— После камеры — никогда.
      — Страшно?
      — Не. Привыкаешь. Ходишь как в вате. Тут вроде как коммунизм: кормежка бесплатная и делать ничего не надо.
      — Это не коммунизм.
      — Ну рай!.. Вот только плохо — ждешь-ждешь-ждешь…
      Тишшшшшшшшшшина.
      — У вас есть родные?
      — Бабка. Померла, наверное. Ноги плохие. Не ходила.
      — И все?
      — Не… еще есть… хотя про нее не надо… Она меня забыла…
      — Девушка?
      — Ага, девушка, Сусанной зовут. — Тишина. — А вы красивая… У вас муж?
      — Да.
      — Хороший?
      — Как бы это сказать…
      — А я тоже хотел жениться. Честное слово. На Сусанне. Я был бы хорошим мужем. Хорошим. Вы знаете, сколько слесаря… Туда-сюда нормально. Машину бы купил, можно и старую. Мы люди не гордые. Не гордые. А руки у меня золотые! Я бы работал и работал… — Тишшшшшшшина. — Ааааа! Дикий вопль. Беспорядочные удары по стальной двери. — Пустите меня! Пустите-е-е-е!
      Скрежет железа о железо, невнятный шум борьбы, крик:
      — Что, красивая, вечная, пришла глядеть, как я подыхаю?! А я уже издох! Издо-о-о-о-ох! О-о-о! Будьте вы все прокляты!
      Лязг металла, после назидательный голос:
      — Вот, пожалуйста, я предупреждал: народ у нас невыдержанный… сами понимаете… специфика производства…
      — Да-да, спасибо, спаси…
      Лента в кассете закончила свою жизнь, и диктофончик с характерным звуком выстрелил клавишу пуска вверх.
      Когда первое искусственное космическое тельце преодолело земное притяжение, то мир обрел бессмертие. Почему? Дело в том, что у человечества появилась возможность в катастрофический катаклизм покинуть отработанную территорию и расплодиться по всевозможным планетам и мирам, превращая их тотчас же в цветущий сад.
      Правда, пессимисты утверждают, что в иных мирах отсутствует воздух с кислородной начинкой, необходимой для наших изношенных легких. Плохо представляют пессимисты человека — особенно нашего, воспитанного в духе активного гражданина, духовно богатой, нравственно благородной личности. Если такому межгалактическому бойцу выдадут лопату и приказ сажать, но не дышать, то с полной уверенностью можно сказать: приказ Родины будет выполнен.
      Моя жена О. Александрова вторую неделю лежит, отвернувшись к стене. Она что-то там увидела. Что?
      — Я иду в театр, — говорю. — Меня пригласили для разговора.
      Молчание.
      — Ты бы поела, — говорю. — Я приготовил суп «Весенний» с фасолью.
      Молчание.
      — Я пошел, — говорю.
      Молчание.
      И я ухожу — и вправду иду в театр. Там прочитали мою пьесу «Генеральная репетиция осенью 1937 года». К моему удивлению, меня встречают радостно и приветливо:
      — Дорогой! Прочитал! Получил массу впечатления! Заряд впечатлений! Тебя хлопают по плечу, щипают за локоток, толкают в шею. — Но, голубчик, ты пойми правильно: время!
      Ты не понимаешь.
      Тебе объясняют, что время нынче смутное, непредсказуемое, черт знает, и вообще, старик, зачем ворошить прошлое? Надо жить настоящим. А настоящее какое — созидающее! И нет ли у меня пьески о машинисте тепловоза? Нет? Плохо. Ну, тогда работай-работай.
      Я спешу в следующий театр. Меня снова встречают радостно и приветливо:
      — Чаю? Пирожные?.. Кушайте-кушайте. Вы бедный драматург. Я знаю, что такое бедный драматург! О-о-о! Бедный драматург!.. Я помню таких бедных драматургов!!! О-о-о!
      Ты, давясь пирожным, интересуешься своей работой.
      — О-о-о! То, что вы написали, это даже не талантливо! Это бодро, находчиво, смело! Вы смелый человек! О-о-о!.. Но, милый ты мой, славный мой, какое сейчас время! Вы меня понимаете?
      Ты не понимаешь. И собираешься уходить, а тебя пытают на пороге:
      — Да-да!.. У вас, случайно, нет произведения о машинисте тепловоза, ударнике труда?
      Бредешь в следующий театр. А там сидит Белоусова и дымит, как тепловоз, на котором ударно трудится проклятый машинист.
      — У меня нет пьесы о машинисте тепловоза! — орешь ты ей, открыв дверь.
      — Да-да, — говорит она задумчиво. — Наш паровоз, вперед лети!.. А это хорошая мысль! Своевременная! Надо подсказать режиссерскому составу. Будет в духе времени! — И продолжает чтение очередного бессмертного опуса.
      Ты некоторое время стоишь в клубах дыма и начинаешь грешным делом подумывать, а не написать ли действительно трагикомедию о машинисте тепловоза, который ехал-ехал, ехал-ехал и приехал…
      — Молодой человек, вы ко мне? — прерывают твои мысли.
      — Да-с! — И объясняешь причину своего жалкого появления. А тебе в ответ: пьеса не прочитана, надо подождать. Ты благодаришь, кланяешься, цапаешь дверную ручку и слышишь:
      — Э, молодой человек!.. А у вас ничего нет о машинисте тепловоза?.. Нет?.. Жаль-жаль…
      Сумасшедший дом.
      Сумасшедший мир.
      Сумасшедший я и родина моя.
      девушка Сусанна пользовалась популярностью в образцово-показательном дурдоме среди медицинских братьев. Была она женщина любвеобильная и страстная и вовсе не сумасшедшая, хотя, правда, сдвиг у нее был: в самые интересные минуты она почему-то пытала:
      — А ты Шурик?
      И надо было твердо отвечать:
      — Да, я Шурик.
      И тогда больная творила чудеса.
      И все было бы хорошо, да нагрянула ревизия с проверкой о состоянии сумасшествия в доме, понятное дело — возникли проблемы, а когда возникают проблемы, надо их решать.
      И решили Главному Ревизору (ГР) показать Сусанну, чтобы тот ночью ее тщательно обследовал и поставил диагноз ее недугу. Только вышла трагическая промашка: как-то постеснялись ГР сказать о том, что любит больная имя Шурик! А так вроде дело пошло на лад: понравилась ревизору Сусанночка, ее пылкий взгляд, ее страстность и возбужденность. И оставили их одних, чтобы не влиять на ход событий. И в результате случилась промашка. Должно быть, в замечательную для ГР минуту девушка поинтересовалась:
      — А ты Шурик?
      А кому понравится, когда тебя обзывают чужим именем? Нет, наверное, отвечал ГР, я — Боря, или там Вова, или Толя, или Валя, или Миша; понятное дело — взъярилась необыкновенно больная такому бессовестному обману: ухватила зубами эскулапа за место, удобное во всех отношениях для таких мстительных целей. Понятно, ГР сделалось больно, и очень больно, и он от всей души шарахнул больную об пол. А пол случился кафельный, поскольку события разворачивались в ординаторской. И лопнула голова сумасшедшей, как плод манго, и обмарали ее бежевые мозги чистую плитку пола. Такая вот неприятность. Но, слава Богу, все обошлось: Главный Ревизор остался доволен работой медицинского персонала и состоянием дел в доме печали. Переходящее знамя удалось сохранить. А что касается девушек, то они поступают регулярно, то есть жизнь продолжается.
      Я возвращаюсь домой. Жена все лежит, отвернувшись к стене. Что же она там увидела? Что?
      — Что ты хочешь? — спрашиваю. — Суп «Весенний» не ела?
      Молчание.
      — Что мне отвечать твоим сотрудникам?.. Что ты сходишь с ума?.. Что в запое?.. Что?
      Молчание. Дыхание.
      — Встать!!! — страшно ору я.
      Молчание. Дыхание-дыхание-дыхание.
      Я жестко переворачиваю О. Александрову и не узнаю ее — безвольный, растленный безверием, полубесчувственный человек.
      — Что с тобой?! — И вырываю пустое тело вверх, на ноги. — Стоять!!!
      Жена полоумно смотрит перед собой — и тогда я бью по родному лицу. И еще пощечина. И еще.
      — Не бей меня, — говорит Оксана. — Нельзя бить маленьких детей. Я у тебя маленькая-маленькая девочка, спрячь меня в шкатулочку…
      — Дуррра!!! — ору я. — Корова!!! — воплю я.
      — Тсс! — шепчет О. Александрова. — Слышишь, они здесь…
      — Кто?
      — Дети. Их сейчас будут ставить к стенке. Слышишь, как младенец мяукает — мяу-мяу… Котеночек… мяу-мяу… Дети, не мучайте котеночка, он тоже хочет жить.
      Тогда я хватаю в охапку сумасшедшую жену и врываюсь в ванную комнату. И заталкиваю любимую под холодный душ. Поначалу она отнеслась к моим действиям равнодушно, потом принялась сопротивляться:
      — Александров! Пусти меня! Что делаешь, псих?! — Нормальный, здравый голос. — Совсем спятил?! Пусти-и-и!!!
      И я хохочу, и обнимаю любимую и единственную, и целую, целую, целую, и плачу, однако, к счастью, ниспадает на нас живая вода, и моей слабости не могут порадоваться мои враги, если они, разумеется, у меня имеются.
      Потом О. Александрова ходит по комнате, развешивая белье, и строго выговаривает мне, счастливому:
      — Ты определенно… того, Александров. Обратился бы к врачам… Твои поступки носят экзальтированный характер.
      — Какой? Какой характер? — хохотал я.
      Дело Кулешова проходило двенадцатым, и члены Президиума несколько подустали, тем более за окном февралила непогода, давление менялось… Тот, кто подготовил кулешовское дело к докладу перед уважаемым собранием, чувствовал себя прескверно — одолевали колики в печени.
      Председательствующий попросил доложить о деле под номером двенадцать. Докладчик, чувствуя все нарастающую боль, принялся невнятно излагать суть вопроса. Его коллеги сидели с сутяжными лицами и, казалось, прислушивались не к словам, но — к трудовой деятельности своих недисциплинированных органов.
      Неожиданно дверь приоткрылась и в святая святых проникла секретарь. Все оживились, отмечая свежую прелесть ее ног. Девушка вручила записочку и покинула зал заседания: эх, молодость-молодость-молодость.
      Председательствующий развернул бумажную четвертушку и некоторое время оторопело туда глядел. Наконец, прерывая докладчика, он поднялся в полный рост и рвущимся от слез голосом проговорил:
      — Товарищи! Мы и весь наш народ понесли невосполнимую утрату!..
      И на этих словах за его македонской спиной вдруг раздался странный, штрейкбрехерский по отношению к моменту шум, потом стук — это небрежный докладчик позволил себе упасть на пол и прохлаждаться на нем в беспамятстве.
      «…что делает алкоголь с печенью в качестве частого гостя? Он постепенно надевает на здоровую печень как бы овчину из жира, и этот жир проникает во все ее внутренние клеточки. От жира печень увеличивается в объеме, делается болезненной и принимает желтоватый цвет, а ее ткани умирают и перерождаются другой, уже грубой тканью. В иных случаях, в особенности у лиц, пьющих водку, коньяк и другие перегонные напитки, печень сморщивается, уплотняется, делается твердой».
      — Ой, худо мне! Е'мама моя! Ой! Не могу! — вопил Иван Иванович Цукало, катаясь по полу коммунального коридора.
      Квартира была пуста и глуха к его мольбам. Тогда Иван Иванович длинно выматерился и почувствовал некоторое облегчение. Нужно полечиться, решил он и пополз в ванную комнату, где прятал шкалик одеколона «Русский лес». Там ему пришлось напрячь все свои душевные и телесные силы, чтобы дотянуться до шкафчика. Цели он своей добился — и приятная спасительная струйка вкатилась в страждущие, пылающие огнем и болью органы… покатилась… покатилась… и взорвалась местным ядерным взрывом.
      Последнее, что успел заметить Иван Иванович в плоскости зеркала: огромное желтоватое чудовище, отдаленно смахивающее на него самого, разрываемое в клочья необъяснимой зловредной силой, похожей на черный смерч.
      Над площадью под порывистым ветром болтало аэростат. Фанера портрета в каркасе трещала. На полотнище было изображено скуластое рабкоровское лицо.
      — Не жилец, — сочувственно вздохнул Цава; мы с ним выгуливали О. Александрову, которая стояла у газетного киоска.
      — Иди ты! — морщился я от слякотного ветра. — Это уже не смешно.
      — А я тебе говорю: год плюс-минус месяц!
      — Тогда какого черта… э-э-э… выбирали?
      — Вот именно: «э-э-э»… Власть, брат, власть!
      — Вы о чем? — подходила жена с новым журналом мод.
      — Да вот все спорим, Оксаночка…
      — О погоде, родная, о погоде… Не правда ли, нет ничего лучше плохой погоды? — И показываю кулак своему другу: никаких политических речей.
      — Да знаю я, о чем вы спорили, — отмахивается жена цветным журналом. — Вся страна спорит.
      — О чем, милая? — настораживаюсь я.
      — Да когда очередные лафетные гонки, — беспечно отвечает О. Александрова и бодро шлепает по тающей снеговой каше.
      Иногда хочется, если выражаться красивым поэтическим слогом, добровольно уйти из жизни. А по-простому: наложить руки на себя. Задача, надо прямо сказать, трудноразрешимая. Почему? В стране нет свободной продажи оружия. А переплачивать контрабандисту втридорога накладно. Опять же есть опасность промахнуться. Или убить наповал соседа. И тебя же будут судить за убийство. Можно попробовать отравиться. Но вот беда: яды выдают только по рецептам. А чтобы получить рецепт, надо неделю высидеть в районной поликлинике. И если даже высидишь, то в аптеке не окажется нужного для потравы лекарства. Кончилось, скажут, зайдите через месяц. Можно перерезать вены. Но много крови — негигиенично. Можно попытаться удавиться, однако существует опасность, что гнилая веревка оборвется. Газ? Все газовое богатство экспортируется, и мы пользуемся исключительно электрическими плитами. Ток? Бытовой слаб, искать же столб с хорошим напряжением и потом на него вскарабкиваться?.. Лень… Есть самый надежный способ самоубийства — выпрыгнуть из окна собственной же квартиры, если, конечно, она не находится на нижних этажах. Но этот метод чересчур варварский и эгоистичный. Ведь после тебя будут соскребывать с асфальта… Так что ничего не остается иного — как жить. И смотреть, что из этого выйдет.
      Постоянно действующий орган Верховного Совета республики не обнаружил в преступных деяниях Кулешова смягчающих обстоятельств и просьбу о помиловании отклонил.
      Какая еще долготерпеливая нация может позволить себе роскошь содержать политический паноптикум, какая еще нация может держаться на тонущем корабле и, жертвуя жизнями, затыкать ту или иную пробоину, которые возникают не по причинам внешним, но по причинам внутренних идеомоторных актов тех, кто нетвердо (по болезням, старости или пьянству) стоит у корабельного штурвала.
      Мы — не рабы, рабы — не мы.
      — Эй! — восторженно кричал по телефону Цава. — Ты глядишь представление?
      — Какое?
      — Включай телевизор, писака!
      И я включил его по совету друга. И увидел на экране: по избирательному участку двое исполнительных дюжих молодца волокли, как чучело медведя, полувменяемого больного, взгляд которого явно не фокусировал прекрасную действительность. Кстати, я себе запретил участвовать в подобных волеизъявлениях. Между тем несчастного подтащили к ящику урны и помогли разжать пальцы, освобождая его тем самым от непосильного бюллетеня. Забликали вспышки фотокорреспондентов. Аплодисменты. Вершитель судеб народных даже несколько встрепенулся, подняв руку в приветствии, удивленно осматривался: а, собственно, куда это я, блядь, попал? Потом обмяк, его тут же подхватили… повели… под руки…
      — Ну как? — кричал Вава. — Цирк?
      — Шапито, — согласился я. — А как дела с Кулешовым?
      — Пока никак. Третий месяц бумаги лежат на подпись.
      — И ничего нельзя сделать?
      — Прости, тут даже я бессилен. Перед Богом все мы…
      Потом мы попрощались. Я предпринял попытку продолжить работу — и не смог, что-то вдавленное в грудь мешало; я понял, что мне стыдно.
      Стыдно.
      к бабке пришла Смерть. Она рукояткой косы постучала по затвердевшей, как панцирь, бумажной массе, покачала горемычно головушкой и присела у ног страждущей.
      — Ну что, молодушка? Готова?
      — Уж давно готова, матушка! — запричитала бабка. — Заждалась я тебя, матушка.
      — Чай, не баклуши бью!
      — Так я ж… не про то… матушка…
      — Ну, народ! Куда вы все торопитесь? — недовольно забурчала Смерть. Так и норовят без очереди. А у меня разнарядка. Я и так план перевыполняю.
      — Измучилась я, матушка, — пустила слезу бабка, убоявшись строгости.
      Смерть пролистала свой реестрик, вздохнула:
      — Грех на тебе, молодуха, большой. Ох, большой!
      — Так ведь, матушка, всей своей жизнью страдательной покаялась…
      — Все вы так говорите.
      — Я…
      — Ты-то ладно! Страдала-страдала! — ударила косой о панцирный пол Смерть. — Я про этих… выдающихся политических деятелей… даже передо мной врут, изворачиваются… «Я все делал для блага народа! Человека!» Тьфу! — плюнула. — Бесстыжие! Ни стыда, ни совести. Хотя б передо мной, старухой… А-а-а!.. Их только могила исправит!
      Бабка онемела — осерчала Смертушка, как бы того… не ушла.
      — Так, ладно, — наконец проговорила строгая старуха. — Какие будут пожелания, последняя воля?
      — Так… так про внучка хочу узнать… Сашеньку…
      — А бессмертия не хочешь? — удивилась Смерть.
      — Про Сашеньку… внука… жив ли?
      — М-да, — сказала Смерть. — А вот эти, прости Господи, все бессмертия требуют. — Рылась в реестрике. — Так… в прошлом… нет… в настоящем?.. Тоже не имеется… А зачем им, осклизлым, бессмертие?.. Во! Нашла: гр. Кулешов А.П. - смертный приговор будет приведен в исполнение… Вот день сказать не могу — секретные данные…
      — Спасибо тебе, матушка. Дай тебе Бог здоровья.
      — Эх, за такие слова тебе, молодушка, — рассупонилась Смерть, — будет легкая кончина. И твоему внучку…
      — Будь здорова, матушка!
      — Прощай, горемычная; закрывай зеницы! — И провела Смерть косой над бабкой, и умерла бабка легонькой, счастливой смертушкой, и ее многострадальная светлая душа вспорхнула из мертвой плоти и выплыла в открытую форточку и, гонимая ветром, пропала в беспечальном вечном воздушном океане.
      Аминь!
      Некоторые души, утверждают орнитологи, живут триста — четыреста и больше лет. Как птицы.
      Дзинь-дзинь-дзинь — телефон. Я с удивлением слышу знакомый прокуренный басок Белоусовой:
      — Извините, я вам час назад звонила. Вы знаете, ситуация изменилась и в благоприятную для вас сторону.
      — К-к-как? — заикаюсь.
      — Ваша пьеса вызвала определенный интерес. Мы бы хотели с вами встретиться.
      А культура, блядь, письма? Нет культуры, блядь, письма. Должна быть культура, блядь, письма? У меня хватает ума не задавать этого вопроса.
      — Когда вам удобно?
      — У-у-удобно?
      — Да!
      — З-з-завтра?
      — Прекрасно! В двенадцать ноль-ноль устраивает?
      — Да!
      — Всего хорошего! — И гудки.
      Я опускаю трубку — болван! Идиот! Пентюх! Почему завтра? Надо сегодня — сегодня! Но сам же сказал: завтра! Почему я сказал: завтра? О Боже мой! В благоприятную сторону для вас! Это как?.. Неужели?.. А если завтра — в неблагоприятную? О-о-о!
      Мои страдания прерывает телефон! Опять Белоусова? Я трепещу: неужели судьба в который раз посмеется над несчастным драмаделом? И беру трубку потной ладонью.
      — Ты где?! — орет мой друг циничный Цава. — Новость-то знаешь?!
      И по его обалдуевскому, торжествующему голосу я все понимаю:
      — Только не говори, что…
      — Вот именно, дружок… то самое…
      — Не может быть!
      — Я же сказал: плюс-минус месяц!..
      — Что же это такая бесконечная еб-ца-ца?
      — Лафетные гонки продолжаются! Кто на новенького?
      И, пусть нас простят, мы начинаем хохотать, оба, по разные стороны телефонной связи, и наш утробный, грубый, оскверняющий официальную скорбь дня хохот гремит над весенней почвой.
      Потом я спрашиваю:
      — А как же Кулешов?
      И мой товарищ ничего мне не отвечает. Он молчит, мой друг, и я все понимаю.
      Принуждение невозможно, если народ сопротивляется. Но сопротивляется ли народ?
      И приснился мне странный сон: будто я нахожусь в кутузке. Там бетонные стены, лампочка в сетке намордника, страшная железная дверь. К счастью, в камере я не один — за столиком сидит человечек, он невзрачный, лысоватенький, плюгавенький, похож на кассира, в очках, под рукой деревянные счеты и гроссбуховский фолиант.
      — Устали-с от суеты мирской? — говорит он мне. — Отдыхайте, у нас здесь благодать, тишина.
      — Где я?
      — Вопросики у нас возникли, молодой человек, — говорит и листает книгу.
      — Где я?! — ору. — И кто вы такой?!
      — А вот кричать не надо. Не надо! А то сделаем больно.
      — Не имеете права.
      — Все мы имеем, все, — спокойно говорит кассир и гладит флюгерную лысинку. — Попрошу отвечать на вопросы.
      — Это… это черт знает что!
      — По какому праву ты, сволочь, пишешь вредный для нашего общества роман?
      — Какой роман? — искренне удивляюсь я.
      — Вот этот самый. — Кассир из ящика вытаскивает и хлюпает на доски стола довольно-таки пухлую рукопись.
      — Что это? — не понимаю.
      — Прочитать?
      — П-п-пожалуйста.
      — Вот это как понимать: «Между землей и небом на высоте горизонта пространства вольного власть»?
      — А-а-а, — облегченно вздыхаю. — Так это наброски… это пока все в мыслях, понимаете?.. Он же еще не написан… — И вдруг торжествующе воплю: — Так, значит, я его напишу?!
      — Иван Иванович, — скучно говорит человечек, — объяснитесь с товарищем провокатором.
      В камеру вваливается громила с красногвардейской рожей, жующий тараньку. Смотрит на меня мелкими рецидивистскими глазенками.
      — Ну-с, Тараненко, объясните гражданину Александрову, в какой стране он имеет честь проживать!
      — Это можно! — И многопудовый кулак тыркается в меня.
      Я отлетаю в ночные звезды, в межгалактическое пространство, между землей и небом на высоте горизонта пространства вольного власть?
      Потом мне удается открыть глаза, и меня участливо спрашивают:
      — Ну-с, будем уважать народ?
      — Б-б-будем.
      — Прекрасненько, так и запишем.
      — Но послушайте, — пытаюсь говорить. — Если я не совсем в чем-то прав, пусть меня поправят, только зачем такими бесчеловечными методами…
      — Слушай, ты, аполитичная сволочь, — цедит человечек сквозь зубы. Народ тебе, накипь, не позволит порочить великие идеи! И самого себя! Народ все знает…
      — А где этот народ?
      — Там! — И тыкает кассирский палец вверх. — Свободный, гуляет над твоей головой. А ты здесь будешь гнить!
      — Но за что?
      — Опять не понял?
      — Не понял.
      — Тараненко!
      — Понял-понял.
      — Что?
      — Все.
      — А конкретно?
      — Роман писать не… не…
      — Ну?
      — …нежелательно!
      — Молодец! — умиротворенно заулыбался человечек. — А еще?
      — Не… не знаю…
      — А если подумать? Вот что ты, блядь, сейчас делаешь?
      — Сижу.
      — Нет, ты думаешь сидя! — Кассир клацнул костяшкой счетов. — А думать мы тебе категорически запрещаем. Раз! — И снова клацанье костяшки. — За тебя есть кому думать! Два! — Клацанье костяшки. — И три! Ты должен признаться, что ты верблюд! — Клац-клац-клац.
      — А почему верблюд?
      — Потому что не думает! — хихикнул мой плюгавенький враг. — И не гонобобелится, как некоторые, а идет, куда его гонят.
      — Разрешите с вами не согласиться. Один мой товарищ, кстати, сексот, считает…
      — Здесь все мы считаем! — взвизгнул подземельный человечек и шлепнул изо всех сил ладошкой по рукописи — и та неожиданно взорвалась ярким обжигающим фейерверочным пламенем.
      Рукописи не горят?
      И я проснулся, и было новое утро, и О. Александрова варила на кухне кофе, и мы потом пили этот тахинно-виниловый напиток, и слушали по радио траурное аппанассинато, и почему-то ни о чем не говорили. Закончив завтрак, я предложил:
      — Давай заплатим за квартиру?
      — Зачем?
      — И начнем новую жизнь.
      — Давай, — согласилась жена. — И надень новый костюм.
      — Зачем?
      — Встречают по одежке…
      — Я сначала пойду в ДЭЗ…
      — Иди, там тоже люди.
      Я пожал плечами и ушел в комнату, где и переоделся. У нового костюма был запах теплого поля.
      — Я пошел! — крикнул у входной двери.
      — В новом костюме?
      — Да!
      — Ни пуха!
      — К черту, — буркнул я и сделал шаг за дверь, потом шаг по лестничной клетке, потом шаг по ступеньке, и еще один шаг вниз, и еще шаг, и еще шаг шаг шаг шаг шаг шаг
      Плата за шаг?
      Молодцеватый молоденький офицер торопился, у него было отличное настроение, поскольку жена наконец разродилась ребенком.
      — Скоренько-скоренько, — говорил он смертнику. — Что ты там копаешься? — И подчиненным ему солдатам внутренней службы: — Представляете, пацана родила. Четыре кило и четыреста граммов. Е'мать твою! Богатырь! Так, выходи, — приказал он человеку в камере. — Руки за спину! Шагом марш!
      В дирекции по эксплуатации зданий рыдало радио. Дверь, мне нужная, оказалась заперта. И я отправился на поиск живых людей. Никого не было, кроме шалой, изморенной бессонными ночами любви девицы, которая общалась по телефону:
      — И он что? А она что? А он? А она? И он? А она? И что? С ним? Без него? В него? У-у-у!
      — Девушка, — не выдержал я, — а где Ильина-Бланк?
      — А она? А он? И она? И он? Лю-ю-юбят?
      — Девушка!
      — Вы что? Не видите? Я разговариваю…
      — Вижу, — решил не отступать. — Где Ильина-блядь-Бланк?
      — Любят, надо же! — И мне: — Нет Ильиной, блядь, нет, и бланков тоже нет!
      — А где она?
      — Гражданин! — Девушка от возмущения поднялась с места. Грудь у нее была великолепная; на такой груди спи, как на пуховой подушке. — Вы знаете, какой сегодня день?
      — Какой?
      — Черный день календаря!
      — Извините, — сказал я. — У вас красивая грудь, — сделал комплимент. — На такой груди можно спать, как на пуховой подушке. Желаю успехов! — И ушел.
      Поговорим о любви. Почему-то лицемерно считается, что детишек находят в капю-ю-юсте, а того, кто считает, как я, например, что все-таки их находят в плодах манго, обвиняют бог знает в чем.
      А что касается девушки из дирекции по эксплуатации, то у нее действительно красивая грудь. И долг каждого мужчины говорить ей и подобным ей об их достоинствах, им это нравится, хотя некоторые привередливые могут залепить пощечину.
      Пощечины я не получил, следовательно, девушка многоразовой эксплуатации осталась моим комплиментом довольна.
      что чувствовал Кулешов, когда шел по коридорному подземелью, когда уже знал, куда этот коридор ведет? Что же он чувствовал, смертник?
      А ничего не чувствовал.
      Ни-че-го.
      А если быть абсолютно точным: довольство от того, что наконец происходит событие. За три года! Правда, за эти три года случилось еще одно событие, странное и загадочное, — появление корреспондентки газеты. Но тогда Кулешов не в достаточной мере был центром события, не был центром мироздания, не был, — а вот сейчас, сейчас, сейчас…
      На площади у театра происходили диковинные события. Солдатики стройбата притянули к крышам аэростат. Алюминиевый каркас рамы лежал, утопая в мартовских лужах. У грузовиков скучали офицеры. Фанерные полотнища с изображением членов высшего политического руководства страны стояли, прислоненные к загрязненным бортам машины. Басил старшина:
      — Кого цеплять-то? А? Скоро?.. Мне народ кормить надоть. Ежели не цепляем, в Бога! душу! вашу! е'мать, то вызывайте походную кухню! Второй день без горячего!..
      Офицеры отмахивались и были, конечно, не правы: какая может быть служба без горюче-смазочного материала?
      Камера была как камера, но пустая — только стены-стены-стены-стены.
      — Ты, родной, не бойся и не дрыгайся! — Офицер внутренних войск был нетрезв по причине рождения сына. — А то некоторые нехорошо себя ведут, себе же во вред. — Офицер дышал перегаром, поправляя тело Кулешова для удобства выстрела. — Так, отлично! Гляди пред собой и думай о приятном, о бабах можно! Понял? И смерть легкую гарантируем. Понял? Со знаком качества! Понял?
      В театре нарумяненный и ломкий юноша-педераст провел меня в дирекцию. В дирекцию чего: искусство-эксплуатации? По радио гремели на всю планету куранты. В кабинете группа людей оживленно обсуждала проблемы творчества. При моем появлении все разом замолчали, точно заговорщики.
      — О! Это наш автор, — нашлась Белоусова. — Вы все его пьесу читали! Товарищи! Наш паровоз, вперед лети!
      Все как-то весело оживились.
      — Это не моя пьеса, — тихо, но с ненавистью проговорил я. — Про машиниста.
      — Ах да! — занервничала старая шлюха, которую вся постановочная часть драла на декорациях. — Ах да! Да! Но, дорогой товарищ…
      — Александров! — рявкнул я, напоминая.
      — Александров! — вскинулся человек с мятым многомерным лицом пьяницы. — Я — режиссер Факин. Читал-читал вашу работу. Занятно-занятно. Рад познакомиться.
      — И я тоже, — выдавил из себя, чувствуя новый неудобный мягкошерстный костюм.
      — Но, дружище! Ситуация, — развел руками режиссер. — Сейчас даже я бессилен. Ситуация непредсказуемая… жизнь непредсказуемая…
      — Да! Да! — послушно залаяла группа, сидящая в интимной дирекции.
      — Спасибо, — сказал я им всем. И режиссеру: — У вас, товарищ Факин, мятое многомерное лицо, как у пьяницы! — И ушел.
      Думаю, что тот, кого я наградил столь лестным комплиментом, на меня не в обиде; ведь я мог себе позволить вольность и сказать, что у него физиономия, например, убийцы.
      молодцеватый офицер внутренних войск утолил жажду оздоровительной водкой, бросил в рот мячик мандарина и сказал:
      — Наш паровоз, вперед лети!.. Вперед, гвардии рядовой Тараненко! Выполняйте приказ!
      — Есть! — ответил отличник боевой и политической подготовки.
      Я вышел из театра. Его стены были выкрашены в цвет мешковины. Странно, когда я заходил в здание, то не заметил обновления, а теперь, выходя, заметил. Я сделал несколько шагов и с удивлением отметил, что площадь пуста.
      Никого.
      Ни-ко-го.
      Только отпечатывалась на брусчатке тень от аэростата. Я поднял голову и увидел под облаками:?
      когда пуля сбила его с ног, когда жил, когда еще надеялся, что будет жить, когда корчился в агонии и смертоносная бурлящая волна испражнений, крови, оргазма и памяти кружила, кружила его, кружила Кулешова, он успел увидеть: по городской площади вьюжит пыльный, грязный смерч, вбирающий в себя всех тех, кто собрался у старого здания театра, кто шел мимо этого старорежимного здания по площади, замытаренной мусором, трениями, ямами, дороговизной, ложью, директивами,