Я ошибался, признаюсь. В своих предположениях. Все было куда проще. А быть может, и сложнее? Это как посмотреть. Хотя, как ни смотри, а дельце было швах. Для гражданина ШХН.
      Известно, что все руководители государства (старые и новые) вышли… из народа. А не оттуда, что подумалось. Хотя оттуда тоже. Но разговор наш не об этом. Народу нравятся отцы нации, у которых дом — полная чаша, жена-скромница и детки. Лучше несколько штук. То есть государственный человек должен быть как все. Отвечать непритязательному требованию обывателей, коих большинство. Впрочем, любовницы чиновнику тоже не возбраняются — у каждого из них должны быть мелкие грешки; как без грешков — без них никак нельзя; без грешков только папа римский, и то потому, что на ладан дышит в своем малахитовом Ватикане.
      Понятно, что товарищ ШХН, начиная карьеру молодым коммунистом, раскумекал сразу преимущество персонального автомобиля над общественным трамваем, где отсутствует спецсвязь, и скромных пищевых пайков для тех, кто денно и нощно думу думает о всеобщем благополучии. Взяв на вооружение лозунг времени: «Вперед! Без мыла в жопу вышестоящему руководству!» внешне ладный и хитроватый по натуре ШХН с льстивой улыбочкой и аккуратно гнутым позвоночником зашагал из кабинета в кабинет с персональными теплыми унитазами. От постоянного вранья его глаза сломались и он стал косить в разные стороны, чтобы скрыть этот дефект плутожопец напялил темные очки. Но Хозяева казенных апартаментов все рано вовремя не разглядели маленькой душонки крупногабаритного активиста и благословили на покорение белокаменной.
      Правда, перед молодостью поставили задачу: иметь жену и ребенка. В кратчайшие сроки. Известно, что не было таких задач, которых бы не выполнили коммунисты. Через неделю молодая семья (муж, жена и пятилетний сынок супруги по имени Рафаэль) уже прибыла на постоянное место жительства в столичный район Черемушки, где ударными темпами возводились кирпичные бастионы для новой партийной элиты. Тогда всем казалось, что коммунизм у нас на веки вечные. Два туалета в каждой отдельной квартире как бы подтверждали эту незыблемую истину.
      К сожалению, меняется все. Даже политический строй. Тем более дети. Чужие. Рафаэль, натура впечатлительная, подрос и с максималистским энтузиазмом отправился на войну. Против отчима, диктатора семьи. Ну, не нравился мальчику хамелеон, постоянно меняющий окрас в угоду политическому моменту. До последнего времени скандалы не выходили за рамки семейного очага. Однако после небезызвестных первомайских событий Рафаэль, видимо, проникся сочувствием к демонстрантам, обработанным боевыми спецсредствами, и, обвинив во всех смертных грехах чиновника ШХН, покинул родительский дом. В знак солидарности со всеми трудящимися мира.
      Ситуация банальная и вечная: конфликт между отцами и детьми. И все бы ничего. Да мстительный, человеколюбивый юнец упер из кабинета отчима документ с грифом «Совершенно секретно». И ещё — видеокассету. Исключительно любительскую. И вместе с этим грузом, как утопленник с пудовым камнем на шее, канул в воду.
      — Ну и что? — не проникся я ситуацией. — Вернется карбонарий.
      — Э-э, нет, Саша, — цокнул генерал. — Такие сами не возвращаются, повертел пальцем у виска, — такие по идеологическим соображениям… Сам знаешь, что это такое.
      Я пожал плечами — не верю во все эти потусторонние явления ума. Небось малец боится порки, да и только. Матешко обиделся: если бы дело было в этом. Все намного сложнее, Алекс, ты даже не представляешь, насколько все непросто. Я прервал причитания приятеля и потребовал подробностей, задав три вопроса: 1) что за такой совершенно секретный документ болтается в хипповой сумке юного бомбиста? 2) Что мы имеем на видеокассете? (Скорее всего, как я понимаю, не милый детскому глазу мультфильм «Белоснежка и семь гномов»!) 3) Какое отношение ко всему этому имеет ГРУ?
      Мои невинные вопросы привели в беспокойство генерала безопасности. Он стал озираться по сторонам, словно вражеские лазутчики ползали близ забора. Никого не было, кроме умиротворенного огурцами Педро, мирно дремавшего на весенней балде-солнце.
      Убедившись, что нас никто не подслушивает, мой друг принялся отвечать на вопросы. Первое — документ есть не что иное, как список секретных сотрудников КГБ в период расцвета этой службы. В нем содержится более двух тысяч видных общественных, политических, предпринимательских фигур новой России, которые давали подписку о добровольном сотрудничестве с органами. В списке, если выражаться высоким, современным штилем, имена многих достойных представителей сегодняшнего российского истеблишмента, мать их разэдак, клятых стукачей. То есть, если верить документу, весь этот новый, ёп`… ный уклад сформирован в значительной степени из «номенклатуры» Пятого управления Конторы. Кстати, гомосексуально-агентурная линия красной нитью проходит через весь список. Чуть ли не каждый третий замечен в противоестественной слабости.
      Второе: на видеокассете запись одной веселой вечеринки — мальчишника. Там, по утверждению господина ШХН., имеется несколько нежелательных для чужого глаза сценок, показывающих высокопоставленную чиновничью и политическую братию в неожиданных позах. В рабоче-крестьянских — рачком-с! Мелкие, невинные шалости, которые, к сожалению, могут быть неверно истолкованы недобросовестными людьми.
      Третье — ГРУ имеет к этому делу самое непосредственное отношение. Вышестоящие лицо с Лубянки от большого ума передало оригинал документа своему приятелю генералу Дусеву, одному из руководителей Главной военной разведки. Тот по душевной простоте и по большой пьяной лавочке притарабанил документ в гостеприимный дом господина ШХН., чтобы развлечь светское общество. Развлечь-то он развлек. Да поутру позабыл свой портфель, уехав в Генштаб служить родине. И вот эта бумажная бомба вдруг исчезла.
      Дело принимает весьма неприятный оборот для всех участников. Во всех смертных грехах подозревают максималиста Рафаэля, который, как выясняется, уже давно хотел нагадить отчиму в карман чиновничьего сюртука. И, воспользовавшись удачным случаем, сей байстрюк совершил акт возмездия.
      — А почему он? — удивился я. — Это мог быть кто угодно. Охрана, прислуга, жена, водопроводчик или там печник.
      — Издеваешься, Алекс? — обиделся Матешко. — Какой, к такой-то матери, печник? Если в доме центральное отопление.
      — Извини. С печником вышел перебор, это правда, — признал я.
      — И потом, мы всех проверили, — заметил генерал. — У всех алиби. Даже у печника, несуществующщщ… тьфу ты!.. щщщего!
      Я понял, что определенная работа была проведена, но не принесла желаемых результатов. Службы привыкли иметь дело с людьми, действующими по стандарт. А королева, то бишь пассивный гомосексуалист по имени Рафаэль ведет себя так, как ей заблагорассудится. Новая генерация требует новых оперативных подходов.
      — Ну, а какой тебе, брат, резон? Со всего этого дельца? поинтересовался я напрямую. У боевого товарища.
      Тот закосил буркалами, как заяц во хмелю, однако признался, что резон у него тоже имеется, равно как и у меня. Разве список стукачей, ныне функционирующих в коридорах власти, помешает нам? Очень даже не помешает. А видеокассета со свальным грехом высокосветских жоп? Тоже не помешает.
      Я упрекнул друга в нечистоплотных деяниях, хотя признал, что наше поведение лишь следствие всего того беспредельного хаоса, который обрушился на империю.
      Куда ни посмотришь: всюду пятая колонна, мною уже неоднократно упомянутая. Колонна предателей, за душой которых нет ничего, кроме единственного желания — быть во власти. Быть рядом с властью. Чтобы власти было всласть. Ради власти можно похерить все романтические заблуждения юности, все чистые помыслы прошлого, всех наивных друзей из другой, простоватой, как целинная портянка, жизни.
      Да, мы имеем пятую колонну, сформированную Пятым управлением (идеологическим) КГБ. Героев были единицы. На триста миллионов сто-двести человек. Которые пожелали тюмарить-спать на казенных тюфячках. Остальные предпочли мягкий, съедобный бочок супруги, балычок на завтрак, шашлычок на природе с коллегами, теплый вечерок в кругу семьи под радостные детские взвизги.
      Нет, я ни в коем случае не осуждаю за эти понятные человеческие слабости. Однако многие из них сами торопились влезть в конторскую петлю. Так, на всякий случай. По принципу: лучше уж я первым стукну — тук-тук, чем мне сделают тук-тук. В дверь.
      Что может быть страшнее геца-страха? Ничего. Кроме дворника. (Шутка.) Великий страх основал пятую колонну. И сцементировал её ряды. Чтобы разрушить фундамент сучьих морд-предателей, нужны годы и годы. Годы и годы. Правда, ныне сексоты утверждают, что они пали жертвой произвола. Нет, господа хорошие, вы как были осведомителями, так ими и останетесь. До конца своих сумрачных дней. Впрочем, против вас, господа, я ничего не имею. Что можно иметь против дерьма? Место дерьма в нужнике. Не более того.
      Единственное, что меня раздражает, так это ваша воинственность и крикливость. Вы больше всех вопите о демократии, свободе, братстве и трудностях переходного периода. Призываете терпеливый народец ещё потерпеть до светлого завтра, оставаясь при этом в райских, коммунистических кущах, над которыми вскинули для самосохранения трехцветный, полосатый, как матрац, стяг. И поэтому не лучше ли вам, сучам, засунуть свой мыльный язык туда, где ему самое место? Иначе этой неблагодарной работой буду вынужден заниматься я. А руки у меня — как у акушера-коновала. Могу сделать больно.
      — Вот такие веселенькие у нас делишки, — подвел итог генерал Матешко. — Как говорится, полная пазуха огурцов. Да, Шарик?
      — Ага, — согласился я.
      Пес же лежал бездыханно, бросив все свои жизненные силы на переработку маринованной дряни.
      — Так что, Алекс, прошу утрамбовать ситуацию, — проговорил мой боевой товарищ. — Делай что хочешь, как хочешь, но… результат чтобы был! Положительный.
      — Руководить тебе псарней, а не людьми, — буркнул я. — Кто же так напутствует? На подвиги…
      — Извини. Увлекся, — крякнул чиновник по безопасности. — Какие ещё будут вопросы?
      — Все вопросы потом, — ответил я, заметив бредущего по тропинке Панина. — Как банька, Коля?
      — Пыхтит, родная, — отозвался новоявленный банщик. — Как бронепоезд. Машинист сбор дудит. И требует горючего. Для души.
      — Все имеется! — поднялся с крыльца генерал Матешко, размахивая бутылкой, точно противотанковым коктейлем имени В.М.Молотова. — Сто лет не был в бане!.. Мать честная! Ну ты, Александрыч, хозяин! Кулак-мироед, е-е! Ух, ублажу свою душеньку!.. — И, едва не наступив на распластавшегося ковриком Педро, грузно побрел среди грядок. Как богатырь земли русской по степи кочевой.
      Я покачал головой: хорош защитник Отечества. На пару с обожравшимся песиком. С такой службой жди различных влияний извне. Бди, чекист, а не бзди на чужих огородах. (Это я за мироеда-кулака!)
      Тут мое внимание было привлечено странным поведением ещё одного чекиста. Панин ходил вокруг крыльца и будто что-то искал. Я поинтересовался: что он потерял? Последовал обезоруживающий по своей простоте ответ:
      — Так это… Где огурцы? Полная банка была. Огурцов.
      И я не выдержал — расхохотался. Боже, как я смеялся! Что может быть прекраснее майского дня, утомленного огурцами пса, недоумевающего товарища, тщетно ищущего неуловимые маринованные овощи, солнечных бликов на трехлитровой банке, валяющейся под крыльцом, порывов ветра и пыхтящей на огородике баньки…
      Ничего. Ничего не может быть прекраснее всего этого — я буду не я, а розой, блядь, ветров, если это не так.
      Рабочая неделя началась с мелкого, клейкого дождика. Город расцвел многоцветными зонтиками, и казалось, что мы с Паниным угодили в искусственный дендрарий на островах Японского моря. Прохожие, точно камикадзе, прыгали под колеса автомобилей. Водители в отместку наезжали на лужи и пытались залить самоубийц. С головы до пят.
      Панин вместе с джипом был передан мне. В помощь. И то правда: найти молоденькую королеву в десятимиллионном цирке-шапито практически невозможно. Единственный шанс имеется лишь у профессионалов, то есть у нас. При условии, если нам повезет и госпожа-удача ощерится милой улыбкой. Главное, чтобы юный партизан был жив и здоров. Тогда наши шансы повышаются. Теплый организм оставляет за собой шлейф, по которому его можно и обнаружить. В какой-нибудь богемной дыре, где шкварки заширенные ловят приход. Зачем компьютеры и TV, если можно принять дозу наркотического яда и отправиться в виртуальную реальность. Там нет ни времени, ни границ, ни привычного и убогого мирка повседневности… А есть, как утверждают, божественный, фантастический полет над вечностью. Вечный, великолепный хутар, то бишь состояние наркотического опьянения! Да здравствуют бешеные! Наркотики, значит! Аминь!
      Поначалу, правда, мы с Николаем решили не торопиться и навестить нашего друга и незадачливого путешественника в далекие края. Я хотел глянуть на Кото, чтобы убедиться: не зря мы гарцевали по таежной пересеченной местности. Точнее, он — на мне. Километров сто. Надо же посочувствовать охромевшему на все конечности товарищу и принести ему для восстановления всех двигательных функций апельсины, мандарины, гранаты (которые фрукты) и прочие полезные витамины. Выполнить то есть свой приятельский долг.
      Что мы с Паниным и сделали, явившись с утра пораньше в госпиталь. Со скромной продуктовой корзинкой. Для всех медицинских сестричек.
      Встреча друзей была бурной и радостной. Котэ устроился лучше всех: отдельная палата, телевизор, «утка» под койкой, сердечное обхождение и, самое главное, транспорт — автоматизированная, лихая, импортная коляска. В личное пользование. Наш боевой товарищ тут же продемонстрировал мастерство управления двухколесным механизмом. В километровом полутемном коридоре. Распугивая чахлых больных на неудобных костыльных распорках.
      — Ну как? Ас?! — восторгался Кото, оккупировавший, кажется, навсегда удобное средство передвижения.
      — Ас-то ас, — покачал я головой. — Только когда ножками-то? Топ-топ?
      — Э-э-э, Александро, — замахал он руками в ответ. — Этого никто не знает. На следующей недельке консилиум… Будем диагностировать… Необходима психическая сублимация…
      Я понял, что Котэ крепко обжился в госпитале, если козыряет такими специфическими словцами. Все это мне не очень понравилось, но мы торопились, и я отделался лишь легким предупреждением о том, что через день-два он должен отсублимироваться до состояния самостоятельного хождения, иначе… И потом, кажется, его, жениха, ждут на далекой железнодорожной ветке. Или он, донхуан, позабыл о своих обещаниях честной девушке?
      — Ничего я не забыл, — огрызнулся Котэ. — Такую, захочешь, не забудешь. Любвеобильная… без буквы «о» в этом слове, вах, как крольчиха! — И неожиданно набросился на меня: — И ты тоже хорош, Алекс!
      — А я-то тут при чем?
      — Бросил меня. На произвол Хуаниты, — объяснил Кото. — Надо же думать, что делаешь!
      Я обиделся и сказал, что в следующий раз он, привередливый, будет оставлен в берлоге. С медведицей.
      Такая встреча была вполне возможна в будущем, и поэтому Котэ тотчас же повинился, мол, я его не так понял, он готов хоть сейчас на три тысячи восемьсот какой там километр!.. На инвалидной коляске. По шпалам.
      На этой оптимистической шутке мы и расстались. Ас покатил обхаживать апельсинами и мандаринами медсестричек, без которых он как без рук, а мы с Паниным отправились по делам, имеющим важное государственное, ёк-теремок, значение.
      В полдень у нас должна была состояться встреча с мамой Рафаэля, организованная при участии генерала Матешко. Встреча обставлялась с такой тайной, что казалось, мы с бедной женщиной собираемся обговорить условия свержения ныне действующего режима. И её супруга.
      Пришлось покружить по городу, выполняя инструкцию командования, не понимающего, что в такую погоду все вражеские спецагенты сидят в уютных домах и гоняют чаи. С баранками, женами и ежевичным вареньем. (Даже самый матерый служака боится простуды. Больше, чем пули.)
      Потом мы припарковали джип у гранитной набережной, выбрались из него. По весенней реке плыла ржавая баржа, груженная новенькими, похожими на лакированные туфельки автомобилями отечественного производства. На противоположном берегу мок ЦПКиО им. М.Горького с «Колесом обозрения». Из парка доносились модный мотивчик песенки и запах пережаренного общепитовского шашлыка. Мы с Николаем переглянулись, сглотнули голодную слюну и отправились на встречу. В дом, который был построен в эпоху расцвета советского монументализма: гранитные грудастые крестьянки с серпами встречали нас у входа. Пряча свои детородные органы от опасных орудий сельскохозяйственного производства, мы прошмыгнули в подъезд. Один раз не только палка сучковатая стреляет, а и баба каменная серпом стрекает, ей-ей!
      Я уж, грешным делом, решил, что у нас будут ломать ксивы или переспрашивать пароль со славянским шкафом и тумбочкой, да, к счастью, все обошлось без этих формальностей. Встречал нас молоденький служивый с лицом бывшего комсомольского активиста. Панин знал его, видимо, с самой положительной стороны; они кивнули друг другу, как разведчики в тылу врага, и удалились на кухню. Пить чай. Я же отправился в гостиную на конфиденциальную беседу. С госпожой ШХН.
      К моему облегчению, мать Рафаэля оказалась женщиной милой, симпатичной, без барских замашек. Что может быть страшнее стервы высокопоставленного муженька, считающей, что мир теперь у её ног, которые она изредка раздвигает, выполняя нетрудоемкую работенку в супружеской койке.
      Нинель Шаловна (так звали мою собеседницу), вероятно, полностью испытала прелести коммунистического быта и бытия с карьеристом, торопливо шагающим к зияющим высотам власти, и поэтому сумела сохранить в себе естественность и простоту. По её словам, ошибку она совершила ещё тогда, когда работала вальщицей на суконной фабрике имени Анастаса Микояна. Согрешила она, нет, не с руководителем коммунистической партии, а с посланцем солнечной Гранады — пылким Хосе-Родригесом, направленным антифашистской ячейкой для обмена опытом. Что-что, а опыта у Хосе хватило на весь девичий коллектив суконной фабрики: через положенный срок десяточек чернявеньких хосенят уже носились друг за дружкой по фабричному двору, напоминая мамам о яростных ночках любви с испанским сеньором, отозванным на родину по причинам постоянных международных скандалов. Скандалы устраивали отечественные мужланы, которые, кроме дрына из забора, ничего не могли противопоставить гранадскому гранду.
      Нет, Нинель Шаловна не считает рождение сына ошибкой. Ошибка её в другом: когда поступило предложение от комсомолького вожака ехать покорять столицу, она, дурочка, согласилась. И вот плачевный результат — Рафаэль с мужем на ножах. А ведь дружили. До совершеннолетия сына. Когда супруг в день рождения мальчика пошутил, подарив ему резиновую, надувную куклу. При гостях. Разумеется, тонкая натура Рафаэля была оскорблена… Потому что с девочками мальчик не водится. Дружит только со сверстниками или постарше. (Мама, как я понял, не догадывалась о нетрадиционных половых пристрастиях сына.) Любит театр режиссера…
      Тут Нинель Шаловна запнулась, пытаясь вспомнить фамилию современного Станиславского. Не вспомнила. А я был слишком далек от театральных подмостков, чтобы знать, какими культурными мероприятиями ныне увлекается гомосексуальная молодежь. Хотя сию деталь (театральную) отметил. Про себя.
      Затем задал ещё несколько вопросов, касающихся, в основном, дружбы Рафаэля с мальчиками. Не помнит ли Нинель Шаловна имен, прозвищ, характерных черт; какие, пардон, велись разговоры; быть может, сын делился тайнами с мамой? На все эти мои мусорные вопросы Нинель Шаловна ответила с интеллигентной стеснительностью:
      — Александр Александрович, вы знаете, они в таком возрасте все скрытные, пугливые, похожие друг на друга. Хрупкие такие. Не помню никого конкретно. Слушали музыку. Такую быструю, агрессивную… Металлическую, кажется? Да, на альбомах такие… неприятные… ужасные…
      — Морды, — помог я женщине. — На чертей похожи?
      — Да-да, именно, — согласилась моя собеседница. — Но не шумели. А что касается тайн? Какие могут быть тайны? Рафаэль — мальчик открытый, доверчивый, ранимый…
      Да, каждая мать видит в сыне то, что хочет видеть. Мать оправдает даже сына-душегуба: не виновата её сердечная душенька, это все лихие людишки сманили на разбойничью дорожку… С топориком наперевес.
      Что тут сказать? Сказать нечего. Матери. Лишь пообещать, что будут приложены все усилия, чтобы найти её роднулю. Живым или мертвым. (Естественно, шутку я оставил при себе.) Затем, получив адресок лучшего друга Рафаэля, я засобирался уходить.
      — Вы уж постарайтесь, Сашенька, — сказали мне на прощание. — Если найдете Рафа, скажите — мама готова на все. Вплоть до развода. Да-да, вплоть до развода.
      Вот за это, повторяю, не люблю заниматься гражданскими, условно говоря, делами. Много разговоров, душевных переживаний, субъективных мнений, пустых обещаний и угроз, грязного белья и слез, а результата нет. А если и есть результат, то, как правило, никчемный, как собачье дерьмо на солнечной лужайке парка, на которое, между прочим, можно весьма неприятно наступить праздничной туфлей.
      Пообещав сделать все, что в моих силах, я наконец распрощался с бывшей вальщицей суконной фабрики, а ныне дамой света и полусвета. Надеюсь, она была откровенна со мной? У неё нет резона дурить нам голову. Сын, какой бы он ни был, слишком дорогая цена для игр. Банальная истина, да. Но это так, по-моему. В данном случае.
      На шум появился Панин. С подозрительно-довольной ухмылочкой. Я повел носом — сивушное амбре испортило мне настроение.
      — Е'твою мать! — выматерился я. Когда дверь квартиры за нами, разумеется, захлопнулась. — Что за дела? Пока работаем…
      — Так это же… После вчерашнего. После баньки, — оправдывался Панин. — Ты уж больно суров, начальник.
      — Суровая обстановка, товарищ, — ответил на это я. — Враг не дремлет и ждет, когда мы совершим трагическую ошибку.
      — Иди ты к черту, — не понял шутки Коля. Иногда я шучу слишком удачно, это правда.
      Мы вышли из подъезда — гранитные крутобедрые нимфы бескрайних полей по-прежнему рассекали весенний воздух серпами, навевая почему-то мысли о хлебе насущном. То есть хотелось жрать. В час обеденный. И неуютный от мелкокалиберной мороси. В такую погоду лучше наклюкаться чаю с клюквой и забыться. В романтических грезах. О белых пароходах и теплых островах. С кипарисами. И аборигенками. С кокосовыми титями. Эх ма, райское наслаждение!
      Эх ма, дела-дела. Делишки. Мы сели в джип — Панин включил печку, и «дворники» сразу же скрипуче зашкрябали по стеклу, точно серпы по асфальту. На зыбкой речной волне пыхтел трудолюбивый буксир «Отважный» с гигантской дымоходной трубой. «Чертово колесо» в парке, вздрогнув разноцветными лодками, пришло в движение — неужели нашлись любители топографии и острых ощущений? Что там говорить: живуч человек, все время подавай ему хлеба и зрелищ.
      Ну, зрелища могут подождать. А вот куснуть кусочек хлебушка. С колбаской. Домашнего изготовления.
      Что интересно — нас было двое, а мысль одна: не заехать ли в гости? В дом нам родной, который находился в пяти минутках неспешной езды. Или в двух, если забыть про светофоры и тормозную педаль. Мы с Паниным переглянулись, я проговорил:
      — Газуй, каскадер! Поехали перекусить.
      — Есть, гражданин начальник, — самодовольно ответил водитель.
      — Но помни: враг таки не дремлет!
      — Ууу, е'! — зарычал мой друг, нажимая на акселератор, как на врага, который только и ждет нашего ротозейства. Если не сказать точнее. Чтобы использовать все наши ошибки в своих мелкобуржуазных, корыстных целях во имя процветания капитализма. Во всем мире.
      …В гости мы приехали вовремя. Интуиция, повторюсь, и нюх играют в нашей работе не последнюю роль. Нюх на горячий украинский борщ. С красным перчиком. На мясные кулебяки. Со сметаной. На приятное общество.
      Баба Лена встретила нас, как сыновей: и хорошо, что проезжали мимо Николаша часто мимо, то картошечки завезет, то капусточки, то морковушки, то бурячка, то ещё чего такого, по хозяйству необходимого. Мой товарищ от таких доверительных слов засмущался необыкновенно, покрылся нездоровым свекольным (бурячным) цветом, засуетился, мол, Елена Максимовна, это я так, выказываю вам почтение и уважение как женщине, со всех сторон положительной. В этот напряженный для меня и Панина момент появилась прекрасная Лада в домашнем халатике и по-домашнему чмокнула одного из нас. Нетрудно догадаться, кого? Боец спецназначения от такой ласки окончательно потерялся, пытаясь провалиться сквозь землю. Это у него не получилось. Я хотел рассмеяться, да смех, как кость, застрял в моем горле. Выражаюсь банально, но точно. Потому что появилась Маргарита. В джинсовой журналистской униформе. Нет, она никого не чмокала в щечку, а лишь проговорила радостно:
      — О ребята! Мы вас заждались.
      И тут я наконец все понял — я пал жертвой заговора. Меня, как лоха, заманили в западню. На запах борща и кулебяк. И кто? Боевой товарищ, которому я верил, как самому себе. Теперь пришла моя очередь делать попытку провалиться сквозь паркетные половицы. Попытка оказалась неудачной. Я топтался в коридоре, как конь в стойле, пока не был приглашен к овсу. В смысле, к столу. К борщу. И кулебякам. Со сметаной.
      Ну, Панин, ну, сукин ты сын, сопел я, бросая выразительные взгляды в сторону товарища, изображающего из себя Святые ворота в Иерусалиме. Так друзья не поступают, интригуя на стороне прекрасного пола. Нетрудно было догадаться, что интрижка исходила от Марго. Видимо, ей не терпелось изучить загадочный человеческий материал в моем обличье. Чтобы потом опубликовать заметку. В студенческой стенгазете. Под названием: «Боец невидимого фронта. Таким я его знаю».
      Делать, однако, нечего — надо было жить. Тем более свежий борщ с плавающими островами говядины призывал к срочному употреблению себя. Все проблемы промозглого дня тут же были забыты, и мы с Паниным замахали ложками, как сталевары лопатами. У старорежимной домны.
      Признаюсь, за такой роскошный обед да в таком приятном обществе я решил не гневаться на товарища. Разве может устоять гвардеец против девичьих чар? Хотя вопросы у меня оставались. К чересчур хозяйственному хлопчику. Судя по взглядам, смешкам, недомолвкам, между ним и гарной дивчиной Ладой имелся, как говорят в Одессе, большой интерес. Любовь? Хм?
      Между прочим, Маргарита тоже проявляла к моей персоне повышенное внимание. Правда, выражалось это в элементарной помощи за столом — долила борща, поставила блюдце с винегретом, разрезала кулебяку и лакомый кусочек — мне, полив его предварительно сметанкой. Наверное, она просто была воспитанной девочкой, Рита. Не знаю, не знаю.
      Заканчивая обед, мы как-то незаметно перешли на обсуждение погоды, международных новостей и светских сплетен. Затем разговор плавно перелился в русло театральных течений. Модных и скандальных. Я насторожился — всю жизнь мечтал посетить театр. Именно тот самый, который любит навещать, как утверждает его мама, рафинированный мальчик Рафаэль. Я вытащил фотографию «маргаритки» и продемонстрировал её девочкам, поинтересовавшись, какое заведение Мельпомены может привлечь внимание подобных цветиков? Лада прыснула в кулачок, а Рита ответила, что, по её мнению, существует несколько местечек для подобных театролюбов. Главный театр для таких зрителей — театр режиссера Романюка.
      — Как? — не понял я. — Какого режиссера?
      — Это такая фамилия, — ответила девушка. — Разве не слышали? Самый скандальный режиссер.
      — И чем же он знаменит?
      — Всем, — отмахнулась Полина. — Это все надо видеть. Богема без ума. От его постановок. И мальчиков.
      — Мальчиков?
      — У него почти все женские роли исполняют юноши, — объяснили мне, мужлану. — Кстати, если есть желание, можно посетить храм «голубого» искусства. Всем желающим.
      — Кроме Ники, — испугался Панин. — Она ещё маленькая.
      Девочки подняли современного отшельника на смех — он отстал от кипучей развлекательной индустрии; сейчас с пеленок бегают на танцевальные тусовки и театрально-модные премьеры.
      И вообще когда он последний раз нюхал запах кулис? Мой друг повинился: в пятом классе он двенадцать раз ходил нюхнуть детский спектакль Херсонского городского драмтеатра «Чипполино». После тринадцатого гекнулся с бельэтажа на голову любимой пионервожатой, что навсегда отлучило его от фальшивой, бутафорной, истерической жизни на пыльных досках сцены. Мы посмеялись, сочувствуя пострадавшей вожатой пионеров, но тем не менее решили, что Маргарита постарается надыбать билеты в партер, откуда можно свалиться только в оркестровую яму, и мы дружную гурьбой (с Еленой Максимовной во главе) отправимся наслаждаться откровениями театрального кречета-гомосексуалиста. Вечером. Быть может, даже сегодняшним.
      Елена Максимовна на шутку охальников о своем главенстве замахала руками, сказав, что она лучше дома поглядит «Спокойной ночи, малыши», чем пускаться во все тяжкие. И взялась за грязную посуду. Вместе с Ладой. А Рита — за телефон. Вышибать из друзей билеты на культурно-специфическое мероприятие. Мы же отправились на работу. Если то, чем мы с Паниным занимались, можно назвать работой.
      По-прежнему мелочил холодный дождь. Природа капризничала, как плаксивый ребенок, которого все вынуждены терпеть. Мы забрались в джип, вполне довольные жизнью. Хотя поведение моего товарища вызывало некоторые вопросы. Почему это его чмокают в щечку, а меня нет? Шутка. По какому случаю был организован такой наваристый — картошечка, да капусточка, да морковушка, да бурячок — обед? Такие простые вопросы вызвали сложную гамму чувств у Николая, который замычал нечто неопределенное, мол, он есть друг семьи и помогать хорошим людям обязанность каждого… кто чувствует в себе силы, чтобы помогать хорошим людям… он есть друг семьи, и обязанность его, как и каждого…
      — Стоп! — рявкнул я. — Еще одно такое слово, и ты не ходок в театр. Я пойду один. Вместе с девочками.
      Угроза подействовала, как на удавленника действует бельевая веревка. Мой друг замолчал. С чувством оскорбленного достоинства. Так может оскорбляться лишь друг семьи, который чувствует в себе силы не только таскать килограммами овощи и фрукты, но и любить того, кому он носит витамины в неограниченном количестве.