазами и трагическим выражением лица. Около него никого не было. Заметив, что трое заключенных с любопытством поглядывают на него, он завернул что-то в бумагу и бросил им. Друзья поймали сверток. У них перехватило дыхание при виде душистого пшеничного хлеба, толстых ломтей ветчины и двух плиток шоколада. С чувством благодарности и подозрительности смотрели они на незнакомца. То, что он дал им, было для простого поляка целым сокровищем. Незнакомец с горечью улыбнулся им.

— Ешьте! — сказал он. — У меня дома этого добра хватает. Я имею счастье быть женатым на женщине, которая спит со шкопом, с офицером. Понимаете? С жирным Эрихом из тайной полиции в Кракове. Я слишком труслив, чтобы… Ешьте! Этот шкоп лопнул бы от злости, узнав, что вы едите ветчину, которой он платит за мой позор.

— Спасибо, — заикаясь от волнения, произнес Тадеуш. — Нам очень жаль, что…

— Э, бросьте! Я недостоин жалости. Раз моя жена занимается таким делом, значит, я никчемный человек… Завтра в перерыв я постараюсь опять быть поближе к вам…

— Молчать, шелудивые собаки! С наемными разговаривать запрещено.

— Как его звать? — спросил Януш, когда друзья рассказали ему обо всем вечером.

— Не знаем. Мы не решились спросить.

— Мне кажется, он заслуживает доверия, — продолжал Януш. — У него достаточно причин ненавидеть немцев. Он трус и поэтому бессилен. Нам надо разжечь его ненависть, чтобы она стала сильнее трусости. Спросите завтра, как его зовут. Узнайте, по каким документ. ам он проходит в лагерь. Здесь, конечно, есть контрольные посты. Мы должны выяснить, где они расположены. Надо разузнать подробно о большом сторожевом поясе.

— Мы уже кое-что знаем о нем. С карьера его не видно. Пояс состоит из деревянных бункеров, расположенных вокруг всего лагеря через каждые сто метров. Есть и сторожевые башни, но они не представляют собой опасности, так как с башен видны только кроны деревьев. Бежать днем невозможно — перед лесом полоса шириной метров в двести, где нет ни кустика.

— О побеге днем никто и не думает, — сказал Януш.

— А как ты собираешься удрать ночью? Ведь о каждом побеге немедленно оповещают сиреной, и тогда сторожевая цепь автоматически замыкается.

— Так вы говорите, что эсэсовцы не ходят на насыпь? — продолжал Януш.

— Нет, там даже капо не появляются. Они бегают за нуждой в свою уборную, отгороженную досками. Им положение не позволяет испражняться рядом с нами. На насыпи такая вонь — задохнешься.

— А куда отправляют машины с гравием?

— В разные места. Вокруг Биркенау строится много дорог. Гравий нужен и в новом лагере. Возят его и в эсэсовский поселок.

— Что за эсэсовский поселок?

— Около Биркенау, за проволочным заграждением, строятся бараки для эсэсовцев.

— Есть там доски?

— Уйма! Зачем тебе они? Собираешься самолет строить?

— Могли бы ребята из строительной команды швырнуть несколько досок в пустую машину?

— Пожалуй, да.

— Хорошо, — заключил Януш. — Генек, завтра ты пойдешь в строительную команду. Позаботься о досках. Тадеуш и Казимир спрячут их. Если капо или эсэсовцы будут наблюдать за вами, то бросайте гравий в машину прямо на доски. Если следить не будут, закопайте их, а при удобном случае затащите на насыпь.

— Что ты задумал?

— Пока еще сам точно не знаю. Надо самому побывать на месте, поговорить с этим рогоносцем, и если окажется, что он заслуживает доверия…

— Его зовут Стефан Яворский, а немца, любовника его жены, — Эрих Брамберг. Брамберг регулярно появляется здесь, в лагере. Он член «суда», выносящего смертные приговоры в одиннадцатом блоке, — сообщили друзья Янушу на следующий день.

— Доски достали?

— Четырех хватит?

— Надо сделать ящик, чтобы в нем могли поместиться два человека.

— Не заботишься ли ты о наших похоронах?

— Возможно, — ответил Януш. — О временных. Какие документы у Яворского?

— Удостоверение с фотокарточкой, сотней печатей со свастикой, подписями и прочее…

— Хорошо. Не упускайте Яворского из виду. Я постараюсь найти способ встретиться с ним. Юн должен помочь мне.

Шли дни. Состав команды в карьере все время менялся. Заключенные умирали, на их место пригоняли новых.

Юп был очень доволен Янушем. Теперь он мог без помех заниматься своим чудовищным увлечением — убийствами в одиннадцатом блоке, помощью при селекциях в санитарной части, работой в крематории.

Мариан Влеклинский несколько раз был в женском лагере и раздобыл для Януша фотографию Юпа Рихтера. В рваной одежде с чужим номером Юп стоял на фоне большой группы скелетоподобных униженных женщин, смотревших на него со страхом. Ценный документ! Януш всегда имел его при себе. Хотя Юп и был доволен своим писарем, содержащим всю документацию в порядке, но относился к нему с недоверием. Ведь Януш по-прежнему ночевал в блоке вместе с заключенными и сторонился начальства. Юп продолжал давать ему сигареты и лишнюю порцию хлеба, которыми Януш делился со своими друзьями. Несмотря на это, Януш чувствовал, что Юп выжидает лишь момент, чтобы схватить его за горло.

И такой момент настал. Однажды в мае Юп появился в конторке восемнадцатого блока вместе с офицером СС. Януш узнал в нем того самого эсэсовца, который в свое время назначил его писарем.

— Тадинский, — начал офицер, — я слышал о тебе не очень приятные вести.

— Обо мне, господин шарфюрер? — спокойно спросил Януш и взглянул на старшего по блоку, стоявшего, насупившись, в стороне. — От кого же вы слышали?

— От него, конечно. От кого же еще?

— Если я плохо работал, то почему господин старший по блоку сам не сделал мне ни одного замечания?

— Юн говорит, что ты все время меняешь состав команд, что ты посылаешь людей работать то в одно, то в другое место. Это верно?

— Да, господин шарфюрер. Но составление списков команд входит в обязанности старшего по блоку, а не писаря. Я это делаю по его просьбе, стремясь хоть немного помочь слишком занятому господину Рихтеру.

— О да, он очень занят, отправляя на тот свет разную сволочь, — засмеялся эсэсовец. — Юн здорово наловчился в этом деле.

— Распределяя заключенных на работу, я старался добиться наилучшего результата и оправдать оказанное мне доверие.

— Вот оно что! Объясни, Тадинский!

Януш пока не волновался. Ведь эсэсовец сам назначил его на эту должность, и Юп не может утверждать, что Януш стал писарем по недоразумению. Все обойдется хорошо, если он не допустит ошибку в объяснении своего поведения.

— Заключенных привезли сюда не для развлечения, а для работы, — начал объяснять Януш. — И я думаю, что не ошибусь, если скажу, что они чувствуют себя здесь… не очень счастливыми.

— Так и должно быть, — перебил эсэсовец резко. — Они здесь для того, чтобы быстрее отправиться на тот свет.

— А я думаю, что нечего торопиться отправлять их туда, — возразил Януш.

— Пусть сначала поработают как следует. Что толку убивать их раньше времени? Надо сделать так, чтобы от них было побольше пользы. Если каждый день заставлять их делать одно и то же, то они возненавидят труд, ослабеют духовно и физически. Надо взять от них все, прежде чем отправить к праотцам…

— Ты действительно так думаешь? — спросил с недоверием офицер.

— Проверьте, была ли в нашем блоке хоть одна попытка к бегству с тех пор, как я стал писарем. Разве у нас не уменьшилась смертность? Чем вы можете быть недовольны?

В блоке действительно уменьшилась смертность и не было ни одного побега в последнее время. Это можно было объяснить отчасти случайностью, а также и тем, что Януш старался по возможности сохранять людям силы. Он посылал слабых на более легкую работу, а остальных переводил с одного участка на другой.

— Он прав, Рихтер, — сказал строго офицер. — Ты только и умеешь убивать, У тебя столько же мозга, сколько яиц у кастрированного быка.

Эсэсовец засмеялся, довольный своим сравнением. Януш рассмеялся тоже. О, как он ненавидел вульгарный юмор садистов, их пошлость, их беспощадную систему морального и физического уничтожения человека!

— Он отказался жить вместе с персоналом блока и сторонится начальства,

— зло сказал Юп.

— Что ты на это скажешь, Тадинский?

— С персоналом я действительно общаюсь мало. Я серьезно отношусь к своим обязанностям, и у меня не остается времени для посторонних разговоров,

— с достоинством ответил Януш. — Картотека и списки должны быть в идеальном порядке, и у меня на это уходит целый день.

Он говорил неправду. Работа требовала не более двух часов. Но скоро ему придется заняться изготовлением поддельных документов. Нужно, чтобы уже сейчас все привыкли к его постоянному пребыванию в конторке.

— А ночую я вместе с заключенными тоже неспроста, — продолжал Януш. — Я обязан знать все, что делается в блоке, мысли и разговоры заключенных. Мое присутствие стесняет их, и, вместо того чтобы болтать по ночам, они спят, а днем лучше работают. При мне ни один из этих мерзавцев не осмелится сказать что-либо плохое о лагерном режиме.

— Ты рассуждаешь, как заправский наци, — сказал эсэсовец. — Но но забывай, что для меня ты остаешься обыкновенным вонючим поляком и, как любой из них, можешь с успехом вылететь через трубу крематория.

— И тем не менее я хочу работать хорошо, господин шарфюрер, — почтительно проговорил Януш. — Вы, конечно, считаете, что я выполняю хотя и ответственную, но не очень утомительную работу. Но я хочу делать больше, чтобы показать свое особое отношение к лагерному начальству…

— Ты остолоп, Рихтер! — сказал офицер. — Этот поляк — круглый идиот, но, несомненно, лучший писарь лагеря. Это так же верно, как то, что ты болван. Понятно?

— Понятно, — ответил Юп, взглянув на Януша с ненавистью и тревогой.

— Так кто ты? — заорал эсэсовец на Рихтера.

— Я самый глупый осел на свете, господин шарфюрер, — покорно ответил Юп.

— Не забывай об этом и не надоедай больше с жалобами, а то сам попадешь в одиннадцатый. Запомни, этого писаря назначил я, а я знаю, что делаю.

— Слушаюсь, господин шарфюрер СС, — сник Юп.

— Извините, — произнес Януш почтительно. — Я хотел бы спросить.

— Заключенные не спрашивают! — резко оборвал эсэсовец. — Не зли меня, Тадинский, не то плохо будет.

— В интересах службы, господин шарфюрер, — не сдавался Януш. — Этим бандитам дают одежду и питание. Надо выжать из них все на работе…

— Ну и дальше?

— Ежедневно я посылаю тысячу людей на строительство лагеря, в похоронную команду, в каменный карьер и на другие участки, не имея ни малейшего представления о характере работы. Мне хотелось бы самому побывать на местах, поговорить там с капо, с гражданским персоналом. Узнать, как работают заключенные из нашего блока, нет ли лодырей. Тогда я смогу лучше комплектовать команды.

— Вот это усердие! — воскликнул офицер. — Не думаешь ли ты заработать себе привилегии?

— О, мне не нужно никаких привилегий, господин шарфюрер!

— Ладно. Можешь посещать места работ, но вместе с Рихтером. И не чаще раза в неделю. Рихтер ответит своей головой, если ты удерешь.

— Ну разве я могу убежать, госпoдин шарфюрер?! — почтительно воскликнул Януш, подняв руки вверх в знак своего смирения.

— Черт возьми! Что у вас за вид? Что случилось? — встретил Януш вечером своих друзей.

— Транспорт с евреями, — прошептал Тадеуш. — Он прибыл на станцию Биркенау. Тысячи евреев вышли из вагонов. Их заставили сдать все вещи, кроме одежды, которая была на них. Погрузили в машины и повезли в пес. Мимо нас прошли грузовики, битком набитые евреями; Там были мужчины, женщины, дети… Вещи собрала специальная команда и отправила их в бараки за квадратным строением. Эти бараки называют здесь «Канадой». В ней не меньше богатств, чем в настоящей Канаде. Часы, золото, деньги, меха… Там все сортируют…

— А что стало с теми… в машинах?

— Машины через некоторое время прошли обратно. Мы были на насыпи и видели, что они доверху были исполнены одеждой — мужской, женской, детской. Людей убили в лесу, Януш!

— Надо разузнать об этом подробнее. Мы должны собрать возможно больше сведений. Нам надо знать все, что творится здесь, в Освенциме, раскрыть все тайны, все преступления.

— Ты говоришь так, будто собираешься вскоре выбраться отсюда, — сказал Генек.

— Когда? Не знаю, но от побега не отказываюсь. Сколько у вас там досок? На ящик хватит?

— Пожалуй, хватит. Главное, никто ничего не заметил. У каждого облюбовано свое местечко на насыпи. Вот мы и спрятали доски там, под своей «персональной уборной».

— Теперь дело за гвоздями и молотком.

— У тебя уже есть определенный план, Януш?

— План? Теперь, кажется, есть. Эсэсовцы останутся в дураках. Но требуется длительная подготовка. Может быть, нам придется ждать год. Мне надо поговорить с этим Стефаном Яворским. Без него ничего не выйдет. Скажите ему завтра, что я хочу его видеть. Я приду в карьер вместе с Рихтером, он ни слова не понимает по-польски. Завтра я должен поговорить с Яворским. Предупредите его, что мне можно верить…

— Как ты думаешь все устроить, Януш?

— Не хочу вас обнадеживать, друзья. Все зависит от Яворского, и он должен помочь нам, хотя это может стоить ему жизни. Согласится ли он? В случае провала он погибнет вместе с нами. Я надеюсь только на то, что он крайне ожесточен и решится насолить покрепче немцам. Помощь в побеге четверым заключенным — дело немалое…

— Вы Стефан Яворский?

— Да.

— Эта свинья ни слова не понимает по-польски. Я — Януш Тадинский. Друзья, наверное, говорили вам обо мне?

— Да. Из разговора с ними я понял, что вам что-то нужно от меня.

— Верно, — ответил Януш спокойно. — Нам нужна ваша помощь в побеге.

— Я так и думал, — ответил Стефан, показавшийся Янушу не таким трусливым, как говорили товарищи. — Чем конкретно я могу помочь? Обещаю, что ни одна живая душа не узнает о нашем разговоре. Вот только сомневаюсь, смогу ли я…

— Мой план очень прост, но вы должны знать его досконально. Тогда он удастся наверняка. Эсэсовцы не смогут помешать нам. Подготовка будет длительной. Нужны недели, а может быть, месяцы. Надо достать карту местности.

— Какой?

— Я не могу сказать названия при этой сволочи. Мне нужна карта или план района лагеря. Затем удостоверение.

— Какое?

— По которому вы проходите сюда. Нет ли среди вас больных, которые сейчас не ходят на работу?

— Конечно, есть.

— Возьмите у кого-нибудь из них удостоверение и передайте Тадеушу, Генеку или Казимиру. Достаньте бумагу такого же цвета и формата, как удостоверение, а также вашу фотографию. Тогда…

Януш продолжал говорить быстро и убедительно. Стефан слушал, чуть отвернувшись и уставившись в землю. А перед глазами одна за другой сменялись картины: орущие эсэсовцы избивают кнутами и кулаками беззащитного заключенного, топчут его ногами; в конвульсиях корчатся тела расстрелянных… Страшные сцены, обычные для лагеря. А вот его красавица жена Ванда рядом с Эрихом. А вот и он сам, Стефан, но не теперешний, а сильный, мужественный, способный на подвиг. Вспомнилась вся его короткая жизнь. Он служил постоянной мишенью для насмешек и оскорблений зубоскалов всех мастей. Хватит! Больше никто не посмеет над ним смеяться! Никто! Ни та скотина, которая занимает его место в кровати. Ни Ванда, его красавица жена…

— Наверху, на насыпи, мы сделаем маленький бункер, — излагал свой план Януш. — В нем должны поместиться двое. Для доступа воздуха в потолке надо оставить два отверстия с трубками. Вот чертеж. Будьте осторожны. Не разбрасывайте грунт, не попадите-в луч прожектора, когда будете копать.

— Они и так нас заметят.

— Они не поймут, чем вы заняты. Вы же всегда ходите туда в уборную. Лопаты отнесете незаметно при удобном случае. Перед началом работы осторожно сдвиньте весь навоз в сторону, а потом снова сложите на место. Никому и в голову не придет искать нас под кучей дерьма.

— Ну а дальше?

— Я сделаю фальшивое удостоверение. У меня большой опыт в этом деле. Яворский предъявит его, выходя из лагеря. Уверен, что все сойдет благополучно. Потом такие же удостоверения я сделаю для вас.

— Но на документах фотографии! — высказал сомнение Тадеуш.

— Может быть, подпольная организация поможет нам в этом? — неуверенно проговорил Генек…

— Нет, — сказал Януш. — Подпольная организация тут не поможет. На карточках мы должны быть в гражданской одежде. Все будет зависеть от Яворского. Он должен побывать в наших семьях и достать старые фотографии. Одновременно он предупредит наших близких о готовящемся побеге, чтобы в нужный момент они тоже могли скрыться. Иначе шкопы приволокут их сюда вместо нас. Надо позаботиться и о том, чтобы как можно меньше людей знали о нашем замысле.

— На какое число ты намечаешь побег?

— На первое мая следующего года, — ответил Януш. — Понимаю, что срок далекий, но торопиться нельзя. Яворскому требуется время на подготовку. Мы тоже должны выполнить свой долг и разузнать все о лагере. Мы будем действовать не только во имя спасения своих собственных жизней. Наша цель — рассказать партизанам, всему миру, что здесь творится. Надо подумать и о том, чтобы не поставить под угрозу расстрела наших товарищей, если нам удастся бежать. Нельзя думать лишь о себе.

Януш произнес последние слова и поймал себя на мысли, что думает совсем другое: «Моя цель — Геня, и больше ничего. Если Циммерман выполнил свою страшную угрозу… Не думать! Не думать об этом… « Он взял себя в руки и повторил:

— У нас должна быть большая цель.

— Моя фотография есть у Анны, — сказал Казимир.

— Об этом поговорим потом. А сейчас давайте тянуть жребий — кому первому прятаться в бункере. Поднимется тревога. На поиски бросятся эсэсовцы с собаками. Замкнется большая сторожевая цепь. Будут искать день, два, три. Но когда-то бросят. Один из нас заберется на насыпь по нужде, чтобы проверить, как дела в бункере.

— Но кто же засыплет землей вторую пару?

— Ксендз, если он еще будет жив. Если нет, то найдем надежного товарища.

— Почему же не бежать сразу четверым?

— Побег может и провалиться. Вдруг собаки нападут на след. Тогда погибнут двое, а оставшиеся в живых смогут искать другой способ бегства. Если план удастся, то первая пара будет ждать в безопасном месте, которое укажет Стефан.

— Ты веришь в удачу?

— Убежден, что ни один другой план, кроме этого, не имеет шансов на успех.

— Решено, — сказал Казимир. — Я дам адрес Анны Ливерской, и пусть Стефан ей скажет… пусть скажет…

— Не спеши, — оборвал его Януш. — Посмотрим, клюнут ли эсэсовцы на поддельный документ, а потом обсудим все дальше. А вы пока позаботьтесь о гвоздях и молотке.

Со спокойным лицом, но с бешено колотящимся сердцем протянул Стефан эсэсовцу на контрольном пункте удостоверение, сделанное Янушем. Тот, бросив беглый взгляд на документ, вернул его со словами:

— В порядке! Следующий…

Стефан с облегчением вздохнул и вдруг преобразился, стал как бы выше. Расправив грудь, он как на крыльях летел вперед. Сердце билось спокойно, ритмично. Он думал о красавице жене Ванде и о проклятом Эрихе. Теперь он им покажет! Ох, как он им отомстит!

Глава 4. ДОКУМЕНТЫ СТЕФАНА ЯВОРСКОГО

Стефан с нетерпением ждал субботы. По субботам в Биркенау работала только половина гражданского персонала, поэтому через каждые две недели у него было два свободных дня подряд. В будни он редко встречал Брамберга. Эрих появлялся несколько раз на неделе, привозил подарки, пользовался ласками Ванды и уезжал до возвращения Стефана домой. Но в субботу и в воскресенье они встречались. Стефан с дурацким видом ждал в кухне, пока Эрих блаженствовал наверху. Потом все трое сидели за столом, на котором красовались дары шкопа: белый хлеб, мясные консервы, кофе, напитки. Наверху Эрих чувствовал себя как дома. Он вешал в шкаф свою форму и переодевался в домашний костюм, в котором казался еще толще. Он сидел в любимом кресле Стефана, сплевывая на пол или ковыряя в зубах спичкой.

Ванда, с растрепанными курчавыми волосами, восседала за столом в ярко-красном пеньюаре, обтягивающем ее соблазнительную фигуру. Ванда, не остывшая еще после кровати, греховная. Молчание так накаляло атмосферу, что немец вставал первым и коротко произносил: «Идем!» Ванда шла впереди него, не удостоив Стефана даже взглядом.

Ванда и Эрих страшно удивились, когда Стефан вдруг заговорил в субботу с немцем:

— Извините, господин Брамберг, но я хотел бы попросить вас об одном одолжении.

Спичка выпала из толстых пальцев. Стефан почувствовал, что две пары глаз в недоумении уставились на него. Он с трудом сдерживался, чтобы не выдать себя и оставаться таким, каким его привыкли видеть: трусливым, забитым, глупым обывателем. Теперь он понял, что значит быть человеком. Душа его восстала! Ему не терпелось показать жирному нахалу Эриху и своей неверной красавице жене, на что он теперь способен. Он не боится ненавистного убийцу и презирает Ванду. И как он только мог еще так недавно делить эту шлюху с толстым нацистским боровом… Но надо было сдерживаться до поры до времени, чтобы не вызвать подозрений. Он должен притвориться и униженно выпросить то, что ему надо для дела.

— Да, мой друг, я слушаю, — снисходительно усмехнулся Брамберг.

— Всякий раз, когда я остаюсь дома в субботу и воскресенье, я чувствую себя… — Стефан нарочно говорил сбивчиво, робко, отводя взор в сторону. — Я чувствую себя… не в своей тарелке. Ведь я здесь третий лишний, только мешаю вам. Ванда любит вас, господин Брамберг, и мне тяжело, что здесь, в моем доме…

Ванда встала и начала бесцельно переставлять вещи на комоде.

Стефан смотрел на улицу: на смену весне уже шло лето.

— Ну? — спросил Брамберг нетерпеливо.

— Для всех нас было бы лучше, если бы меня в эти дни не было дома. Я думаю…

— Что ты думаешь?

— Если бы у меня были документы, с которыми я мог бы ездить по стране… Я не знаю, какие… Чтобы меня не задерживала полиция. Я так мало знаю Польшу и всю жизнь мечтал попутешествовать, посмотреть большие города — Варшаву, Лодзь. Я бы уезжал в субботу рано утром и возвращался в воскресенье поздно вечером.

— Замечательно, мой друг! — воскликнул обрадованный Брамберг.

Стефан почувствовал, с каким презрением относится к нему немец, и задохнулся от ненависти. Но ничего! Придет время, и он сполна рассчитается с этой мерзкой тушей. Настанет день, и он избавится от старой личины, как теперь избавился от страха. Казимир вернул ему настоящее удостоверение, но он порвал его, а вместе с ним разорвал оковы трусости и почувствовал себя окончательно свободным. Теперь он всегда предъявлял поддельный документ, с каждым днем обретая непоколебимую уверенность в своем полном освобождении.

Голос немца слышался как бы издалека:

— Я сделаю все необходимое. Ты получишь удостоверение и сможешь беспрепятственно ездить по всей Польше. Кроме того, я дам тебе справку из тайной полиции. Никто не осмелится задержать тебя. Я очень рад, что ты все понимаешь. Мне тоже не особенно приятно появляться здесь в присутствии супруга.

— А не могли бы вы давать мне время от времени табак? — униженно клянчил Стефан. — Или еще что-нибудь, имеющее ценность на черном рынке. Ведь мне надо платить за билеты e за ночлег.

— Да, да, я все сделаю для тебя, — ответил Брамберг.

Перспектива проводить наедине с красавицей Вандой все воскресенья и субботние вечера подействовала на него возбуждающе.

— Идем, — сказал Эрих Ванде, и они заторопились в спальню.

Стефан проводил их взглядом, услышал, как скрипнула сначала четвертая, потом одиннадцатая ступенька лестницы, ведущей наверх, и посмотрел на свои руки, сжатые в кулаки. Он хитро улыбнулся, довольный достигнутым, и при мысли о том, что происходит в спальне, сплюнул.

Эрих и Ванда стояли у кровати. Немец с чувством собственника обнял хрупкую красавицу.

— Ну и ничтожество твой муженек, дорогая. Не удивительно, что ты полюбила такого сильного парня, как я, — бахвалился Брамберг, от которого разило потом.

— Принеси еще какую-нибудь красивую вещицу, — ластилась к нему Ванда, хотя у нее шкаф и так уже ломился от модной одежды и дорогого белья. На туалетном столике стояли флаконы духов, валялись карандаши для бровей и губная помада из Парижа. Хватало у нее и драгоценностей, отобранных у евреек, замученных в Освенциме.

— У тебя уже есть колье, золотые серьги, кольца с сапфирами и бриллиантами. Ты становишься жадной, дорогая. Иногда мне кажется, что ты любишь меня только за подарки.

— Не говори глупостей, Эрих, — ответила Ванда.

Теперь она уже хорошо говорила по-немецки, польский же был у нее не в ходу. Со Стефаном она совсем не разговаривала, соседей избегала.

— Я хочу быть нарядной, чтобы ты мог любоваться мной. Мне нужны золотые часики, — шептала она. — О Эрих, я буду очень, очень благодарна тебе!

Не спеша она расстегнула пеньюар и прижалась к нему, чувствуя, как в нем пробуждается зверь. Возбужденный, страшный, но беспомощный перед ее рафинированной развращенностью.

— Хорошо, принесу, — пообещал он, сдаваясь.

В воскресенье вечером, когда на улице стемнело и на небе появились звезды, Стефан сидел на кухне, не зажигая света. Он услышал, как отъехала машина Эриха, вынес из кладовой матрац и отнес его в маленькую каморку рядом с кухней. Уже несколько месяцев он не пользовался тем, что оставалось ему от немца, и спал внизу, стыдясь необходимости греться теплом, полученным в уплату за грех его распутной жены.

Он лег и задумался над планом Януша. Неожиданно отворилась дверь и к нему вошла Ванда.

— Стефан, — сказала она.

— Что? — ответил он удивленно.

— Почему ты не приходишь ко мне?

В желтоватом лунном свете она казалась удивительно красивой. Кроваво-красный пеньюар подчеркивал черноту ее волос, теплоту бронзовой кожи, волнующие формы изящной фигуры.

— Оставь меня в покое, — ответил холодно Стефан. — Я хочу спать.

— Зачем все превращать в трагедию? — продолжала она.

Теперь, потеряв Стефана, Ванда стала часто думать о нем. Ей не хватало почтительного уважения, с которым он относился к своей красавице жене, его робких нежных ласк, возвышенной любви. Все это она презирала, когда отдавалась ему без желания. Сейчас ей хотелось снова вернуть внимание мягкого и доброго Стефана. Эрих обращался с ней как господин и повелитель, грубо подчиняя своей необузданной страсти.

— Не придавай значения всей этой истории с Эрихом, — продолжала она вкрадчиво. — Надо же на что-то жить. Ты избавлен от принудительных работ в Германии, у нас есть продукты. Хватает и одежды. Всю зиму мы прожили в тепле.

— Оставь меня, — повторил Стефан устало. Он был рад, что может без волнения смотреть на ее красивую фигуру, освещенную луной.

— Когда я выходила за тебя замуж, — не унималась Ванда, — я видела, что ты образован. Я думала, что ты богат. Богатство — моя мечта. Мне хотелось иметь кольца, браслеты, дорогие духи, роскошное белье. Ты дал мне лишь прикрытую бедность. А теперь взгляни…

Она сбросила пеньюар. Драгоценности заискрились на ее бархатной коже.

— Теперь у меня есть все. Но мне недостает тебя, — прошептала Ванда. — Я хочу быть твоей дорогой женушкой, Стефан. Будем наслаждаться жизнью и смеяться по ночам над Эрихом. Пусть он платит за то, чтобы я могла быть твоей милой женой. Ты неплохо придумал с этими поездками. В твое отсутствие я смогу совсем прибрать его к рукам. Ведь он достанет все, что хочешь.

— Уходи, — решительно произнес Стефан.

Он был горд, что спокойно мог смотреть на совершенную красоту ее обнаженного тела. Теперь он видел в Ванде не живую, волнующую красавицу, а прекрасную каменную скульптуру, которой можно восхищаться, но которую можно также разбить на куски.

— Уходи, — повторил он. — Ты не дорогая женушка, а самая обыкновенная потаскуха.

Стефан отвернулся и больше не думал о ней. Его мысли были заняты планом Януша и собственным планом, который он осуществит, если побег удастся.

Ванда оделась и ушла. Он слышал, как заскрипели сначала четвертая, а потом одиннадцатая ступеньки лестницы, ведущей наверх.

Глава 5. «НЕБЕСНАЯ КОМАНДА»

Казимир Полчанский временно был включен в «небесную команду». Так с мрачным юмором висельников окрестили немцы заключенных из похоронной команды, которые подбирали трупы в блоках, доставляли их в крематорий и частенько сами попадали в печи, если у персонала крематория чесались руки.

Януш заставил друзей тянуть жребий — все трое питали одинаковое отвращение к работе в этой команде. Пасовал даже крепкий Генек. Одно дело — ежедневно сталкиваться лицом к лицу с ужасной смертью в различных ее проявлениях, другое — помогать переносить и сжигать трупы товарищей.

Похоронную команду все ненавидели и боялись, хотя заключенные, работавшие в ней, шли туда не по доброй воле.

Януш, получивший разрешение беспрепятственно посещать места, где работают заключенные из восемнадцатого блока, старался запомнить все, что видел. После побега он напишет о том, что творится в лагере.

Друзья накапливали силы. К их скудному рациону добавлялись сытные завтраки Стефана и дополнительные пайки, «добытые» Янушем.

Силы и выносливость крепли, так как друзья твердо верили в удачу.

Побег был намечен на первое мая 1943 года. До этой даты было еще далеко, но надежда окрыляла их — ведь впереди конец всем ужасам.

Раннее утро. Туман быстро рассеялся, но небо над Освенцимом не радовало. В нем не было жизни. Здесь не летали ни птицы, ни насекомые. Тишина, установившаяся после ухода лагерных музыкантов с плаца, казалась мертвой. Яркие солнечные лучи жгли бритые головы «мусульман», бродивших по лагерю в тщетной надежде найти воду.

Казимир и несколько заключенных, назначенных в «небесную команду», ждали остальных, занятых на работе в крематории. Казимиру было не по себе. Друзья ушли в карьер, а он должен был выполнить наказ Януша и разузнать все об одиннадцатом блоке.

Повозка для мертвецов медленно въехала в ворота лагеря, и похоронная команда в полном составе направилась к зловещему одиннадцатому блоку. Эсэсовцев с командой не было. Они предпочитали убивать, а заботу о трупах возлагали на людей «низшего сорта». За заключенными следили несколько капо. Постоянное соприкосновение с мертвыми наложило на них свой отпечаток. Они утратили присущую им склонность к садистской грубости и к кровавым расправам, терпимо относились к рабочим команды, чувствуя, что смерть в равной степени угрожает и заключенным, и им самим.

Один из капо вошел в блок через боковую дверь. Казимир молча смотрел через решетку двойных железных ворот, разделяющих десятый и одиннадцатый блоки. В одиннадцатом оказалось двадцать покойников, большинство — у стены, где совершались экзекуции. Остальных пришлось подбирать в разных местах. Один качался на виселице с упавшей на грудь головой и безжизненно повисшими руками. Мрачная картина на фоне ясного летнего неба.

В дверях появился капо.

— В карцере четверо, пошлите за ними несколько человек.

Казимир, преодолевая отвращение, шагнул вперед, помня указание Януша. Об одиннадцатом блоке ходили неясные слухи. Те, кому удалось чудом вырваться из карцеров, молчали как немые. Только застывший ужас в их глазах указывал на то, что в этом блоке происходит что-то чудовищное.

Казимир с напарником вошел в блок. В грязной конторке справа сидел эсэсовец в распахнутой рубахе. Рядом, в большом «зале» с длинным столом и стульями, заседал обычно пресловутый «военный трибунал», в работе которого принимал участие и любовник жены Стефана. Здесь выносилось до двадцати смертных приговоров в час. Немцы ухитрялись за этот же срок дать слово и обвиняемым, требуя ответа на вопрос, признают ли они себя виновными. Слово «да» или «нет» не имело никакого значения. В любом случае выносился один и тот же приговор — смертная казнь. Обвиняемыми были действительные или подозреваемые участники движения Сопротивления или партизаны из района Краков — Катовице. Их привозили в Освенцим и без регистрации в лагерных документах направляли прямо в одиннадцатый блок, где они и ждали суда. Больше недели ждать не приходилось… Смертные приговоры приводились в исполнение здесь же рядом. Приговоренных сажали в изолятор между десятым и одиннадцатым блоками. Окна, выходившие во двор, были затемнены. В десятом блоке находилась так называемая «научная лаборатория». На площади перед одиннадцатым блоком стояла виселица, за ней стена, у которой проводились экзекуции. Вначале приговоренных расстреливала специальная команда. Патронов не жалели. Потом немцы решили, что на каждого смертника хватит и одной пули. Выстрел в висок и все. Во время дождя расстреливали прямо из дверей казармы, не желая мокнуть «из-за всякой дряни».

По коридорчику налево Казимир с товарищами подошел к двери, ведущей в подвал. У Казимира мурашки побежали по спине, когда они спустились в страшное подземелье. В сером мраке он различил несколько дверей. Гнетущая тишина висела в сыром затхлом воздухе. Казимир с облегчением вздохнул, узнав, что все трупы лежали в коридоре и не надо заходить за двери с решетками. Покойники были чудовищно истощены. Видно, они умерли нелегкой смертью. Изодранная в клочья одежда, на шее — следы ногтей, под ногтями — запекшаяся кровь. Синие лица с выпученными глазами.

— Удушье, — произнес один из заключенных безразличным тоном, и слово повисло в воздухе.

— Газ? — спросил шепотом Казимир.

— Нет. В прошлом году здесь провели несколько опытов для проверки системы. Первые прошли неудачно. Заключенных выводили на улицу, исправляли недочеты и проделывали все сначала. Теперь они придумали новый способ отправлять людей на тот свет целыми группами и построили для этого специальное помещение. Побудешь подольше в этой «веселой» команде — увидишь и услышишь немало. Эти, что лежат здесь, задохнулись от недостатка воздуха. Ведь тут нет никакой вентиляции. Часто сюда загоняют по тридцать-сорок человек. Слабые не выдерживают и погибают. Бывали случаи, когда за одну ночь от удушья умирали все заключенные. Это не очень приятно, но в одиночных бункерах еще хуже.

— Что за одиночные бункеры?

— Задень кого-нибудь из эсэсовцев и узнаешь.

— Эй вы там! Хватит трепаться! Тащите отсюда эту падаль! — закричал капо.

Вдвоем таскали они невероятно легкие и страшно холодные трупы. Холод мертвецов леденил, проникая до сердца. «Надо пережить и это, — думал Казимир. — Надо рассказать людям, какова война. Как глубоко я ошибался, когда думал переждать войну в дремучих лесах, закрыв на нее глаза. Честные люди не могут стоять в стороне в час сурового испытания».

Над Казимиром язвительно посмеялись, когда он стал осторожно класть мертвеца на повозку. Обычно их швыряли, как дрова.

— Может, ты думаешь, они еще что-то чувствуют?!

Казимир поспешно вышел за железные ворота, где грузили расстрелянных, а двое вынимали из петли повешенного.

— Смотри, какой прилежный, — с иронией сказал Казимиру капо. — Чем быстрее ты выбьешься из сил, тем скорее попадешь на эту повозку.

Но Казимир не слышал его слов. Он не сводил глаз с убитых. Многочисленные следы крови на земле, на телах расстрелянных, на стене. Он вспомнил убийство евреев в лесу, расстрел односельчан на церковном кладбище. Он вспомнил немцев, уничтоженных им самим. Руки дрожали от ненависти, от желания мстить. Раньше он жаждал покоя. Он вырос и жил среди природы и знал только мир. Но теперь он стал другим и никогда не будет прежним. Он мечтал о безоблачном счастье с Анной Ливерской. Не быть такому счастью. Тень прошлого всегда будет стоять перед ним. Здесь не найти и квадратного сантиметра, не политого кровью. Он вспомнил, как жалел деревья, сваленные его отцом. Он жалел и зайцев, которых приходилось убивать, чтобы не погибнуть с голоду. А здесь не жалеют людей, жизнь человека ни в грош не ставят.

Из одиннадцатого блока пошли в десятый за трупами женщин, умерших, как значилось в учетной книге, во время хирургической операции. Нагие тела с распоротыми животами и вывалившимися внутренностями напоминали туши животных. Казимиру представилась Анна из его тревожных снов. Если когда-нибудь ей суждено стать его женой, то сможет ли он нежно ласкать ее? Не всплывут ли в памяти ужасные картины Освенцима, не превратят ли они в лед его руки?

Повозку с трупами увезли. Казимира вместе с группой заключенных направили на «Лагерную улицу» подбирать и складывать в кучу умерших «мусульман», чтобы скорее нагрузить повозку. Женские трупы были сложены по приказу начальницы у самого входа в барак. Изможденные покойницы с провалившимися ртами и выступавшими ребрами, без одежды, но с бирками, привязанными к ногам.

Подобрав всех мертвецов, «небесная команда» повезла их в крематорий, который находился за лагерем, недалеко от большой виллы коменданта. Вид крематория, наполовину уходящего в землю, невольно наводил на мысль о Дантовом аде. Два эсэсовца, охранявшие вход, беспрерывно курили. Табачный дым они явно предпочитали смраду, которым пропиталось все вокруг.

Горы трупов. С них снимали одежду (если она была) и отбрасывали в сторону. Четверо «зубодеров» просматривали рты мертвецов, обнаружив золотые зубы, выдергивали их щипцами. Эсэсовцы не отходили ни на шаг, чтобы не упустить добычу. Пять человек переносили «проконтролированные» трупы в подвал.

Черный дым, вырывавшийся из двух массивных труб крематория, закрывал голубое небо, а невыносимый запах паленых волос, горелого мяса и сожженных костей проникал в самые легкие. Такой запах будет преследовать всю жизнь.

Рядом с крематорием — горы одежды: мужской, женской, детской. Тут же обувь. Вот ею нагрузили целую машину, а запасы не уменьшились. Отдельно стояли мешки с непонятным содержимым. Казимир вопросительно посмотрел на своего напарника.

— Женские волосы, — объяснил тот. — Это остригли женщин, погибших в газовой камере. Говорят, что волосы идут на производство ткани. Ими также набивают матрацы для эсэсовцев. Тюки волос отправляют в Германию. Судя по цвету волос и по одежде, вчера опять душили газом евреев. Боюсь, что крематорские сволочи заставят нас помогать им жечь трупы.

На лестнице, ведущей в подвал, появился мужчина.

— Эй вы, лодыри! Пошли! Поможете немного. Вся мертвецкая забита мясом для крематория.

— Эти мерзавцы оставили в газовых камерах задушенных евреев, — сказал со злостью напарник Казимира. — Меня всегда пробирает дрожь, когда я туда попадаю. Так и ждешь, что они закроют за тобой дверь и угостят порцией «циклона Б».

— Поворачивайтесь побыстрее, — заорал эсэсовец. — Не то сами вылетите через трубу.

У Казимира дрожали ноги, когда он вместе с другими спускался вниз. Там было шесть печей. Две пары соединялись вытяжными трубами, а третья работала на вентиляции. Трупы подвозили к печам по рельсам на небольшой вагонетке, на которую ставили носилки. Кочергой трупы сталкивали в печи, а носилки оттаскивали назад. Удобно и практично…

— Нечего глазеть! — прикрикнули на Казимира. — У тебя еще будет возможность познакомиться с печью поближе!

Вместе с остальными Казимир вошел в мертвецкую. То, что он там увидел, не поддается описанию. Штабеля мужских, женских и детских трупов. Здесь тоже орудовал детина с щипцами в поисках золота. Несколько «парикмахеров» стригли мертвых женщин и набивали волосами мешки. Нечем было дышать. Смрад от разлагавшихся трупов и экскрементов смешался с запахом ,плесени и гнили, который так неприятно поразил Казимира в подвале одиннадцатого блока. Неужели правда, что здесь еще пахнет и «циклоном Б»?

— Что стоите? В штаны наложили? Бери эту падаль! Они не кусаются.

Смотреть на эти трупы было еще страшнее, чем на те, которые Казимир видел раньше. Они еще не потеряли человеческий облик. Евреев, схваченных в их домах, прямым сообщением доставили в лагерь, а здесь немедленно в душегубку. Вот совсем молодые женщины, созданные природой для любви и рождения детей. Казимир посмотрел на труп девушки, который он нес за ноги. Его напарник, просунув руки под мышками трупа, омерзительным жестом поглаживал холодную грудь. Казимир сдерживал тошноту.

— Как ты можешь, гадина?! — задыхаясь от ярости, произнес он. — Перестань, ублюдок!

— Брось ты! — хихикнул напарник. — Теперь ей все равно. Она была бы рада, если бы могла чувствовать.

Казимира вырвало прямо на труп.

— Ну и ну! — присвистнул циник удивленно. — А что дальше? Тебе еще и не такое предстоит. Надо привыкать.

— У меня есть буханка хлеба, — сообщил Януш друзьям. — Ваша очередь делить хлеб, ваше преподобие.

Ксендз присоединился к их группе и теперь спал тоже в их углу. Он почти не принимал участия в их разговорах и притворялся спящим, когда речь шла о побеге.

— Делите на четыре части, — сказал Казимир. — Мне не хочется есть. Я не съел даже ужин.

— Было очень трудно? — спросил Януш, поняв сразу, в чем депо.

— Нет слов, чтобы рассказать обо всем, — ответил Казимир. — Мне кажется, что я никогда не проглочу ни куска. Этот запах! От него не избавишься. Я никак не отогрею руки. Они совсем окоченели. Ни на одной бойне так не обращаются с забитым скотом, как здесь с теми, которые еще совсем недавно были людьми. Их швыряют, словно поленья. Если бы ты видел раскрытые пасти печей, готовых проглотить очередную жертву! Если бы ты видел, как пламя лижет полуобгоревшие трупы… Если бы ты видел, как железными крючьями стаскивают с носилок мертвецов прямо в огонь… Что может быть ужаснее?! Ваше преподобие, я думаю, что в аду не так страшно, как здесь.

— А что делают с пеплом? — спросил Януш.

— Насыпают в мешки и увозят на машинах. Говорят, где-то поблизости осушают болото. Часть везут в Вислу и Солу. Недавно приезжал один эсэсовец… Боже, но вы же мне не поверите!

— Зачем приезжал? — спросил Януш.

— Мы должны были отнести к нему на виллу десять мешков пепла. Восемь мешков нам приказали рассыпать на дорожку от калитки к дому, чтобы не было луж от дождя. Кроме того, офицеру, как он выразился, приятно ходить по пеплу презренной черни. Офицер высокого ранга. Я в них не разбираюсь. Два последних мешка он велел… — Голос Казимира задрожал.

— Ну? — сказал Януш.

— Эти два мешка он велел высыпать в уборную, чтобы он мог с… на пепел. Извините, Ваше преподобие, но он так и сказал. Проклятие! Я видел, кого превращали в этот пепел. Там были даже трех-и четырехлетние дети…

— Ну, что скажет теперь ваш бог? — с вызовом спросил Генек ксендза.

— Бог молчит, — прошептал Мариан Влеклинский. — Бог так напуган всем этим, что не в силах произнести ни слова.

— Бога нет! — воскликнул Генек. — А если он есть, то тогда он…

— Давайте не будем пытаться понять бога, — прервал его ксендз. — Как нам понять его бесконечное величие, если мы не в силах осознать себя, бесконечно малое создание творца? Может быть, он с отвращением отвернулся от тех, кого сам создал. Я верю в него. Моя вера непоколебима. Добро восторжествует. Были и у меня сомнения. Но не будем больше говорить о них. Бог есть, и вчера я вновь убедился в этом. Я причащал двух женщин. Они не крещены, воспитывались неверующими. Но здесь, в этом аду, пришли к выводу, что должна существовать какая-то высшая сила, которая должна вознаградить несчастных за страдания и наказать виновных. Они обратились ко мне своевременно. Я сам боролся с сомнениями после того, как услышал об ужасных преступлениях, творимых в женском лагере. Эти сомнения убили бы меня.

— О чем ты слышал в женском лагере? — спросил Януш.

— А зачем еще больше разжигать вашу ненависть?

— Ты знаешь о нашем плане. Мы хотим бежать отсюда и рассказать людям о том, что здесь творится.

— О, это так чудовищно и подло, что лучше людям не знать. Будет задето достоинство всего человечества, если предать это гласности.

— Нельзя утаивать правду, — возразил Януш. — Говорите, ваше преподобие.

— На мужчинах и женщинах проводят унизительные опыты. В специально построенном бараке, именуемом «научным центром», ведутся исследования с единственной целью — сделать всех евреев и поляков бесплодными на всю жизнь. Тогда их легче использовать как рабочую силу в интересах войны. После войны люди этих национальностей обрекаются на вымирание, они должны исчезнуть с лица земли. Речь идет не о хирургическом вмешательстве. На то, чтобы оперировать всех полек и поляков, у них не хватит времени. Они ищут более простой способ. Женщинам впрыскивают во влагалище особую жидкость. Выбирают двадцати-тридцатилетних, способных к деторождению. После впрыскивания ведут их в барак и принуждают к сожительству с заключенными, имеющими еще для этого силы. Забеременеют эти женщины или нет — не имеет уже значения. При любых обстоятельствах жертвы отправляют в газовую камеру. Что же касается мужчин… У них облучают радием одно из яичек, затем кастрируют, и «материал» отсылают в Берлин на анализ. Мужчин после этой операции также от— правляют в газовую камеру. Подобные опыты посягают на божий порядок воспроизведения рода человеческого. Одной из женщин удалось тайком прочесть отчет о стерилизации мужчин. Она рассказала об этом перед тем, как погибнуть. В отчете было указано, что дорогостоящий радий оказался неэффективным, а мужчин проще кастрировать. Операция длится 6— 7 минут, а при большом навыке не более пяти. Двенадцать человек в час… Давайте лучше не говорить об этом…

— Казимир, тебе надо проглотить хоть кусочек хлеба, — попытался Януш переменить тему.

— Не могу, — ответил тот почти беззвучно. — Он застрянет у меня в горле. Надо успокоиться. Подожду до утра…

— Утром вместо тебя пойду я, — не совсем решительно сказал Генек.

— Нет, — возразил Казимир. — Мы честно тянули жребий. Может быть, потом на вашу долю выпадет что-то более ужасное. Я привыкну. Правда, привыкну!

— Яворский завтра отправляется в Биалуту к Анне Ливерской за фотокарточкой Казимира. Для тебя это первый шаг к свободе. Думай об этом завтра и послезавтра…

— Послушайте, ваше преподобие, — неуверенно начал Казимир.

— Да?

— Нет худа без добра, — застенчиво продолжал Казимир.

— Что ты имеешь в виду?

— Не, могли бы вы благословить меня? — попросил он. — Человек должен за что-то цепляться. Попробую верить, что не все кончено для тех несчастных, которые с дымом вылетели через трубу, пеплом которых засыпают болота и уборные эсэсовцев. Страшно, если эти жертвы принесены бесцельно. В трубу… и все. Тогда победа была бы за немцами. А я хочу верить, что погибшие не исчезли бесследно, что их разум, души (называйте это как хотите) продолжают жить, втайне высмеивают шкопов и готовятся стать свидетелями их поражения. Черт побери, если вы не против, посланец неба, то благословите старого некрещеного безбожника.

— Каждый день ниспосылаешь ты мне луч света, о боже, — прошептал Мариан Влеклинский, и глаза его засветились. — Я охотно благословлю тебя, сын мой, и окрещу с большим удовольствием.

— О нет, — поспешно сказал Казимир. — Без этой церемонии с водой. Если твой бог действительно существует, то хватит одного благословения.

— Благословляю тебя, сын мой! — торжественно произнес ксендз. — Да поможет тебе бог!

Все умолкли.

— Вы верите, что он поможет? — нарушил затянувшееся молчание Казимир. — Черт возьми! Дайте мне хлеба, ребята. Что толку для тех несчастных, если и я сам сдохну?

— Эй, ты, куда направляешься? — окликнул Януша эсэсовец у ворот лагеря.

— В «небесной команде» работает один парень из нашего блока. Надо проверить, справляется ли он…

— Так ты писарь из восемнадцатого, один из этих пронырливых лизоблюдов? Тебе не повезло, приятель. Там сейчас нет аппетитных баб.

— Я выполняю свой долг, — ответил Януш невозмутимо.

Его пропустили. Об этом примерном писаре знали почти все эсэсовцы. Они насмехались над его исполнительностью, но не лишали его относительной свободы, не видя в этом ничего опасного. Кругом полно эсэсовцев, вокруг лагеря посты, дальше — большой сторожевой пояс надежно охраняет Освенцим и Биркенау.

Сердце Януша заколотилось, когда он приблизился к крематорию. Вонь была нестерпимой. Рассказами Казимира Януш был подготовлен ко всему, но невольно вздрогнул, когда своими глазами увидел горы трупов, сам вдохнул ядовитого дыма.

Группа из похоронной команды швыряла трупы в две машины.

Подойдя ближе, Януш спросил:

— Казимир Полчанский здесь?

— Что еще там за Казимир, черт подери?!

— Он работает в вашей команде с начала этой недели.

— Посмотри за крематорием, там есть еще несколько человек.

Пришлось шагать мимо штабелей трупов. Некоторые совсем разложились, кожа почти истлела. Януш считал себя достаточно сильным и закаленным, но от этого зрелища ему стало страшно. Он боялся, что вечером, как и Казимир, не сможет ничего взять в рот. Со стыдом думал он о том, что отдавал друзьям жестокие приказания, а сам спокойно работал в конторке, подделывая документы, или бродил по лагерю. Удостоверение для Казимира было почти готово, не хватало лишь фотографии. Своего друга Януш нашел за крематорием. Вместе с другими заключенными из команды он сидел на корточках и просеивал пепел. Человеческий пепел. Двое насыпали пепел лопатами в мешки, которые бросали в машину. Дрожь пробежала по спине Януша, губы пересохли. Казимир, увидев его, улыбнулся, пытаясь показать, что он уже закален и ему теперь все нипочем. Януш побелел как полотно.

— Что вы делаете? — прошептал он. — Просеиваем пепел, разве не видишь? — с горечью ответил Казимир. — Представь себе… Эти «проклятые скоты» не придумали ничего лучшего, как вырвать свои золотые зубы и проглотить их, пока их везли сюда в поезде. Но эсэсовцев не проведешь… Тебе не напоминает это поиски золота в Клондайке? Я уже нашел несколько золотых комочков. Какое счастье, что американцы не про-. нюхали об этом, а то и здесь началась бы золотая лихорадка.

«Ежедневно сталкиваясь с таким чудовищным варварством, невольно начинаешь задумываться, не сошел ли весь мир с ума, — пронеслось в голове Януша. — Не стали ли такие понятия, как бог, справедливость, братство народов, пустыми звуками? Казимира завтра же надо перевести отсюда. Он не выдержит. Каждый день, проведенный здесь, может превратить человека в садиста или лишить его разума».

Казимир словно прочел его мысли.

— Завтра я опять пойду сюда, — сказал он твердо. — Видел, у входа в крематорий грузят трупы? Дело расширяется, мой друг. Фабрика уже не успевает перерабатывать сырье. Завтра похоронная команда отправится за лагерь. Там тоже жгут трупы. Нам, может быть, «выпадет честь» присутствовать при удушении газом в одном из временных бункеров. Разве это не развлечение?!

Он продолжал яростно работать. Сквозь серое облачко пепельной пыли, окутывавшей его, пробивались солнечные лучи…

Шуршали лопаты, погружаясь в пепел.

С другой стороны крематория раздавался стук — там кидали в машину трупы.

А над всем этим — черное облако дыма, смрад и зловещая тишина.

«Нет, я не имею права оставлять его здесь», — снова подумал Януш, беспомощно оглядываясь.

Казимир понял его без слов.

— Кто-то должен работать здесь, — сказал он. — У кого достаточно сил, чтобы выжить и рассказать об этом всем. У меня хватит.

Но на следующий день вечером обнаружилось, что он ошибался. Сил было меньше, чем он полагал. Попытки казаться безразличным и циничным не могли скрыть его состояния. Он был страшно бледен и горел как в огне. Глаза лихорадочно блестели, брови и ресницы были опалены. Когда Януш протянул ему кусок хлеба, он посмотрел на свои трясущиеся руки и вздрогнул.

— Я не настолько глуп, чтобы объявлять голодовку, — проговорил он. — Положи, пожалуйста, хлеб мне прямо в рот. Я не могу брать его в руки после того, что пришлось ими сегодня делать…

Он еще раз посмотрел на свои руки, удивляясь тому, что в них не произошло никакой перемены.

— Я думал, что после «тренировки» в похоронной команде могу все выдержать, — продолжал Казимир, — Но нынешний день был слишком трудным. Погрузка трупов, сжигание, отравление газом. А под конец еще и «охота на зайцев». Этого вы еще не знаете. «Охота на зайцев!»

— Рассказывай! — твердо произнес Януш, хотя ему и было мучительно стыдно, что он заставлял товарищей пройти сквозь такие страдания. Если побег не удастся, то он не простит себе, что так много от них требовал.

— Нет, пусть молчит, — испуганно прошептал ксендз. — Есть вещи, о которых нельзя говорить…

— Кстати, ваше преподобие, вы тоже сегодня не в своей тарелке, — заметил Генек с усмешкой. — Уж не встретили ли вы дьявола?

— Да, дьявол здесь, — прошептал Мариан. — Я слышал сегодня…

— Сегодня наша команда в лагере почти ничего не делала, — начал Казимир. — У крематория оставили только четверых, наверное, для обычной работы. А всех остальных повезли на машинах. Какая роскошь! Заключенных из лагеря везут на работу на машинах. Наверное, ее считали очень важной. У Бжезинки в машины сели еще человек пятнадцать. Оказывается, им уже приходилось раньше совершать такие прогулки. Они рассказывали, что все силы брошены на постройку четырех новых крематориев с газовыми камерами. Строительство ведется недалеко от проволочных заграждений около лагеря Биркенау. Камеры рассчитаны на уничтожение 60 000 человек ежедневно. Звучит внушительно…

Он с трудом проглотил кусочек хлеба, положенный ему в рот Янушем.

— Дальше, — сказал Януш.

— Ну, а пока эти объекты, строящиеся из соображений «человеколюбия», не готовы, они используют два бункера в глухом лесу под Бжезинкой. Это были два заброшенных дома. Но эсэсовцы переоборудовали их для своих «благородных» целей. Когда мы прибыли на «место работы», то увидели там тысячи людей. Они раздевались в бараке, построенном перед домом. За домом валялись тысячи трупов. Горы трупов, понимаете?

Он замолчал и посмотрел на товарищей, ожидая от них знака, говорить ли дальше.

Никто не произнес ни слова, и он продолжал:

— Нас заставили носить трупы. В сотне метров от домов был вырыт длинный широкий ров. Настоящий канал, на дне которого лежал толстый слой пепла, а края были черны от сажи. Стволы и кроны деревьев вблизи рва опалены. Жаль, что я не смог прихватить с собой немного запаха, стоящего там. Вы бы тоже получили свою порцию «удовольствия».

— Дальше, — торопил Януш.

— Мы должны были сбрасывать трупы в ров. Некоторые из них уже несколько дней разлагались на солнце. Тысячи крыс бегали под ногами. Им там раздолье… Мы видели результаты их работы — обглоданные лица… О, проклятие! Мы сбросили мертвецов в канал. Около рва лежали горы тряпья, пропитанного горючим. Сомнения не было, шла подготовка к сжиганию. Сначала клали слой тряпок, затем трупы, потом опять тряпки, трупы, тряпки, трупы… Когда мы отнесли последних, оказалось, что ров наполнили только наполовину.

Эсэсовец сказал, что поджигать рано, и послал нас помочь в бункере.

А тысячи голых людей стояли и ждали. Мужчины — отдельно от женщин с детьми. Одни евреи. Кто знает, откуда они? По-польски они не понимали. Похоже, что из Германии или Голландии. Судя по их мертвенно бледным лицам, они знали, что их ждет, но держались мужественно. Только несколько женщин истерически рыдали и рвали на себе волосы. Эсэсовец увел их за барак, и мы услышали выстрелы. У некоторых ребятишек в руках были игрушки. Дети нервничали. Они понимали, что здесь не все в порядке. Матери ласково успокаивали их.

Один из эсэсовцев произнес короткую речь. Он сказал, что пленные должны пойти в баню, а оттуда в дезокамеру, потому что затем их направят в показательный лагерь И нельзя допустить, чтобы они занесли туда вшей.

Но немцу не поверили.

Казимир виновато улыбнулся.

— Черт, как хочется курить.

— Вот возьми, — протянул кто-то из темноты сигарету…

Оказывается, почти все слушали рассказ Казимира, хотя тот говорил шепотом.

Казимир глубоко затянулся.

— На доме, — продолжал он, — висела доска с надписью на нескольких языках: «Вход в баню». Домик с белыми занавесками на окнах выглядел заброшенным, но не опасным. Несколько человек, обслуживающих крематорий, пошли в дом, я пошел с ними. Внутри дома помещался большой бункер с бетонными стенами и потолком. Там было сыро и жарко. На раскаленных добела печах в котлах кипела вода.

«Циклон Б» — это зерна, похожие на горошины. Их оболочка растворяется во влажном горячем воздухе и высвобождает ядовитый газ.

Внутри дома, за входной дверью, есть вторая, железная, с тяжелым засовом.

В газовой камере было почти совсем темно и отвратительно пахло. Напротив входной двери еще одна, с надписью: «Вход в дезокамеру». Я уже знал, что эта дверь ведет во двор, откуда мы носили трупы в ров. В двери вставлено толстое стекло, чтобы можно было наблюдать за происходящим в доме. Между стеной бункера и стеной дома узкий проход, куда выходят люки газовой камеры. Их можно открывать и закрывать. Но подумайте, что через эти люки в камеру идет свежий воздух. Нет!. . Они для газа.

Он посмотрел на потухшую сигарету, от которой сделал всего одну затяжку, стряхнул пепел и положил ее в карман.

— Парни из крематория поковыряли для вида в печке и вышли. Я понял, что в газовой камере им делать было нечего. Эти дегенераты находят удовольствие в убийстве, и им просто приятно побывать в помещении, где убивают людей.

Вскоре началось. Первыми стали загонять детей и женщин. И оказалось, что, несмотря на все, в тайниках души у людей теплилась еще какая-то надежда. Когда первые вошли и обнаружили, что это совсем не баня, они подняли крик и бросились назад, навстречу людскому потоку. Поднялась паника. В дверях образовалась пробка. Эсэсовцы посмеялись над дерущимися голыми людьми и начали «обрабатывать» несчастных сапогами и кнутами. Им помогали крематорские. Они с наслаждением били кулаками по голым женским телам. Понимаете?

Вскоре порядок восстановили. За женщинами погнали мужчин. Они держались с достоинством, видно, не хотели доставить удовольствие эсэсовцам, показав свой смертельный страх. Железную дверь закрыли. Эсэсовцы дали крематорским коробочки, и те пошли к люкам. Я понял, что сейчас они пустят газ. Что творилось в камере, можно было только представить по немногим звукам, долетавшим до нас: молитвам, проклятьям, плачу. Эти звуки били по нервам. Несколько ребят из нашей команды пошли за дом, я с ними. Эсэсовцы со скучающим выражением лица смотрели сквозь окошко в газовую камеру, крематорские облепили их, как мухи. Эсэсовцы посмеялись немного и отошли. Тогда стали смотреть заключенные. Понимаете?! Заключенные!. .

Он грубо выругался и со злостью глянул на Януша.

— Я тоже смотрел!. . Ведь ты хотел все знать! Не так ли? Тебе нужен был точный отчет обо всем, что здесь происходит! Я смотрел через окошечко и не забуду об этом до самой смерти…

Он весь дрожал. Глаза округлились от ужаса.

— Умерли они не сразу. Зерна «циклона Б» бросали в камеру через люк. Стоявшие вблизи схватились за горло и почти мгновенно упали. Остальные испугались. Они пытались устроиться как можно дальше от опасных люков. Таким образом, борьба со смертью превратилась в страшную пытку, которая длилась больше пятнадцати минут. Особенно много несчастных скопилось у дверей. Они дрались друг с другом, чтобы стать ближе к выходу, прижимаясь ртами к щелям, пытаясь вдохнуть свежий воздух. Но безуспешно. Эсэсовские специалисты знали, что они строили!

— Ах! Да замолчи же ты! — прервал его Тадеуш со страхом. — Хватит того, что людей убили. Большего нам знать не нужно. Не нужно говорить об этих подробностях…

— Видел бы ты, как широко раскрывались рты, хватающие воздух! Видел бы ты, как от ужаса исказились лица, когда люди поняли, что обречены! Посмотрел бы ты на руки, срывающие одежду, которой не было! Хаха-ха! Посмотрел бы, как они бились, ходили под себя от страха и…

Внезапно Казимир замолчал. Он не плакал. Просто, совершенно обессиленный, замолчал. Затем глубоко вздохнул и продолжал:

— Минут через пять после того, как умер последний, открыли обе двери и все люки. Наступил черед действовать нашей команде. Все пошло обычным порядком. Искали золотые зубы. Стригли. Знаете, эсэсовцы продают человеческие волосы по пфеннигу за килограмм. Когда «зубодеры» и «парикмахеры» закончили, мы перенесли убитых в ров.

Казимир пытался скрыть свои чувства под маской циничного равнодушия.

— Затем их стали сжигать. Я никогда не видел такого пожарища. Сперва занялись тряпки, но скоро стали гореть и трупы. Мы с любопытством заглядывали в ров. Я тоже, чтобы не упустить что-либо из «удовольствия». Мертвецы в пламени дергались как сумасшедшие. Эсэсовцы зубоскалили, когда видели, как корчится тело молодой женщины. Персонал крематория угодливо вторил их смеху, так что все превратилось чуть ли не в праздничное зрелище. Но вскоре языки пламени поднялись высоко надо рвом, и мы вынуждены были отойти в сторону.

Мои ресницы и брови тоже остались там, во рву, но это не так важно, если учесть, что случилось с теми, которые находились в нем.

Огонь поднялся вверх на десятки метров. Невероятно! Треск пламени, вонь, дым. Когда, кроме бушующего пламени, ничего не стало видно, эсэсовцы погнали нас назад, к бункерам.

Туда на машинах прибыли новые группы эсэсовцев. Офицер зачитал номера. То были номера крематорского персонала. Половина эсэсовцев ушла в лес. И тогда офицер, зачитавший список, сказал крематорским, что они хорошо поработали и заслужили свободу, поэтому могут бежать в лес и там спрятаться. Какой добряк этот эсэсовец, не правда ли? Я никак не мог понять, почему эти парни дрожат как осиновый лист и отказываются бежать. Мне объяснили. Это «охота на зайцев». Оказывается, в крематории рабочие работают от четырех до шести недель. Затем их заменяют. Иногда их отправляют в газовую камеру, но если эсэсовцам приспичит повеселиться, устраивают «охоту на зайцев».

Заключенных загоняют в лес, который со всех сторон окружен немцами. Начинается «потеха». Можно прятаться в ямы, забираться на деревья, зарываться в землю, от этого лишь веселей идет «охота».

Кнутами пленников заставили бежать в лес. Эсэсовцы подождали несколько минут и тронулись тоже. Офицер велел нам внимательно смотреть, так как и мы скоро. тоже примем участие в этой забаве.

Мы видели немного. Мешали деревья, но слышали все. Выстрелы, проклятия, когда пуля не попадала в цель, и вопли раненых.

— Завтра ты пойдешь в карьер, — сказал Януш. — Попытайся не думать о том, что видел сегодня.

— Черт возьми, ваше преосвященство, сегодня вы должны благословить меня трижды, иначе я совсем не усну.

— То, что видел ты, и наполовину не так ужасно, как то, что случилось этой ночью в одиннадцатом блоке, — ответил ему ксендз.

— На сегодня хватит! Молчите! — сказал Тадеуш. — Вы сами говорили, отец, что лучше молчать.

— Может быть, все же лучше знать, — прошептал Мариан.

Глава 6. АННА ЛИВЕРСКАЯ

В воскресенье вечером, когда Стефан Яворский сошел с поезда в Билаутах, он привлек внимание нескольких поляков, находившихся на станции.

Здесь все знали друг друга, и появление нового человека в маленькой деревушке не останется незамеченным.

Конечно, Ливерским можно предъявить свой документ из тайной полиции и разговор с ними вести только по-немецки. Но это опасно. Могут заинтересоваться им самим. Нет! Это не годится. Нужно что-то придумать, и он придумал.

Когда стемнело, Стефан направился к домику ксендза, стоявшему рядом с маленькой церквушкой. Тощего ксендза, на котором сутана болталась, как на вешалке, он буквально вытащил из постели. Стефан знал, что слуги церкви умели молчать, если надо. Знал, что в этой священной войне они не могли быть на стороне шкопов, которые оскверняли церкви оргиями и убийствами, а паству за малейшую провинность бросали в концлагерь.

Ксендз оказался не из разговорчивых. Он не предложил Стефану сесть и сурово смотрел на него огромными, резко выделявшимися на испещренном морщинами лице глазами.

— Что вам нужно от Ливерских?

— Меня прислал Казимир Полчанский.

— Казимир Полчанский, как я слышал, убит. А если он и жив, то находится там, откуда с визитом не ездят!

— Он жив, — ответил Стефан. — Находится в Освенциме. Работает за лагерем вместе с вольнонаемными. Я один из них.

— Интересно, как вы сюда попали. Ведь в поездах все время проверяют документы?

— У меня есть справка из тайной полиции, — сообщил Стефан.

— Вон! — закричал ксендз. — Ливерские достаточно пережили. У них расстреляли отца, когда бравый Казимир спятил, а мать… Оставь их в покое, нацистская собака! Сажай меня, если тебе кто-то нужен. Я скорей откушу себе язык, чем скажу, где они живут. Иди расспрашивай своих дружков-убийц.

— Я помогаю Казимиру, — ответил спокойно Стефан. — Он хочет бежать, а для этого нужна его фотография. Она есть у Анны. Приехав сюда, я рискую своей головой, — добавил он с гордостью. — Завтра, в шесть утра, мне нужно вернуться.

— Рассказывай все! — приказал ксендз.

— Тогда я должен рассказать и о своем позоре.

— Неважно, о чем ты будешь говорить. Я хочу слышать правду и сразу пойму, если ты будешь лгать.

— Поклянитесь, что вы будете мо…

— Хоть я и в юбке, но я не баба, — со злостью перебил его ксендз.

— Моя жена живет с немцем, — сгорая от стыда, начал Стефан. — Я был трусом, молча терпел и жрал вместе с ней то, что приносил этот шкоп. Затем…

И он рассказал все.

Суровое лицо ксендза выражало сочувствие. Он с жалостью поглядывал на Стефана.

— Садись. Давай выпьем. У меня есть немного водки. Довоенной.

— Не могу. Нет времени. Я должен уехать чуть свет. А у Ливерской тоже, может быть, придется рассказать все с самого начала.

— Если они не натравят на тебя собак, — задумчиво проговорил ксендз. — Я пойду с тобой. Так будет вернее. После расстрела мужа Ливерская слегка помешалась. Да и по деревне тебе сейчас не пройти. Недавно кто-то перерезал здесь телефонный кабель, и теперь после десяти вечера появляться на улице запрещено. Расстреливают на месте. А сейчас уже десять. Подожди, я надену рясу. Если нас задержат, я скажу, что иду соборовать старуху Ливерскую.

— А я?

— Но ведь у тебя есть справка из тайной полиции?

— Да, но может показаться странным, что агент тайной полиции вместе с ксендзом идет к умирающей. А что если я надену отихарь?

— Хорошо.

Ксендз постучал в дверь. С громким лаем собака набросилась на пришедших, даже в темноте было видно, как блестят ее зубы.

— Кто там? — спросили за дверью.

Голос был мягкий и грустный.

— Это я, ксендз. Вам придется ответить за то, что ваша собака чуть не разорвала меня в клочья.

Дверь открылась, и Стефан вслед за ксендзом вошел в большую квадратную комнату.

В углу на кровати лежала высохшая, как щепка, женщина с пустым, отсутствующим взглядом. В комнате находилась также девушка с чистым, приятным, но усталым лицом.

— Это друг, Анна, — сказал ей ксендз. — Он принес тебе весточку от Казимира.

— От Казимира? — переспросила девушка, недоверчиво взглянув на Стефана.

— Ему можно верить, — добавил ксендз. — Я говорил с ним.

— Вы видели Казимира? — спросила Анна дрогнувшим голосом.

Она подошла к Стефану.

«Как чиста эта простая крестьянка с грубыми руками. На ней заштопанные чулки и деревянные башмаки. Как она верна Казимиру», — подумал Стефан, у которого сжалось сердце при мысли, что именно этих качеств и не хватает его красавице жене.

— Он жив! — в волнении произнесла Анна. — Казимир жив?!

— О ком вы говорите? — раздался с кровати слабый голос.

— Мама, успокойтесь! Успокойтесь! — бросилась к ней Анна.

— Вы говорите о Казимире Полчанском, — сказала больная. — Будь он проклят! Я проклинаю его. Это он убил моего мужа!

— Мама, не надо! Казимир будет отцом моих детей! Отцом ваших внуков! Не он, а шкопы убили отца!

— Я проклинаю Казимира Полчанского! — повторила старая женщина, медленно поднимаясь с кровати. — Если ты думаешь о Казимире Полчанском, будь проклята и ты. Пусть дети твои подохнут в чреве твоем…

— Уйдите, — шепнул быстро ксендз. — Я успокою ее.

Опечаленная Анна взяла Стефана за руку и увела его в другую комнату. Завесив окно, она зажгла свечу.

— У нас только одна лампа и так мало керосина, — извинилась она и разрыдалась. — Простите меня. Но я никогда еще не говорила с Казимиром. Мы даже ни разу не поздоровались за руку. И все же я так с ним связана, будто ношу его ребенка под сердцем. Я знала, что он жив, чувствовала, но боялась верить. Мне кажется, что, если бы он умер, я умерла бы в ту же самую минуту.

— Он в Освенциме, но хочет бежать и вернуться к вам.

— В Освенциме? — Она задрожала. — Правда ли все то, что рассказывают об этом лагере?

— Он готовится к побегу, — уклонился от ответа Стефан. — У него там есть три друга. Хорошие ребята. Они задумали бежать вместе. Я помогаю им. Но потребуются фальшивые документы, а для этого нужно иметь фотографии. Казимир сказал, что единственная его карточка у вас.

— Больше у меня нет ничего в память о нем, — прошептала Анна.

— Но она поможет вам вернуть живого Казимира, — настаивал Стефан.

— Хорошо! — сказала Анна, вытерла слезы, но вдруг снова разрыдалась.

— Невероятно, что я так люблю его, — смеясь и плача, говорила она. — Ведь я даже не знаю, как звучит его голос.

Она подала ему карточку, которая всегда была при ней.

— Вам, наверное, смешно, что я носила фотографию у сердца? — спросила Анна.

— Вы такая хорошая, — ответил ей Стефан, у которого комок подступил к горлу.

Он был растроган тем, что есть еще на свете такие женщины…

— Разрешите поцеловать вам-руку.

— Ну что вы, — смутилась Анна и спрятала руки за спину.

— Я скажу Казимиру, что у него очень красивая невеста, — сказал Стефан.

— Что она верна ему и с нетерпением ждет его возвращения.

— Скажите, что я люблю его. Люблю всем сердцем. Всегда думаю о нем. Пусть возвращается как можно скорее.

— Побег намечен на первое мая следующего года.

— Как еще долго! — побледнела Анна. — Сейчас только июль.

— Я должен побывать в семьях других товарищей. Нужны карточки. Ведь в лагере не сфотографируешься. К маю вы и ваша матушка должны скрыться. Иначе, если немцы пронюхали о вашей помолвке, могут схватить и вас.

— На площади, когда убили моего отца, я крикнула Казимиру, что люблю его. Все слыхали…

— У вас есть где укрыться?

— Скажите ему, что мы уйдем в лес, к партизанам. Казимир найдет. Он хорошо знает лес. Я предупрежу партизан, и его встретят. Скажите ему, что я люблю и жду его.

Они вернулись в большую комнату. Больная горячо молилась. Ксендз сидел у ее кровати.

— Господи, прости мне грехи мои! И прокляни меня, господи, если я буду ненавидеть людей, — услыхал Стефан и, пораженный, посмотрел на ксендза.

Тот улыбнулся.

— Это моя профессия, — шепнул он. — Ты готов?

— Да.

— Тогда пошли. Переночуешь у меня. .

— Может, он переночует здесь? — вмешалась Анна. — Я лягу с мамой.

— Нет! Сюда я пришел со служкой, со служкой и вернусь, — сказал ксендз.

— Крепись, Анна, на днях зайду к твоей матушке еще раз.

— Скажите ему, что я думаю о нем постоянно, скажите, что я буду считать дни… Скажите…

— Прости мне грехи мои, господи, — молилась больная. — Пусть я буду гореть в вечном огне, если позволю ненависти овладеть моим сердцем.

Собака не тявкнула, когда двое мужчин в белых рясах прошли мимо. Может быть, и она чувствовала, что они принесли в этот печальный дом надежду.

Глава 7. ШТРАФНИКИ

Генеку Гжесло пришлось познакомиться с одиннадцатым блоком, одиночным бункером и штрафной командой. Всего лишь раз не справился он со своим горячим характером и ударил немца. Только чудо спасло его от расправы на месте. Это случилось в карьере. В тот день Генек работал без друзей. Тадеуш и Казимир были направлены в другую команду. Иначе они удержали бы его от опрометчивого поступка.

Скучающий капо решил поразвлечься. Его выбор пал на самого слабого заключенного. Генек обратил внимание на беднягу, когда тот, наверное, уже в десятый раз тащил наверх мешок, наполненный камнями. Человек карабкался по крутому склону, падал под тяжестью ноши, вставал и снова падал. Каждый шаг стоил ему колоссального напряжения. А наверху поджидал капо. Он брал у пленника мешок и спокойно вытряхивал его содержимое в карьер. Камни с шумом катились вниз, а заключенный угасшим взором следил за их падением.

— Ах ты вонючая тварь, ты что натворил?! — гримасничая завопил капо. — Ты вытряхнул мешок. Смотри, в нем ничего не осталось! — И швырнул мешок в лицо бедняге. — Пулей вниз и немедленно тащи полный мешок!

Несчастный напрасно с немой мольбой смотрел на своего мучителя. На жирной тупой физиономии не было сострадания. Измученный человек, не проронив ни звука, поплелся вниз.

— Бегом, чертова дохлятина!

Тяжелый, как молот, кулак обрушился на голову беззащитной жертвы. Пленник пошатнулся, споткнулся о край насыпи и присел, чтобы не слететь кувырком вниз. Так, на корточках, он и съехал на дно карьера, затем встал и начал наполнять камнями мешок.

— Шнель, мерзавец!

Генек наблюдал за этой сценой, задыхаясь от ярости, крепко сжав зубы. Он видел, с какой тоской скелетоподобный человек посмотрел на крутой склон, видел, как, собрав последние силы, вскинул мешок на спину и медленно побрел вверх.

Деревянные башмаки скользили по щебню. Он щел согнувшись, то и дело опираясь о землю руками. Падал, пошатываясь вставал, снова падал.

А капо метался как одержимый. Он ждал свою жертву, вытянув руки, выхватил мешок и… сцена повторилась.

— О, тупоголовый осел! Ты опять за свое? Посмотри, мешок снова пустой! Марш бегом вниз, тащи новый!

А внизу, прямо напротив капо, стоял Генек. Стоял и смотрел. Казалось, происходящее его совсем не трогало.

Друзья приучили себя не проявлять своих чувств. Они могли не дрогнув смотреть, как убивают заключенных или ведут на виселицу очередную жертву. Вся жизнь их была подчинена подготовке к побегу. Подобные картины заставляли их энергично готовиться. Вмешиваться они не имели права даже тогда, когда видели, как расправляются с самыми слабыми и беззащитными. Вмешательство было бы равносильно самоубийству.

Но на этот раз Генек не смог сдержаться: в голове ни одной мысли. Он просто стоял и ждал, когда бедняга спустился вниз. Генек молча взял у него из рук мешок и стал наполнять камнями.

— Эй! Ты там! Проклятая христианская собака! Тебе чего надо?

— Я помогаю своему товарищу. Он устал, поэтому роняет мешок, а я сильней его.

С наполненным до краев мешком Генек пошел наверх. В лагере он очень похудел, но был еще довольно сильным. Рослая фигура выглядела внушительно, а рассерженное лицо вызывающе. Он шел широко расставляя ноги, стараясь не упасть. Генек не хотел, чтобы этот бандит наверху видел его упавшим. Он перешагнул через край карьера и, тяжело дыша, остановился перед капо, возвышаясь на целую голову.

— Я не так беспомощен, как мой друг, у меня мешок не перевернется.

Качнув плечом, он сбросил свою ношу как раз туда, куда хотел, — на ноги капо.

Заорав как резаный, капо размахнулся кулаком, но ударить не успел. Генек перехватил его руку и, вложив в удар всю свою ненависть, стукнул капо кулаком под ложечку. Все замерли. Корчась от боли, капо свалился, а Генек стоял, с ненавистью глядя на него, еле сдерживаясь, чтобы не растоптать эту гадину ногами.

— Пристрелите его! Пристрелите эту свинью! — визжал капо.

На счастье Генека в карьере дежурил лейтенант CN Клейн. Невзрачный, маленький человечек, прозванный Карликом.

Как все низкорослые люди, он пытался казаться крепким и сильным. В последнюю минуту Генек вспомнил об этой слабости Карлика. Он вспомнил, что Клейн очень гордится, если ему удастся одним ударом сбить заключенного с ног. Он даже иногда оставлял в живых свидетелей своей силы. План родился мгновенно. И Генек решил попытать счастья.

Карлик уже торопился на выручку капо. Маленький человечек едва доходил Генеку до груди, очки придавали ему какой-то будничный, невоенный вид.

Клейн еще не выбрал, что пустить в ход — кулак или револьвер. И Генек воспользовался этим. Будто в страхе, он закрыл лицо руками. Это движение заставило Карлика остановить свой выбор на кулаке.

Слабый удар по виску не убил бы и мухи, но Генек как мешок свалился на землю, а Карлик, забыв о револьвере, с недоумением уставился на свой кулак.

К этому времени капо уже пришел в себя, подскочил к Генеку и замахнулся булыжником.

— Стой! — крикнул Карлик. — Видел, как я свалил его одним ударом? Черт подери, ведь и стукнул-то тихонько. Встать, мерзавец! — приказал он Генеку.

Тот, как бы плохо соображая от боли, потряс головой и с трудом поднялся.

— Что, не нравится? Хороши кулаки у эсэсовцев? — И ударил Генека вторично. Генек снова упал.

Капо тупо уставился на булыжник, который все еще держал в руке.

— Дайте я его…

— Заткнись! — рявкнул Карлик. — Сам знаю, что с ним сделать! Он отправится на три дня в бункер. А ты лучше смотри за работой. Видишь, эта шваль бездельничает. Ни один не работает.

— Они, наверное, пить хотят, — оправдывался капо. — Что пасти раззявили? Пить хотите?

Они все действительно хотели пить. Наверху стояла бочка с водой, но только для капо. Пленным пить не разрешали. Нелегко было беднягам работать под палящими тучами солнца, но они молчали. Никто не верил в милосердие капо. Однако пленник, которого защитил Генек, поддался на провокацию.

— — Я хочу пить, господин капо, — прошептал он.

— Иди сюда, вонючая собака, лакай.

Генек все еще лежал на земле. Карлик взглянул на капо в ожидании развлечения, его глаза за стеклами очков поблескивали от удовольствия.

Капо схватил живой скелет за шиворот и поволок к бочке. Он окунул голову пленника в воду и держал ее там.

— Пей! Пей! Все до дна пей! — кричал он.

Генек с удивлением заметил, что Клейн хихикает.

«Об этом следует рассказать Ханнелоре, — думал Клейн, имея в виду хорошенькую медсестру. — Надо рассказать, что он топит заключенных в бочке».

Клейн сиял, наблюдая, как умирал несчастный.

— Лакай! — исступленно вопил капо.

Пленник дернулся и обмяк. Капо отшвырнул от себя утопленника с выпученными глазами на страшном лице и, подобострастно улыбаясь, попросил:

— Дайте, я и этого напою!

Но Клейну жалко было расставаться со своей «игрушкой».

— Угости немножко. Пусть попьет водички из этой бочки. Она придется по вкусу этой скотине.

— Я не хочу пить, — в ужасе произнес Генек.

Но капо уже нес полный котелок мутной, грязной воды, в которой только что утопили человека, товарища! Генек содрогнулся.

— Пей! — приказал Клейн грозно.

Генек стал пить, сгорая от стыда, с трудом сдерживаясь, чтобы его не вырвало. Он выпил все до капли. Клейн остался доволен.

— Пошли, — весело сказал он, — прогуляешься к карцеру, там тебе понравится.

Генек немного замешкался. Карлик толкнул его в спину.

Они прошли мимо Стефана, который стоял оцепенев, без кровинки в лице и, волнуясь за Генека, наблюдал за всем происходившим.

— Мужайся, друг! — шепнул он Генеку.

— Ты, морда, куда суешься? — заорал Клейн, семенивший на коротких ножках рядом с Генеком.

Через каждые сто метров пути он заскакивал вперед и, размахнувшись, бил Генека. Ведь надо всем показать, какой он сильный. Генек послушно падал. «Три дня карцера — не сладко, — Думал он, — но выдержать можно». Он выдержит и выйдет оттуда невредимым. Его силы утроились от этой страшной воды. Вместе с нею он выпил новую порцию ненависти, а ненависть увеличивает силы.

Януш давно пытается узнать подробности об одиннадцатом блоке. Когда Генек выйдет оттуда, у Януша будет точная информация из первоисточника.

Карлик с конвоируемым вошел в лагерь. Он останавливался около каждого эсэсовца и рассказывал о своем триумфе.

— Напал на капо. Очень сильный парень, а я стукнул его разочек в висок, и он свалился, как спелая груша. Ну, как тебе нравится мой кулак, скотина?обращался он к Генеку и демонстрировал свой удар. Генек падал. Эсэсовцы смеялись.

— О! Клейн, ты можешь стать боксером! Куда ты его тащишь?

— В одиннадцатый блок. Три ночи карцера и три дня работы со штрафниками. Я хочу сдать его сам.

— Мы только что оттуда. Там сейчас русские пленные. Покажи этому типу. Взглянуть стоит.

— Шнель, болван! — заторопился Карлик.

Еще издали услышал Генек крики, несшиеся из одиннадцатого блока. В дверях их никто не встретил. Клейн втолкнул его в коридор, а затем через боковую дверь ввел в просторное помещение.

Что там творилось! Эсэсовцы и капо избивали голых пленных. Горела печь, на углях лежали раскаленные добела железные прутья.

Больше всех свирепствовал Рихтер. Генек подумал: «У кого хватит сил отомстить за все это? Найдется ли такой человек, который придумает злодеям достаточно суровую кару?»

— Вот это да! — обрадовался Клейн.

Вооруженные свинцовыми дубинками немцы гонялись по всему помещению за русскими и били по чем попало, ломая руки, ноги, пробивая головы. Каждый удар гулко раздавался в комнате. Человек сорок уже лежали на земле, корчась от боли или потеряв сознание. Убегавшие падали, спотыкаясь о тела своих товарищей. Но палки их настигали. Дикая сцена длилась не меньше часа, до тех пор, пока не попадали все русские.

— Контроль! — скомандовал один из эсэсовцев, с удовольствием наблюдавший в стороне за расправой.

Потерявшие всякий человеческий облик, бандиты тыкали раскаленным железом в половые органы. Раздавался отвратительный шипящий звук, нестерпимо воняло паленым. «Контроль» оказал магическое действие. Жгучая боль прерывала самые глубокие обмороки, и «мертвые» вскакивали с дикими воплями. Их обругали «проклятыми симулянтами», и избиение началось снова.

Когда страшный «контроль» показал, что в живых не осталось ни одной души, Рихтер заметил Генека.

— Ты как здесь очутился?

— Меня пригласили полюбоваться спектаклем, — ответил Генек.

— Он напал на капо, — объяснил Клейн. — Я стукнул его легонько рукой, а он свалился как мешок.

— Ты знаешь, что я одним ударом разбиваю череп, — сказал Юп Генеку и посмотрел на свинцовую дубинку, которую держал в руках.

— Он отсидит три ночи в карцере и три дня отработает со штрафниками, но не больше, — прервал Клейн.

— Ну-ка дай я взгляну на твою морду, — подошел Юп к Генеку. — Эге! Никак, дружок писаря?!

— У меня нет друзей, — насупившись, буркнул Генек.

— Пошли, — позвал его Карлик, — отведу тебя в «санаторий».

В конторке записали фамилию и номер Генека. Сюда из камер, находившихся внизу, доносилось пение взбунтовавшихся заключенных. Им было слышно, как расправлялись с русскими. И они знали, что скоро придет их черед, как бы они себя ни вели. Поэтому они пели партизанские песни. Пели смело, вызывающе. Генек приободрился. Посмотрел на писаря, корпевшего над своими бумажками, и на портрет Гитлера. В нем опять заговорил Мордерца, ему захотелось свернуть шею эсэсовцу и Клейну, завладеть их оружием и устроить немцам хорошую потасовку, но он сдержался.

— За что сюда попал? — спросил — эсэсовец.

— Справьтесь у него, — кивнул головой Генек в сторону Клейна.

— Проклятый ублюдок, если еще раз осмелишься грубить, я тебя…

— Брось, — вмешался Клейн. — Я проучил его достаточно.

Он снова стукнул Генека своим до смешного маленьким кулачком. Генек не шелохнулся. Писарь отвлекся от своей работы. Карлик готов был убить Генека. В бешенстве он ударил Генека еще раз. Генек упал. Надо выжить. Что толку, если его прикончат? Надо бежать, найти партизан. И мстить. Он вдвойне оправдает свою кличку. Только бы попасть на волю. Он заставит шкопов на своей шкуре испытать все, что они делают здесь с заключенными.

— Запиши — непослушание, — велел Клейн другому офицеру. — Три ночи в карцере и три дня работы в штрафной.

— Я пошлю его в группу Кранкемана. Этот умеет обламывать непослушных.

— Очень хорошо, — одобрил Клейн. — Я, пожалуй, сам отведу его вниз. Пусть прохладится в карцере, а буянить будет — помести в одиночку.

У Генека тошнота подступила к горлу, когда он вдохнул затхлый, спертый воздух подвала. У входа лежали два трупа, за дверями не было слышно ни звука.

«Зеленый» со шрамом на лбу открыл дверь, втолкнул Генека в подвал и захлопнул ее.

В подвале невыносимо воняло. В темноте было трудно различить, сколько еще человек находится там. Маленькое окошечко являлось единственным источником света и свежего воздуха.

— На сколько дней? — спросил кто-то Генека.

— На три, — ответил он.

— А днем со штрафниками?

— Да! Обещали так!

Генек увидел, что у окошка, прижимаясь друг к другу, стоят все заключенные. Лежали лишь те, кому уже не подняться. Один царапал что-то ногтем на стене.

— Что он там пишет? Мемуары? — поинтересовался Генек.

— Это ксендз. Вот уже два дня без перерыва он рисует распятого Христа, хотя времени у него достаточно. Ведь он должен пробыть здесь до смерти.

— Проклятие, — пробормотал Генек, прислонился к сырой стене и тихонько скользнул вниз.

— Встань! Лежать и сидеть не разрешается!

— А те? — указал Генек на пол.

— Им ничего не остается. Это мертвые.

Генек содрогнулся. Недаром здесь пахнет смертью, страхом и обреченностью.

«Нельзя распускаться, — думал Генек. — Надо выдержать и это».

— Ты счастливец, — послышалось в темноте. — Три дня выдержит каждый. А я вот получил три недели, без выхода на работу. Три недели я должен просидеть здесь без воды и пищи.

— Но это же невозможно! — ужаснулся Генек.

— И все же я пробуду здесь три недели. Три дня уже прошло. Пройдет еще дня четыре, и я умру. Но эсэсовцы считают, что каждый должен отсидеть до конца. Поэтому труп будет лежать, пока не истечет срок.

— Да, эсэсовцев даже смертью не проведешь. Хаха-ха!

— Не отчаивайся, — сказал ксендз, не прекращая своей работы, — надо верить и надеяться. Я здесь уже восемнадцать дней.

— Без воды и хлеба? — недоверчиво спросил Генек.

— Я хочу прожить как можно дольше, — ответил ксендз. — Возможно, протяну шесть недель, на которые приговорен.

— Он хочет, чтобы мы исповедовались, когда ослабеваем и за нами приходит старуха с косой, — сказал один из заключенных. Многие исповедуются. Боюсь, что и я этим кончу, хотя плохо себе представляю, в чем мне каяться. Я никогда не причинял никому зла, кроме того шкопа, который опозорил мою дочь. Я убил его молотком, но не считаю свой поступок грехом. Поэтому не собираюсь каяться, даже если отсюда попаду в ад. После этого лагеря он мне не страшен. Одного боюсь — что ад битком набит шкопами.

— Проклятие! — повторил Генек единственное слово, приходившее здесь ему на ум. — Проклятие!

— Три дня пролетят быстро, — подбадривал его ксендз. — Из-за трех дней не стоит отчаиваться, сын мой.

— Я печалюсь не о себе, — ответил Генек. — Мне жаль вас всех.

— Нас пока нечего жалеть. Я видел, как умирают люди от слабости. Они засыпают, чтобы никогда больше не проснуться. Сейчас еще ничего. Будет страшнее, если сюда поместят новых штрафников. Тогда всем не хватит воздуха, и слабые умрут от удушья. Здесь требуется больше мужества для жизни, чем для смерти. Я бы очень хотел умереть. Может быть, там, на небесах, меня причислят к мученикам. Сюда меня бросили за то, что я тайно служил мессу в блоке. Кто-то выдал меня старшему по блоку за порцию супа. Да простит его бог…

— Не болтай о боге, — крикнул Генек. — В нашем блоке тоже есть его преподобие. Только и знает трепаться целыми днями о боге. Я верю в месть!

— Ну, вот и все, — произнес ксендз и отошел от стены.

Слабый свет упал на нарисованную ногтем фигуру Христа. В камере стало очень тихо. В облике Христа чувствовалось не только огромное внутреннее страдание, он излучал также надежду и веру.

У одного из стоявших у отдушины подкосились ноги. Он хотел удержаться за стену, но сил больше не было. Как в замедленном кино, он опустился на пол.

— Видно, конец, — прошептал бедняга. — Наверное, мне не мешает причаститься, отец. Должна же быть какая-то правда в том, что вы здесь плели?

— Что случилось с Генеком? — спросил Януш Рихтера.

— Может быть, он заблудился? — высказал тот свое мнение. — А может быть, ему проломили череп?

— Ты знаешь точно, где он. Я вижу это по твоей поганой роже, распутник.

— Я только что от баб, — увел разговор в сторону Юп. — После того как мы обучали двести русских балету, захотелось к бабам. Ну и потеха была, черт возьми! Я заставил пятерых передраться за кусок хлеба. Победительнице достался хлеб, и я в придачу. Эти шлюхи были готовы растерзать друг друга.

— Где Генек? — настойчиво спросил Януш, перебивая рассказчика. — Если не скажешь сейчас же, то я не буду за тебя работать. Распределяй заключенных сам по командам.

Януш не хотел пока использовать свой главный козырь — фотографию.

— Сидит в карцере, — ответил Юп.

— За что?

— Не знаю. Карлик сказал, что он напал на капо. Ему повезло, что дежурил Клейн, и Генек потрафил ему, свалившись от его удара. Иначе Генека давно бы уже расстреляли.

— Напал на капо? — удивился Януш. — Какая непростительная глупость! Сколько же ему сидеть в карцере?

— Три ночи. Днем он должен работать в команде Кранкемана.

— В команде смертников? — ужаснулся Януш.

— Да, но и там иногда удается кое-кому выжить, — безразличным тоном произнес Юп.

Кранкеман был тоже заключенным. Огромного роста, с лапами, как у гориллы, и мощными бицепсами, с квадратной головой на короткой толстой шее, он пользовался печальной славой убийцы и садиста. Начальник лагеря Гесс называл его «энергичным капо».

Януш обдумывал план своих действий, чтобы помочь Генеку. Может быть, припугнуть Рихтера фотографией и заставить его вызволить Генека из блока смерти? Но какому старшему по блоку разрешат забрать из бункера заключенного, посаженного туда эсэсовцем?

Януш решил подождать до утра и на утренней поверке попытаться поговорить с Генеком.

— Ты позоришь наш блок! — кричал Януш на Генека утром. — Я гордился, что у нас почти нет взысканий.

— Я выдержу эти трое суток, — ответил Генек, сразу сообразив, в чем дело. — Не тревожьтесь обо мне.

— Заткни свою поганую глотку, — орал Януш. — И смотри, черт тебя подери, веди себя смирно в штрафной команде.

— Он выполнит твой наказ, писарь, — захохотал Кранкеман. — Будь уверен. У меня все ведут себя смирно. Иногда так тихо, что даже не дышат.

Заиграл лагерный оркестр.

— Бегом! — закричал Кранкеман на свою команду. — Быстрей! Быстрей!

Половину его команды составляли обычно евреи и священники. С ними он обращался особенно жестоко, но и другим доставалось не многим меньше. Недаром Гесс назвал его «энергичным». Обессиленные узники с трудом бежали мелкой рысью. Сердце готово было выскочить из груди, воздух из легких вырывался со свистом. Чтобы не упасть, они цеплялись руками за кусты, растущие вдоль тропинки. Упавшие уже не поднимались. Мертвых складывали в «мясную лавку», телегу, которую толкали перед собой заключенные в начале колонны. Капо и эсэсовцы, как охотничьи псы, сновали вдоль колонны, осыпая бранью бегущих и размахивая дубинками над их головами. По пути на работу штрафников старались не трогать, чтобы выжать из них как можно больше пользы. Более дешевой рабочей силы не было в Освенциме. Ведь тех, кто сидел в карцере, не полагалось даже кормить! Евреи и священники — основной состав команды Кранкемана — получали мизерную порцию. Среди них Генек увидел Мариана. К ксендзам, похожим в их длинных сутанах на женщин, он, борец по натуре, всегда чувствовал некоторое презрение. Мариан был иным. Генек уважал в нем особую силу. Мариан шел на три ряда впереди Генека, сжав высохшие руки в кулаки и держа их перед грудью, как боксер. Он твердо ступал по тропинке, подбадривая шепотом идущих рядом. Худой как щепка, он совсем не был похож на отупевших «мусульман». В его глазах, сверкавших на полупрозрачном лице, таилась вера.

Сквозь облака пробился солнечный луч и осветил завесу пыли, в которой «бежали» штрафники и шли в разных направлениях другие команды. Кроме заключенных и эсэсовцев, здесь никого не было видно.

Так легкой рысью и проскочила штрафная команда широкие ворота Бжезинки. В женском лагере слева сотни узниц неподвижно стояли с поднятыми вверх руками. Несколько женщин-«мусульманок», сняв свои рубахи, искали в них вшей, искоса поглядывая на штрафников. Эсэсовцы, охранявшие неподвижную группу пленниц, били кнутами по лицу тех, кто шевелился. Женщины не издавали ни звука. Справа, в карантинных бараках, полным ходом шли «спортивные» занятия. Генек увидел, как старший по лагерю изо всей силы ткнул заостренным концом палки в рот заключенному. За проволочным заграждением с лихорадочной поспешностью строили четыре больших здания крематориев. В самом конце лагеря находилась знаменитая «Канада», о которой так много рассказывали. Десятки больших бараков, а вокруг них огромные горы еще не рассортированной одежды.

Новый поезд с пленниками въехал в ворота смерти. Похоронная команда и персонал «Канады» бросились к нему. Врач-эсэсовец курил с безразличным видом в ожидании выгрузки из товарных вагонов очередной партии людей «низшей расы». Он ежедневно производил селекцию вновь прибывших. Жестом руки он направлял влево детей, женщин и ослабевших мужчин, обрекая их на немедленную смерть в газовых камерах. Примерно одна десятая часть прибывших — мужчины, выглядевшие еще достаточно сильными, чтобы выдержать каторжный труд, — направлялись врачом вправо. Душераздирающие сцены разыгрывались во время селекции, когда членов семей уводили в разные стороны.

— Бегом, сволочи! — набросился на свою команду Кранкеман. — Вы здесь не для того, чтобы разевать рты, мерзавцы!

Штрафники строили новые бараки-конюшни без окон, на участке между старым лагерем и «Канадой». Здесь же ставили проволочное заграждение и прокладывали дороги. Бжезинка расширялась с каждым днем. Численность заключенных намечалось довести до 200000.

— Снять обувь!

Щебень, выгруженный из вагонов, лежал грудами, его еще не ровняли.

«Ходить босиком по острым камням — пытка», — подумал Генек. Но остальные восприняли распоряжение как нечто естественное. Им было не впервые. От такой ходьбы у них на подошвах уже образовалась мозолистая корка.

— Священники и евреи на каток! Живо!

Они подбежали к огромному бетонному катку весом в несколько тонн и впряглись в деревянные оглобли, приделанные к нему.

— Работать, проклятые лодыри!

Спины впрягшихся согнулись, и громоздкое сооружение неуклюже стронулось с места.

— Пошевеливайся! Быстрей! Быстрей!

Ноги ступали по острому щебню, который трещал под тяжестью катка. Капо подгоняли необычную упряжку ударами палок по согнутым спинам. Один из заключенных упал. Его быстро оттащили в сторону.

— Грязный лентяй! — набросился Кранкеман на обессилевшего и сапогом размозжил ему голову.

Эсэсовцы с интересом наблюдали за этой сценой, собаки рвались с поводков, почуяв добычу.

Заключенным некогда было смотреть. С грубой руганью им отдавали приказания, обзывая при этом «христианскими собаками». Десять человек послали таскать мешки с цементом. На склад, расположенный в 150 метpax, каждый должен был отнести по двадцать пять пятидесятикилограммовых мешков в час. Вездесущий Кранкеман предупредил, что не успевших это сделать бросят на растерзание собакам. Несчастные побежали к складу. Эсэсовец засек время. Бежать без ноши они еще могли, но обратно еле брели, шатаясь от непосильного груза, погоняемые дубинками и ругательствами охранников.

Генек с пятью штрафниками из карцера должен был носить четырехметровые бетонные столбы весом по 200 кг. Столбы, загнутые в виде буквы «Г», впивались острыми данями в тело. Ни у Генека, ни у его товарищей не было опыта в такой работе, они не привыкли еще ни к острым камням, ни ц, жесткой «дисциплине» Кранкемаца. От жажды пекло в горле, но о передышке нечего было и думать. Охранники с дубинками не дремали, спущенные с поводков собаки хватали за ноги. Упавших убивали прямо на месте. Пленников становилось меньше, но темп работы не снижался. Секунды тянулись, как годы. Годы боли, унижения и выматывания последних сил.

В полдень объявили перерыв на обед. К этому времени у катка из десятерых осталось семеро, в группе Генека из шестерых — четверо. Мертвые лежали на земле. Кладь для «мясной лавки».

Из Биркенау принесли котел с супом и котелки. В стороне на скамейках расселись эсэсовцы. Карцерникам обед не полагался, но их заставили смотреть, как остальным разливают по полпорции жидкой баланды.

— Бедняга, да у тебя совсем нет места для жратвы! — подошел Кранкеман к Мариану. — Смотри, у тебя живот прирос к спине! Мне кажется, небольшое спортивное упражнение тебе полезней обеда. Поставь свой котелок в сторону.

Мариан не сопротивлялся. Взгляд его выражал не только покорность и смирение, но и внутреннюю силу.

— А теперь присядь, вытяни вперед руки и подними скамейку за две ножки. Да не за эти, за те, что ближе к тебе, идиот!

Кранкеман, улыбаясь, наблюдал за сидящим на корточках Марианом.

— Так ксендз восседает в уборной, — сказал он эсэсовцам и выпятил от гордости грудь, когда услыхал, что те смеются.

— Налейте ему полный котелок. Этот монах заслужил целую порцию. Но смотри, если прольешь хоть каплю, — значит, ты не голоден.

Немцы с интересом следили за развлечением. Котелок Мариана наполнили до краев.

— А теперь ставь его на скамейку, — распорядился Кранкеман. — Если уронишь котелок, я забью тебя насмерть. Если прольешь, — значит, ты зря переводишь обед и давать его тебе не стоит.

Он ударил Мариана по спине, ксендз невольно подался вперед, котелок с супом закачался и подвинулся к краю, но не упал.

— Я буду лупить тебя, пока ты не крикнешь «Хайль Гитлер!» — предупредил Кранкеман и вновь, сильней, чем в первый раз, ударил Мариана. Тот пошатнулся. Суп пролился, но котелок стоял на скамейке.

Генек не мог оторвать взора от лица Мариана. Оно почти сияло.

— Кричи «Хайль Гитлер!» — требовал Кранкеман.

— Да славится бог! — ответил Мариан и получил новую затрещину.

— Заткнись! — в бешенстве взревел капо. — Только посмей еще раз произнести имя этого проклятого Христа.

Пленники уже успели проглотить скудный обед и равнодушно смотрели на происходящее. Вокруг валялись мертвые. Припекало солнце.

— Да славится бог! — четко прозвучал в тишине голос Мариана.

Кранкеман изо всех сил ударил его. Котелок свалился, а Мариан упал лицом вниз, в пролитый суп. Это спасло ему жизнь.

Кранкеман уже поднял ногу, чтобы расправиться с непокорным, но услыхал, что эсэсовцы смеются.

— Не торопись, Кранкеман! — остановил его эсэсовец. — Пусть этот Иисус сдохнет на работе. Он еще потешит нас.

— Работать! — рявкнул Кранкеман, скрывая недовольство.

Генек почувствовал, что вновь может дышать. Он вдохнул воздух полной грудью, шумно, с хрипом.

Только теперь он понял, как дорог ему Мариан Влеклинский. В изможденном теле этого человека где-то глубоко скрывается тот же непокорный дух, что и у всегда готового к драке Мордерцы.

Кранкеман вновь распределил людей на работу. Как и утром, столбы носили группами по шесть человек. У катка капо оставил семь — тех, кто был там раньше.

— Тяните, сволочи!

Спины согнулись чуть не пополам, дубинки со свистом опускались на напряженные тела, собаки кусали за ноги, но каток ни с места.

— Взяли, дьявол вас подери! Взяли! Еще! Взяли!

Худые, почти лишенные мышц ноги скользили по гравию. Каток не двигался. Один из заключенных не выдержал страшного напряжения и замертво рухнул под ноги своим товарищам.

— Проклятые лодыри! Они скорей сдохнут, но не будут работать!

Генек негромко выругался, выскользнул из-под своей ноши и направился к катку.

— Думаешь, у тебя хватит силы для этой штучки? — ехидно поинтересовался капо.

Генек взглянул на Мариана, он чувствовал, что крепкие нити связывают его с этим человеком.

— Да, хватит! — дерзко ответил он.

— Ты из бункера?

— Да!

— На сколько дней?

— На три!

— А в карцере?

— Два!

— Может быть, у тебя и для «стоячей камеры» сил хватит? Если хватает для катка, хватит и для одиночки!

— Думаю, хватит, — дерзко ответил Генек.

— Тобой, болтун, я займусь отдельно, — пообещал Кранкеман. — Тяните, черт бы вас побрал!

Генек стал рядом с Марианом.

— Я раньше думал, что все, носящие эти юбки, — не мужчины, — шепнул он ему. — Но ты, брат, парень что надо!

— Идиот, — со злостью оборвал его ксендз. — Этот каток за пару дней вытянет у тебя все жилы.

— То, что можешь ты, смогу и я, ваше преподобие, — ответил ему Генек.

— Молчать! — взревел Кранкеман.

Генек поплевал на руки.

— Эх, давайте-ка поиграем с этой штучкой, святой отец.

От напряжения у него вздулись жилы и пот струйками побежал по телу.

Солнце безжалостно палило. От жары потрескались губы, желудок сжали спазмы. Но он знал, что выдержит эти три дня штрафа, выдержит, потому что должен выжить. Потому что его ненависть и жажда мести стали сильней. Всю свою ярость он обрушил на каток.

Каток заскрипел и стронулся с места.

Генек удовлетворенно засмеялся.

— Пошел, ребята! — крикнул он.

— Я тебя угомоню, ублюдок, — завопил Кранкеман.

Засвистела палка. Боль пронизала все тело Генека. Он закусил губы, но каток не бросил.

Вдали, над лесом, висело облако дыма, то и дело прорезаемого языками пламени.

Прибывали новые поезда смертников. Пополнялись запасы «Канады». В лихорадочной спешке сортировалась одежда, обувь, чемоданы, челюсти, кольца, часы, человеческие волосы. По всему лагерю слышалось хриплое дыхание рабов. Сотни печальных звуков, сливаясь с грубой бранью немцев, создавали мрачную симфонию смерти.

А время тянулось так медленно…

Оркестр уже играл, когда они добрели до лагеря. Генек помогал везти телегу с трупами. Изуродованные тела не помещались на ней, то и дело соскальзывали на землю. Генек поднимал упавший труп и швырял его на телегу. Одежда и кожа мертвецов сильно пострадали от дубинок и собачьих клыков.

Генек размышлял над тем, что сказал им Кранкеман, когда они уходили с места работы. Палач стоял одной ногой на трупе, сжимая в руке дубинку, лицо его было искажено от ярости, на губах выступила пена.

— С вами будет то же, — заявил он, пнул мертвеца сапогом и стал топтать его ногами.

Но Генек знал: с ним они не расправятся, он выдержит.

У кухни лицом к стене стояла группа людей. Их номера зачитали сегодня на утренней поверке. Но им повезло. Двое убежавших вчера были схвачены. Они уже стояли под плакатом: «Ура! Мы снова здесь!»

Это означает, что заложников отпустят, а беглецов ждет страшная смерть в одиннадцатом блоке. Да, побег не очень-то приятная вещь. Но Генек надеялся, что их побег будет удачным.

До начала переклички он помог снять с телеги мертвых и улыбнулся Янушу, который со злостью смотрел на него.

— Болван! — ругался Януш. — Тебе что, штрафная команда больше всего пришлась по сердцу?

— Нет, я сыт ею по горло, — ответил Генек.

Кранкеман сам отвел его в одиннадцатый блок. Но сначала он заставил Генека посмотреть, как расправится с двумя беглецами.

В тот день Кранкеман так жаждал убийства, что не стал тратить время на придумывание нового способа. Он взял кирку и проломил ею несчастным головы.

— В один прекрасный день я и тебе так снесу голову, — пообещал он Генеку.

Дежурного эсэсовца он попросил поместить Генека на две ночи в «стоячую камеру».

Эти две ночи были самыми страшными в жизни Генека.

Даже закаленный Мордерца содрогнулся, когда услыхал скрип открываемой таинственной двери и в полумраке увидел в стене четыре маленькие отверстия, закрытые железными задвижками.

— Это вход, храбрец, — сказал «зеленый» с усмешкой. — Там обрадуются, что у них снова комплект. «Стоячие камеры» рассчитаны на шесть человек, но сейчас в двух находятся только по пять.

Генек должен был стать на четвереньки и ползти вперед.

В лицо пахнуло жуткой вонью. Он уткнулся головой в худые как палки ноги.

Вначале Генек думал, что ему не удастся подняться и встать рядом с другими, но кованые сапоги эсэсовца заставили его действовать энергичнее.

— Хватайся за нас, — произнес слабый голос. — Не то они убьют тебя.

Так или иначе ему удалось встать. Дыру внизу закрыли. Это немедленно почувствовалось. В камере было темно. В помещении 90 на 90 сантиметров вместе с ним было трое. Они стояли притиснутые друг к другу, никакой возможности опуститься на пол. Единственный источник воздуха и света — дырка пять на пять сантиметров.

— На сколько тебя сюда? — спросил кто-то.

— На две ночи! — ответил Генек.

— А днем работать?

— Да, в штрафной команде!

— Это лучше, чем все время быть здесь. Хоть днем подышишь свежим воздухом. А мы все здесь на десять суток. Два дня назад один умер. Он ухитрился порвать рубашку, сделать петлю и задушиться. Его только что убрали. Он так и стоял с нами. Ужасно холодный. В этой проклятой дыре нельзя лечь, даже чтоб умереть.

— Герои умирают стоя! — прошептал другой.

— Мы не герои, мы просто вредные насекомые, которых надо уничтожить.

— Заткните глотки! Дыхание здесь надо использовать на более полезное, чем бабья болтовня.

И страшная, длинная ночь началась.

Тошнотворное удушье хватало за горло, пот выступал от страха, но усталость побеждала, и они засыпали стоя. Кошмар не прекращался и во сне: серые демоны раскаленными когтями впивались в горло. Пленники рвали на себе одежду, но это не помогало. В кромешной тьме слышались хрип и стоны.

На потрескавшихся губах запеклась кровь. В горле все пересохло, а они стояли, не имея возможности пошевельнуться. Распухшие губы не могли произнести членораздельного звука. А они все стояли! Стояли! Стояли! Секунды, минуты! Часы! Бесконечные века неизмеримого страдания! Они начинали ненавидеть друг друга лишь за то, что мешали друг другу дышать, лишали возможности сесть. Руки тянулись к собственному горлу, чтобы покончить со всем, но опускались, потому что хоть маленькое отверстие для воздуха, но есть. Им казалось, что никогда они не захотят больше ни есть, ни пить, только была бы возможность дышать свежим воздухом.

Они стояли во мраке, охваченные безнадежностью, отчаянием и жаждой жить, все же надеясь на что-то.

Два дня в штрафной прошли для Генека как кошмарный сон.

Он держался на ногах только надеждой на побег, но почти ничего не ощущал. Сквозь проклятия, палочные удары, вонь трупов и лай собак до сознания доходили только особенно страшные случаи.

На второй день пребывания Генека в карцере пленников задержали, когда они выходили из ворот: пришлось пропустить грузовики с новичками.

В машинах стояли мужчины и женщины в изодранной одежде. Это были не евреи, скорее партизаны. Просто удивительно, как много людей можно вместить в одну машину! Везли, видно, издалека, так как ни один из них не мог стоять твердо на ногах, когда их вышвырнули из машин.

«Новички — значит, в карантин, но почему их выгрузили так далеко?» — думали старожилы. Вскоре все разъяснилось.

— Шнель! Шнель! — погнали эсэсовцы новых вдоль колючей проволоки в сторону от лагеря.

Превозмогая боль, медленно передвигая затекшие ноги, пленники скрывались в утреннем тумане.

Вдруг тишину нарушили крики эсэсовцев:

— Эти сволочи бегут! Огонь!. .

Залп слился с криками убиваемых. Туман рассеялся.

Из-за облачка выглянуло любопытное солнце.

В полдень, когда раздавали мутную баланду, Кранкеман сказал, обращаясь к Генеку и другим, не получающим пищи:

— Вы не хотите жрать, так вместо того, чтобы болтаться здесь без дела, помогли бы товарищам, которые хотят есть.

Голодные пленники под охраной капо и эсэсовца, подгонявших их палками, должны были отнести в лагерь котлы.

Заключенные копают новое русло для реки. У илистой трясины появляется капо.

— А ну плавать! — орет он. — Плавать, паршивые свиньи!

Живые скелеты беспомощно барахтаются в вонючей жиже. Те, кто не умеет плавать, камнем идут ко дну.

— Хватит! Выходи на берег!

В одичавших глазах надежда. Измазанные илом, из болота бредут живые мертвецы. За ними тянутся следы грязи.

— На четвереньки! Вы не люди, вы мерзкие лягушки! — объявляет эсэсовец.

— Ну и прыгайте, как лягушки, не то я покажу вам!. .

— Ква-ква-ква! — хрипло квакают сидящие на корточках «лягушки».

Эсэсовцы от восторга хлопают себя по бедрам.

Извивающиеся жала бичей опускаются на спины. «Лягушки» бросаются в болото.

— Ныряйте, ныряйте, твари! Если лягушка не умеет нырять — это не лягушка. Таких убивают!

В головы заключенных полетели камни.

С вытаращенными от ужаса глазами они скрываются под водой. Скрываются навсегда. Вот над грязно-коричневой водой поднялись к небу судорожно вздрагивающие костлявые руки, затем не стало видно и их.

Когда принесли котлы с супом, его пришлось вылить в «лягушиное болото»

— есть было некому.

Из карантина неслись вымученные голоса:

В Освенциме, где я пробыл Много месяцев, много лет…

Узники не совсем чисто произносят немецкие слова. Палачи выходят из себя. Звучат револьверные выстрелы.

Кранкеман в бешенстве.

— Проклятые лодыри, сколько ходили за супом! Работать! Шнель! Шнель! Петь!

Каток, мешки с цементом, бетонные столбы, и все бегом. Собаки. Палки. Сапоги. Песня! Ненавистная песня:

В Освенщиме, где я пробыл Много месяцев, много лет…

Две бесконечно длинные ночи в «стоячей камере», а до этого, в качестве специального номера, присутствие на допросе с применением «метода Богера».

Богер — офицер СС из политического отдела лагеря. Он член пресловутого «военного трибунала», который ухитряется в час вынести огромное количество смертных приговоров.

Он же — специалист по допросам «бандитов» и изобретатель «простого, но эффективного метода», названного «методом Богера».

Допрашиваемый со скрученными на спине руками стоит лицом к стене, по бокам два эсэсовца держат за концы толстую палку, прижатую к затылку пленника. Этой палкой они все сильнее и сильнее прижимают голову к стене.

И если он не отвечает (а эти «проклятые поляки» никогда не отвечают), на палку давят изо всех сил.

Краткое крак…

Не выдерживает голова, а не палка!

Эсэсовец полоснул кнутом по ребрам одного из рабов. С невероятной для своих исхудавших ног скоростью человек пытается скрыться.

— А! Так ты спортсмен! Отлично! Попробуем установить мировой рекорд по бегу!

Немец берет двухметровый шест и, упираясь в землю ногами, протягивает конец узнику.

— Бегом, да смотри берегись, не урони палку! — С этими словами садиет начинает поворачиваться на месте, заставляя пленника бежать по кругу. Усталые ноги не выдерживают темпа.

— Э, нет! Так не пойдет! Ты бежишь слишком медленно! Придется тебя подбодрить. Борзая поможет нам поставить мировой рекорд!

И собака, злобно вцепившись в икры, подбодрила.

Штаны повисли клочьями, по ногам струилась кровь. Заключенный бежал по кругу, размахивая рукой, а палка вертелась все быстрее, быстрее. В безумных вытаращенных глазах — смерть. Он цепко держался за палку, будто это могло его спасти, будто что-то еще могло принести избавление.

— Быстрей! Ты, дерьмо!

Обмякшее тело опрокинулось на спину с широко раскинутыми руками. Как крест.

Борзая прыгнула. Блеснули два ряда острых клыков, вцепившихся в горло.

В Освенциме, где я пробыл Много месяцев, много лет .

пели в лагере.

Игра в ковбоев — любимое развлечение эсэсовцев.

Узники, оголенные до пояса, отбивают кирками глыбы камня. Непосильный, рабский труд.

Палит солнце, обжигая обнаженные спины, на которых легко пересчитать позвонки. Дрожащие худые руки поднимают тяжелую кирку. Стараются изо всех сил. Рядом стоят эсэсовцы, они выжидают. Как только кирка опускается с недостаточной, по их мнению, силой или человек начинает шататься, они кричат:

— Лошадки одичали! Требуется дрессировка, а то они понесут!

Веселые «шалуны» наловчились в бросании лассо — первом этапе этой садистской игры.

С завидной точностью веревка обвивает шею жертвы, но затягивается не слишком туго. Ведь, если «лошадка» умрет сразу, игра окончится слишком быстро.

Нет! Они не были злыми парнями, эти эсэсовцы. Это они выстроили отличные домики для своих собак.

Это они, сидя в свободное время за рюмкой водки, могли со слезами на глазах говорить о своей тоске по родине и о своих верных ингах, эльзах, лорах… Здесь же они просто развлекались. Ведь они имеют право на развлеченья. Благо есть над кем потешиться.

А те, с петлей на шее, знали, что они уже не жильцы на белом свете.

Сколько раз они видели эту игру, только тогда в главной роли были другие. Сколько раз они, испуганные зрители, задавали себе вопрос, почему «лошадки» напрягают все силы, взмахивая киркой, вместо того чтобы скорей положить всему конец? Ведь это все равно случится.

Но сейчас они обнаруживают, к своему удивлению, что и сами старательно поднимают кирку, несмотря на то, что веревка стягивает шею.

Задыхаясь, они начинают судорожно подергиваться.

«Лошадки одичали!» В таких случаях ничто так не помогает, как пара крепких пинков в зад!. .

Капо давно ждут эту команду. Сапоги опускаются на спины обреченных. Те падают, разбивая колени об острые камни. «Ковбои» натягивают лассо.

— Черт возьми, какие слабые лошадки! Так и валятся с ног, не успеешь их взбодрить. Встать! Шнель! Шнель!

И эсэсовцы «помогают» вставать, дергая за веревку.

Снова побои. Снова падение.

Снова веревка «помогает» встать на ноги. Но встают не все.

В конце игры эсэсовцы, перекинув веревки через плечо, оттаскивают трупы в сторону. Клубится пыль. Острые камни рассекают лица мертвых.

— Крепись! — шепчет Мариан Генеку. — Сегодня последний день. Завтра все кончится.

Он увидел, как Генек сжал зубы, наблюдая за «развлечением» эсэсовцев. Он в отчаянии вцепился в оглоблю, прикрепленную к катку. Отчаяние было написано и на лице ксендза. Следующее утро не принесет ему избавления. Избавить его может только смерть.

Не думать. Не думать о себе. Если он начнет думать о себе, тогда конец. Нет! Надо жить ради других. Ведь, несмотря ни на что, здесь он выполняет свой долг. Он несет истерзанным сердцам веру в Христа. И пока он будет думать об этом, силы не иссякнут. Хорошо, что он именно здесь, среди самых несчастных.

Постройка крематориев подходила к концу. У одного крематория уже выводили трубу.

Над лесом по-прежнему поднимались тяжелые, черные клубы дыма.

Персонал «Канады» работал в бешеном темпе. В лагерь въехал длинный состав товарных вагонов.

В карантине устало пели:

В Освенциме, где я пробыл Много месяцев, много лет…

Януш помог Мариану внести Генека в блок. Тадеуш и Казимир ошеломленно смотрели на него. Неужели это несокрушимый Мордерца? Как сильно он изменился за эти три дня!

Генек свалился без сознания после вечерней поверки, когда заключенных оставили на плацу, чтобы они посмотрели, как будут вешать двух «воров», у которых нашли сырой картофель.

Приговоренных раздели догола.

Капо и эсэсовцы подозрительно поглядывали на ксендза и Януша, когда они несли Генека, упавшего в обморок. Сострадание здесь каралось. Поэтому Януш по дороге громко ругал Генека.

Они внесли его в восемнадцатый блок и положили на место. Пока Мариан, хрипло дыша, приходил в себя, Януш достал свои сокровища, которые ему удалось раздобыть у команды, сжигающей трупы: немножко водки в пузырьке из-под лекарств, пару сигарет и буханку хлеба.

Разжав зубы Генека, они влили ему в рот водки, отчего он закашлялся и открыл глаза, подобие улыбки показалось на его губах.

— Черт возьми, я думал, что попал в рай, когда попробовал этой водички.

— Как ты себя чувствуешь? — озабоченно спросил Януш.

— Все было очень забавно, — пробормотал Генек и тихонько стал напевать хриплым голосом:

В Освенциме, где я пробыл Много месяцев, много лет…

— Черт подери, как все же хорошо опять быть с вами. Штрафная команда, ребята, — орешек покрепче, чем мы думали!

— Нас всех убьют здесь, — уныло протянул Тадеуш. — Подбадривая себя надеждой на побег, мы только продлим наши мучения. Лучше уж броситься на проволочное заграждение и…

— Мы выберемся отсюда, — прерывающимся голосом произнес Януш. — Только не теряй надежду. Тело не умрет, если силен дух.

— У меня есть духовная поддержка, — сказал Мариан и задумчиво посмотрел в окно на горизонт, красный от лучей заходящего солнца. В скупом свете угасающего дня его аскетическое лицо сияло, как лица святых на иконах старых мастеров.

— У меня есть поддержка, — повторил он.

— Януш, можно я расскажу все не сейчас, а утром? — спросил Генек. — После карцера и одиночного бункера я не совсем еще пришел в себя. Эх, проспать бы целую неделю! А еще лучше раздобыть кусок хлеба и сигарету.

Януш протянул ему то и другое.

— О! Что я вижу? Уж не попал ли я на небо?

Глава 8. СТЕФАН ЯВОРСКИЙ И МАТУШКА ГЖЕСЛО

В Кольцах Стефан натерпелся страха. Кованые сапоги заносчивых немецких солдат гремели на улицах. Редкие прохожие, шедшие по обочинам тротуаров, при виде приближавшихся немцев поспешно сходили на мостовую, склоняясь перед ними в глубоком поклоне.

У Стефана был адрес родителей Генека, и он надеялся найти их в указанном доме, хотя и знал о зверствах шкопов в Кольцах. Как-то в воскресенье любовник его жены Эрих Брамберг разболтался за обедом и рассказал, что десятки жителей этого города были уничтожены или угнаны в неизвестном направлении.

Он вошел в обыкновенную польскую ресторацию. До войны там можно было перекусить, выпить пива или водки, послушать музыку. Теперь здесь звучали немецкие солдатские песни. Большое помещение было разделено деревянной перегородкой на две части. В первом просторном зале за буфетной стойкой крутились две ярко накрашенные красотки. Около зеркала висел плакат: «Только для немцев». Деревянная дверь с надписью: «Для собак, евреев и поляков» — вела во вторую, тесную комнату. В каждом городе были свои оккупационные части, но действовали они по одному образцу.

Стефан посмотрел на неприглядную дверь. В его кармане лежала справка из тайной полиции. Он мог сунуть ее в презрительные морды сидевших в первом зале немцев и заставить их поволноваться, накричав на них за непочтительность. Но он сдержался от искушения и вошел в маленькую комнату, где было его место, рядом с людьми «низшей расы».

Несмотря на теплую погоду, здесь было холодновато. За столом сидели трое мужчин, жевали черствый хлеб и запивали его жидким военным пивом.

Вошла одна из буфетчиц и недовольным тоном спросила:

— Тебе чего?

— Водки и хорошую закуску, — ответил Стефан.

— Ты можешь заказать только пиво, — сердито сказала она.

— Но в том зале…

— Там для господ! — резко оборвала его буфетчица.

Хорошо! — произнес Стефан, вынул бумажник и, положив свою справку на стол, добавил: — Мы это учтем!

— Тайная полиция, — побледнев, прошептала буфетчица. Она сразу перешла на немецкий и начала оправдываться: — Я не знала…

— Заткнись! — прикрикнул Стефан. — Я возьму тебя на заметку. Фамилия?

— Малгорзата Маченас, — пробормотала она. — Вышло недоразумение. Пройдите в зал для господ. Здесь вам будет неудобно с этими выродками.

— Я останусь здесь, — заорал Стефан. — Принеси мне…

Он взглянул на «выродков», которые, услышав страшные слова «тайная полиция», поднялись из-за стола и испуганно попятились к двери.

— Ладно, ничего не надо, — передумал Стефан. — Скажи только, где находится улица…

— Пойдемте в тот зал, — упрашивала буфетчица. — У нас есть русская икра. А наверху четыре русские девушки. Старшей только что исполнилось восемнадцать. Мы вынуждены запирать их. Они здесь не по своей воле, сами понимаете. Если хотите, за пять марок…

— Где находится улица Оболенска? — перебил ее Стефан.

— Если вы не хотите русских, то я не против…

— Улица Оболенска? — прошипел Стефан.

Испуганно глядя на него, она рассказала, как пройти туда.

— Господин полицейский, не пишите, пожалуйста, рапорт. Вышло недоразумение, — клянчила она.

Стефан прошел через большой зал. Немцы презрительно смотрели на него. Вторая буфетчица, хихикая, сидела на коленях офицера-эсэсовца, который рылся у нее за пазухой. Стефана передернуло. Какой позор, что эти польские девушки… Он подумал о своей красавице жене и Эрихе Брамберге. Подумал о том, каким трусом он сам был недавно.

Облупившуюся входную дверь открыла дряхлая старушка, седая как лунь, с морщинистым маленьким лицом, согнутая в три погибели.

— Я, кажется, не туда попал, — сказал Стефан, взглянув на номер дома на двери, который, однако, совпадал с указанным в адресе. — Мне нужны Гжесло.

— Гжесло? — переспросила женщина удивленно. — Я — Гжесло.

— Я от Генека, — представился Стефан. — Можно войти в дом?

— От Генека! — повторила она, и голова ее затряслась сильнее. — От Генека!

Ее поведение казалось странным. Конечно, это не мать Генека. Но номер дома совпадал, да и она назвалась Гжесло. На немецкого агента она совсем не похожа.

— Ваш сын! — произнес Стефан. — Ваш сын Генек…

Он остановился и вдруг спросил:

— Ваш муж дома?

Она хитро засмеялась, подняла морщинистую скрюченную руку вверх, почти к самому лицу Стефана, и, как бы нажимая указательным пальцем на спусковой крючок, монотонно повторяла:

— Паф, паф, паф…

— Вашего мужа расстреляли?

— Да, расстреляли, — ответила она. — Убили! Бах, бах, бах. Шкопы. Прямо на улице. Кругом кровь…

— Я пришел от вашего сына! — настойчиво повторил Стефан. — Он жив. Ваш сын Генек хочет вернуться к вам.

— Они все умерли, — ответила женщина убежденно. — А я нет. Я все еще жива и должна только смотреть.

— Мне нужна его фотокарточка, — продолжал Стефан. — Для фальшивого документа. Он пока в тюрьме, но скоро придет сюда.

— Фото! — воскликнула она, схватила Стефана за руку и потащила за собой.

— Конечно. Фото.

В комнатушке пахло старостью и нищетой.

— Вот фото! — показала она на портрет на комоде.

Допотопная фотография жениха и невесты, застывших в неестественных позах.

— Мой муж. Его застрелили шкопы.

— Мне нужна карточка Генека. Вашего сына Генека. Понимаете?

— Сына?

Ее лицо прояснилось, она выдвинула ящик комода и достала несколько фотокарточек, на которых Стефан с трудом узнал Генека. Он выхватил карточки из ее рук.

— А теперь мне надо уходить, — заторопился Стефан из этого мрачного дома. — Генек в тюрьме. Он убежит и придет к вам в следующем году, первого мая. К этому времени вам надо скрыться, иначе шкопы схватят вас. Спрячьтесь где-нибудь. Генек найдет вас. Вы поняли меня?

— Да, да! Я поняла, — сказала она.

Уход Стефана был похож на бегство. Уже у самой двери он услышал, как женщина прошептала:

— Я не могу!

— Что не можете? — обернулся он к ней.

— Не могу уйти отсюда. Ведь вернется мой сын…

И тогда Стефан действительно убежал.

— Достал фотографию? — спросил шепотом Генек.

— Достал.

— Видел моих стариков?

— Да, — с трудом вымолвил Стефан.

— Крепкий старикан у меня папаша, не правда ли?

Стефан взглянул на худого, еще не оправившегося после штрафной команды Генека и подтвердил:

— Да, крепкий!

— Что он сказал?

— Он сказал… он сказал, чтобы ты скорее убежал и рассчитался с проклятыми шкопами.

Генек улыбнулся. Страшной была эта улыбка на его исхудавшем лице.

— Я так и знал. Мой отец не подкачает. Он уж такой, мой старик! И мать тоже видел?

— И мать видел! — ответил Стефан.

— Бодрая женщина, не так ли? Сколько ей сейчас… Наверное, пятьдесят три! Ей ведь не дашь столько, правда?

— Конечно, нет! — сказал он и бросил Генеку свой завтрак — бутерброды с ветчиной и сыром. — Поправляйся! Тебе понадобятся силы…

— Прекратите разговоры! — прикрикнул на них эсэсовец.

— Да, мои старики не позволят помыкать собой! — продолжал тихо Генек, развертывая пакет Стефана. — Свой непримиримый характер я унаследовал от них. Вот это завтрак! У тебя же ничего не осталось.

— Я уже поел, — ответил Стефан и ушел из карьера. У него больше не было сил смотреть в глаза Генеку.

— Слышали, что он сказал? — спросил Генек Тадеуша и Казимира, протягивая им хлеб. — Ну и кремень мои старики! Они с ума сходят друг об друге. Ну а если не поладят, то дерутся как львы. Мне кажется, что для них это просто развлечение. Ведь после ссоры они опять спят вместе, и тогда даже на улице слышно, как скрипит кровать. С такими шкопам не справиться.

— Замолчи там! Не то спущусь вниз, — угрожающе крикнули сверху.

— Заткнись, сволочь, — прошептал Генек. — Теперь, когда я получил весточку от своих стариканов, я бы с удовольствием перегрыз тебе глотку.

— Ты был в Кольцах? — спросил Эрих Брамберг Стефана. Немец удобно развалился в кресле, обняв Ванду, сидевшую рядом.

— Был, — ответил Стефан.

— Мы здорово похозяйничали в этих Кольцах, — хвастался Брамберг. — Да, впрочем, в этой стране мы везде навели порядок… К концу войны не много останется поляков. Вам повезло, что я с вами…

— Ты зачем приходишь сюда? Спать с моей женой или превозносить свои заслуги? — рассвирепел Стефан.

— Это еще что за разговорчики? — удивился Брамберг. — Пришла охота поболтать?

— Оставь меня в покое, — зло сказал Стефан. — Можешь спать с моей женой, а меня не трогай!

— Пошли, Ванда, — вне себя от негодования проговорил Брамберг, отбросив в сторону спичку, которой ковырял в зубах. — Если это дерьмо будет слишком распускать язык, то я…

Она заторопилась увести его в коридор, на лестницу. Скрипнула четвертая ступенька, потом одиннадцатая.

Стефан глубоко и прерывисто дышал. Он чуть-чуть не выдал себя, этот новый Стефан Яворский. Ноги еще дрожали, а руки были мокрыми от напряжения, которое потребовалось, чтобы сдержаться и не задушить ненавистного жирного шкопа.

«Сегодня первое сентября», — подумал Стефан и решительно произнес: — Первого мая! Через двести сорок два дня.

Он посмотрел на свои руки, которые непроизвольно сжались в кулаки. Ногти впились в ладони, показалась алая кровь.

Глава 9. СВАДЬБА В ОСВЕНЦИМЕ

Тадеуш получил весточку о Ядвиге в самое трудное для него время. Он узнал, что она тоже в Освенциме, жива и находится рядом.

В середине декабря 1942 года вечером у кухни повесили шестерых поляков. Накануне они бежали без особой надежды на удачу. Возможно, они хотели положить конец своим мучениям и погибнуть от эсэсовской пули в спину. Но те не стали стрелять, как бы разгадав замысел беглецов. Большой сторожевой пояс замкнулся, и началась «охота». Убежавших загнали в ловушку и схватили. Они отделались сравнительно легко: пинки сапогами и удары кулаками не шли в счет. Грозное предзнаменование! У эсэсовцев было что-то другое на уме.

Так и случилось. На другой день перед вечерней поверкой беглецов вывели на плац и поставили на скамейки под виселицей около кухни. Петли болтались у них перед лицом, руки были связаны за спиной.

Целую ночь они должны были простоять в этом положении на восемнадцатиградусном морозе под охраной старшего по лагерю, которому такое задание было не по нутру. Чтобы согреться, он бил их палкой, выбирая наиболее болезненные места. Осужденные чувствовали, что его обуревает бессмысленное желание убить их, если они упадут. Чтобы не доставить ему этого «удовольствия», они стойко держались, несмотря на порывы леденящего северного ветра, пронизывавшего их насквозь.

На утренней поверке они все еще стояли под виселицей — белые, как гипсовые статуи, с широко раскрытыми глазами, с вылетавшими изо рта облачками пара, исчезавшими в туманном свете прожекторов.

Стояли они и вечером, собрав всю свою волю, чтобы, несмотря на полное отсутствие сил, держаться на ногах.

Заключенные выстроились на вечернюю поверку. Смертельно усталая команда из каменного карьера, измученные рабочие со строительной площадки и с канала, скелетоподобные штрафники. Всем было нелегко. В полдень внезапно потеплело, и им пришлось шлепать по грязному талому снегу. Перед строем появился комендант лагеря собственной персоной, чтобы руководить казнью. Он сам прочел приговор, в котором говорилось, что шестеро беглецов должны быть повешены в назидание другим.

Ретивые эсэсовцы уже побежали к скамейкам, на которых стояли приговоренные. Оставалось только накинуть петли, но вдруг пошел дождь. Комендант крикнул, что проклятые бандиты могут и подождать и что он не наме— рен мокнуть под дождем ради их удовольствия. Он скрылся в беседке, стоявшей около виселицы.

Неподвижно ждали приговоренные. Неподвижно ждали и тысячи заключенных в строю. Комендант зажег в беседке свет, сделал какие-то пометки в записной книжке и начал читать эсэсовскую газету «Дас шварце кор».

Под проливным дождем картина выглядела еще ужаснее. Мокрая одежда прилипла к телам, вода текла по стриженым головам и лицам обреченных, проступавшим в сумраке неясными бледными пятнами.

Злость поднималась в сердцах заключенных. Злость против жестокости эсэсовцев. Злость против дождя. Злость против шестерых приговоренных, из-за неудачного побега которых они лишились ужина и отдыха в блоке.

Тадеуш стоял между Генеком и Казимиром, потрясенный происходившим. Дождь, заливавший его лицо, смешивался с горькими слезами. Тадеуш сдал. Он был самым слабым из друзей. Из-за больной ноги ему больше других доставалось от эсэсовцев, осыпавших его грубейшей бранью, от чего он особенно страдал. На работе с него тоже не спускали глаз. Друзья всячески старались помогать ему. Тадеушу отдавали самые лучшие кусочки из завтраков Стефана, Януш оставлял ему большую часть добытого хлеба. Но Тадеуш сдавал не физически, а морально. В нем стала таять надежда, которая воодушевляла его друзей, давала им силы готовиться к выполнению плана побега. Януш был очень озабочен состоянием Тадеуша. Его мучил вопрос, что будет с их планом, если Тадеуш погибнет. Его смерть ворвется в их маленький кружок и поколеблет уверенность в том, что они смогут выбраться отсюда живыми.

В полночь дождь перестал. Температура резко понизилась. Все кругом покрылось ледяной коркой. Комендант вышел из беседки. Он не поленился зачитать приговор еще раз. Заключенные и осужденные в обледеневшей одежде молча слушали, дрожа от холода. Эсэсовцы, носившиеся с дубинками вдоль строя, чтобы согреться, бросились к виселице и быстро накинули петли на шеи приговоренным. Смертники не дрогнули, только их глаза стали неподвижными. Эсэсовцы уже приготовились выбить скамейки из-под ног беглецов, но комендант потребовал музыку. Капо побежал за лагерным оркестром.

Шестерка несчастных опять ждала.

У Тадеуша стучали зубы.

— Возьми себя в руки, — уговаривали его друзья. — Скоро все кончится.

— Песню! — заорал комендант лагеря.

Оркестр заиграл бравурный оственцимский марш, в такт ему засвистели кнуты. Слабые, срывающиеся голоса раздались в зимней морозной ночи.

В Освенциме, где я пробыл…

Один из приговоренных, сильный мужественный человек, пел вместе со всеми. Потом он вдруг замолчал и крикнул во весь голос:

— Да здравствует Польша!

Этот возглас перекрыл все остальные звуки.

— Да здравствует Польша! — воскликнул он снова и ударил стоявшего рядом эсэсовца ногой в тяжелом деревянном ботинке прямо по лицу.

— Да здравствует Польша! — крикнул он последний раз и, громко рассмеявшись, сам выбил скамью из-под своих ног.

Разъяренные эсэсовцы смотрели на качающийся труп. Ему уже была не страшна их слепая ярость. Она обернулась против пятерых, стоявших под виселицей. Как по команде бросились к ним эсэсовцы, чтобы жестоко рассчитаться за поступок смельчака. Но осужденные сразу догадались, что их ждут страшные мучения, и с возгласом «Да здравствует Польша!» они отшвырнули скамейки.

А оркестр играл. Но в голосах заключенных, певших непристойную лагерную песню, слышались уже другие ноты. В них звучала вера в победу.

На виселице качались коченеющие тела повешенных. Орал комендант, проклиная все на свете. Орали эсэсовцы. Орали капо.

— Пустите! — вырывался из рук друзей Тадеуш. — Пусть меня тоже повесят. Не держите меня, черт вас подери…

Но Генек толкнул его в середину строя и ударил кулаком в висок.

— Никто не получит сегодня жратвы! — кричал комендант. — Все в блоки! Бегом!

Над Тадеушем, принесенным в блок друзьями, участливо склонился Мариан Влеклинский.

— Нет, ваше преподобие, — произнес Тадеуш, стуча зубами и не называя Мариана, как обычно, отцом. — Я больше не верю в детские россказни. Нас учили, что бог везде. Где же он был, когда повесились шестеро несчастных? Они самоубийцы, не так ли, ваше преподобие? Их отправят в ад гореть на вечном огне, ха-ха?! Я плюю на бога, если он есть. И пошли вы все к черту с вашими сказочками, с вашей брехней. Они сами распорядились своей жизнью, и я хочу последовать их примеру.

Голос Тадеуша звенел от давно сдерживаемого негодования:

— Я хочу умереть, слышите вы?! Я ни во что больше не верю, ни на что не надеюсь, — продолжал он. — Каждый день, прожитый здесь, состоит из двадцати четырех часов мучения. Я брошусь на колючую проволоку. Никто не смеет удерживать меня.

— Ты огорчаешь меня, Тадеуш, — кротко проговорил ксендз. — Именно ты, который всегда так твердо верил. Ты, которому сегодня бог ниспослал чудесное подтверждение его существования.

— Где он? Я плюю на него! — крикнул Тадеуш со злостью. — Я плюю на этого мошенника, который…

— Ядвига жива! — прервал его Мариан.

Тадеуш разрыдался.

Мариан хотел дать ему выплакаться, но тот сквозь слезы стал спрашивать:

— Где она?

— В женском лагере, здесь, в Освенциме.

— Ты видел ее?

— Да! Видел и говорил с ней. Она передала тебе привет и велела сказать…

— Что? — нетерпеливо спросил Тадеуш.

— Она велела сказать, что ты был прав. Она опять верит в бога и молит его о том, чтобы он дал ей силы выжить и встретить тебя. Она очень хорошая девушка, Тадеуш. А теперь беги из барака и прыгай на проволоку, проклиная бога! Беги, как последний трус, — резко закончил ксендз.

— Нет! Теперь нет!. . — успокоившись, сказал взволнованный и счастливый Тадеуш. — Вы еще увидите ее, отец?

— В следующий раз. Януш прав, что не разрешает мне ходить туда часто. Это опасно и для меня, и для тех, кого я посещаю.

— Черт возьми, ваше преподобие, а почему бы вам не обвенчать их? — послышалось в темноте.

Все замолкли в напряженном ожидании. Прекратились стоны. Забыты были холод и голод.

— И в самом деле, ваше преподобие? Если Янушу удается туда вас пропускать, то он сможет организовать и свадьбу…

— Брачная ночь в Освенциме, — иронически рассмеялся кто-то.

— А я стащу пару обручальных колец в «Канаде»!

— У меня в карьере спрятаны два яблока.

— А я утащу из эсэсовской кухни пирог. Свадьба так свадьба!

— Видишь, что получается, Януш? — сказал ксендз, сдаваясь. На сердце у него стало теплее от мысли обвенчать Тадеуша и Ядвигу прямо здесь, в Освенциме. Католическая свадьба в этом адском месте! Новая семья, дающая начало новой жизни в лагере массового уничтожения людей!

— Надо сделать свадьбу в субботу, — сказал Януш. — В другой день Тадеуш не успеет уйти из женского лагеря до утренней поверки. Я думаю, что первую брачную ночь он должен провести вместе с Ядвигой.

— Само собой разумеется. Ведь уж если женишься, то можно… а?

— Тадеуш должен жениться не с этой целью, — неуверенно произнес ксендз, не зная, с какими мерками подходить к женитьбе в таких необычных условиях.

— Черт побери, ваше преподобие, уж если женишься, то, конечно, имеешь право… В свою первую ночь с Малгосией…

— Избавь меня, пожалуйста, от подробностей, — добродушно улыбнулся Мариан. — Ты действительно хочешь жениться на Ядвиге, Тадеуш?

— Вы еще спрашиваете?! — взволнованно воскликнул Тадеуш. — О отец! Хочу ли я этого!. .

— Лучше всего устроить свадьбу в ночь под рождество, — предложил Януш.

— В прошлом году мы не работали накануне рождества. Но в рождественскую ночь эсэсовцы налакались и выгнали нас на массовую поверку, . продержали на плацу целый день и затем убили много заключенных. Я предлагаю назначить свадьбу на двадцать третье декабря, а двадцать четвертого утром мы заберем обратно усталого, но довольного жениха. Как ты считаешь, Януш?

— Хорошо! — ответил Януш. — Попробую все организовать. А сейчас спать, иначе завтра ни один из вас не вернется живым с работы.

С грустью и тоской он подумал о Гене.

— Я должен выбраться отсюда, — прошептал Януш в тишине. — Я всегда буду возвращаться к ней живым.

Последующие дни были для заключенных настоящим адом. Пронесся слух, что эсэсовец, которого стукнул тяжелим ботинком по лицу один из беглецов, умер в ту же ночь. Его действительно нигде не видели. Эсэсовцы старались расквитаться с заключенными за то поражение, которое они потерпели на виду у всех от шести поляков.

Издевательства и побои сыпались на заключенных и на работе, и по пути в лагерь. Их гоняли «мелкой рысью», заставляли каждого нести по два тяжелых камня.

В такой обстановке нечего было и думать, что двадцать четвертое декабря станет нерабочим днем. Поэтому Януш начал обрабатывать Юпа Рихтера.

Он заговорил с ним прямо, без особых мер предосторожности. На случай неуступчивости Юпа у него имелось надежное оружие.

— Как ты проходишь к бабам?

— А зачем тебе? Тоже потянуло?

— Спрашиваю я, а не ты.

— С каких это пор немец должен отвечать поляку? Ну, ладно. Тут нет никакой тайны. Я прохожу в женский лагерь вместе с электриками, каменщиками, плотниками. Если могу быть полезен…

— Несколько раз ты оставался там на ночь, — сказал Януш.

— А ты откуда знаешь?

— Еще бы не знать. Утром тебя не было, а на поверку ты шел прямо оттуда.

— Что тебе все же надо?.

— Провести в женский лагерь четыре человека.

— Зачем?

— А как ты думаешь?

— Ведь ты сам можешь назначать людей на работу в женский лагерь и делал это не раз.

— Один из четверых должен пробыть там всю ночь, — ответил Януш.

— Всю ночь! — удивился Юп. — Черт возьми! Чем только занимаются в этих рабочих командах? Я и не предполагал, что в моем блоке есть молодчик, способный целую ночь…

— Все выглядит совсем не так, как в твоем испорченном мозгу, — обрезал его Януш, готовясь сказать Юпу всю правду. — Невеста моего товарища находится в женском лагере, и ксендз хочет обвенчать их. Я и еще один будем свидетелями. Потом мы вернемся, а жених останется. Ты ведь не думаешь, что он оставит молодую жену в первую же брачную ночь?

Януш говорил подчеркнуто грубо. Этот тон был наиболее понятен Юпу Рихтеру, который громко расхохотался, услышав о свадьбе.

— Свадьба! Ну и потеха! Не возьму вот только в толк, черт побери, почему я должен помогать паршивому поляку…

— Ты сделаешь доброе дело, — ответил Януш. — В рождество и от большого мошенника можно ждать Добра.

— А ты считаешь меня большим мошенником?

— Конечно, — ответил Януш.

Юп не рассердился, а рассмеялся, приняв, видимо, ответ Януша за похвалу.

— Почему бы и не помочь! Только вторым свидетелем буду я сам.

— Зачем?

— Тогда и я проведу там ночь. Поиграю в жениха, но не с одной, понимаешь?

— Ну и свинья же ты! — возмутился Януш.

— А свиньи ненасытны, — отпарировал Юп. — Короче, если жених останется на ночь, то останусь и я, чтобы вывести его оттуда утром.

— Каким образом?

— Я знаком со всеми, кто дежурит у ворот женского лагеря. Там нет ни одного эсэсовца.

— Ладно, — согласился Януш.

О том, что старший по блоку тоже останется в женском лагере, он решил не говорить Мариану. Ксендз может отказаться от католической свадьбы, чтобы не подвергать несчастных женщин грубому и мерзкому надругательству со стороны такого чудовища, как Юп Рихтер.

— Мы пойдем туда двадцать третьего после вечерней поверки.

— Только заткните свои пасти. Кроме участников, никто ничего не должен знать. Если эсэсовцы пронюхают…

— Мы не предатели, — отрезал Януш. — Мы не…

Он хотел добавить «старшие по блоку», но прикусил язык. Какой прок злить Юпа, ведь он поможет им только ради своего удовольствия, видя во всей этой истории лишь возможность развлечься необычным способом, утолить свою похоть. Не стоит выводить его из себя раньше времени. Надо хранить свое тайное оружие — фотографию Юпа — для более серьезного момента.

— Все ясно, — сказал Януш и против желания добавил: — Спасибо.

— Думаю, что там я подыщу себе нескольких евреек — захихикал Юп в предвкушении забавы. — У них такой вид, словно они хотят облевать меня, когда я занимаюсь ими. И все же уступают. Из-за куска хлеба, который я приношу. Понимаешь? Ужасно забавно, когда женщина дозволяет спать с ней, хотя ты для нее страшнее чумы…

Януш отвернулся, чувствуя позывы к рвоте.

Двадцать третьего декабря шел снег.

Бескрайняя заснеженная равнина казалась особенно печальной. Еще страшнее вырисовывались на белом снежном фоне черные облака. Снег усиливал чувство одиночества и приглушал зловещие звуки.

Однако на этот раз в глазах измученных заключенных, пробегавших с работы ускоренным маршем через ворота лагеря с двумя камнями в руках, не было отчаяния. С некоторым удивлением смотрели на заключенных музыканты лагерного оркестра, закоченевшие пальцы которых с трудом двигались. Сегодня в лагерь вернулись почти все, даже штрафники. В «мясной лавке» лежали только два трупа. Сердца узников были полны радостным ожиданием, словно они сами являлись женихами. Несмотря на старания Януша, новость быстро распространилась среди заключенных не только восемнадцатого блока, но и всего лагеря. Но ничего опасного в этом не было. Как ни отупели люди в лагере, в них жил дух настоящего товарищества, рожденного в муках и тяжких испытаниях. Религиозные споры, философские разногласия, антипатии людей отступили на задний план перед товариществом, выросшим из общего страдания. Просто невероятно, как много было приготовлено к свадьбе.

Из «Канады» утащили даже ночную рубашку для невесты и пижаму для Тадеуша. («Он с ума сойдет, когда ее наденет», — шутили товарищи). Достали и два настоящих золотых обручальных кольца. Не забыли и об «ужине» новобрачных. Яйцо, три яблока, буханка хлеба, четыре картофелины, кусок пирога и даже кусок жареной свинины из эсэсовской кухни. Где-то раздобыли пол-литра вина. Была тут и туалетная вода, и порошок от вшей, «чтобы Тадеуш не тратил время на почесывание, ха-ха-ха!»

Все старались вести себя на вечерней поверке особенно дисциплинированно, чтобы она закончилась побыстрее. Но это вывело эсэсовцев из себя, и они затянули ее на два часа.

Эти дни Тадеуш жил как во сне. Он немного поправился, стал спокойнее, а когда подсмеивались над его хромотой, только улыбался. Друзья чувствовали, что готовящееся событие имело очень важное значение для Тадеуша. Он уже был близок к полной потере сил, и то, что готовилось, было похоже на рождественское чудо.

Когда команды разбрелись по блокам, в женский лагерь отправились четверо. Ксендз предупредил Ядвигу, и в женском лагере, так же как в мужском, царила атмосфера ожидания запретной радости.

Они шли молча.

Оказалось, что почти весь лагерь знает Тадеуша. Он шел, а заключенные беззлобно подшучивали.

— Держись, Тадеуш!

— Не теряйся, Тадеуш!

Глава 1. ВСТРЕЧА У ФРАНЕКА

Тревога поднялась на вечерней поверке. Януш, как обычно, стоял перед строем рядом с Рихтером. Он вопросительно взглянул на Генека, когда завыли сирены и сотни эсэсовцев с лаявшими собаками бросились за ворота. Генек подмигнул. В этот вечер поверка длилась недолго. Охранникам тоже не терпелось принять участие в охоте на людей.

Уже через четверть часа на плацу остались только мертвые из штрафной команды и еще четыре человека, стоявшие на коленях с поднятыми в руках камнями.

Януш, Генек и ксендз забрались в свой угол.

— Значит, они решились? — спросил Януш.

— Но ведь ты сам сказал, что побег назначен на сегодня. Когда Рихтер привел нас из зондеркоманды прямо в карьер, мы еще не знали, что делать. Потом Тадеуш опять затянул свою песню, что его долг — остаться здесь. Я решил кончать и велел им лезть в ящик.

— У них же нет продуктов!

— Голодать нам всем приходилось не раз, и, зная, что впереди ждет свобода, выдержать не трудно.

— Если они там не задохнутся, — добавил Мариан.

— И если их не обнаружат проклятые овчарки.

— Давайте не будем думать об этом. Помолитесь о них, отец, — сказал Януш. — Генек, у них есть лопата?

— Конечно. А когда тронемся мы?

— Через день после того, как они выберутся из ящика. Ты можешь говорить с ними?

— Я говорил с ними после того, как замаскировал все камнями. Завтра я опять поднимусь к ним. Ты же знаешь, как усердно эсэсовцы с собаками ищут беглецов. Они не скоро угомонятся. Я должен предупредить ребят, когда закончатся поиски. Наверное, не раньше чем через два дня. Шкопы подумают, что беглецы отмахали уже десятки километров.

— Если повезет… — добавил Януш.

— Может быть, помолимся вместе? — предложил ксендз.

Януш и Генек с удивлением взглянули на свои пальцы, которые автоматически сложились для молитвы.

— Черт возьми, ваше преподобие. Если бы вы родились веков на девятнадцать раньше, вы непременно были бы апостолом, — сказал Генек.

— Мне нужны двадцать человек из вашего блока! — орал Грабнер на следующее утро. — И если эти мерзавцы не вернутся сегодня вечером, то вам и без объяснения понятно, что ждет заложников. А может быть, вы знаете что-либо о побеге? — Он широко расставил ноги и, покачиваясь, испытующе смотрел на заключенных восемнадцатого блока.

Все немного знали о побеге. Живя в такой тесноте, совершенно невозможно было хранить тайну. Но ни один человек не выдал их даже звуком. Эти люди побороли страх. Смерть не пугала их. Она означала победу, потому что два их товарища оставили в дураках шкопов и, несомненно, отомстят за них.

— Вы что, идиоты, не понимаете? Прежде чем повесить заложников, Палич отрежет им языки. А вы все будете смотреть на эту операцию. Рихтер! Ты хорошо знаешь этих мерзавцев. Отбери два десятка!

Физиономия Рихтера ничего не выражала. Он пошел вдоль рядов, довольно долго постоял возле Мариана, но прошел дальше. Генеку казалось, что время остановилось. Януш следил за каждым движением Рихтера. За друзей он не очень боялся. Рихтер прекрасно знал, что не получит ни гроша, если что-либо случится с Генеком или Марианом. Но сам отбор заключенных был пыткой для Януша. Он вздрагивал каждый раз, когда Рихтер тыкал пальцем в очередную жертву. Янушу казалось, что это он сам, своими собственными руками убивает несчастных. Он смотрел на лица заложников. Обреченные медленно поворачивались, пробирались через ряды, шли к стене кухни и становились, подняв руки вверх.

Такие картины они видели неоднократно. Януш пытался понять чувства людей, сознающих, что они должны умереть по вине своих товарищей.

Когда эти события не касались их самих, Януш с друзьями считали прекрасной молчаливую солидарность заключенных. Но теперь!

— Команды, марш! — прокричал Грабнер, когда к стене стали все двадцать.

Начался обычный утренний спектакль. Звуки марша. Постукивание деревянных башмаков: хлоп, хлоп, хлоп. Монотонный скрип «мясной лавки». Свист плетей, брань. Но вот туман поглотил и людей и звуки. Только «мусульмане» с консервными банками в руках бродили по опустевшему лагерю, высматривая лужу — бальзам для их запекшихся губ. Януш смотрел на заложников. Надо подойти к ним, сказать…

— Пойдем со мной! — позвал его Рихтер.

С большой неохотой Януш подчинился. Да и что, собственно, мог он сказать обреченным? Их жизнь была ставкой в игре, которая велась в Освенциме. Победа двух здесь оплачивалась двадцатью душами.

— Где они? — спросил Рихтер.

— Далеко, — ответил Януш. — И оставь меня в покое, пожалуйста!

— А деньги? Когда я получу их? Ведь я сдержал свое слово!

— Скоро, — буркнул Януш. — Через день после того, как я, Мариан и Генек вместе отправимся на работу в карьер.

— А Мариан не удерет с вами?

— Нет! Ты получишь свои кровавые сребреники, сволочь!

Заключенным не пришлось смотреть, как отрезают языки. Грабнер не выполнил свою угрозу. Но все же смерть заложников была мучительной пыткой для Януша и Генека. Они знали, что из двадцати по крайней мере десяти достаточно много известно о плане побега, чтобы дать эсэсовцам подробные сведения. Но ни один из заложников не заговорил. Отстояв день у стены, они примирились со смертью, которая в лагере избавляла от мук. Их лица стали сосредоточеннее, черты мягче. Они были взволнованы и немного горды тем, что своей смертью они окупали победу.

Знакомая картина казни. Десять терпеливо ждут, пока повесят их товарищей.

Януш и Казимир не сводят с них глаз. Смертники стоит на скамейках. Эсэсовцы надевают им петли на шеи. А оркестр играет веселый марш. Умирающие пытаются что-то крикнуть, эсэсовцы спешат выбить скамейку из-под ног. Возгласы обрываются на последнем слове:

— Да здравствует Поль…

— Да здравствует героическая Советская Ар…

— В твои руки вверяю я душу свою, госп…

— Отомстите за меня, товари…

— Да здравствует мировая революция и социали…

Качающееся тело ударяется о столб. Падают отброшенные со злостью скамейки.

Мягкое «дзынь… « натянувшейся веревки звучит громче колокола.

Десять трупов висят, покорно склонив набок головы и вытянув по швам руки.

Десять пар глаз смотрят, как из петель вынимают их товарищей и швыряют на землю.

Тысячи не сводят взора с убитых и тех, которые сейчас перестанут жить.

— Какая пытка! — простонал Генек. — Я не могу смотреть, как они умирают. Это мы виновны в их смерти. Весь наш план — преступление…

— Ничего не поделаешь, раз нацисты такие звери, ответил Мариан. — На заре христианства священники тайно служили молебны, и в случае опасности священника спасали, а простые христиане попадали в руки врага. Рааве священники были виновны в их смерти? Священник, служа молебен, выполнял свой долг. Его прихожане знали, какая судьба ждет их за то, что они присутствуют на этой службе.

— Верующие шли сами, добровольно, — возразил Генек. — А здесь…

— Ты не должен думать об этом. Выполняй свой план! Нацистские звери используют самые чудовищные методы. Но из-за этого не стоит самим совать голову в петлю. Ни один из тех двадцати не винит вас, — продолжал Мариан, — напротив, они пошли на смерть с гордостью, потому что умирали за правое дело. Да простит меня бог, но в моих глазах они тоже мученики. Мученики за коммунизм или за любовь к отечеству. Неважно, за что! Каждый из них верил во что-то возвышенное. И они готовы были идти на смерть за эту веру.

— Ты разговаривал с ними? Как они? — спросил Януш.

— Жаловались больше на жажду, чем на голод, — ответил Генек. — Они все слыхали, как выли сирены и эсэсовцы шумели всю ночь.

— Да. Раз начали, надо довести дело до конца, — сказал Януш. — Но мне до самой смерти не забыть этих двадцать!

Взволнованные всем, что пришлось пережить за последние сутки, они не сразу услыхали за спиной громкий шепот:

— Писарь!

— Да! Кто там?

— Мы все знали о вашем плане и понимаем, что вас сейчас мучает. Но вы должны выполнить свой план.

— А что ты скажешь, если дня через два мы с Генеком скроемся, а ты попадешь в заложники? — спросил Януш.

— То же самое! — послышалось в ответ. — Его преподобие прав. Каждый должен во что-то верить. Все равно, как эта вера называется — бог, социализм или человеколюбие. Каждый верит в свое, но есть и общая вера. Вера в свободу. Не для нас, так для других. Ведь и здесь мы находимся потому, что дрались за свободу для других. Мы были готовы отдать жизнь за это. Готовы и сейчас.

— Но если заложником они возьмут тебя? — допытывался Януш.

— Когда сирены возвестят о вашем побеге, я сам выйду добровольно, — ответил его собеседник. — Мы говорили об этом, мы все, живущие в этом блоке. Добровольцев будет двадцать, но если Грабнеру понадобится тридцать — выйдут тридцать. Вот об этом я и хотел вам сказать. Думайте о своей цели, о нас не волнуйтесь. Наша судьба — крематорий. И какое имеет значение, месяцем раньше или позже. Умирать от непосильного труда или от рук капо обидно. Такая смерть бесцельна. Но если нас повесят после вашего побега, значит, и мы принимали в нем участие и победили.

Он замолчал.

— Кажется, теперь я понимаю, почему бог хочет, чтобы я был здесь, — произнес Мариан. — Раньше в каждом человеке я искал слабость. Я не выносил лжи, сквернословия, нарушения брачного обета. Отпуская грехи прихожанам, я знал, что все грешны. Слово «человек» было для меня синонимом слова «слабый». Сейчас мне кажется, что бог открывает мне глаза, показывая, как велик может быть человек, несмотря на его слабость. Здесь тоже лгут, сквернословят, воруют, но не это главное. Бог привел меня сюда, чтобы показать, что слабость не имеет значения. Я был плохим ксендзом, считая себя лучше всех. Слишком большое значение я придавал внешним атрибутам своей духовной власти.

Здесь я понял, каким был ничтожеством. Ведь у меня не хватило бы мужества пойти на смерть добровольно.

Луч прожектора осветил окна. На грязных стенах появились крестообразные тени рам.

— Вы меня слышите?

— Да!

— Как дела?

— Страшно хочется пить. Болит все тело, но мы выдержим.

Это было через два дня после побега. Генек сидел на корточках наверху, как раз над ящиком.

— Кажется, поиски прекратились! Сегодня ночью можете отправляться дальше. Миски у вас с собой?

— Да!

— Швырните одну в карьер, когда будете уходить. Желаю успеха…

— А вы когда?

— Если вы уйдете сегодня, то мы, наверное, послезавтра. Ждите нас у Франека.

— Они… убили кого-нибудь… за то, что мы убежали?

— Н-нет! — ответил Генек запинаясь. — Нет! Обошлось. — И торопливо добавил: — Счастливого пути. Будьте осторожны у большого сторожевого пояса.

Он натянул брюки и спустился вниз.

— Их уже нет! — сказал на следующий день Генек. Я был там, они не ответили, а на дне карьера валялась миска. Эсэсовцы ничего не заметили. По-видимому, сошло благополучно…

У Януша перехватило дыхание.

— Ты когда-то говорил…

— Мариан, я назначу тебя в карьер, — перебил Януш. — А завтра вечером, когда вернешься с работы, передай Рихтеру деньги.

— Хорошо!

— Я хочу тебе что-то сказать, Мариан, — сказал Януш. — Я неверующий, но мы все так дружно жили здесь. Моя жена очень религиозна, и мы прекрасно ужи— вались с ней. Я думаю, что верующие и неверующие отлично могут ладить друг с другом, понимать и уважать чужие взгляды.

Вашу братию я считаю немного фанатиками, а вы, наверное, то же самое думаете о нас. Теперь я всегда буду уважать и ценить взгляды других. Я постараюсь понять их идеи и относиться к ним с уважением. Этому научил меня ты, Мариан.

— Этому научил тебя Освенцим, — серьезно ответил ксендз. — То, что понял ты, понял и я. Вот заповедь, друзья, которую вы должны унести с собой из этого ада: уважайте друг друга!

— Но не шкопов! — прервал Генек. — Их я буду душить при каждом удобном случае…

Рихтер испытующе посмотрел на Януша, увидев, что тот включил себя и Мариана в список команды, работающей в карьере.

— Поди сюда! — шепотом позвал он.

— Ну, что тебе?

— Значит, сегодня?

— Да!

— А деньги когда? Вечером?

— Да!

— Они с собой у его преподобия?

— Конечно, нет! — солгал Януш. — Деньги спрятаны в карьере. Я передам их ему перед побегом. Ты получишь вечером.

— Командам выходить! — распорядился Грабнер.

Януш стал в колонну, направлявшуюся в карьер. Рихтер с ненавистью смотрел на него, но молчал. У него было пять тысяч причин не разевать рот. Но, несмотря на все, у Януша бешено колотилось сердце, когда они выходили из ворот…

Хлоп-хлоп, хлоп-хлоп… стучали деревянные башмаки по камням.

Туман разнес чад крематория по всему лагерю. Музыка лагерного оркестра преследовала их по пятам. Трудно поверить, что эта безотрадная, безнадежная картина завтра уже будет прошлым! Трудно поверить, что они не увидят больше убийств, не услышат криков умирающих.

Не верилось, что он, Януш, скоро увидит Геню, обнимет ее, услышит, как детские губки лепечут: «Татус».

Хлоп-хлоп, хлоп-хлоп.

— В ногу, проклятые ублюдки!

Загрохали сапоги.

Послышалась брань.

Засвистели кнуты.

Вдали, над лесом, появилось солнце, исчезли последние клочья тумана.

У Януша и Генека под одеждой были спрятаны хлеб и вода. Им в убежище будет легче, чем Тадеушу и Казимиру.

Они проработали полдня. Иногда капо устраивали проверку в обеденный перерыв. Лучше, если их побег обнаружится вечером. Тогда трудно будет установить, бежали они по дороге или на работе. Если же побег обнаружат раньше, то в карьере все перевернут вверх дном и какому-нибудь эсэсовцу может взбрести в голову осмотреть насыпь. Тогда все пропало.

К концу дня Генек и Януш поднялись на насыпь. Они постояли, осмотрелись и сняли брюки на случай, если их кто-то видит.

В Бжезинку входил длинный состав с товарными вагонами. Один из капо камнем добивал заключенного. Над Биркенау, как всегда, висело черное облако. Блоки-конюшни мрачными силуэтами вырисовывались вдали. Высокая стена проволочного заграждения. Сторожевые вышки. Неужели правда, что они в последний раз видят эти мрачные картины? Они присели, поспешно отгребли щебень и отодвинули крышку ящика. С бешено колотящимся сердцем, в страхе, что их заметят в последний момент, беглецы забрались в ящик, горячо надеясь на удачу. Они лежали рядом, со слезами на глазах смотрели на голубое небо. Ящик был коротковат, пришлось поджать ноги, но выдержать два-три дня можно. Выдержали же Казимир и Тадеуш…

Они прислушивались к доносившимся сквозь туман брани, крикам, выстрелам, скрипу тачек.

Появился Мариан.

— Устроились?

— Да! Закрывай скорей.

— Я буду молиться за вас.

— Иди к нам, места хватит!

— А закроет кто?

— Первый, кого попросим! Я спущусь вниз в карьер и…

— Нет! Мое место здесь. Теперь я понял, почему я тут. Мне кажется, я не ушел бы отсюда, если бы даже шкопы отпустили меня на свободу. Верующим я был с детства, но здесь я обрел новое — веру в людей…

— Если не хочешь, то быстрей закрывай крышку! — перебил его нервничавший Генек.

— Я буду за вас молиться! — повторил ксендз.

— Осторожней с Рихтером, — предупредил Януш. Он не очень-то рад, что ты знаешь о его сделке. Попытайся перейти в другой блок!

— Не беспокойтесь обо мне. Если все взвесить как следует, то окажется, что Рихтер ничего не может мне сделать! — ответил Мариан.

Януш задвинул крышку, и они услыхали, как на доски посыпались камни. В ящике стало темно, как в могиле. Но вот Мариан расчистил два отверстия для воздуха, и лучик света проник к ним. Вентиляция была в порядке.

— Вы меня слышите? — глухо прозвучал голос Мариана.

— Да!

— Завтра я, безусловно, опять буду в штрафной. Рихтер вряд ли захочет лишиться такого удовольствия. Я не смогу предупредить, вас, когда пройдет опасность. Переждите на всякий случай три дня…

— Всего тебе наилучшего, Мариан, — простился с ним Януш

— Ты был хорошим товарищем, — добавил Генек.

Из карьера до них доносился приглушенный гул, время от времени раздавались выстрелы. Крематорий требовал своей ежедневной порции. Мертвецов должны поставлять все команды.

Началось томительное ожидание.

На вечерней поверке опять завыли сирены. Как ни странно, но немцы не поняли, что в течение нескольких дней из карьера совершен второй побег. Оказывается, Рихтер после ухода команд отважился вписать Януша и Генека в группу, которая сносила дома в деревне Освенцим. Он надеялся, что днем поверки не будет. Он пришел к выводу, что кровно заинтересован в удаче этого побега.

Если этих двоих поймают и прижмут как следует, они, пожалуй, выболтают о подкупе. Тогда ему несдобровать. Сейчас о подкупе знает только ксендз. Но с этим расправиться просто.

Вой сирены. Лай собак. Эсэсовцы бросились в погоню. В глазах тысяч изнуренных пленников — скрытое злорадство. Дежурный офицер кричит, что завтра утром из восемнадцатого блока возьмут двадцать заложников.

Мариан вернулся в блок. Он знал, что скоро явится за деньгами Рихтер. Так и случилось. Но Рихтеру было мало денег, ему нужно было убрать единственного свидетеля.

Хриплым от нетерпения голосом он выкрикнул номер Мариана. Мариан прошел за ним в конторку.

— Они у тебя? — набросился Рихтер.

— А если нет?

— Я тебя убью.

— А если да? — спокойно спросил Мариан.

— Давай деньги, проклятый святоша!

Мариан вынул из кармана деньги и швырнул их Рихтеру. Тот дрожащими руками схватил бумажки и стал их пересчитывать. Пять тысяч!

Он свирепо посмотрел на ксендза.

— Надеюсь, тебя не надо учить, что о таких делах помалкивают?!

— Я буду молчать!

— Конечно, будешь! Я заставлю тебя молчать! — пригрозил Рихтер.

Он завернул деньги в большой носовой платок и сунул их в карман.

— Пошли!

— В одиннадцатый блок? — мягко спросил Мариан.

— Да!

— Если можешь, посади меня в общую камеру.

— Зачем?

— Может быть, я смогу еще сделать добро, прежде… прежде чем меня не станет…

— Я убью тебя, понимаешь? И нечего трепаться! Пошли!

— Я готов! — ответил Мариан.

На сердце у него было легко. Казалось, что он окреп физически. Он твердо шел впереди Рихтера в одиннадцатый блок. Он радовался тому, что идет на смерть, и стыдился этого, считая в некотором роде трусостью уход из такой жизни. Бог может быть доволен им. Теперь он знает, что перед богом все равны. Хороша всякая вера, приносящая добро, как бы она ни называлась. Бог достиг своей цели и забирает его из этого страшного мира.

Наверное, и у немцев есть вера, подумал Мариан. Если бы они ни во что не верили, то они не превратились бы в таких бессовестных извергов, чудовищных садистов. Только их вера порочна и служит злу. У всех же других — евреев, христиан, коммунистов — он открыл веру в справедливость и высокое назначение человека.

Может быть, бог позволил силам зла временно торжествовать, чтобы все остальные люди на земле стали братьями? Может быть, бог избрал эсэсовцев своим орудием, чтобы потом, позже, настала эпоха прекрасной жизни? Может быть, и Юп Рихтер, чьи тяжелые шаги он слышит позади себя, тоже орудие божье?

— Я буду молиться за тебя там, на небесах, — сказал он Юну.

— Повернись!

Мариан повиновался, казалось, что его лицо излучает свет.

— Повтори-ка!

— Я буду за тебя молиться, — повторил Мариан.

Тяжелый сапог со страшной силой ударил его в пах. Мариан упал на колени, корчась от боли, но продолжал улыбаться Юпу.

— Ты — орудие божье, — прошептал он. — Вы слабых превращаете в героев, врагов — в братьев. Ты — орудие божье, Юп Рихтер, я буду за тебя молиться…

— Я — орудие смерти! Слышишь ты, вонючий, вшивый ясновидец, — заорал Юп, выходя из себя от слов и улыбки Мариана.

Он бил сапогами по лицу и тощему телу ксендза, ломая ему ребра. Он топтал беднягу до тех пор, пока Мариан Влеклинский не превратился в кровавое месиво. Несчастный избавился от пыток в одиннадцатом блоке.

Но Рихтеру не удалось стереть с разбитого лица Мариана радостную улыбку победителя. Юп визгливо ругался, видя, что, несмотря на разорванную щеку, расплющенный нос и разбитые губы, покойник улыбается. Эта улыбка будет преследовать его несколько недель, пока он в свою очередь не познакомится со страшной действительностью Освенцима.

Подошел эсэсовец.

— Эй, Юп, чего так разозлился?

— Готов! — с сожалением произнес Юп. — А я собирался проучить его в одиннадцатом блоке. Это был ксендз…

— Почему же не довел до блока?

— Он обозлил меня, — еще не отдышавшись, сообщил Юп. — Эта свинья обозвала меня орудием божьим!

Эсэсовец так и затрясся от смеха.

— О! Это стоит рассказать! Юп Рихтер — орудие божье! — Он поспешил к приятелям.

Беглецы слышали вой сирен, затем наступила тишина. Они не могли знать, что поиск велся в другом месте. Там, где работала команда, в которую их вписал Рихтер.

Была глубокая ночь, когда до них донеслись грубые голоса и лай собак. Собаки были страшнее всего, но их обоняние в лагере притуплялось. Стереотипный запах нищеты, голода, несчастий и грязи исходил от каждого заключенного. Собаки озлобленно лаяли, рвались с привязи и хватали заключенных за ноги, иногда по приказу хозяина перегрызали им глотки.

Но ни эсэсовцы, ни собаки не искали беглецов на насыпи в карьере. Им по душе был запах крови, а не запах экскрементов.

Медленно тянулись минуты,

— Мне нужны двадцать человек. Прежде чем повесить, я собственноручно выколю им глаза, вырежу языки, — бесновался Грабнер.

— Рихтер, отбери эту сволочь.

— Не нужно! — раздался твердый голос.

Один из заключенных вышел вперед. Стояла мертвая тишина. Здесь еще не было ни одного случая, чтобы пленный на поверке осмелился произнести слово…

Грабнер в ярости бросился к нему и изо всех сил ударил по ногам.

— Прежде чем повесить, я отрежу тебе уши и распорю живот, — бушевал он.

— Я тоже иду добровольно, — следующий вышел вперед.

— И я…

— И я…

Вслед за словами — решительный шаг вперед. Вначале вышли те, кто жил в одном отсеке с Янушем, затем весь восемнадцатый блок и, наконец, весь лагерь.

Вперед шагнули тысячи людей, замерли, высоко подняв головы. В их глазах была такая сила, которую не сломить никакой смерти.

Грабнер опешил. От гнева? Или от изумления перед этим неслыханным мужеством?

— На работу! — закричал он. — Команда, вперед, бегом…

В этот день у кухни никто не стоял…

Прошлую ночь Рихтер не слал. Широко открытыми глазами он уставился в темноту. Всюду чудился ему улыбавшийся Мариан. Он почувствовал дух Мариана, когда увидел, как решительно выходили заключенные из строя. Он не сводил глаз с команд, уходивших в тот день на работу. Пленники, выпрямив спины, твердо шагали, словно тайные силы вдохнули в них бодрость.

Он направился в женский лагерь. Уж там-то он отыграется.

Но когда дошел до места, где убил Мариана, задрожал и остановился.

В сером полумраке раннего утра перед ним встала скелетоподобная тень Мариана, и он снова услыхал: «Ты — орудие божье, Юп Рихтер!»

— Каналья, проклятая вонючая свинья. Я уничтожу весь сброд! Всех… — заорал Рихтер и бросился бежать к своей конторке.

В конторке он выхватил из кармана платок и развязал его. Задрожал, увидев деньги, и вдруг вспомнил того, о ком когда-то говорил учитель в школе. О простом парне, по имени Христос.

В следующую ночь было тихо. Янушу пришлось выдержать упорную борьбу с нетерпеливым Генеком. Лежать было тяжело. Все тело отекло и нестерпимо болело. Страшно хотелось пить. Хлеба они. захватили достаточно, а воды не хватило. В горле пересохло, язык и губы распухли. Теперь они поняли, какие муки претерпели Казимир и Тадеуш.

Не было слышно ни звука, и Генек рвался на волю, но Януш хорошо знал, что эсэсовцы прочесывают теперь местность за большим сторожевым поясом. И, только задев самолюбие Генека, ему удалось утихомирить вояку.

— На словах ты герой, а на деле не выдержал даже боли в спине и судорог…

Обидевшийся Генек промолчал несколько часов. Днем, когда послышался шум работы, он опять заговорил о том, что пережил в крематории.

Януш, сцепив зубы, слушал о чудовищных, невероятных преступлениях немцев, но молчал. Он знал, что страшные картины придадут Генеку сил.

Януш пытался думать о Гене. Но сквозь образы, на рисованные его мечтой, прорывались жуткие видения из монотонного рассказа Генека: трупы, мешки волос, лифт, подъемник, печи. И опять трупы, волосы, лифт, подъемник, кран, трупы…

Время от времени они пытались проглотить кусок хлеба, но в пересохшее горло ничего не лезло. Когда снова настал вечер и Бжезинка замолкла, Януш больше не удерживал Генека.

Убедившись, что совсем стемнело, Януш отодвинул крышку. На голову посыпались камни. Было очень неудобно. Януш удивился, как это Казимиру и Тадеушу удалось оставить им ящик без единого камня. Впрочем, теперь он больше не нужен, и они проталкивали осыпавшиеся камни в глубь ящика.

Вскоре беглецы увидели над собой непривычно чистое темное небо с мерцавшими звездами.

Они выбрались из ящика, посмотрели на пламя, вылетавшее из труб крематория, и на темневший вдали лес.

— Пошли! — сказал Генек.

— Сначала надо забросать ящик, — ответил Януш.

— Зачем? Ведь он больше не понадобится.

— Да! Но если его найдут, сразу поймут в чем дело, станет ясно, что мы не смогли уйти далеко, и поиски начнут вновь.

Одну лопату они оставили в ящике, второй Генек забросал убежище, положил ее на плечо, как ружье.

— На случай, если встретим эсэсовцев, — смеясь, пояснил он.

Друзья спустились с насыпи и заторопились уйти из карьера. Шорох камней пугал, как удары грома. Они сняли ботинки и, нагибаясь, пошли к лесу. Острые камни ранили ноги, но беглецы не чувствовали боли. Пот струйками бежал по худым телам, сердца бешено стучали.

Передохнули только у леса.

— Нам нужно идти прямо до речки, затем повернуть налево вдоль нее до мостика, — объяснял Януш. — Мостик охраняют двое немцев. Он километрах в четырех отсюда. Но сначала надо пройти мимо большого сторожевого пояса. Казимир и Тадеуш прошли. Пройдем и мы. Если только не напоремся на один из постов.

— Я пойду вперед, — ответил Генек. — Иди за мной. В этом деле у меня больше опыта. Я не раз охотился за немцами. Кроме того, я вооружен, — постучал он рукой по лопате.

Они поползли. Медленный темп раздражал. Пот заливал лицо. Сердце громко стучало. Казалось, что его стук слышен за километры. Стояла глубокая тишина, не нарушаемая ни треском ветки под лапой кролика, ни шорохом крыльев ночных птиц.

Им показалось, что они ползут уже часы, и Януш спросил:

— Может быть, мы уже давно оставили большой сторожевой пояс позади?

— Тс-с-с… — прервал его Генек.

Они замерли: издали доносилось приглушенное пение.

— Здесь должен быть пост! Пошли дальше, но поглядывай! — добавил он.

Мелодия стала слышней. «У нее чудесные… « — услышали они слова ненавистной освенцимской песенки.

И тут увидели деревянную будку. В ней, освещенные электрической лампой, сидели шесть эсэсовцев в расстегнутых мундирах, с бутылками в руках и пели пьяными голосами.

Янек заметил, как Генек вцепился в лопату.

— Не валяй дурака, — удержал он приятеля.

— Я прыгну в окно и размозжу их вонючие головы, прежде чем они сообразят, что происходит, — проговорил Генек.

— Нет! Ползи вперед, уйдем от будки, — не сдавался Януш.

— Дай мне расправиться с ними. Ну, пожалуйста, разреши убить их. Они поют эту песню, когда перепиваются, — упрашивал Генек, он плакал.

Януш старался успокоить товарища:

— Ты поймаешь их еще десятки, сотни. Школы пьяны, но они так выдресированы, что поднимут стрельбу, едва ты покажешься в окне. Не забудь, мы должны доставить документы Тадеушу и Казимиру. Дай мне лопату, — «потребовал Януш.

Но Генек не отдал своего оружия, хотя, кажется, понял, что надо пока отложить кровавую расплату, о которой мечтал. Беззвучно рыдая, он погрозил кулаком в сторону сторожевого поста.

— Вперед! — приказал Януш.

Они проползли мимо немцев и поняли, что наконец опасность миновала.

Друзья встали во весь рост, обнялись, вдохнули полной грудью чистый воздух, без примеси крематорского чада.

Дальше они пошли почти спокойно. К реке друзья подошли быстрей, чем предполагали. Увидев блеск воды, Януш схватил Генека за руку.

— Осторожно! Стефан говорил, что берег здесь заминирован на случай, если беглецам удастся прорваться через большой сторожевой пояс. Недалеко отсюда есть мостик. Его охраняют два эсэсовца.

Кустарник подходил к самой воде, а река под мостом не глубокая. Здесь быстрое течение и вода сильно шумит.

Мы должны спуститься под мост, вдоль кирпичной кладки, перейти под мостом реку и выйти на другом берегу тоже вдоль стенки моста. Это пустяк. Казимир с Тадеушем тоже шли здесь…

Дорогу Генек знал и сам. Десятки раз они обсуждали план Стефана.

Объясняя, как идти, Януш просто успокаивал себя. Они опять пошли, предусмотрительно держась метрах в двадцати от берега.

И вновь оказалось, что время летит слишком быстро, так как вскоре Генек, идущий впереди, остановился и указал рукой на две светящиеся точки — огоньки сигарет. Он показал также на густой кустарник на той стороне, подходивший к самому мосту. Им нужно было попасть под мост. Они легли и поползли к ольховым зарослям. Быстрое течение заглушило шум их движения. Беглецы доползли до кустарника и пробрались сквозь него. Спускаясь под мост, они услыхали голоса немцев. Дойдя до воды, они не могли преодолеть искушения и, набрав полные пригоршни, напились. Потом почти спокойно и беззаботно, надеясь, что вода заглушит их шаги, пошли на тот берег.

Но вдруг замерли. Один из немцев крикнул своему напарнику, чтобы тот не шумел, потому что он что-то слышит. В следующее мгновение немцы склонились по обе стороны моста, освещая воду электрическими фонарями.

— Там, наверное, водяная крыса или рыба.

— Пойду все же взгляну!

— Бросай камни! В ту сторону! — чуть слышно прошептал Генек. — Два сейчас, через полминуты еще два.

— Что ты задумал?

— Слушайся, идиот!

Характер Мордерцы-командира проявился в полную силу. Януш нагнулся, поднял два камня и, размахнувшись, швырнул их.

— Там! — одновременно крикнули немцы. И почти мгновенно осветили место, куда упали камни.

— Это рыба! Видишь, крупная!

— Надо захватить в следующий раз удочки.

— Наверное, здоровая, ишь какой шум подняла! Небось весит не меньше, чем эти скелеты из лагеря.

Януш нагнулся, поднял еще два камня покрупнее и швырнул второй раз.

— Смотри! Вот это волны! Уж не карпы ли это?

Сумасшедший смех Мордерцы. Испуганный вопль. Два страшных удара. Тишина. Затем Генек позвал Януша.

— Я расправился с ними! Пошли! — сказал он.

Януш поднялся на мост. Генек очищал карманы немцев. Януш с отвращением посмотрел на раскроенные черепа и окровавленную лопату. Он на несколько километров отошел от лагеря смерти, и вот опять убийство. Он знал, что план, задуманный сообща, будет трудно выполнить.

Он столько видел смертей, что сейчас хотелось думать только о мире.

— Я почти надвое раскроил их вонючие головы, — отдышавшись, произнес Генек. — Слыхал, как они треснули? Вот это музыка! Стяни со шкопа одежду, а я возьму у этого. В этой форме будет безопасней.

— Я не надену их форму, — заупрямился Януш. — Эта форма принесла людям так много горя, что я на всю жизнь возненавидел бы себя, если бы надел ее даже для спасения своей жизни.

— Ладно! — согласился Генек. Видно, ему тоже не очень нравилась эта идея. Он положил револьвер в свой карман, второй отдал Янушу. Сунул под пиджак автомат и с сожалением посмотрел на винтовку второго немца.

— Придется выбросить, слишком велика.

Генек сломал о перила ложе винтовки и швырнул ее в реку.

— Помоги мне вышвырнуть эту дрянь!

Януш помог ему сбросить тела немцев в воду и вздрогнул, услыхав всплеск падающих тел.

— Пошли. Теперь у меня есть сигареты. Вот и стало на пару шкопов меньше. Если бы каждый поляк убил пару немцев, дела приняли бы совсем другой оборот.

Они шли по траве вдоль дороги, готовые в случае опасности в любую минуту броситься в кювет. Согласно схеме Стефана, им надо было свернуть влево, на проселочную дорогу, и, пройдя по ней метров сто, выйти на шоссе, около которого находился дом каменщика Франека.

До него осталось пройти еще километров семь.

В эту ночь обретенной свободы часы летели для них, как минуты, а минуты

— как секунды. Вскоре они подошли к проселочной дороге. Каждый километр пути прибавлял беглецам сил. Они увидели поблескивавший под луной асфальт, пересекли шоссе, подошли к дому и постучали в дверь, выходившую во двор, как велел Стефан. На стук вышел Франек, которого они еще не знали. Затем появились Стефан, Казимир и Тадеуш. Друзья обнимались и плакали, только теперь поверив в успех своего побега, в свою свободу. Им удалось уйти из Освенцима, минуя трубу крематория. Они позволили жене Франека утешать себя, а на Сабину смотрели, как на существо из другого мира.

Вдыхали аромат дома, аромат семьи и снова плакали, радуясь встрече, все еще не веря в свое счастье. Только глаза Генека оставались сухими, полными ненависти. Он мечтал о мести, остальные уже жаждали мира.

Вечером следующего дня Франек ворвался домой как буря.

— Немцы нашли тех дохлых шкопов, они в бешенстве и обыскивают все дома подряд.

— Мы должны бежать отсюда, — заторопился Януш. Мы не имеем права подвергать вас опасности.

— Все дороги отрезаны. Патрули прочесывают лес.

— У всех есть документы, кроме Тадеуша…

— Нет! Вы останетесь здесь. Они давно уже ищут Стефана. Если вас захватят в лесу, бумаги проверят тщательно… Идите в подвал. Я спрячу вас… — перебил его Франек.

В подвале было полно кормовой свеклы — ведь Франек был счастливым владельцем двух коров. Здесь же стояли пустые корзины.

Франек велел им присесть, надел на головы корзины и стал лихорадочно забрасывать свеклой. Дочь и жена помогали ему. Только они справились и не успели еще подняться по лестнице в дом, как послышались хорошо знакомые хриплые крики эсэсовцев и лай собак. Франек с женой в страхе переглянулись. Собаки были опаснее людей.

— Займись шитьем, — крикнул Франек дочери. — А ты к печке, готовь ужин,

— приказал ои жене. — Пусть все выглядит как обычно.

И когда заколотили прикладами, он спокойно пошел к двери.

— Открывай!

— Да! Да! — ответил он недовольно и не очень почтительно. — Смотрите не разбейте мне дверь…

Шкопам не по нутру пришелся тон хозяина, они еще сильней забарабанили в дверь и стали ругаться.

Франек открыл дверь и смело взглянул в перекошенные злобой, фанатичные физиономии нацистов. Их было пятеро. Немцы уже открыли рот, чтобы дать волю гневу, но Франек опередил их.

— Что вам надо? — спросил он грубо, останавливаясь в дверях.

Немцы, привыкшие к боязливой покорности, были удивлены, что их не боятся.

Офицер не отбросил Франека в сторону, как делал это обычно, и ответил:

— Из лагеря удрали два паршивых убийцы!

— И вы ищете их здесь? — возмутился Франек. Здесь нет убийц. Я друг немцев. С начала сорок первого года я добровольно работаю в лагере Освенцим.

И это соответствовало истине.

Франек не сказал только, что туда его направило командование сил Сопротивления. Он был одним из тех, кто снимал фильм в лагере и выносил из лагеря фотографии и документы.

— Наш долг, — начал офицер на полтона ниже.

Он сменил гнев на милость, увидев, как уверенно держится Франеж. Может, у этого вонючего поляка есть влиятельные друзья в CN?

— Я считаю неправильным, что вы стрижете своих друзей под одну гребенку с остальными, — сказал Франек недовольно. — Поляки и так косятся на нас за то, что мы вам симпатизируем, а тут еще вы врываетесь в дом как бешеные, — и он шагнул в сторону и освободил вход: — Ну так и выполняйте свой долг, черт вас подери!

Собаки остервенело рвались с поводков, скаля свои клыки. Каждая из них перегрызла горло не одному пленнику.

Франек вздрогнул, подумав об этом.

— Видишь, что с собаками, — сказал офицер подозрительно. — Ты грубоват, приятель. Собаки что-то учуяли…

— Я же сказал, что работаю в Освенциме, — ответил со злостью Франек. — Неужели непонятно, что я весь пропитался лагерной вонью. Поэтому они и лают. Эти стервы всегда лают! Я их знаю!

— Ну-ка, покажи документы, — сказал офицер не очень решительно.

Он посмотрел пропуск, который ему протянул франек. Офицеру доводилось слышать рассказы о поляках, которые служат в тайной полиции. Надо быть осторожней. За ошибку можно угодить в Россию, а там сейчас не очень сладко.

— Я должен выполнить свой долг. — Эта фраза звучала уже как извинение.

Франек угадывал мысли немца. Какое счастье, что он взял нужный тон! Если немцы ворвутся в дом с собаками, это может плохо кончиться и для тех, кто сидит под корзинами, и для него с семьей.

— Неужели все эти парни с собаками должны войти в дом? — грубо спросил он.

Офицер что-то сказал солдатам, вместе с ним в дом вошел только один. Офицер был вооружен только револьвером, а солдат в полной форме, с винтовкой с примкнутым штыком. Они прошли в столовую, не обратив внимания на женщин, занимавшихся своими делами. Осматривая дом, немцы заглядывали в шкафы и под кровати, затем забрались на чердак. Франек благодарил бога, что прошлой ночью успел закопать в саду арестантскую одежду беглецов. А Генек еще возражал.

Он хотел сохранить свой костюм на память и мечтал, одевшись в него, напасть вместе с партизанами на немцев. Но Франек не поддался уговорам.

— Вы не заглянули в подвал, — сказал он холодно, когда немцы вернулись в столовую. Он видел, что офицер посмотрел на дверь, ведущую в подвал, и надеялся, что немцы не пойдут туда, раз он сам подсказывает им.

— Да! Конечно! — ответил офицер, к большому огорчению Франека, у которого тошнота подступила к горлу, когда он увидел, что немцы спускаются вниз, и представил себе, как две пары пытливых глаз оглядывают большую кучу свеклы.

— Надо бы разворошить свеклу, — заметил офицер, Отличное укрытие.

Франек рассмеялся и страшно удивился тому, что все вышло естественно. Он подумал, что чувствуют сейчас товарищи, сидящие под свеклой.

— Если они забрались туда, то давно уже задохнулись, — безразличным тоном сказал он. А у самого сжалось сердце, когда он увидел, что солдат изо всех сил всадил штык в свеклу, но сумел пробить только одну и удивленно показал штык с насаженной свеклой офицеру.

— Не будь ослом! — рявкнул тот и пошел из подвала.

Франек с трудом подавил вздох облегчения.

— Хорошо! — сказал офицер уже в коридор; — Если услышишь об этих бандитах…

— Сюда они не придут. Этот дом известен среди поляков, как дом друзей немцев. Они, наверное, уже давно в лесу.

Франек проводил немцев. Увидев его, собаки опять стали яростно рваться с поводков.

— Надеюсь, что ваши не заявятся сюда еще раз, сказал Франек. — Вы знаете поляков. Они мне прохода не дадут за то, что мои собственные друзья так обращаются со мной…

— Нет, не придут! Мы работаем аккуратно и не настолько глупы, чтобы обыскивать один дом несколько раз. Ты, конечно, прав. Эти крысы забрались уже далеко в лес. Ты где работаешь в Освенциме?

— Побывал везде — помогал строить новый крематорий, был надсмотрщиком в команде, сносящей деревни, и в карьере.

— И слушаются вас эти мерзавцы?

— Если не слушаются, мы даем им в морду, — ответил Франек.

— Отлично, — остался доволен офицер. — Если бы все поляки были такими, как ты, можно было бы и не уничтожать их.

Щелкнув каблуками, он распрощался с Франеком.

Франек проводил их взглядом, выругался с облегчением, запер дверь и спустился вместе с женой и дочерью в подвал.

Они разбросали свеклу. Показались потные, красные лица друзей.

Стефан и Сабина, взявшись за руки, смотрели друг на друга.

— Я так испугалась за тебя, — нарушила она тишину.

Франек кашлянул, молодые люди разошлись в разные стороны. Пожатие рук было единственным проявлением любви, которое они могли себе позволить.

— Вы слышали, что говорил шкоп? — спросил Франек.

— У меня сердце так билось в груди, что я боялся, как бы не запрыгала свекла, — засмеялся Януш.

— Я держал револьвер наготове, — сурово промолвил Генек, — больше живым они меня не возьмут.

— Мы больше не можем злоупотреблять вашим гостеприимством, — сказал Януш. — Если бы они нашли нас, то вам тоже плохо пришлось бы.

— Сейчас более безопасного места вам не найти, возразил Франек. — Шкопы сюда уже не придут. Вы пробудете здесь по крайней мере недели две, пока все стихнет, к тому времени у вас отрастут волосы. Я нашел фотографа, он сделает карточку Тадеушу. Надо и ему сделать документ…

— Если бы вас здесь не было, я бы сдался, — сказал Тадеуш. — Мой побег — проявление трусости!

Он смотрел на Стефана и Сабину и страдал от тоски по Ядвиге.

— Мне кажется, что я бросил ее на произвол судьбы.

— Да замолчи ты, — оборвал его Генек.

— Давайте поедим. Я умираю от голода. Пропали все запасы Франека с черного рынка, если мы пробудем здесь две недели.

Через три недели они простились с Франеком и его женой как с родителями, а со Стефаном и Сабиной — как с братом и сестрой.

Они направились в Катовице, считая, что в большом городе безопасней. Оттуда каждый пойдет своим путем. Живя у Франека, Януш сделал несколько фальшивых документов.

Ужасы Освенцима и Бжезинки остались позади.

Сабина и Стефан, держась за руки, смотрели вслед уходившим друзьям. Когда они скрылись из виду, Стефан многозначительно сжал руку Сабины. Теперь настал и его час.

Глава 2. СВОБОДА СТЕФАНА ЯВОРСКОГО

Прекрасная летняя ночь полна призрачных обещаний. Стефан шел по лесу к своему бывшему дому. Лунный свет играл в густых ветвях елей и ласкал их влажные стволы. Все дышало покоем. Покой царил и в душе Стефана, несмотря на то, что ему предстояло совершить. Он не спешил и наслаждался запахом смолы и хвои.

В нем не было злобы. Им двигали не злоба и не жажда мести, а непреодолимое желание доказать, что он внутренне переродился. Своим поступком он засвидетельствует, что окончательно избавился от ярма тупого самоуничижения и позорной трусости.

По пустынным улицам спящей деревни Стефан подошел к своему дому. Он долго смотрел на темные окна, но не почувствовал никакого волнения. Спокойно скользил его взгляд по такому знакомому, но уже ставшему чужим дому. Он вошел через калитку в сад, многозначительно улыбнулся при виде «фольксвагена». Сколько времени прошло с тех пор, когда он, словно вор, крался в свой собственный дом? Тогда он был жалким, трусливым, ничтожным Стефаном, который, как побитая собака, уступил свою постель жирному шкопу для грязных забав со своей красавицей женой. Теперь сюда пришел новый Стефан. Атмосфера этого дома была ему совершенно чужой. Его домом стала теперь ферма Франека, с привычными коровами, с простой крестьянской пищей, которую готовила жена Франека. Там была чистая Сабина с погрубевшими от работы и все же мягкими руками, с невинным блеском многообещающих глаз, с нетронутой свежестью зовущего рта. Нет, сейчас нельзя думать о Сабине! Она здесь ни при чем. Предстоящее дело касается его одного. Если бы не было Сабины, он все равно осуществил бы свой давний замысел!

Стефан поднимался по лестнице. Скрипнули четвертая, а затем и одиннадцатая ступеньки. Его шаги были слышны в темноте. Но он и не собирался красться как вор. Пусть просыпаются те двое, наверху, пусть немец хватается за револьвер! Его уже ничто не остановит. Внутренняя сила придала Стефану и физические силы. Он был уверен, что револьвер не поможет Брамбергу, который должен умереть сегодня от его руки.

Он постоял немного на площадке — не из-за нервозности, не из-за напряжения или колебания. Прислушиваясь к спокойному биению своего сердца, он хотел еще раз обдумать то, что собрался сделать. Он был уверен, что поступает хорошо.

Стефан открыл дверь и зажег свет. Его взгляд упал на женское белье, лежавшее на стуле, и эсэсовскую форму, валявшуюся на полу, а также на револьвер, висевший на ремне. Но он не взял оружие немца, а посмотрел на свои руки и улыбнулся. Он расправится с. ними голыми руками. Прислонившись к двери, он спокойно ждал, когда яркий свет разбудит спящих.

Первой проснулась Ванда. Она молча уставилась на него, натягивая одеяло, и без того закрывавшее ее по самое горло. Казалось, она лишилась дара речи и со злобой толкала под одеялом немца в бок.

— Доброй ночи, Ванда, — медленно произнес Стефан, улыбаясь ей почти дружелюбно.

Ванда дрожала как в ознобе. Проснулся Брамберг. Он моргал от яркого света и ругался, что его так не вовремя разбудили. Вдруг он увидел приземистую решительную фигуру Стефана в дверях, и проклятия застыли у него на губах. Пустой взгляд был направлен туда, куда смотрела и Ванда.

— Здорово, Брамберг! — поприветствовал Стефан.

— Наконец-то ты мне попался, идиот! — заорал пришедший в себя Брамберг.

Он не мог простить себе, что растерялся перед этим чучелом гороховым. Резким движением он сбросил одеяло, бессовестно обнажив перед Стефаном свои безобразные жирные телеса. Ванда поспешно натянула одеяло, чтобы прикрыть свою наготу.

Брамберг шарил глазами по полу, ища револьвер.

— Вперед, Брамберг! — подзадоривал его Стефан. Хватай скорее револьвер, детка!

Что-то в голосе Стефана заставило немца заколебаться.

— Я пришел убить тебя, Брамберг, — говорил Стефан с издевкой. — Я мог прикончить тебя твоим же револьвером, но предпочитаю убивать паразитов голыми руками. Они у меня чешутся от нетерпения раздавить тебя, Брамберг.

— Да тебе и мухи не убить, дрянь паршивая! — орал Брамберг в бешенстве.

— Я прихвачу тебя в Освенцим и покажу, как расправляются там с вонючими поляками. Я проучу тебя, дерьмо!

— Ты так думаешь? — с насмешкой спросил Стефан и пошел к кровати. Ванда не отрывала от него взгляда. Ее волнистые, черные, как у цыганки, волосы рассыпались по подушке. Глаза расширились от страха. Она лихорадочно дышала, вцепившись в одеяло так, что на пальцах побелели ногти.

— Может быть, ты хочешь драться за свою жизнь, свинья? — о убийственной иронией спросил Стефан Брамберга.

И когда немец очертя голову бросился на него с проклятиями, Стефан нанес ему два удара. Он сам удивился силе этих ударов. Брамберг с рассеченной бровью и разбитыми губами упал навзничь на кровать. Сплевывая кровь, он поднялся и, как разъяренный зверь, бросился на Стефана.

— Ты мне дорого заплатишь за это, скотина, — орал он.

Стефан опять ударил его прямо по лицу. Брамберг снова упал на кровать. Кровь залила подушку. Стефан вне себя от негодования склонился над шкопом и схватил его за горло. Он чувствовал почти физическое наслаждение от того, что душил немца.

— Что ты делаешь? — хрипел Брамберг. — Тебя повесят за это…

— Заткнись, мразь! — прикрикнул на него Стефан, крепче сжимая руки. Высунув от натуги кончик языка, он смотрел, как мутнели глаза немца, а широко открытый рот тщетно ловил воздух. Брамберг вцепился ногтями в руки Степана, но тот не чувствовал боли. Увидев смертельный страх на лице нацистского чудовища, он холодно рассмеялся.

— Пощады! — хрипел Брамберг, как самый обычный трусливый пес.

— Ну, кто же теперь трус? — воскликнул в ответ Стефан, плюнул в жирную физиономию ненавистного врага и еще сильнее сжал горло. Глаза выкатились, на лице Брамберга застыла маска смерти, но Стефан не выпускал жертвы даже тогда, когда после предсмертных конвульсий тело задушенного обмякло.

Ванда громко заплакала. Только тогда Стефан посмотрел на свои руки.

— Я расправился с ним, — прошептал он — Я придушил его, как мерзкую жабу.

Его взгляд скользнул по Ванде. Она не двинулась с места, пока он душил Брамберга, но следила за всем происходящим. На ее мертвенно бледном лице кровавым пятном выделялись влажные губы. В глазах застыли испуг) удивление и патологическое удовольствие от того, что она видела всю сцену убийства. В ее глазах можно было прочесть готовность подчиниться сильному. Он знал, что, если он захочет, она сразу согласится стать его пылкой возлюбленной. Но он был совершенно равнодушен к ее красоте и поэтому сказал со смехом:

— А теперь ты! Теперь твоя очередь, шлюха!

— О Стефан, — лепетали влажные губы. — Он заставил меня. Он ничто для меня. Когда я увидела, как ты задушил его, я поняла… я поняла… Я всегда хочу быть с тобой Я все буду для тебя делать, — торопливо упрашивала Ванда.

Она сбросила одеяло. Стефан ощутил запах ее тела. Но он с отвращением отвернулся от презренной порочной красавицы.

— Я считал, что не стою тебя, — сказал он. — Но это ты не стоишь меня.

Он наклонился над Вандой Увидев в его глазах непреклонную решимость, она оцепенела от испуга. Как под гипнозом смотрела она на его руки, тянувшиеся к ее горлу, не в силах пошевелиться.

И Стефан задушил ее, а вместе с ней все свои унижения за прожитые годы, все несчастья и неудачи, самой большой из которых была его женитьба. Он задушил Ванду, а вместе с ней и покорного, трусливого неудачника Яворского в себе самом.

Все кончено. Стефан взглянул на нагих мертвецов, потом посмотрел на свои руки

— Это руки настоящего мужчины, — произнес он громко и, немного помолчав, воскликнул: — Я свободен!

Он побежал вниз и отыскал в кухне под скамейкой бидон с керосином. Оставив в кухне смоченный в керосине конец каната, он поднялся с бидоном наверх. Облил керосином кровать, пол, стены, посмотрел на трупы, освещенные слабым светом луны, зажег спичку и заторопился вниз.

Пламя вовсю бушевало в доме, когда он подошел к машине Брамберга, открыл бензобак и опустил в него зажженный конец смоченного керосином каната.

Стефан бросился бежать. Шум пламени звучал у него в ушах как симфония свободы.

От сильного взрыва бензинового бака вылетели стекла в окнах дома. Стефан, лежа лицом к земле, смеялся от радости. Бушующее пламя навсегда сметало его унизительное прошлое.

Он побежал навстречу своему будущему.

Маленький, никчемный Яворский умер. Сгорел вместе со своим прошлым, расквитавшись за все сполна. Родился новый Яворский. Настоящий мужчина.

— Сабина! — воскликнул запыхавшийся Стефан. О Сабина!

Она испуганно смотрела на него, привстав из-за стола. Бутерброд выпал у нее из руки, она не могла сдвинуться с места. Лицо побледнело.

— Где ты был? — сердито спросил Франек.

Было раннее утро, и Франек уже оделся, чтобы идти на работу.

— Я свободен, Сабина — тихо сказал Стефан.

— Я предупреждаю тебя, что ты не должен выходить, — бушевал Франек. — Это опасно и для тебя, и для нас. Если тебя увидят…

— Я убил ее, — продолжал Стефан, заглядывая девушке в глаза. — Я убил их обоих. Свою жену и немца…

— Так ты, значит, был там, — сказал Франек. — Вот почему последние дни ты ходил как чумной.

— Я сделал это не из-за тебя, Сабина, — объяснял Стефан, глядя на свои руки. — Эти руки убивали не из-за тебя. Я сделал это ради себя. Я должен был так поступить, чтобы стать свободным…

— Твою жену, — прошептала Сабина побелевшими губами. Она чуть не упала, но удержалась за стул. — Твою жену?

— Я люблю тебя, Сабина! — сказал Стефан. — Я люблю тебя.

— А я думала, что он не женат, — раздался голос жены Франека из глубины комнаты.

— Стефан! — позвала Сабина.

Они бросились друг к другу, крепко обнялись и поцеловались.

— Ты же сказал, что он не женат, — начала опять жена Франека.

Франек взглянул на молодых людей, прильнувших друг к другу в долгом поцелуе… Они пили горькое счастье, выпавшее на их долю в этом беспорядочном мире.

— Пойдем, — сказал он жене. — Я все расскажу тебе. Хорошо, что Сабина и Стефан вместе. Он очень много пережил…

Глава 3. ЗАРЯ НОВОЙ ЖИЗНИ

Казимир Полчанский шел по лесу, с наслаждением вдыхая свежий воздух. Только теперь он почувствовал себя свободным. Он вышел из поезда не на своей станции, так как жители деревни Билауты хорошо его знали. Он не боялся, что его могут выдать. Он стыдился смотреть им в глаза из-за мужчин, расстрелянных по его вине у церковной стены.

Воздух был особенно чистым. В лесу веяло прохладой. Здесь, наверное, водились и зайцы, и кролики. Росла первая, нежно-зеленая травка. В ветвях деревьев пели птицы. Казимир попытался думать об ужасах Освенцима, о планах мести, которые он вынашивал вместе с друзьями. О планах, которые помогли им выжить. Но в этом лесу не хотелось думать о мести. Он видел так много крови и страданий, что его разум отказывался теперь думать о новых жертвах, о новых битвах.

В сердце Казимира Полчанского только для мира было место.

И для Анны Ливерской.

Она будет в лесу у партизан, сказала Анна Стефану. С тех пор прошел год, а за год могло случиться многое. Казимир все больше углублялся в лес. Но никакого намека на присутствие людей не обнаружил. Вот он миновал поляну, на которой были похоронены евреи. Отсюда все и началось. Теперь поляна заросла густой травой, и ничто не напоминало о разыгравшейся здесь некогда кровавой трагедии. Он узнавал места, где ставил капканы, время от времени подходил к деревьям и поглаживал их шершавые стволы. Не хотелось верить, что где-то существует чудовищный Освенцим. Голубой простор неба, сияние солнца создавали в этом лесу настроение мира и свободы.

Казимир погрузился в мечты и воспоминания и очнулся от них только тогда, когда его остановили шестеро оборванных, бородатых партизан.

— Кто ты?

— Вы знаете Анну Ливерскую? — бросился к ним Казимир.

— Ты Казимир Полчанский?

— Да.

— Значит, тебе удалось? Никто из нас не верил, что можно бежать из Освенцима. Мы вышли встретить тебя, хотя и не надеялись, что придешь.

— Значит, вы знаете, где Анна Ливерская? — прошептал он.

— Мы отведем тебя к ней.

— О боже! — только и смог сказать Казимир.

Он шел между партизанами, думая с волнением о предстоящей встрече. «Ведь я ни разу не говорил с ней, проносилось в его голове. — Что я скажу ей? Я люблю ее, а ее отец убит! Я хочу держать ее за руки, а боюсь простой встречи».

— Как там в Освенциме, товарищ?

— У меня нет сил говорить об этом, — ответил Казимир. — Всему миру должно стать известно, что там творится. Вы тоже должны узнать. Но я не могу говорить об этом.

— Правда, что они настроили там газовых камер для уничтожения людей?

— Погодите, ребята, я расскажу. Не сейчас. Позже, сказал Казимир. — Я видел, как собаки рвали на куски живых людей. Видел, как людей забивают дубинками до смерти. Видел сотни повешенных. Просеивал пепел сожженных людей, проверяя, нет ли в нем золота. Я видел транспорты смертников, доставляемых десятками тысяч из всех стран Европы. Я видел также огромные составы с вещами убитых, отправляемые в. Германию. Не заставляйте меня вспоминать прошлое. Каждое воспоминание причиняет страдания. Дайте успокоиться. Может быть, потом…

Они прошли мимо сторожевых постов. Партизаны назвали пароль. Слово «кровь», служившее паролем, заставило Казимира задуматься. Нет, война не кончилась! Они дадут ему оружие, и он будет драться рядом с ними. Снова будет литься кровь. Кровь немцев, кровь возмездия. Но все же кровь! Он считал, что закалился в Освенциме и что его уже не запугаешь никакими ужасами. А сейчас ему вдруг стало страшно от мысли, что он должен видеть, как умирает человек. Он видел много смертей. Слишком много! Ему хотелось одного — забвения. О, если бы он мог забыть хоть на один день, хоть на одну ночь! Ночь с Анной Ливерской.

И вот он увидел ее. Она неподвижно стояла между шалашей, построенных из деревьев и камыша. Стояла и смотрела прямо на него. Казимир остановился.

— Анна! — тихо произнес он. — Анна Ливерская!

— Я люблю тебя, Казимир Полчанский! — громко и радостно воскликнула она.

— Я знала, что ты придешь. Никто не верил в это, кроме меня!

— Анна! — повторял он ее имя. А потом он увидел, как она побежала и нему. Быстрее, все быстрее. Вот она протягивает к нему руки. Он в отчаянии закрыл глаза. Так уже было. Он видел ее бегущей к нему с протянутыми руками. И когда она подбегала, он просыпался. Чад крематориев Освенцима напоминал ему, где он. Так было во сне. Наяву такое счастье невозможно. Он проснется и…

Руки Анны обвили его шею, а теплые губы прижались к его губам. Он открыл глаза и встретился с ее взглядом, полным любви. Все было на самом деле. Все было правдой.

— Я мечтала, чтобы у меня был ребенок. Твой ребенок, Казимир, — смущенно шептала она.

— Я… твой отец… Я виноват в его смерти…

— Я хочу иметь от тебя ребенка, чтобы доказать, как безумно я люблю тебя.

Он чувствовал ее волнение. Нет, она уже не девочка. Она стала взрослой, его Анна Ливерская. Чувствуя биение ее сердца, он пугался ее пылкости, но в то же время был очень счастлив.

— Здесь есть священник. Он нас обвенчает, — горячо шептала Анна. — Сегодня же, слышишь, сегодня же!

Она топнула ногой и решительно сказала:

— Я хочу сейчас же обвенчаться с тобой и никогда больше не разлучаться.

«Какое счастье!»— подумал Казимир и крепче прижал Анну к себе, прильнул к ней жарким долгим поцелуем. Теперь он был уверен, что рядом с ним настоящая, живая, любящая Анна, которая поможет ему забыть горе…

— Мой отец и мать умерли, — говорила она. — Но ты жив. Жива и наша любовь. У нас будет ребенок. Я хочу, чтобы он быстрее появился на свет. Пусть он будет символом веры в возрождение новой, свободной Польши…

— Мордерца! — не веря своим глазам, воскликнул пораженный Клатка. — Мордерца!

— Здравствуй, Клатка! — радостно ответил Генек. Как я рад снова видеть твою противную рожу, дружище! Этим выродкам не удалось справиться со мной. Я удрал из их ада, и теперь у меня руки чешутся по настоящему делу.

— Мы думали, что они сцапали тебя там, в тюрьме. Ведь о тебе не было ни слуху ни духу. Так и думали, что ты расстрелян.

— Ну, а у вас чем тогда кончилось?

— Мы все удрали. Не хватало только тебя. Мы решили, что тебя схватили, когда ты прикрывал наш отход.

— Из тюрьмы я тоже удрал. Но попал прямо в пекло. Шкопы проводили облаву на евреев, сцапали и меня заодно. Я благоразумно промолчал, что зовусь Мордерцой. Они посадили нас в товарные вагоны и доставили в Освенцим.

— В Освенцим? — присвистнул Клатка. — И тебя отпустили оттуда?

Генек горько засмеялся.

— Оттуда они выпускают только через трубу, — ответил он. — Там я познакомился с отличными ребятами, и мы вместе сбежали.

— Там и вправду так страшно, как рассказывают?

— Да, там не санаторий, — он безрадостно засмеялся своей грустной шутке. В нем жила только ожесточенность и жажда мести. — Но они не разделались с Мордерцой, как ни старались. А как ребята?

— Убили Журавля, Футбола тоже. На их место пришли другие. Пойдем, посмотришь.

— А ты ничего не слышал о моих стариках?

— Нет, — быстро ответил Клатка, отворачиваясь от Генека. — Ведь они живут в Кольцах? Не думаешь ли ты, что у меня было время справляться о родственниках наших ребят?

— Ты лжешь, — сказал Генек.

Клатка не мог скрыть правду.

— О боже! Твоего отца расстреляли, а мать покончила с собой. Не ждал ты таких новостей, оказавшись на свободе…

— Ничего! — ответил Мордерца. — На моих глазах умерло так много хороших людей. Теперь я буду еще злее, узнав о судьбе родителей. Скорее в бой. Я хочу, чтобы шкопы почувствовали на своей шкуре, что Мордерца опять здесь.

Известие о смерти родителей на самом деле не привело Генека в отчаяние. В нем, кажется, умерли все человеческие чувства в ту ночь, когда его заставили сжигать трупы. Он мог вытерпеть все, но только не массовое уничтожение беззащитных людей.

Генек был воплощением ненависти.

— Немцы стали чертовски осторожны, — рассказывал Клатка. — Сейчас почти невозможно схватить патрульную группу или напасть на изолированный пост. Вот, например, склад боеприпасов и продовольствия в Баборув раньше охраняли двадцать человек, а теперь четыреста…

— Четыреста шкопов! Не плохо для начала, — оживился Генек. — Четыреста проклятых дохлых фрицев вполне подходят, чтобы отпраздновать мое возвращение. Я охотно искупаюсь в их крови, Клатка.

— Ты с ума сошел, Мордерца! Ведь нас только сорок.

— Я видел гибель тысяч поляков, — проговорил сурово Генек. — Я видел, как умирали тысячи русских, тысячи евреев, тысячи людей разных национальностей. Знаешь ли ты, как беззащитных пленников бьют до смерти свинцовыми дубинками? Как их топчут сапогами? Убивают выстрелом в затылок? Ты не видел, как их душат в специальных газовых камерах. Знаешь ли ты, как пахнут сожженные трупы? Этого запаха я не забуду до конца своей жизни, Клатка! Я видел, как уничтожают настоящих патриотов. Их вешают, топят, обливают водой на морозе. Нет такой страшной смерти, которой бы я не видел. И в этом аду я держался только одной мыслью, Клатка. Одной мечтой, что я жесточайшим образом отомщу за все. Я должен драться, Клатка!

— Черт подери! — воскликнул взволнованный Клатка, глядя в худое озлобленное лицо Генека, глаза которого сверкали от гнева. — Я посоветуюсь с ребятами. Ведь ты их вызволил из тюрьмы. Они, конечно, не запляшут от радости, идя на смерть. Эти четыреста немцев — не зеленые новобранцы. Они побывали в России и знают, почем фунт лиха.

— Но они не знают Мордерцу, — возразил Генек. Мы должны ускорить смерть этих шкопов! Нескольких возьмем живыми. В Освенциме я кое-чему научился и найду четыреста различных способов, чтобы уничтожить четыре сотни мерзавцев. Веди меня к ребятам, Клатка, и за дело…

— Януш! — обрадовался Росада. — Наконец-то!

Он вышел из-за дерева, где выставлял караул. Несколько человек стояли поодаль, молча наблюдая, как Росада тряс руку Янушу.

— Мы уже стали опасаться, что побег не удался. Все говорят, что бежать из Освенцима невозможно.

— Где Геня? — перебил Януш. . — Она недалеко от нашего лагеря. И малыш там. Вот радости-то будет!

— Отведи меня к ним, — умоляюще попросил Януш.

— Мы должны были уйти со старого места. Шкопы пришли в ярость, когда мы пустили под откос их эшелон с солдатами. Ты бы видел, как они разлетелись в клочья на несколько километров. Мы отошли глубже в лес, поставив вокруг минное заграждение. Мины мы стянули у нацистов. Здесь мы в безопасности…

Януш должен был пожать руки всем товарищам. Он не знал их и не старался запомнить клички, которые называл Росада. Партизаны смотрели на него, как на выходпа с того света. Видно, он так ужасно выглядел.

— Пошли, — заторопился он.

Три часа пути давали себя знать. Януш понял, как он ослабел, несмотря на то, что в Освенциме, будучи писарем блока, питался лучше других. Пот лил с него градом, сердце стучало с перебоями, подступало к самому горлу. Но он нетерпеливо подгонял других, упрашивая идти быстрее. Он только тогда поверит в свободу, когда обнимет худыми руками свое выстраданное счастье.

— Мы дадим тебе отдохнуть несколько дней, — сказал Росада. — Ты заслужил этот отдых. Восстановишь силы около жены. Тебя тогда кто схватил? Циммерман? Он очень изощрялся? Представляю! Мы должны благодарить тебя за молчание. Знаем, тебе было нелегко. Но и Циммерман попал к нам в руки. Мы задержали его в собственной машине, прострелив шины. Когда его вешали, он орал как резаный. Дьявол забрал его поганую душу… Что-то я еще хотел сказать? — задумался Росада. — Да, мы для вас приготовили уютное гнездышко…

— Пойдемте быстрее, — торопил Януш.

— У тебя отличная жена, Януш. Мне пришлось пригрозить ребятам плетью, чтобы они отстали от нее. Я бы и сам не отказался побыть несколько дней на твоем месте. Отдохнешь немного и приступай к своему делу. Сотням подпольщиков нужны документы. Тысячи евреев томятся до сих пор в гетто. Без хороших свидетельств об арийском происхождении они пропадут. Шкопы начали «очищать» гетто. Людей тысячами отправляют в Майданек, Треблинку и Бжезинку, где их уничтожают. Ты знаешь об этом?

— Знаю ли я?! — горько усмехнулся Януш, невольно вздрогнув от страшных воспоминании. — Я не смогу сразу же приступить к делу, Росада. Сначала я должен написать подробный отчет о том, что я видел в Освенциме. Об этом должны знать повсюду — в Англии, в России, в Америке. И в самой Германии. Немцам должно быть известно, какие чудовищные преступления совершают от их имени извращенные садисты, кровожадные нацистские псы… Далеко еще?

— Ты устал?

— Нет! Просто не хватает терпения, черт возьми! Пойми меня…

— Последние дни она очень печалилась, твоя жена. Она была уверена, что ты придешь после первого мая, а теперь уже июнь. Она живет с мальчуганом в уединенной лесной сторожке. Я решил, что так лучше. Ты ведь знаешь, какими бывают мужчины, месяцами живущие в лесах. То-то. Вот она сейчас удивится! Уже совсем рядом…

Показался ветхий деревянный домик с покосившейся крышей и резным крыльцом. «Словно сказочный теремок, — подумал Януш. — Не во сне ли я?» Он хотел вздохнуть полной грудью, но дыхания не было. Ему хотелось бежать, но он не мог сделать ни шага. Сердце билось в груди, как пойманная птица.

— Мне кажется, что мое присутствие в доме будет излишним, — донесся до него как бы издалека веселый голос Росады. — На несколько дней я забуду о твоем существовании.

Януш медленно пошел к дому. Ему хотелось кричать от радости, но в горле застрял комок. В маленьких окнах отражался лес. Все дышало таким миром и покоем, что ему хотелось плакать. Он представил Геню в постели с маленьким ребенком у груди. Молящуюся Геню, которую он тогда не понимал. Прекрасную чистую Геню, рядом с которой он чувствовал себя вдвойне грязным. Но тогда в нем было больше человечности, чем сейчас. Тогда он еще многого не видел, не нюхал запаха сжигаемых трупов. Тогда он лишь внешне выглядел безобразно. А теперь… Сможет ли чистая, нежная Геня любить грязного освенцимского узника, каким он стал?

Ноги сами привели его к двери, дрожащие пальцы вцепились в ржавую дверную ручку, И вот он шагнул в полумрак бедного жилища. В углу на полу ребенок играл со шкуркой кролика. А за круглым столом, подперев голову руками, сидела женщина. Его жена!

Она медленно подняла голову, и он встретил печальный взгляд ее блестевших в полумраке больших глубоких глаз.

— Януш! — громко воскликнула она, бросаясь к нему.

Он крепко сжал ее в своих объятиях, живую, нежную, смеющуюся сквозь слезы. Тонкими жесткими губами коснулся ее влажного рта. С наслаждением вдыхал запах ее каштановых волос. Любовался высокой грудью, вскормившей его ребенка.

Заплакал малыш, испуганный необычным поведением взрослых.

— Ну, посмотри на него! — сказала Геня, вытирая слезы и улыбаясь Янушу.

— Он всех мужчин называет «татус». Я ежедневно рассказывала ему о тебе, и этот медвежонок хорошо тебя знает. И вот когда ты приходишь домой, озорник плачет…

Она выскользнула из рук мужа и наклонилась к ребенку.

— Это твой татус, Янушек! Что ты ему скажешь?

Януш тоже опустился на колени около малыша. У него закружилась голова, когда он увидел в маленьком личике свои и ее черты. Слезы высохли от ласк матери. Детские глазенки удивленно и доверчиво смотрели на худое лицо с глубокими морщинами, которые уже никогда не сгладятся.

— Татус?! — недоверчиво спросил малыш звонким голоском и ухватился пухлой ручонкой за палец Януша.

Чувствует ли ребенок голос крови?

— Татус! — уверенно произнес малыш. — Татус! Татус! Татус!

— Он уже признал тебя, — засмеялась Геня и придвинулась к Янушу, прижав его голову к своей груди. — Сегодня устроим себе вторую свадебную ночь, любимый. Росада достал икру и даже русскую водку. Я сшила себе новую ночную сорочку, но ни разу не надевала ее. Ждала тебя.

Она еще крепче прижала ладони к его лицу, и он услышал, как сильно бьется ее сердце.

— Не хочешь ли ты, чтобы я надела ее сейчас, любимый?

— Я грязный. Я уже не тот, Геня… — заикаясь от смущения, заговорил он.

— Ты мой муж, — перебила она. — Ты отец маленького Януша. Мы оба очень любим тебя. Малыш болел корью и коклюшем, но отлично справился, — рассказыва— ла она. — Росада говорит, что он крепкий ребенок. Знаешь, как громко он может плакать. Росада сказал, что у него легкие, как у великана. Что же мы сидим здесь? Вставай! Сейчас я приготовлю ужин. Ты, наверное, хочешь есть. Потом спать. Господи! Целую ночь мы будем вместе…

«Я вновь дома, — думал Януш. — Геня уже хлопочет по хозяйству». Она приняла его таким, каким он стал. В полуоткрытую дверь он увидел большую деревенскую кровать. Для него Геня будет совсем новой в предстоящую ночь. Сказочной феей. Он будет очень сильно любить ее. Может быть, от запаха ее тела исчезнет тот запах? Может быть, в блеске ее глаз пропадут ужасные картины прошлого? Может быть, ночи страстной любви…

— Пусть загорается заря новой жизни, — прошептал Януш. — Прошлое было страшным ночным кошмаром.

— Склады там, — тихо объяснял Клатка Генеку. Они лежали в канаве и смотрели на неясные очертания построек. — Они огорожены колючей проволокой. В тех четырех угловых бараках битком набито немцев. Круглосуточно пятьдесят охранников патрулируют между складами. У ворот — крупнокалиберный пулемет с расчетом из шести человек. Это для нас непосильная задача.

— Дай-ка мне пару гранат, — попросил Генек. — Я позову вас, когда расчищу путь. Покажем этим мерзавцам, где раки зимуют!

Он выбрался из канавы и пополз к воротам. Услышав голоса переговаривающихся между собой немцев, он улыбнулся, по-волчьи обнажив зубы. Его не заметили. Четыреста шкопов были так самоуверенны, что совсем позабыли об опасности. Если бы их было здесь двадцать, то они постоянно находились бы в состоянии тревоги. Сейчас же, полагаясь на свое численное превосходство, они были спокойны. В ночной тишине они не видели опасности.

«А опасность-вот она!»— почти радостно подумал Генек.

Он уже отчетливо видел сложенные в пирамиду винтовки и немцев в касках, тускло мерцавших в ночи. Зубами он выдернул чеку из гранаты, приподнялся немного и швырнул ее точно в цель.

— Получайте, сволочи, подарок от Мордерцы!

Немцы бросились врассыпную. Раздался взрыв и крики смертельно раненных. Он кинул вторую гранату и поднялся в полный рост.

— Вперед, товарищи! — крикнул он. — Бейте их!

С автоматом в руках он бросился в ворота. Впереди слышался топот немецких сапог. Но он знал, что за ним его товарищи, которые смело и решительно вступят в бой. Он взглянул на убитых немцев у искореженного пулемета и, вспомнив десятки тысяч обезображенных тел в Освенциме, толкнул трупы ногой.

В темноте показались приближавшиеся солдаты.

Он дал очередь из автомата. Кругом свистели пули.

— Мордерца идет! — крикнул он, бросаясь вперед.

А в канаве Клатка молча боролся с одним из парней.

— Мы не в силах ему помочь. Это бессмысленная затея. Мы не хотим идти на верную смерть.

— Но мы не можем бросить его на произвол судьбы, — возражал шепотом другой.

— Он не мог поступить иначе. То, что он пережил…

Та-та-та… стучал автомат.

— Мордерца идет, убийцы!

Голос Генека раздавался в самом центре вражеского лагеря.

Генек действовал с невероятным безрассудством и с необыкновенной храбростью. Может быть, он не столько жаждал крови немцев, сколько стремился забыть в бою колонны голых, беспомощных, покорных людей. Забыть лифт и подъемник.

Тадеуш стоял в небольшой церкви и смотрел на красный алтарь. Он забрел сюда по пути из Катовице, где он распрощался с тремя друзьями. С каждым шагом он приближался к цели.

Он заходил во все деревенские церкви, встречавшиеся на пути, останавливался перед алтарем и рассказывал то, что слышал от Ядвиги в их первую ночь, в которую они испытали сладость и горечь, счастье и несчастье любви.

Случаи были разные. Ядвига скупыми словами рассказывала об унижении, жестокости, издевательствах, которым подвергались женщины в лагере. Изведав высшее счастье принадлежать друг другу, они не могли спокойно уснуть, поняв, какое горе находится здесь.

Вместо того чтобы радостно мечтать о будущем, они рассказывали друг другу о мрачных событиях лагерной жизни.

Тадеуш узнал, что жизнь в женском лагере была не слаще, чем в мужском. Он уже раньше слыхал, что женщин заставляют неподвижно стоять по 12— 14 часов. Заставляют лежать лицом в грязи под проливным дождем. За малейшее движение их ждала пуля эсэсовцев, которые прохаживались между рядами лежащих ничком женщин. Некоторые захлебывались грязью и больше не вставали. Им были не страшны пули. Ядвига рассказывала, как приходилось мыться под присмотром эсэсовцев, которые заставляли плясать голых исхудавших женщин под аккомпанемент импровизированного хора их совершенно истощенных подруг.

Вот и последняя церковь. Если отсюда он пойдет в направлении, выбранном в Катовице, то…

— И тогда в их блок вошел добродушный толстый эсэсовец, — рассказывал Тадеуш перед алтарем. — Он сказал, что режим слишком тяжел для нежных женщин. Он сказал, что специально для женщин организована команда добрых услуг. «Хорошая команда». Туда пойдут те, кто хочет легкой жизни. «Легкая жизнь», сказал он по-немецки. Восемьдесят женщин попросились в эту команду. Их поместили в отдельном бараке в Бжезинке. Они должны были обслуживать капо из крематориев. Я не могу сказать, что они там делали. Об этом не говорят в церкви! Понимаешь? — шептал он доверчиво. — Но ведь ты знаешь, — что я имею в виду! Знаешь?

У него заболели колени от жесткой церковной скамейки, и он присел отдохнуть.

— Вот почему я думаю, что Мариан заблуждался, сказал он. — Из-за этого я других рассказов Ядвиги. Но ты их уже знаешь, не так ли? Я уже пересказывал их тебе в других церквах.

Я уверен, что мне не следовало бежать из лагеря.

Я ей там нужен, понимаешь? Как ты считаешь, нужен я ей там?

Но и на этот раз он не получил ответа, как и раньше. Разум его затуманивался все больше. Он вышел из церкви, еле волоча свою хромую ногу.

Одежда болталась на нем как на вешалке.

Инстинкт вывел его по знакомой проселочной дороге к старому разбитому шоссе и к каменному мостику, который охраняли два немца.

Он смущенно остановился перед ними и почтительно снял кепку.

— Что тебе надо? — заорал один из немцев.

— Я хочу туда, — сказал Тадеуш задумчиво. Он вертел в руках кепку, умоляюще глядя на часовых:— Пропустите меня туда, пожалуйста!

— Туда?! — удивился немец, посмотрев на своего напарника. — А ты знаешь, что там?

— Конечно! — ответил Тадеуш, снисходительно улыбаясь глупости немца. — Там Освенцим!

— И тебе хочется туда?

— Очень! — обрадовался Тадеуш, что его поняли.

— Он сумасшедший, — заметил один из немцев.

— Пошел прочь, безмозглый дурак! — прикрикнул он на Тадеуша.

— Но там моя жена! — жалобно умолял Тадеуш. — Я оставил ее в беде, а так нельзя. Я нужен ей. Я люблю ее, а любовь дает силу. Без меня она пропадет. Понимаете?

— Пусть идет, — равнодушно сказал другой немец.

— Он глуп как пробка, а с дураками мы умеем обращаться.

— Спасибо! — вежливо поблагодарил Тадеуш, почтительно поклонился и надел кепку. — Я не должен был уходить от нее. Ведь я нужен ей. Особенно там.

В его затуманенных глазах затаилась мука.

— Я нужен ей… — бормотал он бессмысленно.

Услышав хохот немцев за своей спиной, он тоже засмеялся. Он чувствовал себя по-настоящему счастливым. Он был убежден, что должен поступить именно так. Ведь у него нет никого в целом свете, кроме Ядвиги. И у нее нет никого, кроме него. В последние годы они совсем не знали счастья. Оно коротко улыбнулось им лишь в те дни, проведенные наедине в партизанском лагере, и в ту трагическую ночь любви в женском бараке Освенцима.

Он шел беззаботно и не таясь. Видимо, поэтому его не задержали у большого сторожевого пояса. Он увидел работавшую команду в каменном карьере, штрафную команду вдали, на окраине Бжезинки. Лагерь все рос. Вот и четыре приземистых квадратных здания с огромными трубами, из которых валил ядовитый черный дым. Тадеуш почувствовал знакомый запах и осторожно, но без отвращения вдохнул смрадный воздух. Ведь и она дышит им же…

Тадеув шел по карьеру, но никто не обращал на него внимания. Они, видимо, сочли его вольнонаемным рабочим. Он шел вдоль проволочного заграждения, за которым раскинулся Биркенау. Из карантинных бараков слышалась песня:

В Освенциме, где я пробыл Много месяцев, много лет…

Он тихонько подпевал и чувствовал себя словно дома.

В ворота въехал длинный состав товарных вагонов. На перроне уже стояла зондеркоманда, эсэсовцы и врач, который будет отсылать прибывших вправо и влево. Ничто не изменилось. Биркенау получал свою ежедневную порцию людского мяса.

Он шел по дороге, по которой команды утром и вечером ходили в Освенцим. Он остановился у ворот Освенцима и прочитал плакат: «Труд освобождает». Он остановился не потому, что колебался, а потому, что немного устал и чувствовал боль в боку. Теперь ему нечего было спешить, так как он дошел до своей цели.

— Что ты здесь делаешь, вонючий поляк? Убирайся восвояси, иначе попадешь за ворота!

— Я и сам хочу попасть туда, — доверчиво сказал он эсэсовцу. — Мое место там…

— Ты что, рехнулся? Или тебя пыльным мешком по голове стукнули?

— Я не должен был убегать, — объяснил Тадеуш. Я находился здесь больше года, а потом поддался на уговоры и сбежал. Но, убежав, я понял, что должен вернуться. Здесь моя жена. Понимаешь?

— Ты говоришь, что убежал отсюда? — с недоверием переспросил эсэсовец.

— Да! — подтвердил Тадеуш. — Я убежал от нее, но меня замучили угрызения совести и я…

— Какой у тебя номер?

Он назвал свой номер, и солдат ушел в канцелярию. Тадеуш терпеливо ждал его возвращения.

— Черт подери! Этот паршивый пес не врет. Раздевайся, мерзавец. Тебя кое-что ждет.

— Да, да, да! — торопливо согласился Тадеуш. С облегчением он сбросил свою одежду и голый вошел в ворота в сопровождении двух эсэсовцев.

А Юл Рихтер занимался в это время уничтожением «мусульман». Ему не надо было гоняться за ними. Совершенно обессиленные, сидели они на солнцепеке и несколько удивленно глядели на Юна, когда его сапог обрушивался им на головы.

— Я — орудие божье! — кричал Рихтер. — Вы что, не понимаете этого, проклятые ублюдки? Я — орудие божье…

— Этот тоже спятил, — бросил один эсэсовец другому.

Тадеуш смотрел на страшную сцену убийства. Его глаза встретились с безумными глазами Рихтера. И тогда искра сознания блеснула в его мозгу.

— Вон тот! — показал Тадеуш на Рихтера эсэсовцу, который подгонял его ударами дубинки по ногам. Тадеуш не чувствовал боли. Он снова указал на Рихтера. — Он помог мне бежать.

И эсэсовцы были рады поводу расправиться с Юпом Рихтером. Они повесили его на глазах Тадеуша. Один из эсэсовцев загнал Рихтера на знакомую скамейку и надел на шею петлю. Юп кричал, что он орудие божье. Крик прекратился, когда скамейку выбили из-под ног и тело повисло. Тадеуш почувствовал себя немного обиженным, увидев, что Юп Рихтер показал ему язык. Убедившись, что на него не смотрят, он ответил Юпу тем же.

Тадеуш украдкой поглядывал на доcку за своей спиной. На ней было написано: «Ура! Я снова здесь!» Ему было необыкновенно легко. Он чувствовал себя очень сильным. Пусть ему не дают ни пищи, ни воды. Он достаточно силен, чтобы стоять здесь вечно.

Ведь он теперь рядом с Ядвигой…