— …!…………….! — Вот таким вот образом!
      Меня поняли. Приятно иметь дело с соотечественниками, хорошо знающими фольклор.
      Дальше — больше. Телохранители были загружены в лодку и отпущены поплавать по пруду. Вместе с утками и гусями. Парадом на водоеме командовал Котэ. Вполне успешно.
      Аттракцион был зафрахтован нами. Вместе с Константином, которого уже ждал ящик водки в кустах. После успешного завершения операции. Панин находился рядом. Не с ящиком, а с ответственным за «Колесо» лицом. Контролировал, так сказать, рычаги подъема люлек.
      В одной из скорлупочных люлек, самой нижней, уже находился наш дорогой А.Б.Розенфельд, представляющий наши интересы. В ожидании клиентов. Те вскоре появились и были препровождены к господину шопенфиллеру. В лодочку, этот филиал ювелирной лавочки. Сказать, что на лицах банкира и его спутника читалось удивление, значит, ничего не сказать.
      Когда загрузка тел закончилась, был включен механизм подъема, и летучая лодочка поплыла в летнее свободное пространство неба. Все выше и выше, и выше.
      А где же был я, инициатор всего этого циркового представления под куполом неба? Был, был рядом, в соседней посудине, как лазутчик в тылу врага. И вел наблюдение как бы с господствующей возвышенности.
      На оговоренной с Паниным высоте подъемный механизм заклинило. Начался заключительный этап операции. Две высокие в буквальном смысле этого слова договаривающиеся стороны произвели обмен. Предметами первой необходимости. Наш Абрам Брониславович получил алмазный булыжник и принялся изучать его с тщательностью проктолога. Специалист по кино, открыв «дипломат» с небольшим портативным видеомагнитофончиком, тоже увлеченно занялся своим специфическим делом. Господин Гусинец заскучал и решил полюбоваться прекрасной панорамой трудового города. Из заводских труб валил дым, черный, как его мысли. Полюбовавшись столицей, банкир запрокинул голову, чтобы, наверное, почувствовать себя птицей. (Не водоплавающей.) И увидел в соседней, верхней люльке человека. В руоповской маске-шапочке. Нетрудно догадаться, что это был я, полулегальный бандит. Решив успокоить товарища в партере, я приветливо отмахнул рукой, мол, ку-ку, как дела, голубчик?
      Что странно: это произвело на того неизгладимое впечатление. И даже более того. Он заколдобился и, кажется, навсегда. Его челюсть, упав на спину специалисту по кино, лежала там, как камень на дороге. Однако это было только начало. Цветочки, так сказать.
      Через несколько секунд этот странный человек в маске, то есть я, бросил вниз тонкую нитку альпийского страховочного каната и заскользил по ней, как обезьяна… Задержавшись, правда, у люльки. С ювелирных дел мастером, который и подал знак о том, что «Шархан» имеет-таки перворожденную основу… Затем он, в смысле я, продолжил свой путь к земной тверди. И не один, а с алмазиком в кожаном футлярчике.
      Возникает очередной закономерный вопрос у законопослушных граждан, трижды уронивших себя в детстве затылком о тяпку: а на хрена такая акробатика?
      Отвечаю исключительно по просьбе трудящихся — а хрен его знает. А если серьезно, то, повторю, возникают такие ситуации, когда необходимо применять подобные методы воздействия на противника. Своего рода психическая атака. От которой мозговые клетки искрятся, как трансформатор в дождливую, глухую ночь. Следовательно, когда человек теряет контроль над собственным веществом под черепушкой, то он теряет контроль над всей внешней ситуацией.
      Так что все наши антитеррористические действия вполне соответствовали международным стандартам. И отечественному ГОСТу.
      Совершив мягкую посадку на Константина, ползущего в кусты за бутылкой счастья, я убедительно напомнил ему о его же долге. В том смысле, что в поднебесье болтаются любители острых ощущений. Коих необходимо опустить на грешную землю через пяток минут после того, как мы удалимся. В неизвестном направлении.
      — Не боись, командир, сделаем в лучшем виде, — успокоил он меня, продолжая свой путь к намеченной цели. И посоветовал: — Ты б побрился, а то жуть глядеть, как зарос.
      Я стащил маску-шапочку, отмахнул ею Панину, тот передал по рации сигнал Кото, что был у пруда… Тотчас же раздался веселый, оглушительно-декоративный хлопок: это посудина с телохранителями получила пробоину. В профилактических целях.
      Через минуту мы затолкали друг друга в автостарушку, дремавшую на солнечной стороне улицы. И помчались по городу, как на авторалли Москва Дакар. Победителями. А «Шархану» в обществе «Стечкина», думаю, было куда приятнее, чем в компьютерно-виртуальном, декорированном мире нью-йоркской конторы.
      Как должен чувствовать себя человек, в чьем погребе живет алмаз в два миллиона долларов? Под бочкой с огурцами. Засол мы сработали с Емельичем, добрый получился засол, отвечающий потребностям текущего дня. Если днем считать всю нашу жизнь. Но про огурцы в едком рассоле — это к слову. Огурцы можно сожрать, а вот что делать с южноафриканским продуктом, результатом буйства природы-матушки? Этого никто не знал. Даже мои друзья — Панин и Кото-Котэ. Надо было, конечно, отдавать законной владелице? А как отдашь, ежели она далеко, на других широтах?
      В конце концов мы решили не торопиться и подождать лучших времен, в смысле, приезда моей бывшей супруги. И пока мои друзья плыли на веранде, как на воздушном, повторю, дирижабле, я отправился в погреб. Там, как известно, находилась секретная лежка. Я нырнул в нее, как землеройка, и поприсутствовал в гробовой тишине недр четверть часа. Странное было впечатление: я почувствовал себя Санькой лет семи от роду, когда впервые обнаружил это укромное местечко, и подумал, что вот сейчас выберусь на поверхность и… Эх, ничего нельзя вернуть. Время глотает людей, их дела, города, страны, материки. И с этим ничего не поделаешь. Более того, человек бессилен не только перед прошлым, но и — будущим. Даже я со своей интуицией, нежной, как попка младенца, не мог и предположить, что ждет меня. В скором будущем. Меня и Маргариту. Наверное, слишком быстро привыкаешь к тихому и спокойному счастью. Семейному. Даже когда все проблемы, кажется, решены.
      Все началось, помню, в день прелестный. В середине июля. Тополиный пух покрыл город, как снежком. Мальчишки бегали по тротуарам и поджигали снежный пух у бордюров. И он вспыхивал бесцветным, быстрым огнем. Старушки, помня пожар Москвы 1812 года, пугались и гоняли проказников. Будущих разжигателей войны.
      Я сидел в машине в самом центре столицы, ждал Марго. Она была занята какими-то необыкновенными прожектами и носилась по столице, как Педро за тушенкой и маринованными огурцами.
      Любил ли я эту девочку? Наверное, да. Потому что терпел её деятельность. И такую бурную, что на личную, скажем так, жизнь у нас времени не хватало. Видимо, моей жене не давали спокойно жить лавры знаменитой Борс. Я бы журналистам давал молоко за вредность. И медаль за отвагу. При жизни.
      Наконец я увидел-таки очаровательное создание в летнем просторном сарафанчике. С сумкой на боку. Этакий юный гонец за счастьем. С золотистыми капельками пота на лбу.
      — Привет, муж. — Плюхнулась на сиденье, чмокнула в щеку. — Не брился, ай-яя.
      — А зачем? Брошен супругой на произвол судьбы, как Педро.
      — На, кусни, — протянула бутерброд, — пес-барбос.
      — Гав, — укусил за плечо.
      — Ай! Слюнявый какой… Сашка, прекрати…
      — Я муж или не муж?
      — Ты туж! Колыванский.
      — Это почему? — обиделся я.
      — А потому. Что твоя жена… Ой!.. — вскрикнула.
      Не люблю, когда женщины кричат. Не в койке. Когда они так нервно вскрикивают в общественных местах, значит, жди неприятностей. И точно малолетние Прометеи доигрались с огнем; у одного из них вспыхнули парусиновые штаны. Жадным, бесцветным пламенем. Малец заплясал, как туземец под гром бубна. Сам виноват, не туземец, разумеется. Я бы не сдвинулся с места: быть может, юный натуралист решил проверить на собственной шкуре её огнеупорность? Каждый в нашей стране имеет право на эксперимент. Марго не знала этой аксиомы и поэтому занервничала. Чтобы она успокоилась, пришлось мне выбраться из автостарушки. С брезентовой курточкой, случайно подвернувшейся под руку. Удобной для тушения пожаров пятой категории.
      Через минуту малец в обгоревших портках уже бежал по Красной площади, потирая ушибленный копчик. От моего пинка. Чтобы впредь производил опыты не на глазах у нервной и доверчивой общественности. И у моей жены.
      Вернувшись к ней, я получил выговор. За поощрительный пинок юному пожарному. И это вместо благодарности. За скромный подвиг. Невозможно, право, понять этих женщин.
      — Так на чем мы остановились? — прервал я её претензии. — Что моя жена?..
      — Ваша жена уезжает, — решительно проговорила.
      — Куда? — Я слизнул капельку с её носа. Она была соленая, как море. В Коровино?
      — Дальше…
      — Куда же дальше? — удивился я. — Дальше край земли.
      — Саша, я серьезно. На полгода. На стажировку. В Бостонский университет, — проговорила на одном дыхании. — Вот так!
      — Как это? — не понял я. — Какая стажировка? К такой-то матери? Что за новости?
      — Последние новости, — мило улыбнулась, как диктор TV, сообщающий благоприятный для самоубийц прогноз погоды.
      Я попыхтел, как дачный примус, а затем взорвался фейерверком эмоций. Испепеляющим пламенем гнева. О Боже! Как я клял Америку! Просвещение! Свободную визовую политику! Бостонский университет!..
      — Ну хорошо, милый, — улыбнулась Маргарита. — Вернусь через три месяца. Пройду ускоренный курс… обучения!..
      Я, дурак, так увлекся своими чувствами, что не был в состоянии спокойно вникнуть в ситуацию. Ну, на хрена нашему простому студенту какая-то стажировка? У американского дядюшки Джо. То есть у черта на куличках. Я это высказал вслух. Свои сомнения. Но не более того. Словом, поступил так же, как самопальный малец. Не думал, а переживал. Не оказалось рядом со мной того, кто мог доброжелательным пинком привести в чувство. Меня. Не оказалось. К сожалению.
      — Ну, значит, договорились, — и снова чмокнула в небритую ланиту. Как ежик.
      Я вздохнул — что тут поделаешь? Детский сад. А я в нем — главная нянечка. Потом выяснилось, что выезд детского сада намечен на завтра. Из деревни Шереметьево-2. Это известие привело меня в десенсибилизированное состояние. Как завтра? Почему? К чему такая поспешность? Впрочем, это уже не имело никакого значения. Мои переживания. Колесо истории скрипнуло и покатилось в Бостон, передавив мне по пути ногу. И частично душу.
      Что и говорить. С женщинами мне везет. Каким-то образом им удается сделать из меня тюльпан, ей-ей. Наверное, что-то есть в моем характере, что провоцирует их на эксперименты с моей душой, похожей на тополиный пух.
      Так или иначе, а наступила минута прощания. На три месяца. В уже знакомом мне зале аэропорта Ш-2. Была бы моя воля, шандарахнул бы это местечко к е'матери. Вместе с воздушными суднами. Чтобы не летали и не соблазняли слабые сердца на путешествия. В края напуганных и самодовольных яппи. (Яппи — это образ жизни, богопослушный, законопослушный; быть в порядке и быть как все, точно гамбургеры в Mакдоналдсе.)
      Жаль. Жаль, что я был слишком занят собой. И Маргаритой. И не обратил особенного внимания на стайку «журналисток». Были все они молоды и симпатичны. Несколько возбуждены, видимо, от предстоящего полета под звездами. И над Мировым океаном.
      — Какие у вас кадры, — помнится, сказал я. — Такое впечатление, что это невесты. Для богатеньких ротшильдов. Ох, смотри, девка…
      — Ты, родненький, лучше всех Онассисов мира, — засмеялась Рита. Береги себя. И не лезь на рожон.
      — И ты там… К мафии не лезь, — пошутил.
      — Что? — Вздрогнула, подняла голову: радиоголос каркал о посадке на рейс. Все в тот же запендюханный донельзя желтым дьяволом Нью-Йорк.
      — Говорю, с мафией не связывайся, — повторил я. — А то придется покрывать Америку ядерными «Тополями».
      — Да-да, Саша, — покосилась на меня странным взглядом. Потом я буду вспоминать этот взгляд, подозрительно-тревожный, но, естественно, в этот раз не придал ему никакого значения. Это со мной бывает: полное солнечное затмение. Всех полушарий. — Все-все. Я буду звонить… бабе Лене, чтобы тебе, милый, не мешать… сражаться…
      — Ой-ой, кажется, слышу иронию.
      — Шутка, родной.
      — Учишься всему плохому. У меня.
      — На том и стоим, ядрена мать.
      — Полина!
      — Саша! Педро привет!
      Мы засмеялись, чопорно поцеловались, как супруги со столетним семейным стажем, и девушка поспешила к таможне.
      Таможня вовсю давала «добро». Карацупы в фуражках цвета цинковой зелени с веселым перестуком штамповали паспорта. Девичий кагал галдел, управляемый какой-то старой американизированной мымрой. Бывшей феей из страшной сказки. Улыбка у неё была, как у аллигатора после плотного обеда зазевавшимся туристом из Урюпинска.
      Помню, я тогда ещё подумал: если это наша будущая журналистика, то я тогда принц, а моя жена — принцесса, и что же тогда…
      И не додумал, она помахала мне рукой — Маргарита, конечно, — и показала козу из двух пальцев. То есть знак виктории. Победы. Возникает вопрос, кого она собирается побеждать в Новом свете? Странно-странно. Но я, помню, отогнал дурные мысли, как мошкару от лампы, стоящей на веранде в коровинских сумерках. И пошел в бар пить горький кофе и ждать сообщения о вылете очередного Boing-747 в заморский рай. Я сел за столик, за которым мы сидели вместе. Я и Рита. И вели светскую беседу об Александре свят Сергеиче Пушкине, братушке.
      Кажется, ничего в мире не изменилось. Кроме того, что я теперь один, как анчар в пустыне. И главное, все произошло до нелепого быстро. Как заглотить чашку кофейного дерьма. Ничего не понимаю, как это Марго удалось окрутить всю ситуацию. С шутками и прибаутками. Талантливо. Нет, не умею обращаться с женщинами, это точно. Всегда плетусь за событиями, как тень за ночным прохожим, утомленным недоброкачественным пойлом и пищей в ресторане «Арагви».
      Впрочем, ситуацию можно раскрутить обратно. Подойти к телефону-автомату и, набрав «02», сообщить пренеприятнейшую новость о виртуальной бомбе в багажном отделении лайнера Pan-American, следующего рейсом до города-героя Нью-Йорк, мать его небоскребы так.
      Так я и сделал. Шутка. Но к телефону прислонился, когда из-под стеклянно-бетонных конструкций протарабанили любезное сообщение о вылете металлического комфортабельного гроба, внутри которого куколками сидели бесстрашные естествоиспытатели. И среди них…
      Я решил позвонить Панину, чтобы он разделил мои смутные чувства и подозрения, но вспомнил, что «шофер» в гараже ухряпывает несчастный джип. И Кото вместе с ним, в качестве развлекательной программы. Поехать к ним? Чтобы подержать карбюратор?
      …Тяжелый гул самолетов сгустками наплывал с летного поля. Прожектора били в летнее темное пространство. Неестественные тени дополняли фантасмагорию ночи. Люди, окружающие меня, казалось, были без лиц. Они бродили, как слепые.
      Я сел в машину. Она была прохладна, как речка. А почему бы мне не поехать в родовое поместье? К барону Педро-Тузенбаху. Можно поговорить по душам, а утром не раскаиваться в излишней болтовне.
      Не хочу, чтобы мое кишечно-желудочное трепыхание кто-то видел. Даже мои боевые друзья. Педро опять же радость и поздний ужин. Кстати, и привет надо передать от Марго, плывущей на высоте десяти тысяч метров над уровнем моря. В дюралюминиевой облатке.
      Не нравится мне. Все. И этот полет. И эта учеба. Понимаю, что неученье — как летняя тьма. Но не до такой же степени, господа красные профессора. Неужели на отечественной, правда, плохо удобряемой пашне могут расти лишь бурьян и чертополох? Конечно, нет. Тогда почему я тащусь в колымаге? Как парус одинокий в житейском море? А родной человечек рискует у керамических звезд? Почему так? Не знаю. Нет ответа. Нет.
      Мое прибытие в Коровино не осталось незамеченным. Всеми окрестными собаками. Которые старались отслужить свой хлеб и брехали от всей души. Кроме моего Педро. Я его не обнаружил. Нигде. Даже в баньке. Не помогла и тушенка, продемонстрированная в ночь.
      Я пожал плечами — не сбежал ли барон в хлебосольную Анталию? Черт знает что происходит! Нет, определенно, это был не мой день. Плюнув на все, я пошел позвонить ежам по-маленькому, а затем рухнул в кровать. Спать-спать-спать. Утро вечера…
      И снился мне сон. Раннее утро. Я иду по брусчатке Красной площади. На ней лужи — следы дождя. Легкий туман, скрадывающий знакомые мне объекты кирпичную стену (забор?), мавзолей, синие ели, башни, лобное место, храм Василия Блаженного.
      Останавливаюсь — слушаю подозрительные, шаркающие звуки. На меня надвигаются какие-то странные фигуры. В руках — топорики с длинными топорищами. Потом эти люди замирают, слушая тишину. И в ней — мое дыхание. Я пытаюсь не дышать. Что-то смущает меня в обличье фигур. Ба! У них вместо глаз — бельма. Тавро слепоты. От неожиданного открытия я шумно вздыхаю. Это как бы служит сигналом к нападению. Размахивая топориками, они устремляются в атаку. Я, бросив тело на мокрую брусчатку, перекатываюсь в спасительное свободное пространство. Успеваю оглянуться — и вижу: слепцы рубят друг друга, как деревья. Кромсают острой сталью свою неполноценную плоть. И кровь, странная, стеклянно-рубиновая, как звезды на кремлевских башнях… жесткими сколками… в мои беззащитные глаза…
      Ааа! И тут я просыпаюсь. Весь в трухе — потолок прохудился и вывалил на меня сор прошлого. Тьфу ты, проклятие! Какие-то кошмары. Во сне и наяву. Нет, надо начинать новую жизнь. Спокойную, размеренную, законопослушную. Буду смородинским яппи, еть переметь. Пусть весь этот безумный, кровавый мир летит в тартарары. А я буду сидеть на бережку Коровки и ловить… галоши буду ловить. Как в прямом, так и в переносном смысле.
      И все равно надо начинать новую жизнь. Хотя бы попытаться. Попытка не пытка, говорил товарищ Лаврентий Палыч Берия, подписывая приказ об открытии Баковского завода по производству резиновых изделий № 2 для нужд Красной Армии, трудящихся, всего колхозного крестьянства и части интеллигенции. Которая, как показывают время и опыты, так и не научилась пользоваться сим изобретением неандертальцев.
      Но не будем отвлекаться. От проблем нового дня. Он заглядывал в окна, требуя к себе внимания, как ребенок, упавший светлым своим личиком в свежую, теплую, витаминизированную коровью лепешку.
      Позевывая, я вытащил бренное тело на крыльцо. Солнечный шарик пытался прожечь плотные утренние облака, и пока безуспешно. Салатный, рассеивающийся свет ниспадал с небес. Я почувствовал себя в храме. Е' мать моя Природа! Прости мя, грешного. И всех своих сынов неразумных. Не ведаем, что творим, ещё раз твою мать-перемать.
      Помолившись таким атеистическим образом, я обратил взор на грешную твердь. И обнаружил, что не один. Из лопухов выглядывал Педро. С каким-то странным выражением морды. Я уж, грешным делом, решил, что четвероногий друг сожрал «Шархана» и не может его вернуть обратно. И это обстоятельство мучает и даже расстраивает честного беднягу. Нет, я ошибся. К счастью.
      — Ну, где партизанил? — поинтересовался я. — А кто фазенду охранял? Нехорошо, брат. Карацупа тебя бы списал. Без довольствия.
      Пес вздохнул, понимая справедливость моих слов. Затем вытащился из сочной растительности. И оглянулся. И тут я увидел — м-да… Джульетту. Во всей её девичьей беспородной красе. Хотя и милую на мордуленцию. Да и глаза у невесты были вполне человеческие. С некоей робостью, правда.
      — Да, — доброжелательно проговорил я. — Верной дорогой идете, товарищи, — и отправился за тушенкой. Для молодоженов.
      Когда мы втроем сели за ленч, каждый за своей миской, я вдруг обнаружил, что баронесса находится в некотором интересном положении. Было такое впечатление, что она проглотила дыню. Или арбуз. Или все вместе.
      Нет на тебя, Педро, красного комиссара резиновых изделий тов. Берии, вздохнул я. Кто роды принимать будет? Я? Или ты? Пес молчал, чавкая в миске, как трудолюбивый зек. Это тоже позиция — сделал дело, гуляй смело. (Помнится, это уже мы проходили.) Хотя в данном конкретном случае, по-моему, мы имеем пламенную и верную love.
      Ну и хорошо, как говорится, мир во всем мире, однако навыков вытаскивать из горячего горнила природы живых существ у меня нет, что плохо. И ближе к полудню я отправился на поиски деда Емели, мастера на все руки. И как бы позвонить в г. Нью-Йорк через г. Москву. Надеюсь, лайнер с журналистками удачно плюхнулся на территорию Белого дома? О чем должна была сообщить Марго. Бабе Лене. А та — мне. А я — Педро. А он — Джульетте. А та — будущим тузикам, джульбарсам, рексам и нефертити. То есть бесконечный круговорот приятных известий. И все довольны. Кроме меня.
      В эпицентр политической и культурной жизни деревни поселкового типа я отправился на машине. Нужны были запасы. Съестные.
      Поездка началась удачно — на взгорке Емельич командовал буренками, лениво жующими клевер. Старичок мне обрадовался — как наступающая пехота, сбежал с горки.
      — Едрень' корень, Саныч? Как делы-то? Народ сказывает, молодка у тебя… Ет какая?.. Такая… — И не смог объяснить, мацая прозрачный воздух руками.
      — Ага, — помог я ему. — Джульетта, что ли?
      — Во-во, женихнулся, а без меня…
      — Так какие проблемы, — угостил я боевого дедка сигаретами спецназа USA. — Можно сегодня. Джульетта будет только рада.
      — Ну и ладненько, — обрадовался дедок. — Едрена вошь — эти цигарки с верблюдами, еть! Наши из кизячков лошадевых поприроднее. — Закашлялся. Так это, Александр, буду, так сказать, при полном параде?
      — Можно и при параде, — согласился. — Вечерком.
      — Есть! — взмахнул кнутовищем. — Побег к девкам своим вислобрюхим! Геть-геть, марфушки рогатые!
      Так, одна проблема была решена. С акушером-коновалом. Можно было ехать дальше.
      Холмистые молодые поля кружили, как невесты перед зеркалами во Дворце бракосочетания.
      Помню, как в другой жизни я имел честь нести высокое звание жениха. Более тошнотворное занятие для меня трудно было придумать. Я чувствовал себя манекеном во фраке в витрине универмага. Лакированные кацы давили так, что слезы радости и улыбка не сходили с моего сурла. Многочисленные родственники жены-скрипачки спешили выразить свои радостные соболезнования. Мне. Считая своим долгом наступить при этом на ноги. Мне.
      Ооо! Е'! Такое, простите, не забывается никогда. Был молод, глуп и слабоволен. Терпел весь этот балаган. И зачем? Не знаю. Наверное, каждому из нас суждено вляпаться в коровью кизяку жизни. А там кому как повезет. Кто по щиколотку, кто удивленной мурлой, а кто и душой.
      Так что наше с Ритой бракосочетание под вечным небом…
      Нет, не буду говорить высоким слогом… Просто пусть с этой минуты она будет мне Жена. Каюсь, мое отношение к ней было ласково-снисходительным. А не махнула ли она в Новый свет, чтобы доказать миру и мне свою самостоятельность? Эх, Жена-Жена…
      В поселке же все находилось на привычных, старых местах — снова облезлый Дом культуры, сельпо, сельсовет с линялым флажком неизвестного государства. Могут рухнуть в бездну времени империи, а ДК, сельпо и сельсовет как стояли, так и будут стоять. Вечно. На краю бездны.
      И в магазине все тот же хлебно-мыльно-сельхозинвентарный запах. И в бочке все та же ржавая, как баржа, сельдь. И божьи старушечки молились у прилавка. За ним хозяйничала вся та же, гренадерских размеров Таня-Слониха. В этом доморощенном постоянстве есть своя какая-то прелесть. Приятно видеть вокруг себя родное. Возникает ощущение, что ничего произойти в этом мире не может. Плохого.
      — Ааа, Космонавт, — обрадовалась мне продавщица. — Бабоньки, погодите, оптовый покупатель!.. Чего берем? Чай, на свадьбу?
      — Все, — скрипнул я зубами. Но свадьбы не будет, промолчал. Зачем у народа отбирать радость перемыть косточки и посплетничать.
      Загрузив машину ящиками с тушенкой и проч. продуктами питания (кроме, тьфу, селедки), я направился в сельсовет, сказали старушки, имелась, сынок, почта.
      Почта находилась в полутемной прохладной каморке. Пахло резиновым клеем, лежалыми газетными новостями и скукой. Перед телефоном и допотопным телеграфным телетайпом сидела молодка. Бальзаковского возраста. В уютной фуфаечке. С огромными ушами-локаторами. Уши у молодки, конечно. Этакий главный радиопередатчик страны по имени Клавка-Репродуктор.
      Встречен я был радушно — видимо, моя предстоящая свадьба была главной темой для коровинских леди света и доярок полусвета.
      Я набрал номер телефона — там, на другой планете, трубку подняла Лада. И сообщила, что все в порядке. Маргарита прибыла в город-герой Нью-Йорк и теперь направляется в Бостонский университет имени Карла Маркса.
      — Ну и слава Богу, — сказал я. — Полет, значит, на Марс прошел нормально? И как там? Еще яблони не цветут?
      Тут я обратил внимание на Клаву, она жевала земное, наливное яблочко и вдруг им подавилась. Несчастная судорожно закашляла, мешая, между прочим, вести важный, государственный разговор. С космосом.
      Пришлось хрястнуть по фуфаечной спине. Кулаком. Это помогло возобновить сестре по разуму нормальный, как полет ракеты, дыхательный процесс. И все остальные бортовые системы.
      Когда главпочты отдышалась, я попросил направить телеграмму. В Бостон. Следующего содержания: «Тузенбах женился Джульетте Жду пополнения Поздравляю Жду Целую Алекс».
      Вникнув в текст телеграммы, Клава, наверное, решила, что кто-то из нас спятил. То ли я, то ли она. Я был спокоен и доброжелателен, как графин на трибуне к горластому оратору. Значит, что-то случилось с ней, Клавдией Батьковной? И чтобы скрыть все свои душевные сомнения, текст она приняла без цензуры и вопросов, лишь с нервным подергиванием лицевых мускулов.
      Я решил больше не травмировать собой службу почтовых отправлений и покинул помещение. Блат шарик прожег-таки облака и теперь заполнял все пространство жарким, полыхающим дыханием.
      Надеюсь, Рита получит послание из коровинского края, а получив, истолкует его верно. Если, естественно, Клава-Репродуктор с душевного перепугу что-нибудь не спутает.
      Я сел в прогретую машину. В её тени лежали куры, привычные, должно быть, к колесно-моторным механизмам. Я отъехал, а они продолжали пылиться, как использованные куски газет…
      Вечер удался на славу. Емельич, как и обещал, прибыл при параде. В пиджачке с медалями. Я повинился перед ним, обнял за плечи и продемонстрировал «невесту» Джульетту. Во всем её бахчевидном объеме. Педро лежал рядом. С виноватым выражением солидоловых глаз.
      — Так это… вот-вот раскошелится… — сделал вывод дедок. — Богатая на урожай… Ишь гульнули…
      — А это… принять урожай в закрома родины, — спросил я, — можно?
      — Так они сами… пуляют… — удивился старик. — Да не боись, Саныч, буду на подхвате.
      Мы поднялись на сиреневую веранду. Я включил слабенький светильник на столе. Летучие мошки тут же завели хоровод у светового пятна. Бутылка водки заискрилась, как новогодние гирлянды.
      — Эт правильно, — заметил дедок. — Чтобы руки… того… как клещи.
      — На том и стоим, — согласился я, открывая бутылку. — Эх, ухнем.
      А как же традиции учения Шаолиня? Вопрос справедливый. Отвечу. Ну, какой может быть Шаолинь, если на душе так, точно гиппопотам навалил кучу? Жена улетела к черту на рога, бандиты переквалифицировались в коммерсанты, Педро нагулял неожиданное хозяйство… Ну, какое может быть, к такой-то матери, учение, если оно не способно очистить душевное пространство. Так что будем очищаться проверенным и естественным способом.
      И мы ухнули. И так, что от нашего спиртового дыхания передохла вся мошкара в радиусе взрыва авиационной бомбы времен Бородинского сражения. Но душа повеселела. Уехала Жена? Вернется, кр-р-расавица. Ца-ца-ца! Коммерсанты пер-р-реквалифицир-р-руются, папа их туз начальник, в бандиты. Джульетта выпулит маленьких тузиков, и я подарю их всем. Кого знаю. От всего сер-р-рдца. Ца-ца-ца!
      Что же потом? Я поплыл, угодив в плотное туманное облачко, которое и подняло меня, и понесло, качаясь лодочкой… То есть я находился в таком прелестно-беспомощном состоянии, что меня можно было тридцать три раза пристрелить. Было бы кому. Правда, я находился под надежной защитой Емельича. Который пил через одну (бутылку) и следил за роженицей на сене.
      Затем я уплыл на облачной лодочке в немаркую зыбь, похожую на болото. И там, уткнувшись воздушным качагом в кочку, остановился на кратковременный отдых. И все — плотный туман забытья накрыл меня, как когда-то мама накрывала Саньку ватным одеялом…
      Пробуждение мое было ужасным — будто в моих мозгах прорубили окно в легендарную страну ацтеков Эльдорадо, известную не только золотыми плевательницами на каждом углу, но и перцем «экстра-чили». Было такое впечатление, что меня год водили по горным тропам, вскармливая исключительно этой сладко-знойной, питательной пищей.
      Я вывалился из веранды и кубарем слетел к бочке с дождевой водой. И буквально нырнул в нее. Весь. Но по пояс. И принялся отмокать, как хумарный — больной после наркотического похмелья.
      Да уж, славный вечерок был. Как говорится: тут помню, а тут как в дуде у макаки. Нехорошо, Алекс, некрасиво. Так себя вести. Жена упорхнула птичкой, но ведь вернется. И найдет тебя в бочке в качестве проспиртованного овоща, ей-ей.
      Вынырнув из мглистого пространства сконцентрированного количества дождя, я глубоко вздохнул… И так остался. С открытой пастью, точно глотатель шпаг. (Или шпал.) Конечно, нетрудно было догадаться, по какой причине.
      Мама моя родная! У брюха счастливой суки тыкались махонькие, лобастенькие, слепые лабзики. Их было… Мне показалось, что у меня троится в глазах… Присев, я попытался сосчитать урожай… Кажется, пора открывать собаководческую ферму имени В.И.Ленина. М-да. Короче говоря, с трудом, но насчитал чертову дюжину маленьких тузенбахов. Тут и счастливый папаша после утренней оздоровительной пробежки задышал мне под руку, мол, вот какой я молодец. Ца-ца-ца.