«Очень способный», – ей можно поверить на слово. Фамилия его была Ермолов, и он оказался приятным собеседником. Следующее лето было одним из самых веселых в жизни Екатерины: одно шумное удовольствие сменялось другим. Однако в подвижном созвездии, где только что погас Ланской и скоро должен был воссиять Мамонов, новый возлюбленный является только звездой второй величины, бледной и тусклой. Очевидно, что после тяжелого потрясения, перенесенного ею, Екатерина еще не чувствовала себя расположенной к одному из тех увлечений, которых у этой сластолюбицы не зависели исключительно от простого грубого плотского влечения, но всегда, в одинаковой мере, захватывали и ум ее и сердце. На этот раз у нее не заметно ни страсти, ни даже склонности к красавцу, появившемуся возле нее. Она отнеслась к нему без большого увлечения, холодно и спокойно, будто вступая в брак по рассчету. Выбор мог бы быть и хуже. Человек оказался лучше занимаемой им должности. Безбородко отзывается о нем, как о человеке хорошо воспитанном, скромном, искавшем общества людей серьезных и просвещенных. Он даже боялся, чтоб скромные манеры и любовь к декорумуЕрмолова не послужили препятствием к продолжительности его фавора со стороны возлюбленной, приученной Корсаковыми и Ланскими к приемам более пикантного свойства.
      Безбородко не ошибся, потому что не прошло и года, как Екатерина начала показывать, что Ермолов ей надоедает. Правда, великий устроитель императорских удовольствий тоже был не без участия в этом быстром разочаровании; фавориту вздумалось показать императрице – не показав предварительно своему всемогущему покровителю – письмо от бывшего крымского хана Шахин-Гирея, жившего в Калуге, получая двести тысяч рублей в год пенсии. Хан жаловался на притеснения, испытываемые его бывшими подданными от Потемкина. Этого было достаточно: в апреле 1786 г. Шахин-Гирей и Ермолов лишились, первый своей пенсии, второй положения фаворита.
      Новый кризис, ни дать ни взять, похожий на те парламентские периодические кризисы, введенные нашими парламентскими нравами в организацию европейских правительств, тянулся несколько месяцев, в продолжение которых враги Потемкина боролись изо всех сил, чтобы провести выбранного ими кандидата. Одно время казалось, что они одержали победу с курляндцем Менгденом, к которому как будто относились благосклонно. Но в конце концов Потемкин взял верх, выставив молодого и обаятельного Дмитриева-Мамонова, и это являлось событием немаловажным. Ему придавали международное значение. Граф де Сегюр открыто радовался. Он восклицал: «Г. Ермолов почтил мою нацию, а меня лично в особенности, своей положительной ненавистью, позволяя себе самые неприличные выражения каждый раз, как речь заходила о Франции; со мной поступал прямо дерзко и не пропускал случая восстановить императрицу, возбуждая ее старинное предубеждение против нас. Хотя он был слишком бездарен, чтобы иметь прочное влияние, но он действовал заодно с влиятельной партией, начинавшей бесконечно надоедать мне».

III

      Преемник же Ермолова был вполне под французским влиянием. На этот раз Потемкин нашел безукоризненного придворного, получившего хорошее образование и имевшего утонченные вкусы. У князя даже на одну минуту явилось опасение, не слишком ли тонко блюдо для того, кому оно предназначалось. «Рисунок хорош, но краски не важные», сказала Екатерина, рассматривая портрет кандидата. Однако она склонилась на убеждения и очень быстро подчинилась обаянию изящного кавалера, блестящего собеседника, вызывавшего, может быть, в ней воспоминания прошедших дней. «Я люблю и буду всю жизнь любить графа Понятовского», писала она когда-то Захару Чернышеву.
      Принадлежавший к древнему роду, считавшемуся в родстве с Рюриком и записанному в «Бархатной книге», новый избранник льстил новым аристократическим тенденциям императрицы. Хорошо знакомый с французской литературой, говоривший на нескольких иностранных языках, также сочинявший пьесы для театра – впрочем, из рук вон плохо – Дмитриев-Мамонов, совершенно естественно, немедленно усвоил себе тон, введенный присутствием Сегюра в интимный кружок императрицы. Иосиф II, познакомившийся с Мамоновым во время крымского путешествия, не считал его подходящим для этой среды. «Новый фаворит», писал Иосиф фельдмаршалу Ласси, «молодой человек двадцати шести лет, без образования, ребенок... не дурной собой, но изумленный положением, в которое попал, и не умный». Может быть, со стороны императора это было вспышкой ревности и досады, вызванных странными вольностями, которые Екатерина терпела и поощряла в этом хорошеньком мальчике, позволявшем себе иногда выходки избалованного ребенка. Неприятно, будучи императором, прерывать партию виста, чтобы дать какому-то придворному время закончить карикатуру, которую тот вздумал рисовать на ломберном столе мелком. Сегюр, принц де Линь и их товарищи из дипломатического мира были не так взыскательны. «Умен, находчив и остроумен», писал саксонец Сакен, говоря о фаворите. И не вовремя рисуемые карикатуры не мешали самому Иосифу слегка ухаживать за этим невежливым партнером, дарить ему дорогие часы и пожаловать титул графа Священной империи.
      Что же касается Екатерины, то у нее были веские причины не пренебрегать умом и знанием своего нового друга, так как, в противоположность Ланскому, теперь ондержал перо, когда она писала Гримму. Мамонов даже оказался непокорным, строптивым секретарем, как мы читаем в одном из писем, написанных таким образом:
      «Я диктовала совсем другое, но Красный кафтан», – опять прозвание, – «не пожелал этого написать. Вы со временем узнаете, если уже не знаете, что такое Красный кафтан».
      «Красный кафтан одевает существо, имеющее прекрасное сердце и очень искреннюю душу. Ума за четверых, веселость неистощимая, много оригинальности в понимании вещей и передаче их, прекрасное воспитание, масса знаний, способных придать блеск уму. Мы скрываем как преступление наклонность к поэзии; музыку любим страстно; все понимаем необыкновенно легко. Чего только мы не знаем наизусть! Мы декламируем, болтаем тоном лучшего общества; изыскано вежливы; пишем по-русски и по-французски, как редко кто, столько же по стилю, сколько по красоте письма. Наша внешность вполне соответствует нашим внутренним качествам: у нас чудные черные глаза с бровями, очерченными на редкость; рост ниже среднего, вид благородный, походка свободная; одним словом, мы так же надежны в душе, как ловки, сильны и блестящи с внешней стороны. Я уверена, что встретьтесь вы с этим Красным кафтаном, вы бы осведомились о его имени, если бы сразу не угадали, кто он».
      Искренность, открытая Екатериной в этом двадцатишестилетнем молодом человеке, не отвернувшемся от возлюбленной на тридцать лет старше его, очевидно указывает на способность питаться иллюзиями, доведенную до крайних пределов. Но надо сказать, что Екатерине пришлось иметь дело с комедиантом решительным и добросовестно исполнявшим свою роль. Перед встречей старухи-государыни со стариком Понятовским на Днепре, в виду Канева, фаворит держал себя как ревнующий, страстно влюбленный человек. Сегюр и де Линь помирали со смеху, Екатерина же простосердечно жалела несчастного влюбленного. После свидания, прошедшего, как известно, в обмене банальных любезностей, она сочла нужным, чтоб успокоить бедняжку, преувеличить испытанную ею скуку. И в письмах, писанных вскоре после того Потемкину, чувствуется удовольствие от этой искусно слаженной интермедии: «Саша человек неоценимый!» – «Саша» – это Мамонов. И сам Потемкин тоже человек бесценный, что дал Сашу Екатерине. Она даже прямо высказывает ему свою благодарность.
      Фаворит же, в действительности, был человеком не наивным, но простосердечным, однако не был циником. «Некоторые (из фаворитов)», писал Ланжерон в своих записках, «умели облагородить свое унизительное положение: Потемкин, сделавшись чуть не императором, Завадовский – пользой, которую приносил в администрации; Мамонов – испытываемым и не скрываемым стыдом». Это замечание относительно преемника Ермолова подтверждается и другими свидетельствами. По-видимому, мы имеем дело с человеком, у которого низменные инстинкты еще не вполне взяли верх над чувствами высшего порядка. Только цена позора была слишком высока; и раз решившись поддаться непреодолимому искушению, молодой человек уже стойко отстаивал обладание доставшимся ему достоянием. Гарновский в своих «Записках» выводит его спорящим с графом Брюсом из-за имения, от которого графу хотелось отделаться, и которое фаворит желал приобрести, не смея попросить у императрицы денег на его покупку, так как только что купил другое за триста пятьдесят тысяч рублей. Брюс дал понять, что у него есть другой покупатель, а императрица, присутствовавшая при разговоре, не подавала виду, что замечает немую просьбу, обращенную к ней Мамоновым. Тогда последний сказал с видом человека, покорившегося своей судьбе:
      – Продавайте. Кто другой покупщик?
      – Казаринов.
      Фаворит побледнел, как смерть. Он, казалось, был готов упасть в обморок. Бросая на императрицу взор полный отчаяния, он проговорил:
      – Но... у этого Казаринова ничего нет! Откуда у него возьмется такая изрядная сумма?
      Екатерина, наконец, решилась вступиться. Несколько дней между ею и ее возлюбленным была «остуда», вероятно, вызванная недостаточно ревностным исполнением своих обязанностей фаворитом, и императрица выказала знаки внимания к Казаринову, молодому офицеру, уже некоторое время пытавшемуся обратить на себя ее внимание.
      – Разве один Казаринов на свете? – спросила она, пристально смотря на фаворита и растягивая слова. – Может быть, купит вовсе не тот, на кого вы думаете.
      Мамонов на этот раз прямо упал в обморок. Его унесли и уложили в постель: его била лихорадка. Лейб-медики Роджерсон и Мессинг были встревожены, один только Рибопьер, у которого больной впоследствии целовал руки в знак благодарности, нашел верное лекарство, приведя к его постели императрицу, раскаявшуюся и счастливую, что ее любят так страстно – она в этом не сомневалась.
      Но временами фаворит отплачивал бурными сценами, вроде Потемкина, чаще всего из-за участия, которое он стремился принимать в делах. Екатерина и так уже уделяла ему значительную долю влияния: она например однажды разбранила своего секретаря Храповицкого за то, что тот послал фельдмаршалу Салтыкову важный политический документ, не показав его предварительно фавориту; но Мамонов был честолюбив до того, что даже завидовал Безбородко, способностями которого Екатерина еще дорожила. «Плевать мне на него и на всю его шайку!» – воскликнул он однажды. Екатерина проплакала всю ночь и на следующий день исполнила все требования фаворита, обидев министра.
      Но наступил день, когда этот человек, сделавший любовь унизительным орудием своего честолюбия и богатства, пожертвовал тем и другим также ради любви. Тут разыгралась целая драма между Эрмитажем и Зимним дворцом. Ею воспользовалась писательница Бирг-Пфейфер для своей пьесы «Фавориты», поставленной в Берлине в 1831 г. После первого представления, на котором с удовольствием присутствовали германские принцессы, правнучки Екатерины, русский посол, граф Рибопьер, сын того, который так удачно вылечил фаворита, добился запрещения драмы, к великому неудовольствию актрис Крейлингер и Гаген, создавших, первую роль императрицы, а вторая – ее соперницы, так удачно, что, по словам Рибопьера, «их следовало бы за то прогнать со сцены».
      20 июня 1789 г., работая с Храповицким, Екатерина вдруг прервала чтение доклада:
      – Слышал здешнюю историю?
      – Слышал, ваше величество.
      – Уж месяцев восемь, как я подозревала. Он от всех отдалялся, избегал даже меня. Его вечно удерживало в его покоях стеснение в груди. А на днях вздумал жаловаться, будто совесть мучает его; но не мог себя преодолеть. Изменник! Лукавство – вот что душило его! Ну, не мог он переломить себя, так чего бы не признаться откровенно! Уж год как влюблен. Буде бы сказал зимой, что полгода бы прежде сделалось то, что произошло третьего дня. Нельзя вообразить, сколько я терпела!
      – Всем на диво, ваше величество, изволили сие кончить.
      – Бог с ними! Пусть будут счастливы... Я простила их и дозволила жениться! Они должны бы быть в восторге, и что же? Оба плачут! Тут замешивается еще и ревность. Он больше недели за мной примечает, на кого гляжу, с кем говорю! Странно!.. Сперва, ты помнишь, имел до всего охоту, и все легко давалось, а теперь мешается в речах, все ему скучно, и все грудь болит. Мне князь, правда, еще нынче зимой говорил: «Матушка, плюнь на него!» И намекал на Щербатову. Но я виновата; я сама его перед князем оправдать старалась...»
      Я привожу разговор не из пьесы г-жи Бирх-Пфейфер, но страницу из дневника аккуратного и добросовестного Храповицкого, в которой не изменено ни единой строки.
      Щербатова была фрейлиной и поэтому жила во дворце, откуда не могла отлучаться иначе, как с особого разрешения и только для посещения ближайших родственников. Это обстоятельство благоприятствовало сближению, развязку которого мы сейчас видели. И из дальнейшей беседы с секретарем мы узнаем, как сама Екатерина узнала об этой удивительной измене.
      – Он пришел в понедельник, 18 июня, стал жаловаться на холодность мою и начал браниться. Я ответила, что сам он знает, каково мне с сентября месяца. И сколько я терпела. Просил совета, что делать? «Советов моих давно не слушаешь; а как отойти, подумаю». Потом послала ему записку, предлагая блестящей выход из положения: мне пришло на ум женить его на дочери графа Брюса. Ей всего тринадцать лет; но она уж сформировалась – я это знаю. Вдруг отвечает дрожащей рукой, что он с год, как влюблен в Щербатову и полгода, как дал слово жениться. Посуди сам, каково мне было».
      Жалобы покинутой старухи-возлюбленной еще долго не прекращались, но, продолжая горевать и предаваться печальным размышлениям, Екатерина отдавала приказания: сначала велела принести себе драгоценный перстень, затем десять тысяч рублей банковыми билетами. Она передала перстень и деньги Храповицкому, который уже знал, что с ними делать. Разговор, как обыкновенно, происходил в утренние рабочие часы, в спальне императрицы. Секретарь тихонько встал и положил полученное за подушку на диване: перстень и деньги были для молодого, очаровательного Зубова, получившего благодаря своему преданному другу, Анне Нарышкиной, с самого начала кризиса доступ во дворец!
      Свадьба Мамонова была неделю спустя. По обычаю, одеванию невесты к венцу заканчивалось в комнатах императрицы, под ее наблюдением и при личном участии. По словам свидетеля, когда императорская рука коснулась прически молодой девушки, последняя вскрикнула: ее уколола золотая булавка. Другие свидетельства говорят о гнусном поступке, жертвой которого, будто бы, молодая чета сделалась несколько дней спустя после свадьбы: замаскированные люди проникли ночью в спальню – плохо охраняемую, вопреки приказаниям Екатерины – вырвали молодую женщину из объятий супруга и у него на глазах высекли до крови. Однако то, что мы знаем достоверно об отношении Екатерины к ее бывшему возлюбленному, может служить формальным опровержением этих рассказов.
      Покидая Петербург, Мамонов увез еще новый подарок в три тысячи крестьян и сто тысяч рублей деньгами, выданных ему, несмотря на денежное истощение казны. Мамонов даже старался дать понять окружающим, будто, по примеру Потемкина, он сохранил привилегии только что покинутого положения и связанное с ним влияние. Без сомнения, Екатерина была так глубоко оскорблена, что даже относилась несправедливо к своему лучшему другу, пренебрегши перед тем его предупреждениями. Она уже позабыла это и писала покорителю Крыма:
      «Если зимой тебе открылись, для чего ты мне не сказал тогда? Много бы огорчения излишнего тем прекратилось... Я ничьим тираном никогда не была и принуждение ненавижу... Возможно ли, чтобы вы меня не знали до такой степени и считали меня за дрянную себялюбицу? Вы исцелили бы меня в минуту, сказав правду». Но в этих упреках все же слышится больше горя, чем гнева. Что касается Потемкина, то он представляет дело по-своему: «Мамонов дурак. Как он мог покинуть место, порученное ему! Но потеря не велика». Потемкин тоже забыл, что он был первым покровителем фаворита и виновником его удачи. Он писал: «По моей привычке оценивать все, я никогда не ошибался в нем. Он смесь нерадения и эгоизма. Уж в этом он Нарцисса за пояс заткнет. Думая только о себе, он громко требовал всего, никогда не платя ничем. Из лени даже приличие забывал. Будь вещью ничто не стоящей, а только понравься ему, она сразу становится самой драгоценной на свете. Таковы права и княжны Щербатовой».
      И Екатерина наконец нашла утешение и успокоение в мысли, внушенной ей всегда услужливым Рибопьером, что экс-фаворит лишился рассудка, как Орлов. «Представьте себе, что есть признаки, указывающие на его желание оставаться вместе с женой при дворе. Вообще какое противоречие мыслей... Как будто в уме смешавшийся!» У Екатерины, без сомнения, не было времени – по-видимому, и охоты – продолжать сердиться и мстить: по ее письмам от следующего месяца мы видим, что она была поглощена совершенно иной заботой, а именно, старалась приобрести милость далекого друга, занятого войной с Турцией для «самой невинной души», пришедшей в восторг, найдя красивый перстень и пачку ассигнаций под подушкой, но жаждущей ласки. «Приласкай же нас, милый друг, чтоб мы совершенно были веселы». К императрице вернулась ее здоровая, неизменная веселость, которую только смерть красавца Ланского – уже теперь забытого – могла омрачить на более продолжительное время; и через некоторое время Екатерина с полным спокойствием заканчивает этот неприятный инцидент, выражаясь следующим образом в письме к Гримму: «Воспитанница Мадемуазель Кардель, найдя Красный кафтанболее достойным сожаления, чем гнева, и считая его достаточно наказанным на всю жизнь самой глупой из страстей, не привлекшей насмешников на его сторону, и выставившей его как неблагодарного, поспешила покончить поскорее это дело, к удовольствию всех заинтересованных лиц... Многое заставляет догадываться, что молодые живут между собой не согласно».
      Правда ли это? В печати появилась корреспонденция Екатерины с бывшим фаворитом, начавшаяся вскоре после разрыва и продолжавшаяся до 1795 г. Банальный в начале, этот обмен писем изменяется через несколько лет и указывает, по крайней мере, со стороны Мамонова, на расположение духа вовсе неблагоприятное проявление супружеских добродетелей. В декабре 1792 г. бывший фаворит дошел до признания: что он несчастлив. «Случай, коим по молодости моей и тогдашнему моему легкомыслию удален я стал по несчастию от вашего величества, тем паче горестнее для меня, что сия минута совершенно переменить могла ваш образ мыслей в рассуждении меня. Живя в изгнании в Москве, одно сие воображение, признаюсь вам, терзает мою душу: вернуться в Петербург и приблизиться к той, с которой, ради своего счастья, не следовало бы никогда расставаться». И иллюзия так укоренилась в уме шестидесятилетней влюбленной, с сердцем никогда не находившим удовлетворения, а воображением, готовым сейчас встрепенуться как в двадцать лет, что она даже не удивилась, прочитав это изумительное признание. – «Я знаю», – спокойно сказала Екатерина Храповицкому, – «он не может быть счастлив». И, со своей стороны, она сейчас же принялась размышлять о последствиях подобного возвращения к прошлому. Это невозможно! Зубов тут, «и совсем иное дело пробыть четверть часа с Мамоновым в саду, или жить вместе!»  Если бы он вернулся, вероятно, опять началась бы общая жизнь. Екатерина испугалась такой возможности и, написав трогательный, нужный ответ, отложила на год свидание, которого добивался смелый сикофант, действовавший, вероятно, по наущению Потемкина, боровшегося в это время с новым фаворитом. Но в следующем году Мамонов, получив приглашение совершить столь горячо желаемое путешествие, в свою очередь отступил перед перспективой помериться один на один с Зубовым, теперь утвердившимся в своем положении, так как Потемкина уже не было в живых. Зубову не суждено было иметь преемника.

Глава 2
Корреспонденты. Гримм