ГЛАВА ПЯТАЯ

ДОНОСЧИК

Вечером накануне праздника Цереры, вернувшись домой после тайного совещания с Антонием Наталом, Флавий Сцевин принялся мрачным тоном диктовать свое завещание. Будучи поглощен этим занятием, он тем не менее вспомнил о знаменитом кинжале и извлек его из ножен; заметив, что от времени оружие затупилось, он отдал его своему вольноотпущеннику Милиху, велев побыстрее заточить лезвие. Речь его была такой бессвязной и он так настаивал, чтобы Мил их никому не рассказывал о хозяйском поручении, что вольноотпущенник насторожился.

Вопреки обычаю, заведенному у него в доме, Сцевин приказал приготовить для слуг праздничный обед, а затем даровал нескольким рабам свободу и прочим раздал немало денег. Ближе к ночи он заплакал и попросил все того же Милиха иметь завтра под рукой побольше чистой ткани для повязок и кровоостанавливающие снадобья. Это окончательно убедило Милиха в том, что в Риме что-то затевается.

Возможно, впрочем, до него и раньше доходили слухи о готовящемся заговоре.

Он посоветовался с женой, и эта разумная женщина легко убедила его, что первым смелет зерно тот, кто обгонит других по пути на мельницу. Такое бывает только раз в жизни, и этим надо воспользоваться, тем более что прочие вольноотпущенники и рабы тоже слышали слова Сцевина и, следовательно, тоже могут донести. Если Милих промолчит, его казнят вместе с хозяином. Итак, надо поспешить и стать осведомителем. И не надо сейчас думать ни о муках совести, ни о дарованной ему Сцевином свободе, ни о том, что хозяину грозит гибель. Наверняка император щедро наградит своего спасителя, и тогда все легко забудется.

Однако Милих никак не мог покинуть дом, ибо Сцевин, хотя и был сильно пьян, не собирался ложиться спать. Кроме того, Милиха позвала к себе жена Сцевина Атрия Галлия, славившаяся своей красотой, разводами и легкомысленными приключениями; возбужденная выпитым за праздничным обедом вином, она испытывала потребность в мужчине, а Милих давно ей нравился. Жена вольноотпущенника была вынуждена смотреть на это сквозь пальцы, так же, кстати, как и сам Сцевин, но я не хочу сейчас повторять разнообразные слухи, ходившие о Флавии. (Между прочим, мне кажется, что жена Милиха просто не видела для них с мужем иного выхода, кроме выдачи своих хозяев властям, но это мое личное мнение.)

Только перед рассветом Милиху удалось выбраться из дома. Он спрятал под плащ кинжал, чтобы предъявить его как улику, побежал к Сервилиевым садам, лежащим несколько в стороне от города, по дороге на Остию, и начал стучать в ворота. Разумеется, стража не желала пропускать туда какого-то неизвестного вольноотпущенника, да еще с тем, чтобы он беспокоил императора перед утомительными церемониями праздника Цереры.

Но случилось так, что как раз в это время во дворец приехал Эпафродий, который привез Нерону двух детенышей леопарда. Нерон намеревался преподнести их жене консула Вестина красавице Статилии Мессалине (коей оказывал с недавних пор знаки внимания), чтобы та могла появиться с этими замечательными дорогими зверьками в консульской ложе и вызвать всеобщие зависть и восхищение.

Заметив у ворот какую-то возню, Эпафродий поспешил туда, дабы успокоить стражников, избивавших Милиха древками копий и требовавших, чтобы он наконец замолчал и прекратил во весь голос призывать императора.

Я не знаю в своей жизни другого дня, когда Фортуна была бы ко мне более благосклонна. Именно тогда я познал и ее великодушие, и ее щедрость.

Когда Эпафродий увидел Милиха, вольноотпущенника Флавия Сцевина, приходившегося родственником Сабине, он велел солдатам оставить беднягу в покое и решил выслушать его рассказ. Милих поведал о поручении, данном ему хозяином, Эпафродий оценил всю важность сообщения и тут же подумал обо мне. Не желая быть неблагодарным, он немедленно послал ко мне раба, чтобы я первым узнал о происходящем. Затем он приказал разбудить Нерона, взял Милиха и обоих детенышей леопарда и направился с ним к огромному императорскому ложу.

Прервав мой сладкий и глубокий сон, раб Эпафродия передал мне слова своего хозяина, и я тут же вскочил и принялся торопливо одеваться. Небритый и голодный, я помчался вместе с рабом в Сервилиевы сады.

Меня мучила одышка, и на бегу я поклялся возобновить занятия на стадионе и снова начать ездить верхом — в том случае, конечно, если я останусь в живых.

Одновременно я прикидывал, кого именно из участников заговора мне предпочтительнее всего предать.

Когда я оказался во дворце, Нерон все еще пребывал в полусне и ворчал на окружающих, виня их в своем раннем пробуждении, хотя, по правде говоря, ему уже и так следовало быть на ногах, ибо торжества начинались едва ли не с восходом солнца. Но император не желал подниматься и, зевая, играл на застеленном шелковым покрывалом ложе с маленькими леопардами.

Тщеславие поначалу застило ему глаза, так что он далеко не сразу поверил сбивчивому рассказу Милиха.

Тем не менее он отправил Тигеллину приказ еще раз допросить Эпихариду и послал преторианцев за Флавием Сцевином, чтобы услышать от него разумное объяснение. Уже выложив все, что он помнил — о тряпках для перевязок и кровоостанавливающих снадобьях, — Милих внезапно решил последовать совету жены и поведать цезарю о длительном разговоре Сцевина с близким другом Пизона Антонием Наталом. Но Нерон только отмахнулся.

— Я потом побеседую с самим Наталом, — заявил он. — А сейчас мне пора одеваться для праздника Цереры.

Однако его безразличие было наигранным, потому что он со скучающим видом попробовал пальцем бронзовое острие кинжала и, кажется, живо представил, как оно погружается в его мускулистую грудь. Поэтому, когда я вошел к нему в спальню и, тяжело дыша и вытирая пот со лба, сказал, что у меня есть важное дело, не терпящее отлагательств, Нерон отнесся ко мне довольно благосклонно.

Я в нескольких фразах открыл ему план заговорщиков и, не колеблясь, назвал имена Пизона и Латерана, пояснив, что они-то и руководят всеми остальными.

Все равно оба были обречены, так что я никоим образом не навредил им. Куда менее ясной представлялась моя собственная судьба. Говоря с Нероном, я чувствовал себя, как на раскаленных углях, ибо понятия не имел о том, что теперь может наболтать Тигеллину Эпихарида — ведь заговор-то уже раскрыт, значит, молчать ей больше ни к чему.

Маленькие леопарды навели меня на удачную мысль обвинить консула Вестина — ведь я знал, что цезарь ухаживает за его женой.

Поскольку Вестин стоял за республику, его роль в заговоре была ничтожной, но Нерон посерьезнел, услышав о нем, потому что это нешуточное дело — намерение консула убить императора Рима. Нерон обиженно пожевал губами, его подбородок мелко задрожал, и он стал похож на собирающегося заплакать ребенка. Еще бы: рушились его представления о собственной популярности.

Я старался в основном перечислять имена сенаторов — в память об отце, которого эти жестокие люди единогласно изгнали из своих рядов и приговорили к смерти, в результате чего мой старший сын Юкунд окончил жизнь на арене цирка, где его разорвали дикие звери. Что ж, я сполна уплатил долг сенаторам. Кроме того, меня бы очень устроило, если бы в сенате освободилось несколько мест.

Немного поразмыслив, я решил присовокупить сюда еще и имя Сенеки. Философ сам говорил мне, что его участь напрямую связана с участью Пизона, потому он тоже не мог бы спастись. Кстати, позже мне было поставлено в заслугу, что я первым упомянул в числе заговорщиков такого влиятельного человека, как мой старый наставник. Разумеется, о своем визите к нему я умолчал.

Сначала мне показалось, что Нерон недоверчиво отнесся к моим словам, хотя он умело изобразил ужас, смешанный с удивлением, когда услышал имя философа. Коварство Сенеки должно было и впрямь потрясти императора, ибо, во-первых, старик разбогател только благодаря щедрости Нерона, а во-вторых, добровольно оставил государственную службу и, следовательно, не имел видимых поводов для мести.

Выдавив несколько слезинок и раздраженно сбросив леопардов на пол, Нерон торжественно вопросил меня, за что его так ненавидят, — его, который ежедневно и ежечасно заботится об общем благе и, забывая о себе, несет на своих плечах тяжкое бремя императорских обязанностей!

— Почему они откровенно не скажут мне, что я им больше не нужен? — жалобно причитал он. — Почему они не верят, когда я твержу, что с радостью оставил бы Рим и стал простым актером? Мой талант всегда прокормит меня, я это знаю… Почему они так ненавидят меня?

Мое положение было незавидным. Не мог же я, в самом деле, объяснять ему, что к чему! К счастью, тут объявили, что прибыли Тигеллин и Флавий Сцевин, а также что в саду уже стоят закрытые носилки Эпихариды.

Нерон счел за лучшее прикинуться несведущим и сделать вид, будто ему неизвестно, что в заговоре замешано столько народу. Он пожелал расспросить сразу обоих — и Флавия, и Милиха. Меня же он попросил удалиться, чему я несказанно обрадовался, ибо намеревался немедленно поговорить с Эпихаридой и обсудить с ней, кого бы еще назвать.

Выходя, я заметил, что Нерон, недоверчиво покосившись в сторону Тигеллина, кликнул своих охранников-германцев.

Прекрасно помня о заговоре Сеяна, направленном против Тиберия, Нерон предпочитал иметь двух преторианский префектов, надеясь, что они станут следить друг за другом. Как известно, вторым начальником гвардии стал недавно мой друг Фений Руф. Однако выбор императора был крайне неудачен. Впрочем, я вовсе не собирался отправлять Руфа в пыточную камеру, мало того: я решил сделать все возможное для его спасения. И об этом я тоже хотел побеседовать с Эпихаридой.

Шторки ее носилок были плотно задернуты, сами носилки стояли на земле, а рабы, доставившие их сюда, растянулись поодаль на траве. Правда, стражники отказались пропускать меня, но я дал каждому из них по новой монете Нерона, и они отошли в сторону. Я отодвинул занавеску.

— Эпихарида, — прошептал я, — я твой друг, и мне надо сказать тебе нечто важное.

Но Эпихарида не ответила. Заглянув внутрь, я увидел, что она размотала окровавленную повязку, которую дал ей сердобольный охранник, накинула ее петлей на шею и прикрепила другой конец к поперечной перекладине носилок. Слабая от пыток, она все же сумела задушить себя, очевидно, уверенная, что дальнейших мучений ей не выдержать.

Убедившись, что она мертва, я громко позвал стражу и показал им тело самоубийцы.

В душе я похвалил эту женщину за ее благородный поступок. Покончив с собой, она избавилась от необходимости свидетельствовать против соучастников, а я обрел полную свободу действий.

Разумеется, солдаты испугались, что их накажут за столь небрежное отношение к своим обязанностям, но Нерону было не до них.

Смерть Эпихариды убедила его в реальности заговора и в том, что против императора готов выступить флот. Я же чувствовал себя очень дурно: вид истерзанных клещами грудей покойницы вызвал у меня сильнейший приступ рвоты, и это несмотря на то, что я не завтракал.

Конечно, все дело было в моем внезапном испуге; как только я почувствовал облегчение, я опять с благодарностью подумал об Эпихариде, чья гибель позволила мне стать главным разоблачителем заговорщиков. Я даже похоронил ее за свой счет, тем более что никто из друзей Эпихариды не мог этим заниматься — им впору было заботиться о собственных погребальных церемониях.

Сцевин держался очень стойко и, глядя Нерону прямо в глаза, спокойно отвечал на его вопросы. Он так искренне заверял императора в своей невиновности, что Нерон даже усомнился — а точно ли перед ним опасный заговорщик?

— Какой кинжал? Ах, этот! — И Сцевин продолжал равнодушно: — Он хранится в моей спальне, потому что это наша семейная реликвия. Грязный раб Милих испортил мое любимое покрывало, заблевав его вчера после попойки, и, опасаясь наказания, похитил кинжал и захотел сделать из меня преступника. Свое завещание я, как и многие другие, переписывал несколько раз — в зависимости от изменившихся обстоятельств. И рабов я освобождаю не впервые — сам Милих может это подтвердить. И деньги я раздавал не однажды. Правда, прошлой ночью я был щедрее, чем обычно, но это объяснялось единственно количеством выпитого за ужином вина. Оно ударило мне в голову, и я решил непременно изменить завещание, потому что не захотел обижать своих кредиторов… Я много задолжал, а по завещанию этого не скажешь. Что же до разговоров о каких-то тряпках для повязок и кровоостанавливающих средствах, то Милих их просто-напросто придумал. Пожалуй, я буду откровенен до конца и скажу-таки, что это мне надо обвинять Милиха, а не наоборот. Подлый раб боится меня, а почему — спросите у моей жены, я же не стану тут ворошить наши семейные неурядицы. Мне дорога моя репутация, и я не хочу касаться некоторых сторон моей супружеской жизни. Нет, но каков негодяй, а?! Объявляет, что его хозяин — злоумышленник и хуже того — убийца!

Однако Сцевин совершил большую ошибку, когда откровенно рассказал о своем плачевном финансовом положении. Нерон тут же понял, что он с радостью согласился участвовать в заговоре, ибо терять ему все равно было нечего, а в случае успеха он стал бы, пожалуй, богачом.

Тогда Нерон решил допросить Сцевина и Натала порознь, а потом сличить их показания. Выясняя у обоих, о чем они беседовали вчера вечером, он убедился, что оба утверждают разное, ибо, конечно же, им не пришло в голову согласовать все заранее.

Тигеллин повел их туда, где лежали железный ошейник, клещи и другие приспособления для пыток, но ему даже не понадобилось прикасаться к ним. Натал тут же во всем признался. Он надеялся остаться в живых и ради этого выдавал одного за другим своих сообщников. Особенно много рассказал он о друге Пизоне и о Сенеке.

(Отличная это была мысль — упомянуть о философе. Я сейчас имею в виду себя.)

Услышав признания Натала, Сцевин поторопился внести свою лепту и назвал имена Петрония и Лукана; к несчастью, он не забыл и обо мне.

Впрочем, я с легкостью отбил эту атаку, заявив, будто третьего дня посещал собрание заговорщиков лишь для того, чтобы побольше узнать об их преступных замыслах и спасти затем жизнь любимого императора.

Я не успел внести свою долю в ту сумму, которая предназначалась для уплаты преторианцам, и потому мог смело доносить на прочих, собравших для этой цели более тридцати миллионов сестерциев.

Нерона очень обрадовала возможность легко заполучить такие деньги; впрочем, чуть позже он уже имел в сто раз больше — когда все имущество осужденных отошло казне.

Нерон очень беспокоился, что народ прознает об истинных размерах заговора и решит, что у аристократии есть причины столь сильно ненавидеть своего императора. Цезарь сам отлично понимал, что его жизнь и правление в последние годы давали достаточно поводов для недовольства.

Чтобы рассеять возможные слухи о своей порочности, он решил побыстрее жениться на Статилии Мессалине, которая в дополнение ко всем своим прочим достоинствам происходила из рода Юлиев, то есть даже превосходила знатностью Поппею. Нерон и Мессалина были весьма признательны мне за то, что я помог им избавиться от консула Вестина, вовремя донеся на него.

Нерон давно уже проявлял к Статилии Мессалине интерес, но та боялась верить своему счастью, полагая, что Нерон вот-вот объявит о грядущей свадьбе с Антонией. Ведь город уже узнал о том, как император — по политическим соображениям — предлагал Антонии стать его женой, и разумные люди были уверены, что со временем она даст свое согласие, ибо отказала лишь потому, что того требовали приличия.

Перепуганный тем, сколь много народу участвовало в заговоре, Нерон решил было отменить празднества, но мы с Тигеллином убедили его в ненужности такого шага. Наоборот, уверяли мы, пока все будут увлеченно следить за состязаниями, гвардия займет столицу и Остию (где можно было ожидать бунта на флоте); да и аресты сенаторов и всадников лете провести прямо в цирке, не дав никому из преступников ускользнуть и обратиться за помощью к легионам.