Двадцать курьеров, посланных будущими друзьями, поскакали за ним в Павловск. У заставы его встретила целая свита. Но во дворце, полном приближенных Екатерины и где еще накануне он значил так мало, среди всеобщей растерянности, вызванной неожиданной катастрофой, никто из этой толпы мужчин и женщин не обратил на него внимания. Явившийся со своим ежедневным визитом к фавориту, один свидетель – автор любопытных записок – Шишков, дает выразительную картину испуга и растерянности, вызванных этим окончанием царствования. Войдя в приемный зал, Шишков удивился, найдя его пустым. «Скоро из кабинета Зубова вышел Ламбро-Качиони. Появление его меня удивило, – рассказывает Шишков, – он показался мне смущенным, бледным, словно как бы на смерть осужденным. В сем виде стал он спиной к окошку и стоял неподвижно. Я взглянул на него еще раз и увидел, что он больше похож на восковую куклу, нежели на живого человека. Я заговорил с ним; он ни слова – стоит, вытараща глаза как истукан. Не могли от него добиться никакого ответа, я хотел было идти посмотреть, не найду ли кого из врачей. На лестнице встретился со мной Грибовский: он бежал, запыхавшись, с бледным помертвелым лицом. Любопытство побуждало меня спросить у него: „Что сделалось?“ Но страх остановил голос мой. И он тоже хотел нечто мне сказать; но не мог ни слова промолвить. Я приехал домой и лег в постель, ибо чувствовал себя нездоровыми и растревоженным мыслями, еще более ослабел». Так Шишков ничего и не узнал.
      Но Павел не терял времени. Пока Роджерсон, Зотов, Перекусихина и Зубов хлопотали вокруг государыни, стараясь облегчить ее страдания, отирая ей рот, откуда била кровавая пена, он с Безбородко занялся письменным столом матери и пересмотром хранившихся в нем бумаг. Ходили упорные слухи, что там нашлось завещание, объявлявшее Павла лишенным престола. К нему был присоединен, как говорят, манифест, подписанный двумя популярными героями того времени, Суворовым и Румянцевыми. Завещание было основано на правах воли монаршей,установленной Петром, по которой монарху предоставлялось неограниченное право назначать себе преемника.
      Нашел ли Павел документ в эту ужасную минуту? Нашел, как рассказывали. Ему попался под руку пакет, перевязанный черной лентой и с надписью: «Вскрыть после моей смерти в Совете». Не говоря ни слова, Павел взглянул на Безбородко, а тот, тоже молча, ограничился тем, что отвел глаза в другую сторону комнаты, где горел огонь, еще, может быть, зажженный Екатериной утром!..
      Но так рассказывали; а вот что может к этим рассказам прибавить история: через несколько недель Суворов был в опале, а Румянцев, узнав о смерти императрицы и восшествии на престол ее сына, умер скоропостижно, пораженный апоплексическим ударом. Между бумагами Екатерины, дошедшими до потомства, сохранилось ее распоряжение о престолонаследии, и она называет Павла своим преемником. Но это документ старинный, вероятно, одного времени с комиссией об уложении (1777 г.).
      Восшествие на престол Павла совершилось беспрепятственно, и за стенами дворца впечатление от смерти той, от которой молодой император принял тяжелое наследие, вовсе не соответствовало яркой картине, нарисованной Шишковым. Ланжерон заносит в свои записки: «Получив официальное уведомление... я распорядился, чтобы мой полк – согласно приказанию – принес присягу императору Павлу. Меня поразило равнодушие, с которым офицеры и солдаты привяли это известие. Они не высказали ни огорчения, ни сожаления».
      Мы уже указали, что, хотя «победа и подрядилась служить» Екатерине – по выражению одного француза, волонтера и ловкого придворного, – и тон ее царствования был воинственный, однако армия не любила ее; а весь русский народ не скоро понял, что с телом великой императрицы он положил в могилу славное прошлое, которому не скоро суждено было воскреснуть. Что же касается Европы, то ей некогда было заниматься в эту минуту тем, что совершалось в Петербурге: в тот самый день, как последний вздох вылетел из груди императрицы, умершей с утешительной мыслью о торжестве коалиции над революционными войсками, другой генерал – уже не Моро – перешел через мост у Арколы с войском, охваченным бурным одушевлением, предвещавшим Аустерлиц.

III

      Россия не скоро высказала свою благодарность, хотя бы постановкой памятника, достойного современной Семирамиды. При жизни, Екатерина отказалась от такого почета. «Я не хочу монумента, – писала Екатерина Гримму 20 сентября 1783 г., – и если божественный (Рейфенштейн) мечтает об этом, то не мешаю его удовольствию, но мечта никогда не осуществится с моего ведома». Она отвергала проекты статуй и делала вид, что одобряет карикатуры, первая смеясь им – может быть иногда, несколько натянутым смехом – как например в следующем письме к «козлу отпущения»: «В Голландии сочинили медаль, на которой императрица-королева и русская императрица едут в карете, а король прусский сидит на козлах – кучером. У них спрашивают, куда они едут, они отвечают: „Куда кучеру вздумается отвезти нас“. Меня это рассмешило. Не достает только правды да музыки французской комической оперы, первой потому, что было бы пикантнее, а второй потому, что получилась бы пошлость». Иногда, впрочем, Екатерина сердилась, приказывала через палача сжечь некоторые рисунки, превосходившие по ее – совершенно справедливому – мнению, всякую меру своей зазорностью и вольностью. В собраниях современных гравюр сохранилось их очень много. Большинство их даже невозможно описать, как например: «Пир Екатерины», сопровождаемый подписью: «Коли любишь так мужчин, то ешь их тело и пей их чистейшую кровь», или другую карикатуру, изображавшую императрицу, поставившей одну ногу на Варшаву, другую на Константинополь и покрывшей своими юбками всех европейских государей, в том числе и папу. Но, без сомнения, Екатерина была уверена, что после ее смерти найдется Фальконе, даже может быть из русских художников, который сделает для нее то, что француз Фальконе сделал для Петра Великого. Лампи, получивший заказ нарисовать ее портрет для Георгиевской залы, поместил на заднем плане своего полотна бюст великого царя с надписью: «Она завершила то, что он начал».
      Фальконе не появлялся. Наконец, в 1848 г. саратовские колонисты – немцы сделали почин, поставив на скромном гранитном пьедестале изображение императрицы, благодеяниями которой пользовались их отцы. Благодарность прямых наследников славы, гремевшей по Европе в течение четверти века, выказалась в 1883 г. постановкой памятника более пышного, но менее удачного. Произведение Микешина, поставленное между Публичной библиотекой, Аничковым дворцом и Александрийским театром, некрасиво. Поза показывает нам императрицу идущею; кажется, будто она следует за процессией, неся свечу. Пьедестал – подражание пьедесталу монумента Фридриха II в Берлине – напоминает воспроизведенную в бронзе упомянутую нами выше карикатуру. Тут мы видим все главные фигуры приближенных Екатерины: Потемкина, наступившего одной ногой на турецкую чалму, Орлова, Чесменского победителя, и Румянцева, победителя при Кагуле, княгиню Дашкову, Бецкого и Державина... Но бронза изменила мысли художника: изображенные им фигуры неловки и неуклюжи; покоритель Крыма производит впечатление человека скорее больного, чем торжествующего, суровый Орлов будто ожидает кары. Общий вид памятника напоминает один из тех колокольчиков с ручкой, представляющей Наполеона, стоящего скрестив руки, какие долгое время встречались на всех столах.
      Бронзе и мрамору не удалось увековечить память Екатерины. Типографская краска послужила ей лучше; но и в этой области до сих пор единственный памятник, достойный ее, составляет издание Императорского Русского Исторического Общества. Но издание это представляет собой только собрание материалов. «Счастливцем будет тот историк, который через сто лет даст историю Екатерины II», – сказал Вольтер. Я не имел притязания на это счастье, но только попытался открыть путь, по которому – я уверен – пойдут за мной другие.